Сердце билось частыми-частыми ударами. Он нащупал рукоять шашки и сжал. Ведь может же так случиться?
      Может.
      Он открыл глаза, радостный. Майер по-прежнему читал, черкая в книжке. Дремал, далеко вытянув длинную ногу в лакированном сапоге, Касаткин-Ростовский, князь и поэт. Точа слюну из раззя-ванного толстогубого рта, вздрагивая обвислыми пухлыми щеками, дремал поручик Мертваго. Мечтательно глядел в потолок тонкий, как девушка, голубоглазый и белесый фон Миних, подпоручик, субалтерн Грабова.
      Покойники?..
      Радость сникла, опять стало тоскливо. Он попробовал уверить себя, что особенно жалеть будет нечего, даже если все четверо эти... погибнут: ведь если рассуждать здраво, Касаткин-Ростовский - дурак и хлыщ, бездарь, на собственный счет печатающий тощие сборники стихов, которых не читают даже полковые дамы; про Миниха в полку говорят: на вид институтка - на деле проститутка; Майер - хороший строевик, но карьерист, службист, тянет за каждый шаг, никому не дает жизни. Собственно, только Мертваго - славный рубаха-парень, отличный товарищ, но ведь и он - всего только полковой Бахус, пьяница и первый заправила афинских вечеров, на которых со смеху можно помереть, глядя на его коротконогое, обвисшее жиром - доподлинно как у Бахуса на картинах - тело. По праву ли заступают дорогу ему, Грабову? Карьера им не нужна: им и без того хорошо живется.
      Взволнованный, он встал и вышел в коридор. Из соседнего купе вырвался взрыв смеха. Грабова покоробило. Глупый смех, нечестный смех. Мятеж. Поход. Смерть. Как они могут смеяться?..
      Он все же подошел:
      - О чем вы?
      - Смеемся - за упокой! - ответил высокий поручик, сидевший у самой двери, и протянул Грабову листок. - Похоже на то, что совокупными усилиями ниву российскую удастся-таки очистить от плевел... О "Народной охране царя и благоденствия родины" слышал?
      Грабов кивнул:
      - Слышал.
      И взял бумажку.
      - Так вот: новый их манифест. Разослан профессорам в поучение.
      На серой шершавой бумаге напечатано было:
      "Господа ученые профессора! Ввиду отсутствия в вас важных знаний истории отечества и Евангелия, тормозящего развитие благоденствия и процветания истинной науки и патриотизма в ваших питомцах, и воспитательных начал, столь необходимых для созидающей силы и могущества отечества, "Народная охрана царя и благоденствия родины" постановила истребить весь ученый мир по всем городам ее, если он не одумается вовремя".
      - Не глупо, в общем, как? - спросил офицер. - Может, и в самом деле перещелкают этих волосатиков? Правительство чего-то еще чинится с ними.
      Хлопнула дверь с площадки. Вошел ординарец:
      - Тушить огни. Подходим к Коломне. Господам офицерам - быть наготове.
      Поезд заметно убавил ход.
      Штыки
      1
      Грабов спал крепко. Дневальный не сразу добудился его.
      - Подъем, вашбродь. Третий раз бужу... Сейчас выступаем.
      Грабов сел и потер затекшую ногу. Он не сразу сообразил, почему он на каких-то мягких тюках, перетянутых дорожными ремнями, кругом чемоданы, корзины, домашние вещи... Да, Москва, ночь, прибытие, рота - на Казанский вокзал, ночевать негде, жандарм отвел в багажное отделение.
      - Куда выступаем?
      Дневальный моргнул, недоуменно и испуганно:
      - Не могу знать, вашбродь.
      В самом деле только со сна может в голову влезть такая глупость: спрашивать нижнего чина. Откуда ему знать.
      - Где господа офицеры?
      - По ротам, вашбродь.
      * * *
      Воздух, морозный, колол иголками кожу, распаренную духотой багажного закутка. Грабов пошел по платформе, бодро подымая грудь. После сна он чувствовал себя особенно крепким. И если действительно случится...
      У дверей III класса он увидел Касаткина и весело окликнул его:
      - Что ж?.. Поздравить с боем, Касаткин?
      - Есть с чем поздравлять, - скривился князь. - Ты что - не знаешь? Архиерей упек нас с третьим батальоном по Казанской, в карательную...
      Грабов остановился как вкопанный. Вместо генерального боя...
      - Пороть?
      Касаткин пожал плечом:
      - Кого пороть, а кого и вспороть. Во всяком случае забавного мало: мотаться по заплеванным полустанкам и гнилым деревушкам. Ты чай пил? Действуй. А то сейчас посадка.
      * * *
      Посадка, однако, оттянулась. Без коренных железнодорожников - силами одной военно-железнодорожной роты - собрать состав оказалось делом нелегким. Не удалось разыскать ни одной платформы для погрузки орудий, а тех, на которых пришла из Питера гвардейская артиллерия, Архиерей (так прозвали в полку полковника Мина - за любовь к ритуалу, нравоучительным проповедям и божественной службе) распорядился почему-то не давать. Лазаретные линейки не влезали в теплушки даже через рассаженные топором стенки. Полковник Риман, командир 3-го батальона, назначенный начальником отряда (кроме 3-го батальона шли 14-я и 15-я роты), хмуро следил за суетней на перроне. На зеленых облупленных стенках вагонов наспех малевали белые круги с красным крестом.
      Мертваго подмигнул Грабову:
      - Под санитарный маскируемся: эти комики свободно пропускают санитарные поезда. И риска нет, что пустят под откос... Как бы угадать, в какой вагон нас посадят?
      - А что? - хмуро спросил Грабов: он не мог свыкнуться с мыслью, что московский бой пройдет без него.
      - У меня с собой корзиночка вина. - Мертваго подмигнул опять. Гвардейские моряки мне через брата прислали. Так сказать, патриотический вклад в общее дело. Надо во благовремении протащить: при посадке будет неудобно... Не знаешь нашего вагона, Майер? Ты что невесел? Даром зубрил уличные? Драться-то не придется...
      Ротный не ответил и отвернулся.
      - Хитрющий все-таки Архиерей, - продолжал, добродушно посмеиваясь, Мертваго. - Спровадил Римана, чтоб без конкуренции.
      - Какой конкуренции? - не понял Грабов.
      - Старшинство у Мина - в полковничьем чине - небольшое, - пояснил Мертваго. - Ежели бы Риман особенно отличился, мог бы отбить у Архиерея и производство, и командование полком: Мин, ясно, рассчитывает вернуться генерал-майором и командиром полка с зачислением в свиту.
      - Риман - образцовый офицер, - сухо перебил Майер. - Он найдет случай исключительно отличиться и на Казанке.
      Мертваго присвистнул:
      - Не пройдет номер, дорогой. Мин тоже не дурак. Смотри, как он его снарядил. Без артиллерии шику не будет: жечь вручную придется, эффект не тот. И кавалерии нам не дали, заметь... А без кавалерии при российских просторах - поди лови их... Разбегутся, черта поймаешь лысого.
      - Для экзекуции всегда найдется кто, - уверенно сказал Майер. - Я спокоен за Римана: такой офицер измыслит выход из любого положения.
      - Мин! - быстрым шепотом сказал Касаткин и оправил шашку. Офицеры вытянулись во фронт.
      * * *
      Командующий полком неторопливой развалистой походкой, покачивая полное, но легкое свое тело, шел к поезду. Риман - рука к козырьку двинулся навстречу; не дойдя трех шагов, четко сомкнул каблуки и отрапортовал. Мин обнял полковника и поцеловал его трижды в обе щеки, истово и крепко.
      Мертваго фыркнул:
      - Евангелие от Матфея, глава такая-то, стих такой-то: "Целованием ли предаешь Сына Человеческого".
      - Тшш! - зашипел, строго сжимая брови, Майер. - Я очень люблю Римана, но не нарушай дисциплины, Бахус.
      Грабов внимательно следил за разговором полковников. Оба улыбались, держась за руки.
      Чет - нечет. Мин - или Риман?
      - Пошли в роту, - сказал Майер. - Сейчас, очевидно, будем строиться для наступления: адъютант уже волочит икону. Вон и Риман взял абшид. На рысях, господа...
      Проходя мимо командующего, Грабов замедлил шаг. Мин кивнул ласково:
      - С походом, Грабов!
      Чет! Грабов круто повернул и подошел. Полковник стоял один, момент был удобен.
      - Разрешите просить, - сказал, подчеркивая свое волнение, Грабов, остаться в личном вашем распоряжении. Мин улыбнулся еще ласковее:
      - Зачем? Полковник Риман - очень достойный начальник. У вас будет чему поучиться. Экспедиция ответственная и интересная.
      - Мне хотелось бы, - Грабов заторопился, так как из здания вокзала вышел Риман, - отдать свои силы... жизнь... на решение судьбы боя... а тем самым - судьбы отечества. Решение это может быть только там, где полковник Мин.
      Риман подходил быстрыми, но размеренными шагами. Командующий похлопал поощрительно Грабова по золотому погону:
      - Ты честно мыслишь, Грабов. И ты знаешь, как я к тебе отношусь. Но все-таки мой отеческий совет: поезжай. Как младшему офицеру тебе будет больше случаев отличиться в тамошней обстановке, а не в Москве... И помни: я буду особенно рад представить тебя к награде как офицера, доблестно носящего семеновский мундир. Ну, как, Риман? Готово?
      Риман холодным взглядом, подозрительно оглянул поручика. Грабов поторопился откозырять и бегом побежал к вокзалу.
      - Роты построены.
      Мин дал знак адъютанту, стоявшему поодаль с иконой:
      - Идем. Людям выдали винную порцию?
      - Так точно. Усиленную, как было приказано.
      - Теперь, стало быть, только благословить и - с Богом. - Он посмотрел на часы и покачал укоризненно головой: - Какое чудовищное опоздание! Вы уже три часа назад должны были выехать. Это ж грозит срывом всей операции. В таких делах, как заповедал великий Петр, промедление смерти невозвратной подобно.
      Мягкий - II класса - вагон был только один во всем составе поезда: для Римана, штаба отряда и особо важных арестованных, если полковник сочтет за благо сохранить их для допроса и виселицы. Офицеры разместились при своих частях вместе с солдатами: строго было приказано поддерживать молодецкое настроение нижних чинов. Командующий при напутственном благословении поставил на вид начальнику отряда, что солдаты 3-го батальона угрюмы.
      Майер поэтому, едва поезд тронулся, разрешил курить, и студеный воздух (окна были открыты для стрельбы на ходу) тотчас же засинел от тяжелого махорочного дыма. Несмотря на жестокий сквозняк, пахло острым потом давно немытых солдатских тел, прелой сыростью шинелей, и Грабов, пристроившись вместе с Мертваго у окна, брезгливо думал о том, что мужик и в гвардии остается мужиком и необходимость соприкасаться по временам с этим муштрованным быдлом непосредственно - вот как сейчас, - на равном, так сказать, положении, противоречит, по существу, офицерскому званию. В старой гвардии этого не было. Думал он и о том, к добру или нет выпал ему нечет.
      * * *
      Подходя к Сортировочной, поезд замедлил ход. Высунувшись из окна, Грабов увидел: по забитым товарными составами путям сновали люди, у путей вереницами стояли подводы. Из раскрытых, распахнутых, разбитых вагонов крестьяне, весело перекликаясь, выкидывали тяжелые мучные мешки.
      Мертваго усмехнулся всегдашней своей добродушной улыбкой:
      - Пользуются... мужички. Нынче ведь недород был, пейзане в подмосковных с голоду мрут, говорят. А тут такой случай. Сколько добра без присмотра. Смотри, что делается... Как на базаре, честное слово. Вот стервы!
      Тормоза зашипели. Вагон стал. Майер негромко скомандовал:
      - По грабителям... Прицельный огонь... На выбор.
      - А ну... - Мертваго откинулся назад и взял винтовку у ближайшего солдата. - Грабов, пукнем? Покажем класс?
      Грабов тоже взял винтовку. У соседних окон щелкали затворы.
      - Во-он... кривенького... видишь?
      Кривенький мужичонка в рваном зипуне и лаптях спускался с насыпи, шатаясь и приседая под тяжестью огромного мешка. Мешок был прорван, из дыры сыпалась тонкой струйкой при каждом встряхе мука. Мужик волокся к дровням, запряженным таким же кривеньким, тощим и лохматым коньком.
      - Шалишь, браток, - благодушно сказал Мертваго. - Я - лошадку, Грабов.
      Он нажал спуск. Клячонка испуганно прянула, приподняла перед, точно собиралась в первый раз в жизни стать на дыбы, и грузно рухнула. Мужик взмахнул руками, выпустив мешок, и, спотыкаясь, побежал к лошади.
      - Грабов. Бе-ре-ги!
      Выстрел ударил. Мужик ткнулся с разбегу лицом в лохматую шерсть. Грабов отдал винтовку и посторонился:
      - Ну-ка, Михеев... Вон того... в кацавейке.
      - Беглый огонь! - отрывисто крикнул от крайнего окна ротный. Уходят... Пачки!
      * * *
      Подводы уходили вскачь. По всем направлениям, путаясь по путаным, скользким, снегом закрытым путям, прячась под вагонами, разбегались люди в зипунах, армяках и рваных нелепых шапках.
      Отстреляли, высадили 11-ю роту для охраны и пошли дальше. Пустыри, поля, в полях затерянные деревушки. Безлюдье. Но верстах в трех от Перова поезд резко затормозил. Дребезжа, протрубил горн.
      - Сигнал "Огонь". Высаживайся... На правую сторону.
      * * *
      Скользя по откосу насыпи, скатывались солдаты на окраину снежного поля. Вдали, у леска, виднелась толпа людей, шедших прочь от полотна железной дороги. На выстрелы с поезда она остановилась, над ней взметнулся багряным полотнищем флаг, и по снегу, у самых ног Майера, чиркнула одинокая пуля. Капитан поднял глаза на заклубившиеся у леса дымки:
      - Ого! У них даже винтовки...
      Цепь, почти по пояс увязая в снегу, двинулась к лесу. Но дружинники уже скрылись за деревьями. Протрубили отбой. Поезд рванулся с места, точно торопясь наверстать упущенное время.
      - Зря ввязывались, - зло сказал, сбивая снег с обмерзших сапог, Грабов. - На станции слышали стрельбу; разбежались, наверно. А в Перове дичь была бы, пожалуй, жирнее...
      - Риман знает, что делает, - отозвался Касаткин. - Второе уже боевое столкновение за день! Это не материал для реляции? Столько патронов выпустили - стало быть, у противника были - не могли же не быть? - тяжелые потери. А на станции кого-нибудь да словим, будьте уверены.
      * * *
      Касаткин оказался прав. Выводя свой взвод на платформу в Перове, Грабов увидел кучку людей в вольной одежде, плотно охваченную штыками. Перед ней стоял Риман. Он окликнул Грабова. Остановив взвод, поручик подошел.
      Риман указал на кучку: - Возьмите двоих и распорядитесь.
      - Которых? - спросил Грабов. Сердце замерло. Вот он - случай: выиграть на нечет.
      - Вас затрудняет определить, кто из них наиболее виновен? В голосе Римана послышалась Грабову опасная нотка. Он поспешил ответить:
      - Никак нет. - И шагнул к кучке, вглядываясь в лица. Так вот они какие, рабочие...
      * * *
      До сих пор он никогда не видел рабочих. То есть, наверное, их приходилось встречать на улицах, но он не замечал их. И даже 9 января, когда он замыкал шеренгами своего взвода дорогу уже поредевшим от конных атак, утомленным, бесстройным толпам на Екатерининском канале, у театра Яворской, и позднее на Загородном, толпы эти казались ему однотелым, бесформенным скопищем. Безликим. Сейчас он увидел их лица. Прямо в упор глядели глаза: холодные, глубокие... чужие, потому что ни одной его, грабовской, черты в этих лицах. Вражьи.
      Он стиснул зубы злобой. Только сейчас он понял.
      Голос Римана проговорил жестко:
      - Вы еще долго, поручик?
      Грабов вытянул руку и схватил за бороду человека, смотревшего на него спокойней, как ему показалось, других. Человек коротким и сильным взмахом отбил руку. Риман засмеялся.
      У Грабова потемнело в глазах. Он отступил на шаг и выкрикнул хрипло:
      - Взвод! Ко мне... Коли!
      Арестованные шарахнулись назад. Только двое остались. Тот, бородатый, и рядом с ним седой высокий старик. Грабов обернулся: шеренга взвода придвинулась к нему вплотную, колыша над плечами винтовки. Но ни один не взял "на руку", на изготовку к удару.
      - В штыки! - повторил Грабов и задрожавшей рукой потянул шашку из ножен.
      Никто не двинулся. Поручик увидел, как сквозь туман, бледное, напряженное лицо Римана, застывшие фигуры офицеров. И вдвинул назад безнадежным движением шашку.
      - Отойдите в сторону, поручик. Вы мешаете людям исполнять вашу команду.
      Не вынимая рук из карманов, Риман неторопливо шагнул и стал у правого фланга взвода.
      - Бодарчук, Сидоров... Шаг вперед!
      Два унтер-офицера, дрогнув, отделились от шеренги. Риман кивнул, не глядя, на стоявших рабочих:
      - Коли!
      Бодарчук побагровел, выкатил глаза... оттянул винтовку назад, совсем не по-уставному перехватив левой рукой ствол у самого дула, и ударил бородатого в середину груди, под ложечку. Рабочий шатнулся назад, справился и поймал дрожащими, но упорными черными пальцами штык. Унтер-офицер отскочил, выворачивая винтовку, и тяжелым - на этот раз уставным - ударом всадил оружие под полу короткого полушубка, в живот. Бородатый согнулся и сел. Рядом топнул нескладным выпадом Сидоров и тотчас, взметнув винтовку прикладом вверх, ударил вторично - уже в лежащего. Бодарчук повторил его прием. Звонко ударил о камень сорвавшийся - с удара в череп - окровавленный штык.
      - Отставить!
      Хрипло переводя дух, - глаза в землю! - унтер-офицеры зыбкой походкой отошли без команды в шеренгу, широко разомкнувшуюся при их приближении. Риман все той же неторопливой походкой подошел к бившимся на земле телам.
      - Люди вашего взвода не умеют колоть, поручик Грабов! - раздельно проговорил Риман. - И вы понапрасну горячите людей. Сдайте командование взводом подпоручику Миниху. По возвращении из похода - пятнадцать суток ареста. - Он перевел глаза на арестованных. - Этих двух... стоило бы бросить подыхать собачьей смертью, которую они заслужили. Но так и быть, по христианскому милосердию...
      Он вынул револьвер из расстегнутой уже кобуры и быстрым движением, уверенным и твердым, выстрелил в голову старику. Бородатый метался, полковник не смог сразу поймать его на мушку. Досадливо хмурясь, он наклонился, поймал дулом висок и нажал спуск. Выпрямился и, опустив револьвер в кобуру, брезгливо сдернул с руки забрызганную белую замшевую перчатку.
      - Капитан Тимрот! Выведите арестованных за станцию. Для быстроты расстрелять, хотя на них и жаль тратить патроны. Остальные роты к посадке. Горнист. Играй сбор.
      * * *
      Грабов последним поднялся в вагон 15-й роты: он оттягивал время. На площадке, видимо дожидаясь его, стояли Мертваго и Касаткин.
      Касаткин сказал тихим и злым голосом:
      - Ты что... спятил? Захотел сам получить штык в брюхо? Как еще Бог пронес. Спасибо Риману, не растерялся. Солдат есть солдат, но под его шкурой такая же сволочь запрятана, что и под рабочей или мужичьей шкурой. И разбудить эту сволочь... Мы ж головами рисковали... понял?
      Грабов молчал, низко свесив голову. Касаткин смягчился:
      - Тоже... Растопчин нашелся...
      - Какой Растопчин? - через силу спросил Грабов.
      - "Войну и мир" не читал разве? Там Растопчин - перед тем как сдавать Наполеону Москву - таким же манером хотел расправиться с этим... как его... - Он щелкнул пальцами. - Ну, словом, изменник. Только он командовал "руби", потому что у него были драгуны. И тоже чуть не вышел скандал. Палить - это одно, а вручную - это, брат, штука рискованная: требует нервов. Вот теперь походи под своим субалтерном...
      - Брось! - примирительно сказал Мертваго и взял Грабова под руку. Ну, проштрафился, не повезло, в чем дело? На старуху и то проруха бывает. Плюнь, Грабов. Вечером, как станем на ночевку, распакуем корзиночку - и все как рукой снимет. Опять же: сбой поправкой красен. Сегодня первый только день. Их еще столько будет... Раз промазал - другой раз попадешь.
      Стемнело быстро. Когда пришли в Люберцы (пять часов тридцать), была тьма. Солдаты соскочили на ходу, оцепляя станцию. Станционное здание оказалось пустым. В конторе, в углу, нашли два свернутых красных флага с белыми нашитыми надписями:
      "Да здравствует революция!", "Да здравствует социальная республика!", а в телеграфной комнате на просиженном просаленном диване - гитару с голубым бантом. Но людей - никого: ни в телеграфной, ни в конторе. И ни огня нигде.
      - Почуяли, дьяволы!
      Риман выругался шепотом, сквозь зубы. И шепотом отдал приказания:
      - Не обнаруживать себя ничем до утра: темень адова - сейчас никуда не тронешься, а по списку охранного отделения здесь, в Люберцах, - главная шайка. Огней не зажигать. На платформе не курить.
      - А как же с ужином людям... ежели не топить кухни?..
      - Попостятся ночь - наутро злее будут, - раздраженно сказал Риман. Собак перед охотой не кормят.
      - Господам офицерам прикажете выдать консервы?
      - Офицерам? Конечно. Но без огня, я сказал. И особо подтвердить нижним чинам, стоящим в охранении: спрятаться за закрытиями, пропускать на станцию всех, со станции - никого.
      Девушка
      За ужином, если можно назвать ужином выковыривание из прогнутых жестяных банок лохмотьев вареного мяса, мерзлого гороха и сала (по чьему-то недосмотру консервы оказались солдатские, притом еще военной - 1878 года заготовки), выпито было, строго говоря, больше, чем допустимо в обстановке военного времени. К тому же флотская мадера специального заграничного заказа, но собственного разлива, с Андреевским флагом на ярлыке, оказалась на этот раз как-то особенно бронебойной.
      Грабов пил больше других, глуша щемящую обиду. Его походка была поэтому не слишком тверда, когда он спустился на станционную платформу освежиться перед сном. С ним вместе вышел Мертваго: его тоже разморило от мадеры, безудержно клонило ко сну, а лечь он не мог, так как отбывал дежурство.
      Ночь была темная: сквозь густой морозный туман едва проступали белесые контуры низкого станционного здания, черная, застылая вереница вагонов. Молча, держась под руку, заботливо поддерживая друг друга на скользких местах, офицеры зашагали по платформе. Она казалась совершенно пустой: часовые стояли за прикрытиями, дежурный взвод в телеграфной комнате не выдавал себя ни звуком, ни шорохом. Дойдя до хвоста эшелона, Грабов внезапно попытался сесть, но Мертваго не дал и завернул поручика обратно, налево кругом. В этот самый момент дошел до слуха хруст снега; и голос женский, низкий, грудной - окликнул негромко:
      - Это какой поезд?
      Из окрестной мглы выдвинулась женская укутанная фигура. Увидев офицеров, женщина шатнулась назад, но сзади, засекая путь, выросла плечистая солдатская тень, черным блеском взблеснул штык. Грабов толкнул плечом Мертваго и пошел к женщине, широко растопырив руки, как дети, когда они играют в коршуна:
      - Ах, попалась, птичка, стой,
      Не уйдешь из сети!
      Не расстанемся с тобой
      Ни за что на свете.
      - Легче, Грабов, - предостерегающе окликнул Мертваго. Он подошел следом за ним, в упор присматриваясь. Нет, ничего интересного: обыкновенное - пройдешь, не заметишь - девичье лицо, худощавое, тонкобровое, под черным, плотно окутавшим голову платком. Полушубок. Валенки.
      Грабов стал твердо и взял под козырек:
      - Вам угодно ознакомиться с поездом, сударыня? К вашим услугам. Пожалуйте.
      - Я вышла пройтись, - сказала девушка, оправляя варежку на левой руке. - Вижу - поезд. Поезда же не ходят... Что же странного, что я спросила...
      - Странного в жизни вообще ничего нет, - меланхолически сказал поручик. - Вы - чет или нечет? - Он рассмеялся визгливым нетрезвым смехом. - Оружия при вас нет?
      Не дожидаясь ответа, он засунул руку под борт ее полушубка, уверенным - привычным - движением расстегивая крючки. Жадные пальцы поползли по груди. Грудь была маленькая и упругая. Грабов задышал тяжело и часто. Девушка рванулась.
      - Не смеете...
      - Отставить, Грабов! - хмуро сказал Мертваго. - Задержанных приказано немедленно представлять полковнику.
      - Я соскучился по женскому обществу, пойми, дорогой. - Грабов обнял Мертваго за плечи и сжал. - И она поймет меня, я уверен... Ефрейтор! Подсади барышню в вагон, покажи, какие семеновцы кавалеры.
      - Отставить! - командным уже голосом повторил Мертваго. - Я дежурный по отряду: служба остается службой. Иди ложись... - Он повернулся к девушке: - Потрудитесь идти вперед. И имейте в виду: при попытке побега - я стреляю.
      * * *
      В купе Римана было так же темно, как и во всем поезде. Полковник твердо держался правил: начальник должен первый выполнять собственные свои приказы. Он спал одетый и тотчас же разрешил ввести арестованную.
      - Кто?
      Девушка ответила чуть вздрогнувшим - на сухой и резкий оклик голосом:
      - Учительница здешней школы... То есть... правильней: помощница учительницы.
      - Фамилия?
      - Мария Званцева.
      Блеснул низко, лучом к полу, огонь потайного фонарика. Риман, нагнувшись, зашелестел бумагой: он развернул список.
      - Званцева? А не Рейн, А. П.? Голос - низкий, грудной - ответил:
      - Нет. Это старшая учительница; я помощница. Круглый выпуклый глаз фонаря быстро взметнулся к лицу девушки, под брови. Она зажмурилась.
      - Смотреть, смотреть потрудитесь! - отчеканил Риман. - Глаза документ. Я по этому документу читаю. Та-ак-с...
      Желтый едкий световой луч мигнул и погас. Опять темно. Темнее, чем было.
      - Та-а-а-к... - повторил Риман, и в растяжистом звуке была на этот раз явная колючая насмешка. - Значит - учите? В школе? Сопляков?.. А случайно не... взрослых? По завету нашего великого поэта Некрасова... "Сейте разумное, доброе, вечное..." "Вставай, подымайся, рабочий народ..."
      И опять - круглый желтый глаз ударил лучом в лицо.
      - Не морщитесь! Учительница - и боится света! Ясно: вы не учительница. В предъявленном вами документе я читаю: вы - лазутчик этих... слесарей, желающих управлять если не Россией, то полустанком Люберцы...
      Кто-то засмеялся в темном углу сочувственно и визгливо.
      - Вы зашли очень кстати, - продолжал Риман, и в густом сумраке купе отчетливо забелели его зубы. - Ваши друзья уклоняются от встречи с нами, а мне - оч-чень хочется познакомиться... Назовем, au hasard: Быстров, Малиновский, Монтров, Коз-линский, Моисеев... Не посоветуете ли, где их найти?
      - Я не помню таких фамилий...
      - Не помните? - Риман встал. - Как же так? У учительницы должна быть хорошая память. Так-таки никого? Ну, по крайней мере, Ухтомского-то вы, наверное, помните... Все говорят: видный мужчина. Машинист Ухтомский, Алексей... Нет? Невероятно! Вся Москва знает, а вы, местная жительница, не слышали.
      - Вы можете издеваться сколько вам угодно... - начала девушка, но Риман перебил:
      - Издеваться? Храни Бог! Рыцарское отношение к женщине - первый долг дворянина и офицера. Но вам должно быть известно, милая девица, что там, где ступила нога семеновцев, - военное положение. А стало быть, за шпионство уже само по себе, не считая вашего прошлого...
      - Какого прошлого?
      - Вам и нам известного! - оборвал Риман. - За шпионство, я говорю, расстрел. По совокупности можем поднять на штыки. Сильное, но... довольно неприятное ощущение, смею заверить... Единственный способ сохранить жизнь: чистосердечное признание. Мы не требовательны. У меня в списке сотня имен, включая ваше...
      - Званцева?
      - Не Званцева, а Рейн. Госпожа Рейн. Вы нам укажете, где искать названных мною господ и других, кого припомните по списку. Срок - до рассвета. Поручик Мертваго!
      Поручик вздрогнул. Он стоял у двери, привалившись к ней плечом. Мадера сказывалась: в теплом купе его опять разморило, дремота заволакивала мозг.
      - Возьмите эту девицу...
      - Слушаюсь, - сказал, вытягиваясь, Мертваго.
      Голос из темного угла проговорил глумливо:
      - В таких случаях надо говорить: рад стараться.
      - Займите крайнее купе. Вот список. Опросите по всему списку. Действуйте... по усмотрению. И будьте убедительны: я надеюсь на ваше красноречие... Крузенштерн, дай ему запасной фонарик, - белые зубы блеснули оскалом, - для лучшей ориентировки.
      * * *
      У двери стал часовой.
      Мертваго указал девушке на диван и сел насупротив, свесив щеки.
      Окно в купе, приспособленном под арестованных, было забито наглухо и завешено войлоком, так что фонаря можно было и не тушить. При блеклом, скупом его свете Мертваго рассматривал девушку, дремотно распустив толстые мокрые губы. Она показалась ему еще неинтересней и некрасивей, чем тогда, на платформе. Худое лицо, с глубоко запавшими, темной, смертной синевой обведенными глазами. Социалка, поклясться можно. Ничего из нее не выжмешь... На черта с нею возиться. И какой кому урон, если эту... слесаршу... расковыряют, как консервную банку.
      Мясо с горохом.
      Он усмехнулся про себя. Сравнение показалось удачным: не забыть рассказать завтра.
      Спать хотелось неистово. Но - служба есть служба. Он все же заговорил, одолевая зевоту:
      - Бросьте упрямиться, мадемуазель. Это же ни к чему не приведет, вы сами видите... Многого я не прошу: шепните, кто здесь больше буянил. Не можете же вы этого не знать. Записывать я не буду - о разговоре нашем никто не узнает, никто на вас не подумает... Да и некому будет подумать: ведь все равно ваших всех переловят и перевешают. Ничего в их судьбе ваше показание не переменит. Совесть может быть совсем спокойна. Смерть - на штыках - это долго и больно... Зачем? Вы ведь еще молодая совсем. Вы даже замуж еще можете выйти...
      Девушка молчала. Сонный и безразличный голос Мертваго убаюкивал его самого. Опухшие красные веки упрямо наползали на глаза. Ну, так и есть: ничего не выходит.
      Мертваго встряхнул головой. Мелькнувшая в заволоченном дремой мозгу мысль показалась блестящей. Конечно, именно так. Ведь срок - до рассвета. Он открыл дверь купе. Часовой брякнул винтовкой. Поручик присмотрелся к широкому бородатому лицу и невольно поморщился. Лицо это он помнил: рядовой 14-й роты Незванов. Названов... Что-то в таком роде. Летом, в лагерях, он этому Названову дал в зубы за небрежное отдание чести...
      - Вот что, братец, - сказал Мертваго мягко, но вместе с тем строго. Ты когда сменяешься?
      - В три часа, вашбродь.
      Мертваго покивал обвисшими своими щеками: