У штаб-ротмистра опять, как давеча, в разговоре с полковым командиром, похолодели пальцы.
      - Припомните, господин полковник... Совершенно необходимо.
      - И рад бы... - медленно проговорил жандарм. - Но...
      - Может быть, Скворцов... Полковник усмехнулся:
      - Скворцов не ведает военными. Военными ведаю непосредственно я...
      Наступило молчание. Полковник думал сосредоточенно.
      - Как бы мне вам помочь... - Он опять помолчал. Взгляд стал еще более пристальным и острым. - По большевистской линии - как я уже имел честь сообщить - мы ничего не добьемся... Разве что... попробовать, так сказать, обходным движением... Всецело полагаясь на вашу честь...
      Энгельсов поспешно наклонил пробор и пристукнул шпорами, с должным достоинством. Полковник перегнулся через стол и прошептал:
      - Поручика Гагарина изволите знать?
      - Сапера? - Штаб-ротмистр невольно перешел на шепот и тоже перегнулся навстречу полковнику. - В гарнизонном собрании встречал, но чтобы личное, так сказать, было знакомство...
      - Я полагаю, именно он может вам дать достоверные сведения... Под строгим служебным секретом скажу: имеется подозрение, что оный Гагарин активный член Офицерского союза.
      Полковник откинул корпус назад. Тотчас же выпрямился и штаб-ротмистр:
      - Офицерский союз? Разве он... действительно есть?
      Жандарм скривил рот:
      - По-видимому... есть. Вам разве не приходилось видеть их прокламаций. И даже... журнал издают. Но сколько их и кто именно?..
      Он досадливо потянул за угол лежавшую на столе газету:
      - Вот-с, в этом номере "Нового времени" от десятого сего мая господин Суворин, редактор, ставит нам, Охранному, на вид: как это, дескать, такая огромная организация, как Офицерский союз, существует уже два года - по его, господина Суворина, сведениям - и до сих пор не раскрыт, хотя все военные восстания будто бы шли по его директивам. Насчет огромности - это, конечно, у страха глаза велики, а насчет восстаний - брехня очевидная: и в Свеаборге, и в Кронштадте, и в Севастополе, и в Киеве большевики орудовали, это достоверно. Партийные, словом... Ну, и союз, вероятно, тоже, как говорится, рублем примазался... Но чтобы руководить - это, конечно, брехня. На некий след мы напали... Однако, как офицер, вы понимаете сами: в офицерской среде нам трудно поставить агентуру. А наружное наблюдение одно дает слишком мало.
      Энгельсов моргнул усом, прикрыв самодовольную усмешку. Жандармское положение действительно трудное. Офицер не станет марать свою честь сыщицким делом. Вышибить из полка офицера - ежели он проявит несовместимое с долгом присяги - это само собой разумеется, но доносить на офицера офицеру, путать жандармов в дела офицерской чести - нет! Охранное - грязное дело, хотя и высокого государственного значения, конечно. И сам он разве сидел бы здесь, у жандарма, да еще со всей почтительностью, ежели бы не крайняя необходимость.
      - Во всяком случае, Офицерский союз в связи со всеми партиями - это мы знаем, и вожаки, конечно, все друг с другом знакомы. В частности, о Гагарине имеется - вспомнил я определенное указание, что он в прямых сношениях с Энгельсом и Полыниным. Обратитесь к нему, это сразу разрешит дело.
      - Но мы же... едва знакомы, - пробормотал Энгельсов. - С какой стати он мне скажет? И как мне объяснить, почему, собственно, я именно к нему обратился?
      Полковник оправил мизинцем усы:
      - Ну, это-то просто устроить. Скажите, что вы из ихних... Союзный.
      - Я? - Энгельсов остолбенел от одной мысли о возможности. - Чтобы я, офицер кавалерии, и притом шефского, императорского высочества полка... допустил хоть на секунду подумать о себе, будто я...
      - Кто подумает? - Полковник поднял брови высоко и недоуменно. Простите, ротмистр, я не вполне понимаю, что вас смущает... Но, конечно... дело ваше. Другого пути, к сожалению, нет.
      Энгельсов закусил ус:
      - И к тому ж... Я ничего не понимаю в политике... и не смогу вести никакого - как это выразиться? - социального разговора. Он же сразу узнает.
      Жандарм усмехнулся снисходительно:
      - Обойдется. Насчет социального - все офицеры слабы. На этом не ушибешься... Ругните покрепче начальство и даже хотя бы Его Императорское Величество! Об Ее Императорском Величестве государыне императрице скажите какую-нибудь похабщину... посолоней. Наверно, слышали о ней таких рассказов - не обобраться... Конечно, я понимаю, насколько это претит чувству верноподданного, но в интересах службы такая невинная, в конце концов, хитрость - простительна.
      - Не поверит, - потряс головой Энгельсов.
      - Если он - как вы говорите - в союзе и даже... с Энгельсом... Не поверит. Потребует доказательств. У них, наверно, есть какие-нибудь, так сказать, удостоверения с места службы.
      - В этом вы, пожалуй, правы, - раздумчиво сказал полковник. - Я полагал, что, поскольку он вас все-таки лично знает, можно обойтись и без удостоверений... Но и в этом случае, пожалуй... мы придем вам навстречу... поскольку... у вас - поручение по службе...
      Он выбрал из пачки лежавших перед ним дел одно, в новенькой синей обложке, с надписью, которой не успел прочесть Энгельсов. Развернул, полистал, взблескивая золотым гербовым перстнем, вздетым, по-собакински, на указательный палец, подшитые в деле бумаги.
      Энгельсов следил, скосив глаза. Письма с конвертами, протоколы. Опять письма. Палец полковника уперся тупым подровненным ногтем в подчеркнутую жирно, синим строку.
      - Когда вы придете к нему, скажите: "Доктор просил узнать о здоровье". Он спросит: "Чьем?" Отвечайте: "Марианны".
      - Пароль и отзыв. Как у нас?
      Жандарм кивнул:
      - А вы как думали? Конспирация. И даже, знаете, у них это здорово организовано. И - дисциплина. Пожалуй, построже, чем в армии.
      Энгельсов взял фуражку:
      - "Доктор просил узнать о здоровье"... "Марианны". А если он спросит, откуда у меня пароль?
      - Браво! - Полковник прихлопнул в ладоши. - У вас, я скажу, способности, ротмистр. Но - и это предусмотрено. Вы ответите: "От Николая".
      - Роман! - усмехнулся штаб-ротмистр. - Вроде "Трех мушкетеров", честью клянусь... Но вы вполне убеждены, полковник, что он знает?
      Полковничьи плечи поднялись - и опустились.
      - Должен знать. Ну, как крайний случай, не он - другой кто-нибудь знает. Он же не один там. Надо будет - спросите, он вам укажет. Адресок у вас есть? Сейчас дадим справку. Вы как - прямо отсюда к нему?
      Энгельсов посмотрел на часы и заторопился:
      - Прямо, конечно. Время уже позднее, а до вечера я обязан доложить полковнику Собакину.
      В квартире, где снимал комнату поручик Гагарин, дверь отперли не сразу. Пришлось позвонить вторично. Только тогда приоткрылась на цепке створа, в прощель глянул задорный и темный девичий глаз, и голос, как будто не слишком приветливый, спросил громче, чем надо:
      - Вам кого угодно?
      Штаб-ротмистра этот мало радушный прием не смутил. Даже напротив. От женского глаза - сквозь щель - пахнуло тайной. Он опять вспомнил "Трех мушкетеров" и, входя в роль, даже оглянулся назад, как будто бы поверяя, не стоит ли за ним, на лестничной площадке, какой-нибудь охранный агент, сукин сын шпик. И только потом ответил:
      - К поручику Гагарину.
      Глаз помедлил, но скрылся. Цепка щелкнула, дверь открылась.
      - По коридору, налево, крайняя дверь.
      Девушка посторонилась, пропуская штаб-ротмистра, и - отвернула лицо. Тайна сгущалась. Прихожая была темная, но все же он успел заметить: девушка очень хорошенькая.
      Он подкрутил гусарским жестом усы и пошел по коридору, особо лихо пощелкивая шпорами, хвастаясь малиновым их звоном. Шпоры действительно на редкость: выписные из самой столицы. Но у двери, крайней налево, его порыв круто сник. Как постучать? Наверно, "свои" входят с каким-нибудь особенным, условным стуком. Стукнешь не так - сразу себя выдашь. Как это он забыл спросить у полковника?..
      Он остановился, переминаясь. Но, пока он раздумывал, дверь внезапно и резко распахнулась: Гагарин, в шароварах и рубахе, без кителя, выдвинулся навстречу. В руке он держал, зажав палец между страниц, закрытую толстую книгу. И было в этом быстром, точно нарасплох рассчитанном движении что-то, от чего штаб-ротмистр улыбнулся внутренне, с уверенностью и злорадством: "Есть. В точку".
      Он отставил ногу, нагло вззвякнув шпорой, и сказал с полной развязностью:
      - Доктор просил узнать о здоровье.
      Лицо Гагарина - почти что мальчишечье, безусое - застыло. Он ничего не ответил. Он не поздоровался. Глаза смотрели недвижно, с совершенным, предельным недоумением.
      Неужто все же ошибка?
      Энгельсов повторил упрямо:
      - Доктор просил узнать о здоровье.
      Губы поручика на этот раз разомкнулись. С явным трудом. До слуха ротмистра еле дошло:
      - Чьем?
      - Марианны! - ответил Энгельсов и заржал веселым победным смехом.
      Гагарин дрогнул ресницами и подбородком и отступил в сторону, давая дорогу. Штаб-ротмистр вошел в комнату хозяином. Поручик тщательно припер дверь и только теперь протянул руку Энгельсову. Он все еще был взволнован и даже как будто растерян.
      - Вы... вы уж меня простите... Ни за что в жизни не подумал бы, что вы...
      Штаб-ротмистр перестал смеяться. Поручичьи слова показались ему в чем-то задевающими его честь. Он сказал поэтому высокомерно и даже с некоторым вызовом:
      - То есть... как? Вы что, собственно, этим хотите сказать?
      Гагарин двумя руками сжал его руку:
      - Вы не обижайтесь. Я же - попросту, по душам... Еще только один вопрос, чтобы кончить.
      Энгельсов упредил:
      - От Николая...
      Зрачки Гагарина расширились и снова застыли.
      - Нет!
      В дверь постучали.
      Гагарин подтянул шаровары:
      - Войдите.
      Вошла девушка, та самая, что отперла Энгельсову. Поручик метнулся в сторону и поспешно набросил на плечи китель.
      - Простите, Христа ради, товарищ Ирина... я, можно сказать, в растрепанности чувств... Разрешите представить: товарищ Энгельсов, от Николая.
      Девушка шагнула вперед:
      - Вы?
      Гагарин расхохотался, совсем по-мальчишески тряся головой:
      - Вот! Точь-в-точь, как я... Невероятно, ась? Полагайся после этого на внешность. Дело прошлое, покаюсь вам, товарищ Энгельсов. При встречах с вами всегда думал: вот уж этот - от каблука до пробора - патентованная, высочайшее утвержденная дубина...
      При женщине? При интересной женщине! У Энгельсова кровь прилила к лицу, как от пощечины. Он сделал движение к Гагарину, но глаза девушки остановили: они были холодны и пристальны. Они не верили. Секунда еще, один только шаг, и она скажет: лжет! Откуда у него пароль и отзыв?
      Поручик ничего не заметил. Он говорил дальше, с прежним увлечением:
      - Да! А он, гляди-ка! С полномочиями от центра! Вот это, я понимаю, конспирация. Вот у кого учиться... - Он пододвинул, с шумом и скрипом, кресло. - Садитесь, милости прошу... Вы меня простите, что я так болтаю. Но очень уж я разволновался от неожиданности...
      - Мне пора идти, - медленно и многозначительно, как показалось штаб-ротмистру, проговорила Ирина и сделала чуть заметный, но пойманный Энгельсовым знак глазами.
      Гагарин тоже заметил знак. Он кивнул:
      - Да, да, конечно. Стало быть, как условлено.
      Ирина повернулась и вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Поручик вздохнул:
      - Удивительная это, я вам скажу, девушка, товарищ Ирина. В девятьсот шестом, вы знаете, она в Кронштадте работала, по подготовке восстания... Для конспирации под видом прачки жила: белье стирала. Вот этими самыми руками... Вы внимание обратили, конечно, - нельзя не обратить внимания. Совершенно изумительные руки!.. Когда восстание разбили, матросы ее на шлюпке к Лисьему Носу под огнем с фортов вывезли. А то повесили бы, наверно. - Он помолчал. - А потом работала в Киеве: в девятьсот седьмом восстание было в Селенгинском полку и двадцать первом саперном, помните? А теперь - здесь...
      - В союзе? - осторожно спросил Энгельсов.
      Поручик покачал головой. Лицо изменилось. Он выглядел теперь гораздо старше, и видно стало, что у него впалые щеки и под глазами темные круги. Чахоточный, что ли?
      - Нет. Она - социал-демократка, фракция большевиков. Знаете? Большевики особых офицерских организаций - и союза в частности - не признают.
      Он улыбнулся застенчиво и виновато:
      - Не полагаются на нас. Считают ненадежными. Отдельные офицеры, по-ихнему, могут оказаться настоящими революционерами, но целая специально офицерская организация - нет. Каста обязательно скажется.
      - Она мне отперла дверь, - сказал Энгельсов. - Я поэтому думал...
      - Нет, - медленно сказал Гагарин. - Просто она в этой квартире живет. А по революционной линии она держит с нами связь, информационную, так сказать: на собраниях наших бывает иногда... Но и только.
      Он отошел к окну. Энгельсов зло подумал, что, вероятно, Ирина сейчас идет по тротуару и Гагарин смотрит на нее. Явственно же: влюблен, мальчишка. А какая красивая женщина... И каким ее чертом занесло в революцию?.. Белье стирала... Руки действительно изумительные: сказка!
      Поручик обернулся. Должно быть - прошла Ирина.
      - Самое тяжелое, что она, в сущности, права. Я говорю с вами абсолютно откровенно, как вы видите, поскольку вы имеете полномочия от Николая, из центра... Офицерство даже в нынешнюю революцию - я о честном, о революционном, стало быть, офицерстве говорю - все-таки показало себя именно так: кастой. Ведь уж достаточно одного того, что никто почти не пошел в общую с солдатами организацию. Единичные только партийцы. А для остальных, хотя они и идут в заговор против самодержавия, рискуя жизнью, солдат все-таки как был, так и остался "нижним чином", последним, в сущности, человеком. Я знаю, это - старая традиция. Не только декабристы, но и народовольцы не допускали в свою организацию солдат. Но я все-таки надеюсь, что мы отодвинем это - в прошлое...
      - Почему вы так думаете? - хмуро спросил Энгельсов.
      От настроения, с которым он вошел в гагаринскую квартиру, не осталось и следа. Он не совсем понимал, что говорит поручик, но слова и мысли были явно чужие и вражьи.
      - Время возьмет свое, - тихо сказал Гагарин. - Вы чувствуете, как меняется время, Энгельсов? Люди кругом меняются. Меняются - прямо на глазах. Революция идет. "Они" думают, что она убита, что тысячи повешенных и застреленных, десятки тысяч угнанных в каторгу обескровили ее. Ого! Ничего подобного! Будьте уверены, она идет. И идет твердым шагом, Энгельсов.
      Он подошел к этажерке с книгами и вытащил толстый атлас.
      На шагреневом переплете четко золотилась надпись: фортификация
      - Я написал обращение к товарищам-офицерам. - Гагарин раскрыл атлас, разогнул один из чертежей: под бумажную складку заложен был мелко исписанный листок. - В этом воззвании я призываю именно разбить цепи касты и вступить, доподлинно, в ряды революционного народа, приняв его знамя.
      Он повертел листок в руках и положил обратно, под сгиб чертежа.
      - Читать его вам сейчас не стоит. Сегодня вечером мы будем обсуждать его на очередном нашем собрании. Вы, конечно, будете?
      - У вас? - Голос Энгельсова прозвучал глухо.
      - Нет. - Гагарин поставил атлас на место, на полку. - У меня неудобно. У меня же явочная квартира, народ ходит. И к Ирине ходят тоже. Большие собрания устраивать неудобно.
      - А разве на собраниях так много бывает?
      Энгельсов дышал тяжело и часто. Но Гагарин не замечал этого. Он явственно думал о чем-то своем.
      - Не так чтобы очень. Но человек пятнадцать - двадцать. Больше всего артиллеристов: семерка уже есть; мы поэтому и собираемся у артиллериста Самойлова, штабс-капитана. Знаете? Так сегодня в восемь. Алексеевская, дом Пришиблова, квартира вторая. Очень хорошо, что вы именно сегодня зашли: как раз перед собранием. Оно будет очень решающим, я надеюсь. Потому что я буду ставить вопрос ребром: долой касту, четкая революционная программа, общая с солдатами организация.
      Энгельсов встал:
      - И вы полагаете, что офицеры за вами пойдут?
      - Должны пойти! - пылко ответил Гагарин и выпрямился. - Или так, или на офицерском корпусе надо поставить крест... перечеркнуть его - клинком! Он взмахнул рукой неожиданно упруго и четко - слева направо. - Кро-ва-вым крестом!.. Если он не поймет, что для офицера участие в революции - больше чем для кого-либо - вопрос чести...
      - Чести?
      Штаб-ротмистр вздрогнул, как от удара хлыста, и подошел к Гагарину вплотную.
      - Чести, вы сказали?
      Гагарин оглядел его удивленно:
      - Ну да, конечно. Я полагаю, этого же не надо разъяснять. Именно так: чести...
      - Я пойду, - сказал Энгельсов хрипло и скомкал фуражку в руке.
      Глаза Гагарина раскрылись еще недоуменней и шире. Догадался?
      Энгельсов добавил торопливо:
      - Мне... нехорошо. Сердце. Прилив к голове... На воздухе - отойдет. На воздухе всегда отходит. Нервы!
      Гагарин кивнул и повторил неуверенно:
      - Да, конечно. На свежем воздухе отойдет...
      * * *
      "На свежем воздухе - отойдет".
      Нет. Не отошло. Энгельсов тяжело волок шаг по щербатой панели. Дышать было по-прежнему нудно и трудно.
      Вопрос чести? Вы так думаете, поручик Гагарин?
      Это что ж такое?.. Ежели уже офицеры - такие слова?.. Что ж это... Значит, и в самом деле - революция?
      Пятнадцать человек в одном здешнем гарнизоне. Артиллеристов одних семь. Правда, артиллеристы не в счет. Они - ненастоящие офицеры. Математики. Математики всегда вольнодумцы. Икс, игрек: Бог несовместим с тригонометрией. А без Бога и царя нет. Это и дурак понимает. Разве на таких можно полагаться? И в пехоте - офицеры тоже - со всячинкой: из юнкерских, провинциальных, из "шмаргонских академий" - черт знает кого в офицеры выпускают... В конце концов, только кавалерия и надежна. Какое счастье, что он, Энгельсов, в кавалерии.
      Кто-то сзади осторожно окликнул:
      - Господин ротмистр.
      Обернулся. Тот. Лисьемордый.
      И вспомнил. Сейчас только. Там, у Гагарина, он ничего не спросил о Полынине и об Энгельсе. Скворцов поклонился, осклабясь:
      - Полковник просили зайти.
      Следили? Энгельсов вскипел, но сдержался:
      - Обязательно. Я и сам имел в виду. В ближайшее же время.
      Улыбка Скворцова стала совсем сладкой.
      - Полковник просили незамедлительно зайти, как только отбудете от поручика Гагарина.
      - Я сейчас занят, - резко сказал Энгельсов и прибавил шагу. - Я должен доложить полковому командиру.
      Лисьемордый закивал:
      - Так точно. Вот, кстати, и перекресточек. Налево пожалуйте, через десять домов - и жандармское. Полковник просили... настоятельно.
      Штаб-ротмистр закусил губу и круто свернул влево.
      - Вместе неудобно будет, - прошептал Скворцов. - Все-таки улица. Будьте любезны вперед пойти. А я - сзади. Как совсем посторонний.
      * * *
      От казенного коридора, прокрашенного масляной краской, простеленного чистой холщовой с красной окоемочкой дорожкой, от бравого усатого унтера, лихо отдавшего честь у разделанных под мореный дуб дверей начальнического кабинета, от штаб-офицерских - по-кавалерийски - серебряных погон, перстня на указательном пальце, серебряного портсигара с вензелями и жетонами, от мягкого полковничьего ласкающего баска Энгельсов отошел: стало опять по-полковому привычно. Хоть и жандармский, а все-таки свой, военный и уставный, верноотечественный уклад. И сразу вернулось чувство надежности, расшатавшееся было от Ирининых глаз, от гагаринского разговора.
      Полковник записывал жадно. Про Ирину, Самойлова, атлас фортификации.
      - Алексеевская, дом Пришиблова, в восемь.
      - Все?
      Штаб-ротмистр еще раз перебрал в памяти.
      - Все, кажется...
      Полковник протянул руку пожатьем...
      - Почту за счастье донести о вашем примерном исполнении долга, ротмистр. Буду ходатайствовать о награждении, каковое, несомненно, последует. У вас с какого года старшинство в чине?
      - К Пасхе я получаю ротмистра по линии. Но... господин полковник...
      Жандарм перебил:
      - Понимаю, понимаю. Вопрос чести, конечно. Чистота убеждений. Это само собой разумеется. Но, ротмистр, согласитесь сами: зачем существуют отличия, как не для того, чтобы награждать ими достойных. И не будем скрывать. Существуют глупейшие предрассудки - даже в нашей, офицерской и дворянской, семье. Не каждый на вашем месте поступил бы столь похвально, как вы. Имеете Анну третьей? Ка-ак?! Уже Станислава второй степени? Ого! Какой заслуженный! Стало быть - Анну на шею... Симпатичную блондинку, как принято говорить. Честь имею, ротмистр. Еще раз, от лица службы, благодарю.
      Штаб-ротмистр пожал протянутую вторично руку, но уходить медлил. Полковник посмотрел на него вопрошающе:
      - Чем еще могу служить?
      Энгельсов потупился:
      - Очевидно, воспоследуют аресты...
      - Вполне очевидно... Так что?
      Жандарм явственно прикидывался: не может же он не понимать, в чем дело. Но - так или не так - пришлось сказать прямо:
      - Мне, говоря откровенно, было бы нежелательно, чтобы... мое участие получило огласку... Вы понимаете, всякие такие разговоры около моего имени... - Ах вот что? - Полковник нарочито неискусно разыграл изумление. Вы желаете, чтобы патриотический ваш поступок... Опять... Скромность, ротмистр! Но ежели вам угодно, можно принять меры. Тем более что... возможно, подобный случай представится - вам и нам - еще и в будущем.
      Он оторвал от лежавшего перед ним блокнота листок, поднял глаза к лепному, с гирляндами и амурами, потолку и продиктовал:
      - Возьмите карандашик. Пишите. "Гагарин! Выйдя от вас, я узнал, что Николай заболел..." На их языке - вам, вероятно, неизвестно - "заболел" означает "арестован", "взят".
      - Он разве в самом деле?..
      - Сидит! - Жандарм хлопнул игриво рукой по синей папке. - Крепко сидит. А после сегодняшней ликвидации будет сидеть еще крепче. Пишите дальше: "Сегодняшнюю вечеринку придется поэтому отменить. Предупредите всех приглашенных. Я зайду, как только доктор удостоверит, что я не заразился от Николая, так как болезнь у него заразная". Поставьте сегодняшнее число. Теперь подпись. - Он подумал секунду. - Ваша фамилия как пишется?
      - С "Э" оборотного.
      - Тогда подпишитесь так: "Э", оборотное, точка. Николаевский.
      Он провел пальцем по воздуху - крутой и очень красивый росчерк - и подхихикнул:
      - Вот мы вам и переменили фамилию. Не Энгельсов, а, скажем, Эраст Николаевский. Чем не фамилия? От имени самого благополучно царствующего...
      - В самом деле, - пробормотал Энгельсов. - Да... Очень хорошая фамилия.
      Он подписал, стараясь повторить очень понравившийся ему полковничий, пальцем по воздуху, росчерк.
      Полковник потянул к себе записку:
      - Ну вот, теперь все в порядке. Вы уже догадались зачем? Нет? Неужели не ясно? После ареста всем будет предъявляться, в порядке строжайшего допроса, вот самая эта записка. "Кто такой Николаевский? Охранному отделению известно, что под этим именем скрывается важный государственный преступник. Потрудитесь сообщить, кто он? Где он? Другие партийные клички? Подлинная фамилия?"
      Полковничьи усы топорщились, глаза стали темными и сверлящими, словно действительно шел строжайший допрос.
      - Они, конечно, с первого же взгляда поймут, чья это записка. И по содержанию, и по подписи... Э. Николаевский. Ребенок расшифрует: Энгельсов от Николая. Ясно как апельсин! Страховка на все сто процентов. Никаких ни у кого подозрений.
      - А если кто-нибудь из них скажет - Энгельсов?
      Полковник заморгал от неожиданности. Но тотчас выставил перед ним успокоительно ладони:
      - Не выдадут. Будьте уверены. Не такая компания! Разве такие выдают?
      * * *
      Штаб-ротмистр вышел из жандармского в раздумье. Записка, Анна - все это хорошо. И, конечно, полковник совершенно прав: предрассудок глупейший. Но все-таки... где-то очень глубоко, в темном шевелился будто какой-то гад. Зашевелился, еще когда шел разговор с полковником. Он сразу его пригвоздил, как Георгий Победоносец дракона на полковой иконе. Но приколотый гад пошевеливал, должно быть, хвостом, потому что было почему-то нудно.
      Он поманил стеком с высокой площадки подъезда извозчика, стоявшего на ближнем углу. Извозчик подобрал вожжи, тронул. Энгельсов стал спускаться, медленно, с таким расчетом, чтобы сойти как раз к тому моменту, когда подъедет пролетка. Так полагается людям хорошего тона: прямо из подъезда в экипаж. Он спускался медленно; медленно и устало спускались тоже, будто со ступеньки на ступеньку, мысли.
      А может быть, и в самом деле так будет лучше - Николаевский?
      Может быть, судьба? Перст Божий? На все ведь, в конце концов, судьба.
      Вспомнилось, что полковник тоже забыл спросить насчет Энгельса и Полынина. Совсем как он сам у Гагарина.
      На предпоследней ступеньке он обернулся влево, откуда должен был подъехать непонятно запоздавший извозчик, и увидел Ирину. В десяти шагах.
      Она не смотрела в его сторону. Именно поэтому он почувствовал безошибочно и сразу: видела и видит.
      Она поднялась очень легкая, очень быстрая и очень неторопливая - на подножку. Извозчик ударил вожжами, пролетка покатилась уверенным ходом упругих резиновых шин. Влево, назад, к углу, прочь от жандармского.
      Не соображая, что делает, Энгельсов рванулся вперед, вдогонку, и крикнул:
      - Стой!
      На командный, на громкий оклик прохожие обернулись, многие остановились. Извозчик не обернулся и не остановился. Штаб-ротмистр увидел: рука - в желтой лайковой перчатке - прачкина рука, красивей которой не увидишь, тронула извозчика за плечо. Должно быть, сказала, потому что тот опять ударил вожжами и скрылся за поворотом.
      Видела. Голову отдать.
      Больше извозчиков не было, по всей улице. Догнать бегом? Нет! Прохожие все еще стояли и смотрели на высокого драгунского офицера со стеком, нелепо топотавшего на месте у высокого подъезда жандармского управления. Засвистал какой-то мальчишка. Офицер ударил стеком по голенищу сапога и поднялся обратно в подъезд, шагая через три ступеньки.
      * * *
      На этот раз полковник не улыбнулся. Он выругался, выразительно и кратко, и нажал кнопку. Предстал лисьемордый. Выслушав сообщение о роковой встрече штаб-ротмистра, он цокнул языком:
      - Д-дда... Незадача...
      - Главное, ее надо взять, Ирину эту...
      Энгельсов, забыв чинопочитание, расстегнул воротник кителя. Было душно и зябко.
      - Если ее не взять...
      - Всех возьмем, не беспокойтесь, - сказал сердито и сухо полковник.
      Сказал уверенно, но по его глазам Энгельсов ясно видел: говорил он это для форсу, для жандармского престижа, а на деле - все уйдут, никого не поймают. И прежде всего уйдет Ирина. Из Кронштадта ушла, из Киева ушла. Уйдет и отсюда.
      - Она, наверно, к Гагарину прямо. Гагарин изорвет свою прокламацию. Надо к Гагарину прежде всего..
      - Вы простите, ротмистр, - совсем уже сухо сказал полковник, - но разрешите с вами попрощаться. К кому раньше, к кому позже - это мы сами знаем. Вы свое дело сделали, теперь мы будем делать свое. Честь имею.
      Вихрев сидел на кухне с денщиком поручика Бирюлева, зашедшим его проведать: как-никак земляки. Оба замолчали и притаились, когда застучали тяжелым, волочащимся звоном шпор штаб-ротмистровы шаги по коридору.
      Вихрев качнул головой:
      - Лют вернулся. По аллюру слышно. А
      "Лют" - подходящее слово. Войдя в комнату, Энгельсов смахнул на пол сердитой рукой белевший - насмешкой - на столе лист, исчерченный старательными росчерками:
      Штаб-ротмистр Полынин Штаб-ротмистр Полынин Штаб-ротмистр Полынин ,
      Старое имя, новое имя... один черт. От старого - не отвяжешься теперь. Теперь, как ни назовись, будут говорить: бывший Энгельсов. Три часа назад не было бы этого. Теперь - будет. Теперь от Энгельсова не уйти: попал на заметку, раззвонят обязательно, кто выдал. "Выдал". И слово, как нарочно, придумали какое-то подлое: "выдал", "предал". Офицер офицера. Раньше не было Энгельсова - был штаб-ротмистр. Мундир, под мундиром - кожа, под кожей - мясо, кости: тело. Чье? Неизвестно. Может быть, Николаевского? Три часа назад. Теперь известно: Энгельсова.
      Не снимая кителя и сапог, он лег на кровать. Так он ложился только, если очень сильно выпьет. Сегодняшнее стоило сильной выпивки. В голове было ломотно и угарно.
      И все из-за нее. Из-за Ирины. Откуда ее нанесло? Следила? Тогда, у Гагарина, она не поверила. Очень очевидно. Но следить - нет. Просто случай. Судьба. Божий перст.
      Он приподнялся на кровати и сжал кулак:
      - За такой перст - по морде бить надо!
      Время шло. Стемнело совсем. Зажечь лампу, что ли? Или сходить в жандармское, справиться: взяли, нет? Особенно эту, Ирину.
      И от имени мысль опять - по кругу, по кругу, по кругу: не выскочить. О том, возьмут или нет, и о том, что, как ни назовись теперь, все равно будешь - Энгельсов.
      Вопрос чести? Вы так думаете, поручик Гагарин?
      Прокламацию из атласа фортификации он давно сжег, пепел выбросил, желторотый этот, чахотка бродячая, сидит, читает толстую книгу. Стук. Он открывает жандармам - в шароварах и рубахе, без кителя, заложив пальцем страницу. В комнате ничего подозрительного нет. В квартире ничего подозрительного нет. Без достаточных доказательств нельзя арестовать офицера. Офицер - не шпак. Шпака может взять за воротник любой городовой, офицера - никто не может, если нет доказательств, бесспорных, налицо. Честь мундира, ничего не поделаешь.
      Он сбросил ноги с кровати:
      - Вихрев!
      Кухонная дверь хлопнула. Но Вихрев не дошел: в прихожей заливисто и тревожно зазвонил звонок; он бил языком беспощадно, захлебываясь, без остановок и передышки. Энгельсов слышал, как помчался бегом к парадному входу денщик, как завизжали петлями, раскрываясь в коридор, соседские двери; женский голос (Энгельсов сразу узнал: учительша, седая, кудлатая) выкрикнул пискляво, по-птичьи:
      - Не пожар ли, храни Господь?!
      На что другой голос, мужской, ответил хрипло, испуганно: