- Обыск!
      Штаб-ротмистр вскочил.
      Так. Наверно. Жандармы. За ним. Ни Ирины, ни Гагарина, ни Самойлова никого не поймали. Удар впустую, по воздуху. Полковник решил: Энгельсов разыграл с ним комедию. Нарочно, чтоб подвести охранное. Должен так решить: зачем он пришел в жандармское, Энгельсов? Взять справку о Полынине, которого пока и вовсе нет. Очевидно, приходил выведать. Союзный. От Николая.
      Застучали шпоры. Они приближались к энгельсовской двери быстро, неистовым бегом. Жандармы. Наверно. Так.
      Энгельсов сбросил китель, чтобы встретить жандармов, как встретил Гагарин, в рубашке и рейтузах. Дверь распахнулась. Брике, корнет одного с Энгельсовым эскадрона, бурей ворвался в комнату и, широко разведя руки, сжал штаб-ротмистра в объятиях:
      - Ур-р-а!
      Пьян? Нет.
      Энгельсов высвободился с трудом:
      - Что ты... спятил?
      - В точку! - Корнет отступил на шаг, стал в позу, известную каждой девице по обложке популярнейшего романса "Гусар, на саблю опираясь...", и запел именно этот романс, во весь голос.
      - Что? - выкрикнул Энгельсов и схватил корнета за плечо.
      - Государь император, - захлебнулся восторгом Брике, - вернул гусарским и уланским полкам прежние наименования и - форму! Венгерки, венгерки, Энгельсов! Кивера!
      - С помпонами и кутасами?
      Вот почему сегодня, через три дня, в полку не должно быть Энгельсова. В гусарском полку... Еще бы! Это же не драгуны! Собакин знал. Слухи о восстановлении гусар и улан и прежнего их блестящего обмундирования - в целях подъема офицерского духа, сниженного неудачной войной и революцией, ходили уже давно. Но что это в самом деле случится...
      - Вихрев! - крикнул Энгельсов так, что в окне задрожали стекла. Волоки, что там у меня есть! Мадера, коньяк... Два стакана. - Он перекрестился. - Господь Бог мой! Мечта всей моей жизни! Гусар!
      Вихрев торопливо зажег лампу и принес бутылки и стаканы.
      - Некогда, - заторопился Брике. - Я ж только на минутку... за тобой. Наши все уже в собрании. Там чествуют. Собакин - в новой форме.
      Через три дня! Ну знал же заранее, конечно...
      Энгельсов, проливая коньяк на стол, наполнил стаканы:
      - Здоровье государя императора. Ур-ра!
      - Ур-ра! - подхватил Брике. - Вихрев, ты чего стоишь, как дубина? Кричи "ура" Его Величеству. Все время кричи, пока мы пьем. Так кричи, чтобы глотка лопнула.
      Денщик вытянул руки по швам:
      - Ур-р-а-а!
      Энгельсов выпил до дна и, поставив ногу на стул, разбил стакан о шпору.
      - После такого тоста - из этого стакана не пить.
      Вдогон звякнули осколки Бриксова стакана.
      - Да... Это вот - царь! Этот понимает, что нужно офицеру. Не то что папаша, Александр Третий, - помянуть нечем.
      - Пехотный был царишка, - подтвердил Энгельсов. - Самому на коня не сесть было, так он - себе под масть - всю кавалерию запехотил, оборотил гусар и улан - в драгун. Без малого ездящая пехота! Никакого блеска - ни в строю, ни в бою. Срам. А царь Николай недаром лейб-гусарский мундир особенно любит... этот понимает, что у настоящего человека от помпона и кутаса, от ментика и ташки - душа горит!
      - Пошли!
      В дверях Энгельсов остановился:
      - Вихрев! Ты отныне гусар! Понял? Чувствуешь, морда, какова честь? В ознаменование приказываю: напейся на радостях, как сукин сын. Ночевать я сегодня не буду. Брике, дай ему трешницу: у меня мелких нет.
      * * *
      В собрании гремело "ура" вперемежку с военным оркестром: исходя усердием и потом, дули музыканты в серебряные, георгиевские, в бою заслуженные трубы - гремучий, мазурочный гусарский марш.
      Окруженный толпой офицеров, полковник Собакин стоял, багровый от гордости и вина, - в новой форме. Вместо темного мундира с тощим шитьем по обшлагам и воротнику - небесно-голубая венгерка, расшитая серебряными шнурами по груди, заложенная широчайшими шевронами по рукавам, по воротнику; вместо синих рейтуз - малиновые с серебряным позументом чакчиры. Левой рукой он опирался на кривую, чуть не в кольцо изогнутую саблю в ярких, нестерпимо блестящих ножнах.
      Брике не то всхлипнул, не то заскулил по-щенячьи и рванулся сквозь офицерскую толпу к командиру:
      - Разрешите!
      Он перекрестился и благоговейно приложил губы к венгерке - к завитку серебряного шнура у плеча. Как в пятницу на страстной прикладываются православные к плащанице. Собакин поощрительно потрепал его по плечу.
      Зал грянул бурным одобрением. Офицеры разомкнулись и гуськом пошли по Бриксову следу. Губа за губой. Капельмейстер, уловив торжественный и, так сказать, религиозный момент, взмахом ладоней перевел оркестр на "Коль славен...".
      Бум!
      Под раскат турецкого барабана рассаживались на ужин: пехотные прислали гусарам в приветствие свой полковой оркестр.
      С барабанами, коих в кавалерии нет.
      Единственное преимущество пехоты - ба-ра-бан.
      * * *
      Энгельсов пил. При условиях нормальной службы ко времени производства в ротмистрский чин окончательно вырабатывается устойчивость по отношению к спирту. Энгельсов был накануне ротмистрского чина: он мог пить хоть три дня - не пьянея.
      Он не был поэтому пьян. Но время ушло. Время утонуло в бокалах, раскромсалось под лязгами ножей. Да и было ли оно, время?
      Энгельсов пил. Мгновениями сквозь гул голосов, взрывы труб, сквозь табачный густой дым всплывало в памяти: Ирина, Гагарин, синий и пухлый жандармский полковник. И каждый раз злей и злорадней опрокидывал в горло очередной стакан штаб-ротмистр:
      - Вопрос чести? Вы так думаете, господин поручик Гагарин?
      Ерунда.
      Это ж все - сегодняшнее - с драгуном было. И мысли на дороге, на постели были, стало быть, драгунские. Почти что пехотные мыслишки. Ерунда, стало быть. С гусаром этого не было - и не могло быть! Только вот... Ирина эта, проклятая. Не идет из головы. Мешает.
      * * *
      Энгельсов пил. То есть не Энгельсов. Энгельсова нет. Он ушел в небытие вместе с драгунским мундиром.
      Когда штаб-ротмистр подошел в свой черед в общей офицерской цепи приложиться к венгерке, полковник отвел плечо от его губ - назад, и спросил строго:
      - Кто именно?
      И штаб-ротмистрский язык - сам собой, без понуждения, без мысли, отрапортовал:
      - Гусарского ее императорского высочества полка штаб-ротмистр Николаевский.
      Шнур, серебряный, завитком, вдвинулся в губы.
      - В честь священного имени Его Величества?
      - Так точно.
      Сказалось все без понуждения, без мысли. Даже, может быть, мысли вопреки. Мысль-то, кажется, была о Полынине. Значит, судьба. Перст Божий, взыскующий милостью. Гусарство. С помпонами и кутасами! Анна на шее...
      - Взыскующий, Бог-то? А, отец Матфий?
      Поп, полковой, сидевший наискосок, подмигнул дружески уже закраснелым от вина и умиления глазом:
      - Пей! Чего ты Бога в рюмку суешь, похабник?!
      * * *
      Говорили речи: свои офицеры, пехотные, штабные, чиновник от губернатора - коллежский советник Лиманский. Никто не слушал. Только когда седой капитан в пехотном мундире вместо приветствия застучал кулаком по столу:
      - Почему у всех пуговицы на заду, а у пехоты нет? Как поход или бой, все на нас, на наших плечах выволакивают, а честь - другим!.. У конной полиции - и у той форма красивей. Теперь вот гусары, уланы... саблями по панели... А мы так и ходи замухрыгами...
      Гусары загрохотали:
      - Сравнил! Конное сословие - всегда было выше всех...
      - Батя! Разъясни пехотному - крупе! - о конных - трояко, и притом духовно.
      "Батя" стал разъяснять. Но в перебой принципиальному разговору кто-то затянул высочайшим и фалынивейшим фальцетиком:
      По-ехали в Китай,
      По-ехали в Китай.
      И тотчас от всех концов раскатисто и радостно заголосили перезвоном в сто голосов тенора, басы и баритоны:
      По-ехали, по-ехали,
      по-ехали в Китай.
      Вестовые, стуча каблуками, уже катились по лестнице вниз, за извозчиками.
      В публичном доме под заманчивым наименованием "Китайский дворец", в офицерском просторечии "Китай", - шикарнейшем во всем городе, - прибытие офицерского корпуса вызвало приятную, но вместе с тем и тревожную суматоху. Господа офицеры, как известно, в обращении с легкими девицами своенравны: может облагодетельствовать - в три раза заплатить против таксы, а может и вовсе ни гроша не дать и даже избить, если не угодит какой выдумкой. А ежели в большой компании, могут и зеркала побить или, как в прошлом году было, накачать в рояль пива и пустить в него сардинок - плавать, будто в аквариуме, а тапера заставить удить их на булавку. С господами офицерами резонов никаких нет: люди благородного звания, и притом при оружии. Даже полиции не боятся.
      Михеев, швейцар (а по более точной кабацкой терминологии - вышибала, поскольку на его же обязанности выводить из заведения гостей, ежели кто заскандалит), с опаской поэтому глянул опытным глазом в откидное оконце дубовой, прочной - бревном не прошибешь - двери и заколебался, увидев густую офицерскую толпу: открывать ли. Но в следующую же секунду, рассмотрев в первом ряду серебряные и золотые штаб-офицерские, полковничьи и подполковничьи погоны, заторопился откинуть тяжелый кованый тюремничий засов. Начальство. Стало быть, случай совершенно исключительный: не часто заезжают в "Китай" полковники, чину не соответствует. Для чиновных специальные имеются "дома свиданий": без огласки, на манер меблированных комнат, вполне прилично. * * *
      По лестнице, устланной бархатным прошарканным и проплеванным ковром, мимо поддельных пальм, сухолистых, замотанных по стволу обшарпанным войлоком, и каких-то еще, совсем уже неправдоподобных - должно быть, вроде китайских - деревьев полковника Собакина взвели, как митрополита в торжественном соборном богослужении, почтительно, под руки. Бряцала надутым и чванным бряком, взволакиваясь со ступени на ступень, за твердым особой пьяной твердостью командирским шагом, кривая и блестящая сабля. Следом, также под руки, подымали совсем захмелевшего "батю". Поповская ряса, малиновая, разделана была под гусарский мундир грудными перекрестами подшпиленных желтых шнуров - перехватов штофных портьер офицерского собрания ныне гусарского Сорочинского ее императорского высочества великой княжны Анастасии Николаевны полка; на "батином" тугом животе - серебряный офицерский шарф; под шарф подоткнуты полы подобранной рясы, обнажая ноги в клетчатых, домашнего изделия подштанниках; на ботинках - тяжелые солдатские шпоры. Гусарский "батя" во всю натуральную величину. Отец Матфий пучил глаза на непонятные кадки с растениями, на голых розовых баб, пущенных маляром по стене, и пел, переходя с тенора на бас, не то тропарь, не то частушку, не то и вовсе что-то заупокойное.
      За ним, стуча каблуками, с гоготом и реготом шли господа офицеры, неся - на швабре - драгунский мундир.
      Содержательница "Китая", говоря непочтительно, бандерша, знаменитая в свое время неслыханным проституционным искусством Клеопатра Амосовна, выйдя, по обычаю, на верхнюю площадку лестницы для встречи почетных гостей, ахнула, увидев попа и вознесенный над офицерскими проборами, распяленный, с обвисшими рукавами мундир: ей показалось, что к ней несут безголовый и выпотрошенный труп. Но полковой адъютант, проворно взбежав наверх наездным адъютантским аллюром в обгон процессии, разъяснил соответственно скороговоркой политический смысл происходящих событий: неизреченная монаршая милость, гусарское наименование, новая форма - венгерки и кивера, и по сему случаю похороны паскудного драгунского мундира, который - теперь уж это можно прямо сказать - по его пехотности порядочному кавалерийскому офицеру носить, конечно же, было зазорно. Тут же адъютант приказал изъять из общего оборота для его личных надобностей Катьку Станцуй, считавшуюся в заведении лучшей девицей.
      - А полковника возьмите на свое попечение. Чтобы, понимаете, полное...
      Клеопатра Амосовна опустила стыдливо зрачки в жировые подглазные мешочки:
      - Ай, как вам не стыдно... бесстыдник! Вам же известно: я давно уже не практикую.
      - Попрактикуете, мамаша, - строго сказал адъютант. - Командир гусарского полка - это тоже, знаете, на дороге не валяется: это же честь! Ему надо по рангу. И как вы здесь тоже, так сказать, на командном положении...
      Он загоготал гусем, довольный умным сравнением, и хлопнул Клеопатру по огрузлому, обвисшему плечу, осыпав обильную пудру.
      Разговор надо было кончать, потому что, как медленно ни подымалось по лестнице шествие, оно все-таки дотянулось до второго, верхнего, этажа и полковник Собакин, зыбя усы с подусниками, "как блаженныя памяти император Александр Вторый", уже пялился твердым, особой пьяной твердостью, взглядом в раскрытый корсаж Клеопатры Амосовны - бандерши.
      * * *
      Вторым приказом адъютанта было: "Очистить "Китай" от посторонних, то есть шпаков, штатского сословия".
      Но штатские и сами, едва заслышали доходивший с лестницы офицерский гул, звяканье шпор и бряцанье шашек по-гусарски - уже отпущенных волоком по ступеням, благоразумно покинули зал, укрываясь в дальние спальни или окружным ходом выбираясь в прихожую. Штатские посетители знали по опыту: в любви офицер не терпит гражданских соперников. Девицы, таким образом, полностью и безраздельно предоставлены были в распоряжение офицерского корпуса.
      * * *
      Энгельсов-Николаевский не принял участия в разыгравшемся вслед за тем вполне непринужденном веселье. Он во хмелю всегда становился сосредоточен и хмур. А сегодня: "Поймали, нет?"
      От накрашенных лиц, подведенных глаз, от челок, завитых до нахальства, до желания дать в морду, еще злей вспоминалось строгое и красивое - вражье! - лицо. Вражье! Энгельсов ударил об пол подвернувшийся под руку золоченый тонкоспинный стул. Обломки брызнули в стороны, едва не подбив адъютанта, пронесшегося мимо в козлином галопе.
      Адский галопад страстей! Приглашайте дам! Справа по одному марш-марш!
      Ближайшие девицы взвизгнули. Адъютант крикнул уже из далекого отдаления хрипло и поощрительно:
      - По-гусарски, ротмистр!
      * * *
      Энгельсов вышел в коридор, стиснув зубы до боли: "Подвернись мне сейчас в подходящем месте, черт бы меня взял, - изнасиловал бы!"
      Мысль была - даже для штаб-ротмистра и гусара - страшная. Может быть, поэтому от нее и было не оторваться. В висках стучало размеренно и тяжело. Хмель сходил с каждым ударом, но чем трезвее, тем было непереносимее.
      Он схватил за руку поправлявшую подвязку девицу:
      - Которая у вас здесь Ирина? Давай ее сюда.
      Девица подняла рисованные черные брови:
      - Ирина? Нет у нас такой... Пусти. Чего жмешь, синяк же будет!
      Девица заплакала. Энгельсов отпустил руку:
      - Нет? Жаль! Попомнила б... Живого бы места не оставил...
      Он свел в воздухе мертвой хваткой ладони, скалясь бурыми от беспрерывного сегодня курения и винного перегара зубами. Девица вскрикнула тонким и сиплым голосом и побежала опрометью по коридору. Штаб-ротмистр посмотрел равнодушно ей вслед и свернул хорошо знакомой - как все в этом доме - дорогой вправо по коридору, в уборную.
      * * *
      После зального гама, топота ног и кокетливых хохотков девиц здесь, в уборной, было уютно, прохладно и чисто. Вымытый кафельный пол. Фарфоровые раковины. Переливаясь в трубах, тихо и ласково журчала вода.
      Тишина. Одиночество. Как в лесу весной. Штаб-ротмистр усмехнулся далекому какому-то воспоминанию. Он прислонился к стене и закурил.
      Но побыть одному не удалось: почти тотчас за ротмистром вслед вошел, пошатываясь, штатский. У него был довольно растрепанный вид, галстук съехал набок, из рукавов вицмундира выбились и нависли на кисти опущенных рук отстегнувшиеся и смятые манжеты.
      Энгельсов нахмурился было при виде шпака, но тотчас вспомнил, что это - Лиманский, чиновник, поздравлявший полк от имени губернатора. Увязался-таки за офицерами: до чего они прилипчивые к военному мундиру, шпаки.
      Лиманский не без труда вправил манжеты в рукава и спросил:
      - Вы что ж... у-ед-ди-нилсь?
      Слово было трудное. И сказалось трудно. Но все-таки сказалось. Он вовсе не был так безнадежно пьян, как показался Энгельсову с первого взгляда.
      - А там... М-мундир хоронят...
      Энгельсов не ответил. Ему не хотелось разговаривать.
      Дверь открылась опять. Вошел штабной, капитан. Тоже из поздравлявших. Генеральный штаб - высокая корпорация. Выше даже гвардии. Генеральный штаб держит всегда высокую марку: капитан был совершенно трезв.
      Лиманский открыл в умывальнике кран и подставил под струю плешивую голову. Вода текла по щекам, затекала за воротник. Офицеры смотрели и курили.
      Лиманский выпрямился и отряхнулся, как собака, вылезшая из болота. Он сказал, припоминая, значительно членораздельней, чем раньше:
      - А как с тем... Кого счас... по морде?
      Энгельсов насторожился. Капитан кивнул подтвердительно и засмеялся:
      - Марго там Брикса в самом деле по щеке хлестнула...
      - Вот... - Лиманский затряс головой. - Оскорбление мундира,,. Что будет?
      - Ерунда! - Энгельсов брезгливо повел плечами. - О чем вы? Эка штука проститутка в заведении, по пьяному делу... При чем тут оскорбление? Что ему с ней - на дуэли, что ли, драться... Высечь - и все тут.
      - В-высекли, - подтвердил чиновник и опять пошел к крану. - А все-таки... н-не понимаю, почему... ничего?.. И как хоронят, тоже не понимаю...
      Он опять пустил воду, но головы не нагнул, а затопал прямо на штаб-ротмистра:
      - За эт-тот мундир... офицер... сап-пожника убил.
      - Честь мундира, - холодно сказал Энгельсов.
      Капитан кивнул опять.
      - А с-сейчас - эт-тот мундир... на швабре... - воскликнул Лиманский и взял штаб-ротмистра за пуговицу. - Не понимаю...
      - И никогда не поймете. - Энгельсов резко отвел чиновника рукой: не будь Лиманский "для особых поручений" при губернаторе и уже в чинах, он бы вообще не стал с ним разговаривать. - Вы не можете этого понимать: вы штатский.
      Чиновник для особых поручений обиделся. От обиды речь его внезапно стала твердой. А может быть, и вода помогла.
      - Я-с - коллежский советник. По военной Табели о рангах это соответствует чину полковника. Да-с. И я имею высшее образование.
      - Не имеет значения, - рассмеялся капитан. - В "Русском инвалиде" прекрасно это было разъяснено. Я точных слов не помню, конечно, но за смысл ручаюсь: самый захудалый подпоручик, даже со слабым развитием, - он стукнул себя для большего пояснения в лоб, - всегда будет компетентнее в вопросе об офицерской чести, чем самый старый штатский человек, поскольку тот никакого, даже отвлеченного понятия о ней иметь не может.
      Чиновник продолжал, однако, петушиться:
      - Поч-чему?
      - А потому... - сказал Энгельсов и сплюнул в раковину. - Честь это...
      Он остановился. Лиманский опять придвинулся вплотную и опять целился взять за пуговицу:
      - Н-ну?
      - Честь... - снова начал Энгельсов и снова остановился. - Да это же само собою понятно: глупо даже и объяснять.
      - Н-не можете! - торжествующе выкрикнул коллежский советник. - Надо мной... смеетесь, а сами - не можете.
      - Могу, - неуверенно сказал штаб-ротмистр и оглянулся на капитана за помощью.
      Конечно, Лиманский был пьян. Но все-таки он - хоть и штатский, но дворянин и "для особых". И уступать не хотелось.
      Капитан понял энгельсовский взгляд и вступил тотчас же:
      - Честь воинская, то есть офицерская (потому что солдат это не касается), честь мундира, - сказал он, снисходительно глядя на Лиманского, - понятие... - Он затянулся папиросой дольше, чем следовало. - Я говорю: честь воинская - понятие трудно поддающееся формулировке. Необходимость ее всеми сознается, но ее существо остается неуловимым. Вникая в это понятие, нельзя не заметить, что честь представляет собою явление крайне сложное, чем и объясняется ее, так сказать, неуловимость. Вы поняли?
      - П-понял, - шепотом сказал Лиманский и сложил руки, как на молитве. Он был явственно подавлен. - Пр-рошу дальше.
      - Понятие чести не есть понятие правовое. Оно коренится исключительно в нравственном сознании. И, не имея формального основания, представляется столь же исключительным, как и принципы нравственности. Но оно не есть и нравственный принцип, по крайней мере, в существенной части своей оно не совпадает с этикой... Таково научное и четкое определение чести, данное знаменитым нашим военным юристом и профессором генерал-лейтенантом Кузьминым-Караваевым.
      - Верно! - воскликнул Энгельсов. Он старался запомнить слова капитана - на случай, но они расплывались, не доходя до сознания, точно их и не было вовсе. - Нет ничего выше чести! В этом все дело! Думай о чести - и всегда будешь чист!
      Он торжествующе оглядел посрамленного Лиманского. Лиманский действительно был посрамлен. Он слушал, отвесив губу.
      * * *
      Слушал он не один. В дверях уже минуты две, не меньше, стояла Катька Станцуй, глухо запахнув розовый японский халат на голом, не одними адъютантскими руками захватанном теле. Ввиду отсутствия стеснений, свойственного учреждениям подобного рода, уборная была общая.
      Катька стояла и слушала. Потом рассмеялась смехом злорадным и гулким.
      Два офицера и штатский обернулись. Тогда она сказала, сделав жест, который многим мог бы показаться не вполне приличным:
      - Самое подходящее место нашли - о чести своей разговаривать... Эх, вы... мундирные!
      Женщина, тигры и орлы
      Поручик Бибиков съехался с корнетом Бистромом у топоринского подъезда в упор. Бибиковский кучер, кругля локти, туго натянул синие шелковые вожжи, осаживая призовую орловскую кобылу (серую, в крутых черных яблоках - как на лукутинских табакерках), чтобы дать отъехать бистромовскому рысаку. Но поручик не стал дожидаться: он откинул тяжелую медвежью полость - синей кистью перехвата на снег, - выскочил из саней, крикнул кучеру через плечо: "К трем часам подашь!" - и особо крепко пожал руку дожидавшемуся его перед распахнутой уже дверью корнету. Они были одного выпуска из Пажеского корпуса и по начертанию фамилий стояли в алфавитном списке рядом: лишний повод для дружбы.
      Дружба эта могла считаться примечательной и даже - как говорилось в те дореволюционные времена - символичной, поскольку родословные Бибикова и Бистрома должны были бы, казалось, предопределить непримиримую их вражду.
      Бибиков приходился внуком Дмитрию Гавриловичу Бибикову - тому самому, что потерял руку под Бородином и, вынужденный ввиду инвалидности отказаться от традиционной для рода Бибиковых военной карьеры, прославился на поприще гражданском как пламенный патриот великорусской нации, ревностный обруситель Юго-Западного края, позднее же, в бытность министром внутренних дел (пятидесятые годы), особо ревностными преследованиями раскольников, евреев и инородцев вообще.
      Напротив того, Бистром вел свой род от выходцев из Пруссии, немецких дворян, в бироновскую эпоху введенных в императорскую российскую политику: в политике этой они держали твердый курс на онемечение управлений, которые ими возглавлялись, и все российское откровенно считали навозом истории.
      * * *
      Дедовские традиции - обязательны для внуков: потомки декабристов даже в целование царской руки, когда они допускались к оной, вкладывали некий либерализм. По силе этого Бибиков был "истинно русским", Бистром - "истинно немец". Но поскольку обе системы, несмотря на столь резкое внешнее различие, в корне и в устремлении своем направлены были к единой цели утверждению мощи дворянства на спинах всероссийского быдла, с полным правом так тепло и крепко сплелись руки Бистрома и Бибикова, отмеченные одинаковыми, пажескими, стальными кольцами на безымянных пальцах.
      Поручик не приминул осведомиться, пока швейцар, подрагивая зазябшими от долгого морозного сквозняка ногами, придерживал перед ними распахнутую настежь дверную зеркальную створу:
      - К Наталье Николаевне?
      Вопрос был праздный. Ибо каждому из того круга, к которому принадлежали Бибиков и Бистром, было известно, что сегодня - очередная "пятница" артистки Натальи Николаевны Топориной, а стало быть, здесь - в роскошной, на два этажа, квартире - соберется цвет молодого - и молодящегося - Санкт-Петербурга.
      Цвет. Топорина сумела настолько плотно прикрыть двери своих "пятниц", что попасть в число приглашенных стало считаться шиком. Общеизвестно, чем крепче заперто, тем сильнее ломятся: в открытые ворота заходят только коровы.
      Основное ядро топоринского салона составляли гвардейцы, поскольку очередной муж Натальи Николаевны по установившейся уже традиции избирался ею из гвардейской кавалерии, по преимуществу тяжелой: доходы с двух шестиэтажных домов, доставшихся Топориной по наследству от матери, известной в свое время цыганской певицы, обеспечивали покрытие не только более скромных лейб-драгунских, но даже и конногвардейских расходов.
      Муж обеспечивал присутствие однополчан. Но где бывает тяжелая кавалерия, почтет за честь бывать любая гвардейская часть. За гвардией неизбежно тянется и равняющаяся по ней "золотая" штатская молодежь. А туда, где бывает аристократия, всеми мерами старается попасть и именитое купечество. Салон же Натальи Николаевны кроме избранности общества имел еще дополнительную - и немалую - притягательную силу, приводившую за молодежью вслед и стариков: сановников и денежных тузов.
      Сила эта определялась не художественной программой вечеров, хотя она обычно бывала блестящей, поскольку известнейшие писатели, музыканты, певцы охотно откликались на приглашения Натальи Николаевны (люди вольных профессий особо чувствительны, как известно, к светским, чиновным и финансовым кругам), и даже не изысканностью кушаний и вин, сервируемых к ужину, но - главнее всего - женским составом пятничных собраний. Никому из посетителей Натальи Николаевны и в голову, конечно, не могло бы прийти привести жену или сестру в квартиру дочери цыганской певицы, актрисы, содержащей гусара или кирасира: для "порядочной женщины", для "дамы из общества" это было бы безнадежной компрометацией. У Топориной бывали только актрисы и просто красивые женщины. Некрасивые лица на "пятницах" нельзя было встретить. Исключение составляла только сама хозяйка. Тем оживленнее и интимнее были разговоры за ужином и после ужина - на диванах, диванчиках, козетках, на креслах, по два уютно расставленных в уголках, за трельяжами, статуями, колоннами; тем быстрее и легче завязывались знакомства и связи: здесь можно было найти подругу на любой вкус, любой срок и любую цену, от полной бесплатности - par amour! - до оплаты квартиры на Морской, парного выезда, туалетов от Paquin из Парижа и полного содержания.
      Уже не одна звезда петербургского полусвета взошла отсюда, с горизонта топоринских "пятниц". И сейчас на горизонте этом явственно подымалось новое, грозящее затмить все прежние светило: Наталья Николаевна успела перехватить и, так сказать, закрепить за собой приехавшую в Петербург из закавказского какого-то захолустья, "неистово красивую и божественно сложенную" (как писал о ней репортер "Биржевых ведомостей") грузинку Тамару Эристову, девицу захудалого, но все же княжеского рода. Топорина спешно готовила ее в "босоножки"; газеты наводнены были уже предварительными рекламами о "головокружительных ногах" княжны-дебютантки, и кругом Тамары толпились соискатели различнейших возрастов и состояний. В числе соискателей - на первом по сие время месте - стоял поручик Бибиков: Тамара явно отличала его от других ухаживателей.
      * * *
      Бибиков и Бистром поднялись в третий этаж - во внутренние апартаменты Топориной, где обычно собирались - до и после официальной части "пятниц" особо привилегированные гости. "Дежурным мужем" уже четвертый месяц был "желтый" кирасир, однополчанин Бистрома. Это открывало корнету - а стало быть, и его другу - свободный вход на интимную половину, вплоть до будуара.
      Расчеты застать Тамару во внутренних апартаментах, то есть без лишних свидетелей, не оправдались, однако: пришлось спуститься вниз, в приемные комнаты второго этажа. Там они разыскали ее без труда, по окружению. В окружении на этот раз преобладали конвойцы , среди их синих, серебром загалуненных черкесок резко выделялся коричневый простой бегамет с погонами хорунжего Терского войска. Хорунжий был щупл и вертляв, как мальчишка.
      "Желтыми" назывались в гвардейском общежитии кирасиры Его Величества полка в отличие от "синих" кирасир полка Ее Величества - по цвету околышей фуражек, кантов и выпушек.
      Бибиков поморщился:
      - Топорина, кажется, начинает черт знает кого пускать. Ну, конвойцы, в конце концов, еще куда ни шло, но армейщина эта откуда навернулась?
      Бистром ответил озабоченно:
      - Армейшина - армейщина, а как бы он у тебя Тамару не перебил. Очень богат, рассобачий сын. На Кавказе у него нефть или что-то в этом роде: вонючее. Но деньги же не пахнут - ни керосином, ни... табаком.
      Он подмигнул Бибикову на подходившего под руку с хозяйкой табачного фабриканта Петрова. Минуя Эристову, фабрикант поклонился ей на ходу, почтительно, но холодно. И Тамара ответила таким же холодным кивком головы. Бистром крякнул одобрительно:
      - Видал? Прямо лорд-мэр. Про такого не скажешь - "мошна", хоть он и денежный мешок. Приходится говорить культурно: "чековая книжка". Европеизировался: на четырех языках говорит, пробор - хоть дипломату впору. И ты заметил... с Тамарой? Достойно держится: знает свое место.
      - И папиросы у него неплохие, - благодушно сказал Бибиков, не сводя глаз с вертлявого казачка около Тамары. - "Орел" его фабрики пробовал? Совсем хорошая марка: сам государь курит... Так тот - с керосином, ты говоришь? Черт знает что! Он - как? Прикомандирован к конвою?
      Бистром кивнул:
      - Да. Живописен что? Сразу видно: "баранье дворянство". Говорят, он себе герб сочинил и тигра в него вмазал, но департамент герольдии, само собой разумеется, не утвердил. Он бы еще - орла! И фамилия у него дурацкая: Топа Чермоев.
      Фамилия была произнесена слишком громко. Чермоев услышал и обернулся.
      Это был тот самый Чермоев, нефтяник, барановод и помещик, у которого через несколько лет - революция ликвидировала и нефть, и баранов, и земли, выметя его в эмиграцию с остатками смехотворного "Временного горского правительства", во главу которого белогвардейская свистопляска взбросила его малосмысленную голову.