У азиаток, знаете, в этом возрасте смуглота, как румянец густой, особого такого оттенка: персиковый. И от волос ее пахло чем-то особо меня волновавшим: не то кунжутным маслом, не то коровьей мочой. Силы особой применять не пришлось, в таборе меня ж все знали: старший начальник. Ну, а начальнику разве может быть от азиатки какой-нибудь отказ. Дальнейших предписаний из штаба я не получил, отряда тоже никакого не прибыло. А тем временем на берегу расцвела, прямо сказать, феокритова идиллия.
      Хезареи пустили, очевидно, слух за рубеж о здешнем моем гостеприимстве, и пустили притом широко и заманчиво, потому что недели не прошло - валом повалили из-за реки беженцы: чуть ли не каждый вечер подавали здешние к погорелому перевозчичьему поселку паромы и плоты. Счет людей в припостовом таборе пошел не на сотни - на тысячи, и самый табор уже не табор стал - городок.
      Восточный человек, я вам скажу, - рвань, но в одном смысле, надо признать, способный: куда его ни посади, он глядом и нюхом местность обведет, где-то покопает, где-то землю просто потыкает, смотришь - стоит уже сакленка, дым к солнцу, вода по канаве к грядкам, на грядках хлопок и дыня: зажили. Как плесень, на любом месте цветет.
      Так и здесь. Пошел дымами табор - на версты: сакля к сакле, шалаш к шалашу, улочками, проулочками, площадями, базар в середке; пять раз в день кричит, плачется молитвой муэдзин. И управление завелось: десятские, сотские, тысяцкие; старики на базарной площади, выпятив седые бороденки, судят. Из Патта-Гиссара стали ездить купцы, и таборные стали таскать на патта-гиссарский базар какие-то собственные изделия; восточный человек, я говорю, оборотистый: пальцем из воздуха делает кустарную вещь.
      В хезарейское управление я для их благорасположения пока что не вмешивался, только налогом обложил: не задаром же им на нашей земле валандаться. Земля, впрочем, строго-то говоря, была не наша, а бухарская, но от этого у меня лишь недоумение было - в чью, собственно, казну надлежит вносить взимаемый мной налог, по пять тенег с дыму, на наши деньги целковый, и по неясности упомянутого вопроса, собранные суммы оставлял я у себя, тем более что отчетности по суммам этим вести не мог за отсутствием бухгалтера.
      Так шло время, и уже несколько недель прошло - а случай как будто дальнейшего развития не показывал. Правда, появлялись по временам на том берегу афганские разъезды, и я тогда немедля выбрасывал к реке казачью свою цепь, но афганцы не задирали, и дело обходилось без инцидента. И из Керков шла только обычная служебная переписка, без упоминания всякого о хезарейцах. Я стал, откровенно говоря, волноваться: не упустить бы. Великий Петр говорил: "Промедление времени смерти невозвратной подобно". А тут времени - словно и вовсе на счету нет.
      Собрался даже я съездить под каким-нибудь предлогом в Керки, вызнать о положении дел, но как раз наехал к нам артельщик, привез деньги на жалованье и случайно проговорился о том, что вопрос о хезарейцах по сношению с Афганистаном улажен и на ближайших же днях прибудет ко мне на пост комиссия для обследования городка и принятия хезарейских беженцев в бухарское подданство.
      От всякой комиссии, общеизвестно, всем, кроме членов ее, получающих суточные, проездные и подъемные, - вред. В данном же разе дело грозило не только очевидным срывом столь долгожданного мной случая, но и персональными осложнениями, ежели комиссия по-канцелярски формально отнесется к вопросу о налоге. Ко всему вдобавок вышла у меня с хезарейкой некоторая неприятность, касаться которой, впрочем, не буду, дабы не удлинять рассказа, - это дело личное. Словом, по совокупности все побуждало меня к немедленным решительным действиям - "мертвой хваткой", ибо я рисковал не только получить на всю жизнь вторую ссадину, посерьезнее Клавиной, но и вообще остаться без карьеры. Я вытащил из-под спуда тот, первый, керкинский приказ, объявил его казакам, чтобы они на случай изготовились, велел собрать на площадь народ, выехал с переводчиком и огласил "высочайшее повеленье" - выселить всех беженцев в Афганистан обратно, на что дается им двухдневный срок. В случае неповиновения прибудет суд и войско, и всех, кто к этому времени останется, повесят или сошлют в каторгу. Я добавил для личной осторожности, что сердечно плачу над их сиротской долей, ибо я их оценил и полюбил, но ничего сделать не могу, так как я человек подначальный.
      Я говорил трогательно, а переводчик перевел, наверное, еще трогательнее, потому что сам даже плакал, а бабы форменно выли. Но тут случилось нечто до того неожиданное, что я первоначально ничего не понял, хотя дело и происходило у меня перед глазами. На помост, с которого говорил переводчик, вскочил оборванец какой-то, крутолобый, брови узкие, монгольские, как шрамы на лбу... поговорил, поговорил тоже явственно со слезой, да как загоготит вдруг всем горлом, по-тигрьи, и в руке - откуда, черт его? - клынч, ихняя кривая сабля. И двинуться я не успел - взорвалась криками площадь, взблеснули ножами ряды, затопали, перемешались, по закраинам толпы забегали люди - в саклюхи и назад, тащат ружья, пики, пожитки разные; там, тут руки поднялись, разверстываются по десяткам, сотням, взвился на насыпи значок, красный с зеленым, в два полотнища, взвыли опять бабы и ребятишки, обжали мужские ряды - и стронулась орда ледоходом к реке.
      Я, поверите, как в землю врос, истуканом стою. Кругом народ бежит, гомон, крик, а на меня никто не смотрит. И переводчик словно оцепенел. Не сразу я и от него толку добился, насилу-то раззявил пасть: "Порешили они, говорит, ежели, дескать, нам все равно пропадать, так уж лучше в бою, со славой, и так, чтобы смерть свою заранее отомстить. И пошли они поэтому сейчас для начала брать город Мазари-Шариф и Тахтапуль-крепость, там же, от Мазари-Шарифа неподалеку, а потом пойдут дальше войной на самого Хабибулу".
      А на Аму в это время вода пошла уже пятнами, на версту шириной: на плотах, на лодках, паромах, конные и пешие.
      Только тут я и очнулся. В седло, марш-маршем на пост.
      - Седлай! Полной походной седловкой.
      За Аму-Дарью. Следом за хезареями.
      А хезареи тем временем уже на том берегу опять разверстались по сотням, прокричали и двинулись по Мазари-Шарифской дороге...
      Остыв немного - пока сборы шли, - решил я, однако, переправу до утра отложить: во-первых, уже надвигалась ночь, а ночи там падают быстро, закурить не успеешь, как уже весь впотьмах, и разбираться на чужом берегу, когда не видно ни зги, все-таки рискованно, как-никак территория неприятельская. А главное - для совершенной верности случая лучше было чуточку выждать, как развернутся события, и не разобьет ли себе скопище лоб с первого же налета на тахтапульские крепостные стены. Может быть, во всей этой орде только крик и никакого геройства: азиаты, в конце концов... Ежели же они себя в бою хорошо покажут, приму над ними командование.
      Оперативный план я в ту же ночь набросал: по занятии Тах-тапуля и Мазари-Шарифа объявить мобилизацию; недовольных эмиром в Афганистане много, а в городе - крупнейший арсенал, единственный в северных провинциях, на вооружение хватит; спешно сформировать армию - хезарейцы составят ядро - и начать наступление на Кабул и Герат. К этому времени успеют закончить развертывание наших два туркестанских корпуса - свыше ста тысяч штыков! Кратчайшими переходами к индийским перевалам. Появление русско-хезарейских войск у английских прирубежных блокгаузов тотчас подымет восстанием племена индийской границы: там люто ненавидят англичан... Присоединить гуркосов, афридиев - сколько еще там народов? - и лавиной вниз, с гор, к Гангу и Инду, к священным городам, дробя черепа английским красномундирникам.
      На рассвете мы переправились...
      * * *
      До Мазари-Шарифа от берега - добрых шесть часов конского хода. Подошли мы к городу на рысях только к полудню: я, переводчик, пять казаков. Хезареев по дороге нигде не было видно. Но с городской стены оскалились нам навстречу белыми зубами над черными бородами отрезанные афганские головы: они висели с зубцов на длинных веревках, прикрученные за волосы, афганцы ведь не стригутся, как дьяконы.
      Значит, доспели хезареи. И в самом деле, в проездной башне выставил нам в лоб кремневые свои мултуки хезарейский караул. Переводчик изъяснился, однако, и так верно передал, очевидно, значение и смысл нашего появления, что они подняли дикий и радостный крик, крик передался по улице. И не успели проехать мы ворота, как, невесть откуда, сразу же набежала толпа; какие-то старики в богатых халатах, очевидно, почетные, взяли наших коней под уздцы и повели торжественным ходом меж застывших в молчаливом - прямо скажу - благоговении шпалер. На базарной площади биваком стояла орда. Нас встретили барабанами и трубами, и тот самый крутолобый, с кривой саблей, мигая бровями и смеясь, подошел и долго и крепко жал мне руку.
      Шествие привело во дворец: стены - лепные, потолки разрисованы красками, как в арабских сказках; ковры на полу - высшей ценности; тахты, подушки шелковые, шитые, грудами... И так зал за залом. Почетного караула не было, правда, и ключей от города мне не поднесли. Но обижаться на это не приходилось: в истории Мазари-Шарифа был это первый случай сдачи, и должного ритуала они, естественно, знать не могли.
      Припасов натащили - кур, баранины, фруктов - груды; казачки раздобылись даже где-то винцом, переводчик чалму навертел белейшей кисеи вкруг промасленной своей тюбетейки, - словом говоря, празднуем! Тем более оповестились мы тут же, что и Тахтапуль, выражаясь реляционным высоким штилем, пал: в афганской, с позволения сказать, армии жалованья солдатам по годам не платили, кормили паршиво, а начальство тянуло, как в настоящей регулярной, и потому в войсках афганских постоянно было недовольство и брожение. И в сем случае, как только накатились к Тахтапулю хезареи, гарнизон взбунтовался, перебил офицеров, а сам разошелся кто куда, бросив крепость. Дело, таким образом, принимало совсем веселый, лучше даже, чем я мечтал, оборот. Я дал дневку отряду.
      От необычности впечатлений, от того, что настойчивой явью становилась вчерашняя, полусонная еще мечта, голова у меня, сознаться не стыдно, мутилась. В самом деле, сейчас вспоминаешь, как сказку. Лежал я на тахте, завалясь на подушки, эдаким Александром Македонским, ел виноград "дамские пальчики" с тяжелого чеканного серебряного подноса и ароматнейшую чарджуйского образца дыню. Проворные юноши, черноглазые, запоясанные поверх халатов платками московского ситца - теми самыми, что здесь дешевле, чем на московской фабрике, - подносили в расписной пиале прохлаждающий жаром желтый индийский чай. Дымился на столе плов с фазаньим крошеным мясом, и еще какие-то стояли затейливые - афганские уже - блюда: зеленые кисели, шафранное варенье, жареные пирожки с патокой и мясом.
      Это ничего, что рассказывать я стал, так сказать, эпическим вроде как бы слогом? Таков уж предмет. У Тургенева, впрочем, пейзане в "Записках охотника" еще литературней меня выражаются, а Тургенев - классик.
      От сладкой, ленивой, истомной дворцовой думы оторвал меня скрип двери. Вошел Костухин, урядник. Без доклада. Я было нахмурился, но вспомнил, что за отсутствием у хезареев офицерства придется хоть Костухину дать какое-нибудь командное назначение по армии, тем более что он маракует по-узбекски. Я не подтянул его поэтому, как следовало бы.
      - Тебе чего?
      Он сомкнул каблуки, стал по всей форме:
      - За рапортом, вашбродь.
      Я даже слова этого, честно говоря, не понял, до того был в тот момент в мыслях далек.
      - Какой рапорт?
      - А как же, вашбродь? С поста мы ушли не сказавшись, переправу бросили, в чужом городе стоим. Надо по начальству в тое же время рапорт. А то без письменности получается вроде как дезертир.
      Как палкой по виску. Я бросил ноги с тахты. Штаб! Да в самом же деле! Лучше сегодня же, не дожидаясь официального моего вступления в командование. Обстановка достаточно ясна. То-то там пойдет переполох - по всей линии.
      Я достал походную чернильницу и бланки. Прикинул в памяти образцы и написал - без черновика, сразу, твердой рукой.
      "Срочно, По телеграфу.
      Санкт-Петербург. Его Императорскому Величеству государю императору.
      Взял афганский город Мазари-Шариф и крепость Тахтапуль, каковые вместе с народонаселением обоего пола повергаю к священным стопам Вашего Императорского Величества.
      Подпоручик Карамышев.
      О походе на Индию я решил не включать. Как-то с подписью не вязалось: подпоручик.
      В штаб я донес кратко, что хезареи восстали, я формирую из них армию, занял Тахтапуль и Мазари, предполагаю начать в ближайшие дни наступление на Кабул и Герат, надеясь, впрочем, иметь к этому времени и подкрепления из состава ближайших частей нашей славной армии.
      С пакетом полным аллюром помчался в Патта-Гиссар джигит: казака я не послал, дабы не ослаблять отряда. Да и черт его знает, чего бы там еще, пожалуй, наваракал казак...
      Как только я послал телеграмму, сразу сказалась усталость: я очень рано заснул и очень поздно проснулся. К этому времени из Патта-Гиссара уже прибыла ответная эстафета: начальник района строжайше предписывал очистить немедля Мазари-Шариф, вернуться на пост, сдать команду уряднику и явиться в штаб для соответствующих объяснений.
      Что за белиберда? Вот, думаю, перестарались выше всяких расчетов штабные канцелярские крысы: опять - "конвенция", "осложнение", "объяснение", когда можно уже без стеснений. Вместо ответа зачислил я привезшего пакет казака на усиление отряда и продиктовал переводчику проекты первых трех своих приказов: о развертывании хезарейского отряда в армию и принятии мной командования над нею; об объявлении мобилизации в Мазари-Шарифском районе; о назначении Костухина начальником снабжения.
      Костухина я отправил тут же, с места, принимать арсенал, а по первым двум пунктам приказал вызвать к себе мазари-шарифских старшин и предводителей хезареев. Надо сказать, что город - узбекский, афганцы занимали здесь только высшие должности и держали небольшой гарнизон, а о настроении узбеков штабная разведка наша имела вполне благоприятные для нас сведения: в проведении мобилизации я мог, стало быть, положиться на старшин.
      Пришли, однако, только двое: старик-узбек и тот самый хезарей, который говорил речь перед выступлением и командовал на площади. Он был все в тех же лохмотьях, что меня удивило немало, так как Мазари-Шариф город богатый: хлопок, шерсть, фрукты.
      Я разложил карту и приготовил блокнот.
      Переводчик по моему приказу опубликовал пришедшим три упомянутых моих проекта, а я добавил, хотя, в сущности, и не требовалось разъяснений, что принимаю командование над их силами как офицер великого белого царя, войска которого придут за мной следом в знак особой милости царя к здешним народам, и поведу хезареев, узбеков и всех, кого обижает эмир, на эмира, а затем и на Индию, чтобы дать им славу, богатство и дальнейшее благоденствие под сенью державы российской, под которую отойдут Афганистан и Индия.
      Пока переводчик пересказывал, они смотрели то на меня, то друг на друга, потом хезарей неожиданно засмеялся, за ним следом улыбнулся узбек, и оба заговорили разом, как только замолчал переводчик. У переводчика вид стал испуганный и побитый. Сначала он даже отказался мне их слова переводить. И перевел только тогда, когда я пригрозил набить ему морду, поскольку он русский подданный и держать с ним дипломатический фасон мне нечего.
      Слова гололобых оказались действительно грубыми и обидными, пересказывать их подробно не буду, а смысл был в том, что ни на Кабул, ни тем паче на Индию они не собираются идти - на кой им Индия, когда у них и дома своего дела довольно?
      Русский царь? Конечно, власть эмира - не сладкая власть, но зачем же менять палку на палку: о царской палке к тому же они слышали достаточно от самых знающих людей - Туркестан и Бухара стонут от поборов еще хуже, чем стонет Афганистан.
      Эмир вступил в переговоры с ними, он прощает уход, не будет взыскивать за побитых в Мазари-Шарифе и Тахтапуле и под страхом тяжких наказаний запретил впредь трогать и обижать хезареев. Этого довольно. Пока народ недостаточно силен, чтобы установить свою собственную власть, без чужих чиновников, они возвращаются на старые свои земли. Если эмир не сдержит обещания, они опять вырежут его людей, как вырезали здесь, в Мазари-Шарифе. Но за царя никто драться не станет, тем более что эмир сильнее царя: англичане запретили царю сноситься со страной эмира, и он послушался, а сами платят эмиру дань: каждый год возят в Кабул мешки английского золота. Что же до меня лично, то они приняли меня по обычаю как почетного гостя, думая, что я приехал послужить им, а никак не самозваным начальством.
      Я хотел им ответить, но они встали и ушли. В дверях они столкнулись с Костухиным. Командировка кончилась быстро: Костухина не впустили в арсенал.
      От неожиданности я не сразу пришел в себя. Все было ясно: случай спасти могли только наши войска. Если они подойдут без задержки. Если б хоть сотня! Хезарей запел бы, пожалуй, другим голосом...
      Я припомнил голос, глаза, орду на берегу и на площади. Нет.
      В первый раз за всю жизнь у меня захолонуло сердце. Ведь если и хезарей, и узбеки - так... может случиться... и индийские приграничные племена... скажут тоже: "Менять палку на палку? "...
      Бросить? Уйти? Сейчас, когда в Петербурге по моей телеграмме уже идут, наверное, совещания, переговоры с державами, уже отдан, быть может, мобилизационный приказ и стрелки с песнями идут на посадку? Нет. Патта-Гиссар - Керки - Ашхабад - Петербург... Телеграммы на высочайшее имя передаются немедленно, вне всяких очередей, и никто не вправе их задержать, никакое начальство. Но все-таки некоторый срок для ответа нужен. До ответа - отсидеться здесь. Выждать.
      Обстановка, конечно, не та, что мечталась, но с прибытием войск все еще может измениться. Случай еще под рукой, еще не упущен. Главное сейчас выдержка.
      Выдержка, впрочем, выдержкой, а если по правде говорить, очень большая была растерянность. И было от чего. Ведь, в сущности, все по швам расползлось. Дворец наш тотчас же опустел, юноши-прислужники исчезли, припасы перестали доставлять; хорошо еще в первый день натащили столько, что могло надолго хватить. А тут вдобавок припомнилось, что, когда нас вводили во дворец, кто-то сказал, что это тот самый, в котором умер эмир Шир-Али. Вам это имя ничего не говорит, а для меня... Тогда, особенно... Дело в том, что в 1878 году, когда правительство царское по обстановке тогдашней турецкой нашей войны решило пугнуть англичан угрозой Индии и даже двинуло к границе тремя колоннами туркестанские свои корпуса, оно соблазнило тогдашнего эмира афганского Шир-Али на разрыв с англичанами посулом денежной и военной помощи. Шир-Али поддался. Но русский царь его выдал - да, да, головою выдал, не дав ни войска, ни денег: корпуса наши мирнейшим порядком разошлись по квартирам. Шир-Али поплатился престолом, умер на бегстве, здесь...
      Царь выдал. А если и меня? Ведь выдал же он Ашинова в Абиссинии. А тоже был случай. Выдаст. Не случайно я - в том же дворце Шир-Али...
      Время волоклось. Мы не знали ничего, что делается за стенами дворца, за воротами, у которых я выставил караул. Переводчик сбежал уже на следующий день после разговора с хезареем. В минуту окончательной слабости я приказал было Костухину седлать, но отменил тотчас.
      Раньше надо было. Теперь, ежели назад повернуть, - бросятся.
      Бросятся. Возьмут. Зиндан, тюрьма подземная, страшная, цепи, клопы на смерть. Может быть, передаться афганцам? Принять мусульманство, стать при дворе? Может, именно здесь и есть случай, к которому ведет меня судьба? Мыслишка-то стыдная была, ась? - Он неожиданно засмеялся. - "Афиняне не знали, чему больше удивляться в Алкивиаде, его порокам или его добродетелям"; это - из Плутарха.
      Не знаю, как бы я надумал, но не то на шестое, не то на седьмое утро вбежал ко мне, как очумелый, казак.
      - Наши идут!
      Наши! Я бросился встречать... Но они уже въезжали во двор. Есаул казачий, уралец, малиновые лампасы по синим шароварам, - красота! - в белом кителе. За ним трубач... Значок! Взвод? Сотня? От радости рябило в глазах. Есаул спешился, поднялся по ступеням, сунул лапищу - широкая такая, добрая была лапа, - осклабился во весь рот и выволок из кармана бумагу.
      - Нуте-кась! Разбирайтесь. Через штаб округа - в ваше и наше сведение из собственной Его Величества канцелярии.
      Бланк - синий, телеграфный. Буквы запрыгали в глазах. Я прочел все-таки...
      "На всеподданнейшем донесении подпоручика Карамышева Его Императорское Величество государь император собственной Его Величества рукой начертать изволил:
      "В. М. Пр. Мр."
      С подлинным верно. Начальник канцелярии - подпись. Секретарь подпись".
      Вид у меня, вероятно, был совсем ошалелый, потому что есаул загоготал:
      - Понятно? Ну-кась, раскиньте мозгами - каково к вам монаршее благоволение.
      - Награда? За взятие неприятельской крепости полагается Георгий... или нет, кажется, Владимир с мечами - Владимир с мечами, конечно. В. М.
      Есаул перестал смеяться и наклонил голову набок:
      - Прытко! Ну а "Пыр-Мыр"?
      - Пр. - может быть... производство? Поручик?.. А "Мыр", Мр... - В голове крутилось, сосредоточиться было трудно. - Может быть, Мазари-Шарифскому?.. Мыр - Мазари, Шариф: есть созвучие.
      - Пальцем в небо! - хладнокровно сказал есаул. - Хочешь я совсем по-другому прочту: В. М. - выпороть мозгляка; "Пыр-Мыр" - противная морда. Ты не в ту сторону смотришь. Я подскажу, пожалуй, - у нас в штабе к телеграмме из округа, так сказать, ключ. Тут не о тебе, а о сущности.
      Я напрягся опять:
      - В. М. - всеобщая мобилизация. Пр. - призвать. Опять для "Мыр" нету смысла... Есаул подмигнул:
      - Брось. До вечера провозишься, мозги иссушишь, ничего не поймешь: на то и высочайшая резолюция. Докладывай, как у тебя дела с хезареями: много наформировал? Диспозиция? К Герату выдвинул хотя бы заслон? Говори спешно: у меня здесь с собой для связи самокатчики. Доложишь - мы и будем действовать по силе полномочий этого вот самого - "Пыр-Мыр".
      Проклятые хезареи. Не вывернуться было никак. Пришлось сказать как есть. Есаул свистнул.
      - Та-ак. Тогда обернем "Пыр-Мыр" другим концом. Позвольте вашу шашечку, подпоручик. Баловаться? Туды же... "Владимир с мечами". Микешин, труби сбор. Конвой к арестованному.
      Точка.
      * * *
      Карамышев оборвал резко и бросил окурок в камин. Писатель выждал и спросил:
      - Ну-с, а финал?
      Завоеватель пожал плечами:
      - Финал, я полагаю, не трудно и самому досказать. А то разделение труда получается не в мою пользу: вы пьете, а я говорю. Ну, да уж раз начал...
      Доставили в штаб. Там на меня генерал ногами топал и кричал все на ту же канцелярскую тему: конвенция, осложнение, обвинение, объяснение... Под суд! Под суд! Я стоял навытяжку и думал, что мне надо бы родиться не русским, а великобританским подданным: с британцем никогда не случилось бы такого. Потому что тамошний империализм настоящий, за который стоит шею ломать: мертвая хватка... А о нашем - верно... в прокламации какой-то в училище я еще читал, да тогда не поверил, романтикой еще голова была заморочена, наш царско-российский империализм - паршивый, трусливый, мелкий: шакалий империализм. Стащит, что плохо лежит, украдочкой, где силы не надо. А чуть кто ногой топнет - сейчас кус из пасти и на попятный, хвост поджав. Только и брали, что пустые земли, где цыкнуть некому было. А с Константинополем - струсили, хотя у самых уже ворот стояли, в Абиссинии струсили, хотя и хапнули было, в Персии - струсили, в Китае - струсили... Струсили и сейчас: выдали... Шакалы! А Плутарху учили...
      Он, видимо, устал от рассказа: голос звучал вяло, и даже лицо как будто осунулось.
      - Суд, впрочем, милостивым оказался: как там ни колдуй - своего судили и за свое. Дали всего только исключение со службы, и председатель суда потом меня самолично в банк государственный. Ново-Бухарское отделение, бухгалтером устроил. Оный генерал через оный банк крупные по хлопку дела вел с лодзинскими фабриками - вот был деляга! Кстати сказать, он же мне и тайну "Пыр-Мыр" открыл. Незамысловатая штучка: "В. М. Пр. Мр." - "Военному министру. Принять меры". О двух концах - верно есаул сказал. Недаром и орел государственный - тоже двуклювый.
      Бухгалтерии я научился. Но по существу моему, сами видите, какой я, к черту, бухгалтер? Маялся, маялся там и - вот сюда перебрался. Может, что и наклюнется. Хотя...
      Он привстал на колени. Левая щека дернулась судорогой, и весь он опять стал зловещим и темным. Впрочем, может быть, это только казалось так от темного, синего фонаря.
      - Что-то сильно о войне говорить стали... Вам тут с горы-то виднее, гвардии... С Германией война, да? Не знаю, как вы, а я, ежели война будет, не переживу, верное слово...
      - Чего вы не переживете, поручик? - хмуро спросил Бистром.
      - Позора, - резко сказал Карамышев и встал. - Будет война, опять та же моя история повторится, только в большем масштабе - всероссийском, помяните мое слово. Ежели и побьем немцев, все равно опять струсим в последний момент, когда добычу рвать надо будет... Опять - хвост промеж ног и на попятный, как только кто-нибудь цыкнет. Кровь лить - на это мы мастера, народу у нас много, мяса хватит, чего его жалеть?.. А вот насчет мертвой хватки - по-тигрьи, - это "ах, оставьте!". Кишка тонка. И будет опять, как в японскую:
      Орел двуглавый,
      Эмблема мощи,
      Со всею славой,
      Попал ты в ощип.
      Егерь, капитан, беспокойно и зло кивнул Карамышеву на Тамару:
      - Вы все-таки... полегче, поручик.
      Но Карамышев, видимо, закусил удила:
      - Крепче, крепче надо, а не легче. Вы, конечно, как вам угодно, а с меня довольно: я так больше не играю... Нас будут позором клеймить, а мы тиграми... под стол лазать. Я рассказ зазря, со зла облаял. Его можно вот как распространительно толковать: судьба державы Российской и славного офицерского корпуса!..
      Титикака
      Тамара перебила томным и скучающим голосом:
      - Ну вот... Какой разговор странный. И рассказ длинный был и скучный. Я, правду сказать, думала, что будет смешно, как про тигра у Андрея Николаевича, или поэтично. Ведь это так поэтично, Индия!..
      - Поэтично? - фыркнул Карамышев. - Издалека либо по книжке на нас - на матушку-Расею - смотреть, тоже, пожалуй, выйдет "поэтично". А сунься ближе - вонь, хоть нос зажимай.
      - Черт знает что вы говорите! - возмутился Бибиков.
      Тон подпоручика раздражал его донельзя: должен же быть предел - даже вульгарности. А еще офицер!
      - Не горячись! - примирительно окликнул Бистром. - Поручик резок, но в существе прав. Издалека, со слов, многое может действительно показаться красивым, а ежели на это поддаться, попадешь в историю, как Ростовцев...
      - Какую историю? - спросил Княжнин. Он отлично знал, о чем говорит Бистром, но хотел помочь ему переменить действительно куда-то в странном направлении ушедший разговор.
      - Ты разве не слышал? - с готовностью отозвался Бистром. - Ростовцев, граф... не тот, что лейб-уланами командует, а Кавалергардского полка ротмистр. Он себе, как известно, целью жизни поставил проехать по всем железным дорогам, какие есть на свете...
      - Да ну? - расхохоталась Тамара. - Вот... милый!
      Бистром закивал обрадованно:
      - И знаете: их оказалось совсем не так много, железных дорог. За два отпуска Ростовцев успел все объехать. С тех пор каждый год - весной - ему доставляют справку: в каком государстве какая в истекшем году новая дорога открылась. Он едет туда и - проезжает.
      - Где бы ни открылась? - В голосе Тамары было раздумье, а может быть, недоверие.
      - Где бы ни открылась.
      - А если сразу - в Испании, например, и где-нибудь в Австралии?
      - Значит, в Испанию, а потом в Австралию. Так вот, в нынешнем году, представьте себе, перед отпуском выясняется: за год нигде ни одной дороги не построили. Что делать? Нельзя же ехать куда-нибудь без серьезной, разумной цели. Ростовцев поискал по атласу и наткнулся... в Южной Америке где-то... на озеро Титикака...
      - Как? - переспросила Тамара. - Ти-ти... Правда, совсем изумительное название. Сказка!
      - Вот! - торжествующе подтвердил Бистром. - Слово в слово, как граф. Он, разумеется, тотчас поехал. И что бы вы думали? Оказалось: самое обыкновенное озеро. Вода как вода. А называется почему-то: Титикака. Явное надувательство.
      Тамара вздохнула:
      - Но это же очень дорого стоит, так ездить... Она, наверно, очень далеко, Титикака... Неужели он такой богатый?
      - Конечно. - Бистром пожал плечом. - Почему это вас удивляет?
      - Мне говорили... - начала Тамара и запнулась.
      - Что? - хором спросили офицеры. - Нет, уж раз начали, извольте кончать.
      Тамара засмеялась задорно:
      - Ну и кончу! Мне говорили, что у офицеров, вообще у дворянства, имений и денег совсем не осталось. Гвардейцы зашевелились на ковре:
      - Ого! Кто же это вас так... просвещает?
      * * *
      Чья-то рука нажала дверную ручку. Все оглянулись на скрип,. В дверь осторожно постучали.
      - Это я. Откройте.
      Голос хозяйки. Егерь поспешно отпер. Топорина сказала с порога:
      - Тамарочка, ты здесь? Василий Матвеевич просил передать, что он ждет.
      Тамара поднялась и отряхнула платье:
      - Иду. Благодарю вас, господа, за приятно проведенный вечер. Подумала секунду и добавила: - Я буду принимать по средам, от трех до шести. Большая Конюшенная, десять, бельэтаж: я переезжаю туда сегодня. Значит, среда на той неделе. Буду рада.
      Топорина взяла ее под руку. Они вышли.
      Рождение красного орла
      Карамышев захохотал, оглядев насупленные офицерские лица:
      - Здорово! Вот это - чистая работа. Василий Матвеевич - табачник Петров, верно? Прицел у девицы неплох: мужчина солидный. В ежовых рукавицах будет держать, при нем на стороне не поамуришься, на этот предмет купцы строги, но за деньгами не постоит... Покатается на рысачках Тамарочка.
      Дверь снова приоткрылась бесшумно. Мужской голос окликнул:
      - Андрей Николаевич!
      - Здесь, - отозвался писатель. - Сейчас. Господа, честь имею.