Часовые у двери посторонились. Вошел человек, низенький, волосатенький и очкастый, в кожаной куртке, маузер через плечо.
      - Правительство, которое вы защищали, арестовано, - сказал он и поправил очки на носу. - Вся власть перешла к Советам...
      Он помолчал и повел глазами по сникшим головам: кроме школы прапоров, все остальные - мальчишки и женщины. Дронов не слышал, что еще говорил волосатый в очках: от общего отупения, должно быть, вовсе не стало слуха. И дошло только последнее:
      - Пролетарская власть достаточно сильна, чтобы не считаться с вашей кучкой. Мы отпускаем вас - на честное слово. Дайте слово, что больше вы не подымете оружия на советскую власть.
      - Даем!
      Громче всех взревел это слово Дронов.
      * * *
      Не помня себя, сбежал он по лестнице. И только уже на Морской, оставя далеко позади гудящую вооруженным народом площадь, перевел радостно и вольно дух: "Неужели обошлось?"
      Но тотчас опять холодом ожгло мозг: "А дальше? Ленин. Большевистская власть. Стало быть, войне конец. А потом, стало быть, конец офицерству. Стало быть, всему конец. Не быть теперь барином - во веки вечные. Теперь что?.. В деревню, землицу пахать? Так это ж легче - в удавку..."
      Он шел все дальше и дальше. Открылась Исаакиевская площадь. Слева, на высоком постаменте, дыбясь вровень крыш крылатой каской и копытами в медный галоп поднятого коня, высился монумент Первому Николаю. За сквером, туманистым и слякотным, темнела гигантским ящиком безглазая громада пустого германского посольства. Справа уходил тусклыми золотыми главами к низко налегшим на город тучам лесами, как костылями, подпертый Исаакий.
      Дронов остановился у подъезда "Астории". За стеклами вестибюля гостиницы, сквозь желтые тяжелые штофные занавески скупо и ехидно сквозил приглушенный свет. Заночевать? Куда еще - ночью? Школа рассыпалась, кто куда... В Гатчину? Поезда ж, наверное, не ходят: не такая ночь.
      Он поискал звонка, не нашел и ударил в дверь. Раз, другой, крепче. За стеклянным створом замаячила голова, присматриваясь. Голова была в офицерской конногвардейской фуражке. Дронов, не размышляя, поднял руку и отдал честь. Голова приникла к стеклу. Дронов наклонил лицо: в упор глянули четыре напряженных глаза.
      Потом заскрипел ключ. Дверь приоткрылась. Дронов оглянулся по сторонам и протиснулся внутрь.
      Две лампочки тускло освещали простор помещения. Пальмы. Диваны. Ковры. Столики. И - офицеры. В первый момент Дронову показалось их до ужаса много: у окон, столов, по лестнице, отлогим покатом ступеней уходившей вверх. У конногвардейца, ротмистра, стоявшего перед Дроновым, был револьвер в руке. Ротмистр спросил отрывисто:
      - Кто такой? Откуда?
      Дронов ответил, вытянувшись во фронт:
      - Гатчинской школы прапорщиков. Из Зимнего. Шинель без ремня, ни подсумков, ни винтовки... Стало быть, можно не спрашивать.
      Офицеры окружили Дронова.
      - Сколько вас там было?.. Эх... шляпы! От голытьбы не отбились!..
      Дронов хотел объяснить, как их взяли и почему нельзя было вести оборону, но вместо этого только засопел носом, нудно и тяжело, словно собирался заплакать, и ответил покорно:
      - До тысячи человек, надо считать... Что ж это теперь будет, ваше высокородие?..
      Конногвардеец ответил на вопрос вопросом:
      - Как вы выбрались?
      - Отпустили на честное слово.
      Дронов оглянулся испуганно, сообразив, что господа офицеры могут поставить в вину нарушение присяги... Но все кругом рассмеялись.
      - Всех? Да быть не может!.. Вы слышали, ваше превосходительство?..
      Офицерский ряд раздвинулся, и Дронов увидел генерала. Генерал был бледен, ярко рыжела широкая, под царя, борода. Он кивнул Дронову:
      - Юнкеров отпустили? Всех?.. Ежели так... можно еще, пожалуй, сыграть партию. Керенский с войсками должен бы уже подойти. И если этих санкюлотов... подогреть с тылу...
      Он внимательно осмотрел стоявшего навытяжку Дронова и пошевелил раздумчиво губами:
      - Школы прапорщиков? Гатчинский? Это хорошо: генерал Краснов идет именно на Гатчину. Вы останетесь пока здесь, при мне, для связи... прапорщик.
      Пра-пра-порщик?
      Дронов дрогнул плечами и снова застыл.
      * * *
      Каморку отвели Дронову неважную (собственно, прихожую в парадном генеральском номере), потому что набита была гостиница до отказа: отведена была она для приезжающих с фронта, но в нее перебралось немало и здешних: в казенных квартирах, в соседстве с солдатской казармой, стало небезопасно. Но на помещение не жаловался Дронов. Хотя приказа, собственно, не было, не утерпел он - навел на солдатский свой погон полоску и звездочку, считая, что генерал в ту ночь его произвел в первый, столь желанный и ставший было недосягаемым офицерский чин. И от сознания, что живет он среди господ офицеров и никого, кроме господ офицеров, кругом нет, замирало от радости, несмотря на тревожность неведения - что завтра будет? - дроновское сердце.
      Выходить из "Астории" было запрещено. И что в городе делается, Дронов не знал; конногвардеец, тот самый, подробно его допросил в первую ночь и, оставшись, по всей видимости, довольным ответами, оставил его и больше с ним ни о каких делах не разговаривал.
      Но 29-го к вечеру генерал, что был здесь, очевидно, за старшего, вызвал Дронова.
      - Вот что... прапорщик. Идите сейчас же на Фонтанку, 10, здание Училища правоведения. Там теперь Совет крестьянских депутатов... В его помещении - штаб Комитета спасения родины и революции. Изволили слышать объединение всех партий против большевиков? Так вот. Председатель комитета - Авксентьев, но заворачивает всем некий Абрам Гоц... кругленький такой есть еврейчик... Разыщите этого Гоца и передайте ему от имени красновского штаба, поняли?
      - Красновского?
      - Именно так... Впрочем, если вам больше нравится, скажите корниловского: генерал Краснов в претензии не будет. Передайте следующее: генерал Краснов с донской конницей занимает Гатчину, Царское и Красное; завтра он перейдет в наступление на Питер, потому что ждать больше нельзя: каждый день для большевиков выигрыш, они организуют оборону. Но пехоты у Краснова нет - пехотные подкрепления с фронта не подошли до сих пор, а с одной конницей, вы сами понимаете, действовать в городе, в уличном бою...
      - Спешить можно, - несмело сказал Дронов и прижал руки ко швам.
      - Спешить? - вспылил генерал. - У Краснова всего-то сабель шестьсот... С четырьмя сотнями, ежели в пешем строю, прикажете действовать? Вы уж... не умничайте: исполняйте, как сказано. Краснов, стало быть, атакует завтра. Необходимо - поняли? - не-об-хо-ди-мо облегчить ему фронтальное наступление ударом в большевистский тыл. Комитет спасения подготовкой восстания занят, я знаю, но они слишком копаются. На крайний случай есть юнкерские училища и это уже известная сила. Передайте, стало быть: завтра они должны поднять восстание в Питере. И пожалуйста, чтоб они там - без отговорок; говорите с ними... по-корниловски. Можете идти.
      Дронов повернулся налево кругом, но генерал снова окликнул:
      - Да... Вы там не вздумайте сказать, что вы из "Астории". Вы из Гатчины... А то еще... подведут под большевиков: до сих пор Господь миловал.
      Дронов поморгал глазами недоуменно:
      - А мы разве не поддержим? Нас же тут... человек до шестисот, наверное, будет...
      - Эх, вы! - как бы помягче сказать... - политик... Идите!
      * * *
      На Фонтанке у здания 10 стояли цугом машины. В подъезде спросили пропуск, но по заявлению: "В штаб из Гатчины!" - тотчас пропустили наверх. Через зал - в библиотеку. За столом под лампой, прикрытой зеленым и темным большим абажуром, сидело с десяток военных и штатских; штатских было больше, и на председательском месте сидел тоже вольный - кудрявенький и по всем статьям округлый. Дронову это показалось сомнительным: дело боевое, а тут сплошь стрюцкие: разве против большевиков такой штаб нужен?.. Вот ежели бы в самом деле Корнилов!..
      Кругленький, оказалось, и есть Гоц.
      Дронов доложил, как было приказано. По-корниловски, с большой строгостью. Председатель нахмурился:
      - Я сам был в Гатчине, говорил с генералом Красновым; относительно тылового условлено... Но почему обязательно завтра? Завтра мы не сможем еще... Мы только что вот производили подсчет наличных сил и... признали их недостаточными. В сущности, твердо за нами можно считать только юнкерские училища да еще броневики, что в Михайловском манеже... Но этого мало не только для того, чтобы зайти в тыл Пулковским высотам, которые заняли для обороны большевики, но даже для того, чтобы занять стратегические пункты в городе и захватить Совет Народных Комиссаров... План у нас выработан, но вот силы... Необходима дальнейшая подготовка.
      В этот самый момент по залу, что рядом, прогремели шпоры... Кто-то бежал. У стола все вздрогнули и встали.
      Офицер с порога сказал, слегка задыхаясь:
      - Капитан Виндишгрец. Броневого дивизиона. Большевики захватили манеж. Я угнал три машины, но все остальные примкнули. Предоставляю себя... в распоряжение... И советую разойтись. Я слышал еще днем: в Петропавловской взяли кого-то из ваших, переодетого. И... с бумагами. Надо ждать арестов.
      Гоц поднял воротник пиджака:
      - Если так, рассуждать больше не о чем. Придется - сегодня... потому что завтра будет уже нельзя.
      За Виндишгрецем вслед вошел низкорослый пехотный гвардеец:
      - Телефоны молчат. Выключили, должно быть. Я бы рекомендовал, господа...
      Гоц кивнул:
      - Мы идем, идем... Штаб переходит в Инженерный замок: там будет надежно. Юнкера инженерного училища, так сказать, наша гвардия. Авксентьев и Николай Васильевич Чайковский еще раз попробуют поднять казаков: неужели ж они так и не помогут своим же, красновцам?.. У него ж тоже донцы... Товарищ Грекбв, вы ведь были в Смольном комендантом одно время? Пехотный, невысокий, кивнул:
      - Да, был.
      - У нас подготовлен отряд... особо надежных для занятия Смольного и захвата этих... народных... Вы примете командование над этим отрядом: здание огромное, свежий человек не сразу ориентируется... А взять их необходимо: захват Ленина и других сейчас может решить дело с одного удара. Вы впишете славную страницу в историю...
      Греков поклонился:
      - Я исполню свой долг. Но... численность отряда?
      - Сорок человек.
      Гоц строго посмотрел на Грекова. Греков поднял плечи:
      - Вы шутите, Абрам Рафаилович! Для такой операции? Мне нужен по меньшей мере батальон... Смольный охраняется... Я рекогносцировал сам: зенитные орудия, пулеметы, матросы... рабочая гвардия...
      - Я же не могу все наши силы... - начал Гоц, но оборвал и оглянулся на окружающих: - Разве... павловцев? Греков кивнул одобрительно:
      - Это как раз батальон...
      - Юнкера за нас - и рвутся в бой... но начальство там... излишне осторожно...
      - Пошлите от комитета.
      - Кого? Наши все распределены...
      Гоц опять осмотрелся кругом: взгляд остановился на Дронове. Широкое лицо расплылось улыбкой.
      О чем же я думаю! Вы же офицер! В эту ночь решаются судьбы России, и каждый, кто к этому решению приложит руку...
      Он быстро написал несколько слов, подписал и передал Дронову.
      - Вот секретный приказ юнкерам Павловского училища. Вы передадите его и примете командование... с соответствующим этому назначению званием... Завтра это оформлено будет приказом. Я говорю именем министра-председателя.
      Кровь бросилась в лицо Дронову. Он принял записку.
      - Вам поручается с Павловским батальоном занять Смольный при содействии товарища Грекова с его отрядом... имеющим специальное назначение...
      - Я буду ждать на Суворовском, угол Таврической, - сказал Греков. Сверим часы: полтора часа вам довольно - ведите батальон беглым шагом... Мы тем временем займем телефонную станцию, к сроку я встречу.
      Комитетские заторопили:
      - Возьмите машину, здесь, у подъезда. Окликните Ефименко. С ним и поедете - и он и шофер будут в вашем распоряжении. И действуйте твердой рукой. Конечно, большевики не могут удержать власть, они все равно через день-два рухнут. Но возьмите себе честь - своей рукой их сразить. В Смольный!
      * * *
      Ефименко отозвался, высунувшись из кабины. Дронов сел. Первый раз в жизни ощутил он под собой упругое и мягкое сиденье автомобиля.
      - Куда?
      - На Петроградскую. В Павловское.
      Машина пошла. С непривычки укачивало. Кожаная подушка, пружинясь, ласково приняла упор дроновской спины. Дронов прикрыл глаза. Неужели в самом деле произведут? И не в прапоры, а прямо... в капитаны... полковники?.. Ежели командир батальона - сказал: "по назначению" - значит, по крайней мере, подполковник...
      Никак невозможно!
      А в прошлые революции было же?
      Во Французскую революцию из солдат прямо в фельдмаршалы шагали... А фельдмаршал - это тебе не подполковник... тем более по армейской пехоте. О предстоящем бое не думалось. И раньше, за два года окопных, никогда перед боем не думал Дронов. А сейчас и боя-то ждать особого не приходится... Греков этот здание знает, стало быть, с такой стороны подведет, откуда не ждут... Да и чего им ждать? Город за ними... юнкера - на честном слове с той ночи, в Зимнем.
      Только вот нехорошо: оружия нет при себе... Надо было взять у кого-нибудь там, в комитете. Для такого случая дали бы. А то не солидно...
      Ефименко, тоже в солдатской шинели, дремал на сиденье рядом, глубоко засунув руки в рукава. Дронов тронул его локтем:
      - Оружие у вас, к слову спросить, есть?
      Ефименко приоткрыл глаза и ответил вполне равнодушно:
      - Откуда? Я же не строевой, так сказать. Вам на что?
      Дронов приосанился:
      - Еду принимать командование над Павловским училищем: поведу юнкеров на Смольный. Распатроним нынче ночью большевиков. Так вот: командиру без оружия являться неудобно, а я, заторопившись, не взял.
      - А приказ юнкерам есть?
      - Есть!
      Дронов хлопнул себя по карману.
      - Ну, тогда какая забота? Там любое дадут.
      Ефименко снова сжал веки.
      Автомобиль тряхнуло. Шофер круто повернул руль. Дронов окликнул, встревожась:
      - Что там? Застава, что ли?
      Голос шофера, спокойный и даже ленивый, отозвался:
      - Никак нет. А только я вспомнил. Троицкий-то мост разведен... Придется объездом, через Выборгскую...
      - Смотри, у меня время считанное...
      - Ходом пойдем, наверстаем.
      * * *
      Машина шла действительно ходко. И ходко шла дроновская мысль. Она забегала вперед, в завтрашний, в послезавтрашний день: как будет, когда большевиков собьют и у власти опять станет Временное... Неужто ж не во сне, на самом деле так: в несколько дней из нижнего чина в штаб-офицеры?
      О будущем думать не надо, о будущем думать - Бога испытывать: сглазить легко, если загадывать. Дронов поэтому старался не думать: он отгонял лезший в глаза, нагло, сквозь крепко запаянные веки, собственный, свой, дроновский, облик в новом, полковничьем виде... И нарочно повторял про себя, чтобы отогнать и не сглазить:
      "Не может этого быть... Вот кончу школу... уеду в провинцию... куда-нибудь, где потеплее... Женюсь..."
      И вдруг вспомнил, как в "Астории" офицеры - о Керенском...
      Как тогда с производством?.. Ведь не признают, наверное, в "Астории"... Высмеют только: "...Извольте видеть - в полковники!" Их надо было держаться. Недаром же они выжидают. Опять просчитался, кажется, с этой... политикой. Сбили комитетские. Дурака свалял: надо было раньше в "Асторию".
      Он схватился за ремень, болтавшийся сбоку в автомобиле - звонок, что ли? - и крикнул не своим голосом:
      - Стой! Назад!
      Но шофер, не отзываясь, перебросил рычаг, машина взвыла - или так показалось Дронову - и наддала на предельную скорость.
      Застарался... за спасение родины и революции!
      - Стой, я говорю!
      Ефименко проснулся и тоже схватился за ремень, потому что машину качало на ухабах, как лодку в бурю. Руль повернулся беспощадно и круто, мелькнули в фонарном полусвете каменные ворота, огромные, и тотчас... деревья... поле... зенитная пушка. Крутым виражом - к каменному крытому подъезду, пулеметы на ступенях, солдаты, матросы... И они... они... люди в кепках, с винтовками.
      Шофер затормозил. Машину обступила толпа. Ефименко оборотился к Дронову помертвевшими сразу глазами. Но Дронов понял и сам, хотя и не бывал здесь, в Смольном, ни разу.
      * * *
      Дронов не слышал, что шептал ему хриплой скороговоркой Ефименко об адресах и приказе. Он смотрел в стекло. В стекле - лицо матроса. Матрос тискал ручку дверцы - вниз-вниз, нажимая на застывшее дроновское сердце удар в удар. Дверца не поддавалась. Должно быть, забухла. Наконец открылась.
      - Юнкерам передался, шкура?.. А еще из солдатского звания! К стенке бы тебя, без дальнего... Ну да твое счастье... На допрос в Военно-революционный.
      Дронов глубже вдавил тело в мягкую спинку сиденья, но пружины давили: вон!
      " Военно-революционный! Селиващев!"
      Ноги не шли.
      - Топай... политик!
      Последний солдат
      Дедяков - рядовой 12-й роты, левофланговый, армеец, самого что ни на есть армейского полка "Господа нашего Иисуса Христа семьсот шестидесятого резервного", как острили на позиции соседи-гвардейцы, - командирован был делегатом на Совещание Советов рабочих и солдатских депутатов, Первое Всероссийское (апрель 1917 г.). И Совещание, прямо надо сказать, ему не понравилось.
      Когда уходил Дедяков из окопов делегатом, солдаты наказывали (ежели передать наказ по-книжному, без цветного окопного солдатского слова): "Дедяков, даром что ты на одно плечо крив и вообще по всем статьям левофланговый, ты уж им там, тыловым, заверни во все пять про окопную вошь. Чего они там! Царя поперли, а воюем... Хорошо еще немец засмирел и не налегает, а как опять попрет? На ляда нам кровь проливать. Нам землю по нынешним обстоятельствам делить, а не вошь кормить. Гни вовсю, какого беса-дьявола!"
      Но Дедяков не загнул. И никто не загнул из окопников. Как скажешь всем тамошним старшим и в Совете и в Совещании окончательно наперекор! Были, правда, которые-некоторые - пробовали, но чуть одно слово, чтобы из войны вон, по всем скамьям, и особливо сверху, где сторонние зрители, крик, свист, "изменник", дескать, "германский шпиен"! Голос задавят - стоит человек, рот открывает, а слов не слыхать, читай по дыханию. Тут надо особую смелость иметь, безначальственную: ее не в казарме искать, молчали окопники. Молчал и Дедяков.
      И то еще надо сказать: от речей о том, чтоб спасать свободную родину от марсельезных маршей и от прочего, до того замутило голову Дедякову, что он и сам в себе уже стал терять уверенность: а может, и в самом деле попросту сказать - шкурник, шкуру свою бережет, вместо спасения отечества.
      Может быть, так и замутило бы Дедякова вконец, ежели бы в особо парадный день на Совещании в Таврическом не взошел на амвон под всеобщий плеск человек седоватый и будто не по летам быстроглазый и стал подробно вычитывать, чем он перед революцией заслужил, и как его заслуженность тем выше, что он есть потомственный дворянин, и по своему естеству должен бы поступать совершенно иначе. Покрасовался таким манером и кончил:
      - Теперь мы сделали революцию и должны помнить, что если немец победит нас, то это будет обозначать... положение на нас ига немецких эксплуататоров... Вот почему нам нужно всемерно бороться как против внутреннего врага, так и против врага внешнего...
      Мать честна! Прямо ж из царского устава, слово в слово... И о внешнем и о внутреннем... Вон она где, закавыка-то... А кричат: "Революция!" В Дедякове взыграло окопное, и он совсем уже потянулся смазать "потомственного", как взревели марсельезным очередным маршем медные трубы, заголосили с хоров тыловым безопасным усердием страхованные глотки, делегаты захлопали вкруг и сосед, прапорщик (видать, из ученых, очкастый), одернул Дедякова:
      - Ты чего... распялился! Ори! Это же сам Плеханов.
      Дедяков оглядел прапора.
      - Какой такой?
      - Не знаешь? Срамота! Первоучитель! Дедяков ответил - со зла на "потомственного":
      - У нас уже допрежь первоучители были - словенские: Кирилл и Мефодий. Упразднили по ненадобности. Может, и этого пора.
      Прапор качнулся и сказал с шипом:
      - Да ты что... большевик?
      Опять не понял Дедяков (ну, сказано же: левофланговый).
      А на амвоне бочился уже француз, приезжий, а за ним - англичанин. Союзники.
      И опять играли марш и кричали "ура", как на смотру полковом, когда приезжал дивизионный раздавать от царицы присланные - в напутствие к калечеству - образки.
      - До по-бед-но-го кон-ца!
      Но Дедякова было уже не пронять: он в своей окопной вере утвердился.
      * * *
      А тут еще один подошел случай.
      Вертел - уж и не вспомнить сейчас какую - шарманку очередной, из здешних советских, оратор, не то о камерах каких-то примирительных рабочего с хозяином мирить, не то об инспекции, как вдруг из боковой двери в проход, что идет мимо президиума, под самым амвоном, впятился ржавым, мятым траншейным шлемом вперед, с вещевым мешком за спиной, в сапожищах, с винтовкой наперевес, достоверный, до глаз щетиною заросший, окопник. Из заросли рыжей и лица не разобрать, только глаза голодные да нос мертвячий, могильный... Народ в зале дрогнул и встал, оборвал свою ектенью докладчик, в президиуме (зорким стрелковым глазом сразу увидел Дедяков) побледнели старшие - как их там? - Чхенхидзе и Церекели.
      А ежели и в самом деле - штыком под пуп... получай сполна "до победного"!
      Эна, подсобить нечем! Дедяков, однако, соскочил в проход, благо сидел близко.
      Уже бежали вдогон от парадных дверей ливрейные, дворцовые сторожа, но окопник дотопал до ступенек, что взводят к президиуму, колыхнул штыком:
      - От раны отлечился, в окопы иду назад, под пули, родимые! Поклониться пришел, честь вам воздать... Прощавайте, порадейте о сиротах моих, избранники народные... И как был во всей форме шлемом в пол: председателю в ноги.
      Ахнуло по залу. Председатель затрясся, вскочил, начал подымать... Подсобили еще какие другие... полковник, толстый такой, аккуратный, - из Совета офицерских депутатов, - известный, обнял окопника, дзыгая шпорой, и повел его из зала вон. И кричал уже с амвона все еще бледный, махая рукой, про солдатское святое долготерпение, про героев-страстотерпцев Чхенхидзе:
      - Пусть образ революции стоит перед ним - напутствием в страдном пути! Он понял, что первой задачей для нас в настоящее время является защита революционной свободной России от всяких посягательств, как изнутри, так извне - от посягательств внешних завоевателей.
      "До по-бед-но..."
      Дедяков вышел в коридор, что вкруг зала. Окопник стоял в кучке делегатов и служителей, раскуривая чью-то папироску, и всхлипывал. Дедяков осведомился:
      - Ну, как? Не выгорело дело, чтобы заместо фронту до дому? Не ослобонили, видать, избранники-то?
      Окопник опознал своего, сразу же бросил хлип.
      - Задаром прохарчился. Как будто в точку удумал, фасонисто. А на поверку вышло...
      Тут Дедяков заметил матроса. Матрос стоял чуть поодаль, очень стройный и красивый, в ладной такой форменке, серебряная серьга в ухе и по лицу загар, видно, что черноморский. Бескозырка на затылке, по плечу ленты георгиевские. Черноморец, вполне очевидно.
      Черноморец сплюнул сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки, - так, как только матросы умеют плевать, - и сказал до того обидно, что у Дедякова душа заныла:
      - Заместо того чтобы в ухо - ты... в ногах валяться? Крупа!
      И добавил, сощурясь, совершенно и вполне убедительно:
      - Дерь-мо-кратия!
      Окопник запрятал глаза в щетину - только нос и остался ото всего лица. И шептанул:
      - Сбежать, что ли?
      Матрос сплюнул опять:
      - Шкура. Тут клубок на крови замотан: поодиночке выходить - никуда не вылезешь. Штыки обернуть надо. Да не в землю, а... Понял?
      Дедяков посмотрел на матроса со вниманием:
      - Ты это как? Сам дошел?
      Матрос вынул трубку изо рта.
      - Зачем сам?
      - А кто?
      - Есть такой человек. Вчерась в ночь, у вокзалу - с заграничного поезду - ты кого встречал?
      - Я? Да никого. И не был я у вокзалу, с чего ты взял?
      - Ну и шляпа, даром что окопник. Послушал бы: он с броневика говорил.
      - С броневика?
      Тут Дедяков вспомнил: шел говор по казарме, где общежитие: Ленин.
      Так состоялось знакомство Дедякова с Оличем, матросом, черноморцем и большевиком.
      Выехал Дедяков по случаю этого знакомства в окопы бодро, повез с собой тючок газет большевистских и листовок.
      Чудно: для русских писано, а годится любой нации: любому солдату любой армии одинаково будет доходчиво, потому как правда - очевидное дело - одна для всех трудящихся: "...пока господство капиталистов продолжается, до тех пор не может быть действительного мира...
      ...Только в случае, если государственная власть во враждующих государствах перейдет в руки революционных Советов рабочих и солдатских депутатов, способных не на словах, а на деле порвать всю сеть отношений и интересов капитала... только в этом случае рабочие воюющих стран... смогут быстро положить конец войне на основах действительного, освобождающего все народы и народности мира.
      Мир - хижинам, война - дворцам! Мир рабочим всех стран! Да здравствует социализм!
      Ц.К.Р.С.Д.Р.П. П.К.Р.С.Д.Р.П.
      21 апреля 1917 г. Редакция "Правды".
      Но чем ближе к фронту, тем гуще надвигалась привычная армейская окопная хмара, глухонемая; все томливей и одиночней становилось на душе - и сердце стало екать, когда шарило, сыщицким глазом, по солдатским пожиткам, на этапных перекладках, захрипшее от крику начальство. По станциям расклеены объявления - о "Займе свободы", о наказаниях дезертирам и опять и всюду: "До по-бед-но-го..."
      Не один Дедяков темнел: было так по всему эшелону. И перегона за три до конечной своей остановки отодвинул от себя Дедяков заветный тючок в дальний, в ничей угол, будто и не его вовсе, а когда разворотил газетную пачку подозривший добычу казак и пошли по рукам листки и листовки, Дедяков отошел нарочито к сторонке.
      - Не про нас написано!
      Так-то надежней. Черт его знает: ехал в теплушке фельдфебель той же дивизии полка. Фельдфебель - известное дело: шкура барабанная, а этот к тому же еще очень сверхсрочный. Правда, стронулось нынче время, в рыло уже не тюкнет, по-старому, и в разговоре свобода, не по-прежнему. Но есть словцо, от которого отвороту нет, - друг и тот отойдет, поопасается:
      - Изменник. Шпиен немецкий.
      У охранника сейчас на это слово манера стала испытанная: что при царе, что при Временном. Зыкни только, попробуй, - против войны...
      А когда стал во фронт, являясь перед ротным, совсем по-прежнему заробел Дедяков, словно и не было того, питерского. Ротный - кряжистый, защитнопогонный - охлопал его по плечу:
      - Ну, как, отвел душу в столице-то, нагулял триппер, ась, делегат?
      И, задавясь со стыда, отозвался, однако, Дедяков по-привычному:
      - Так точно!
      Стыдно было, но в скорости - отошло. Ай в самом же деле: занесся он там, от Олича и товарищей, а ежели вникнуть, как был серяк, так и есть, кривоплечий, левофланговый, "Господа нашего Иисуса Христа". Разве большевиком такому быть: на кой он ляд и большевикам, левофланговый. Таким, как он, - сидеть и не рыпаться.
      * * *
      А там - еще малое время прошло - дошла из Питера весть: был от "временных" большевикам расстрел: которые в тюрьме, которые - где неведомо, и окончательно поведено считать их изменниками и германскими агентами. И Керенский, новый министр военный, в прыщах, в английском френче, облетом фронта забросившись в дедяковскую часть (дивизия стояла в строю, без оружия, кругом казачьи сотни, в седле, пики к бою. Надежнее: кто их там знает - зашелестела в землянках неведомо как и откуда большевистская "Окопная правда"), говорил речь о том, что "отечество в опасности... и если не восстановить дисциплины, не воскресить... веками бранной славы осиянную, боевую российскую мощь, ползком, на коленях - под белым флагом позорным, придется ползти представителям революционной России за боевой наш рубеж молить о пощаде немцев".
      - Белый флаг? Видишь?
      Дедяков присмотрелся из-за частой сети перекрученных заключенных проволок сквозь частую сеть моросящего дождя в чернь поля, к немецким позициям. Верно. Посередь поля - темная, недвижная, человечья груда. Над ней белое вислое полотнище. И от нее торопливыми тенями к нашим окопам люди: два, четыре... десять.
      Олич оглянулся назад, на председателя полкового комитета. Председатель колышет древко. На древке - красное знамя.
      - Вон она, германская встреча! Намокли, поди, нас дожидаясь.
      В самом деле, сильно запоздали наши. Дороги от Двинска вспучило дождями: грязь - автомобилям по ступицу. Железнодорожный путь только до 513-й версты, дальше взорван. Пришлось под дождем пёхом... Только в сумерки добралась до окопов мирная делегация ВЦИКа: девять уполномоченных - члены Центрального Исполнительного, секретарь делегации, девять консультантов военных (генштабисты и моряки), три юриста, три переводчика, переписчик, два ординарца. Целый отряд. Гуськом, длинной, узкой цепью - по траншеям, мимо землянок - подземных щелей, как провалы бескрестных могил, залегших на заброшенном кладбище...
      * * *
      Тот, в мятом шлеме, заросший, что метался в ноги Чхенхидзе... здесь? Нет?.. Все здесь заросшие... и глаза, не веря, смотрят, как идут мимо длинной цепью - на переговоры, на мир...
      - На мир, братцы? Ай в сам же деле? Не для ради глаз отводу?
      Дедяков оглянулся на шепот из щели.
      - Глаз отводу? С кем говоришь?! Мы "временные", что ли? Большаки мы! Слышал? Смольные!
      ...Смольный. Белый зал, столбы вверх, белые, белые... Свет ярче дня бьет с люстр, хрустальных, подвесных, зарадуженных переливами огней. Ночь вторая, ярче вчерашней, когда били боем размеренным пушки с "Авроры" и с трибуны, красуясь молодецким заломом фуражки на крутых черных кудрях, кричал Съезду матрос:
      - Кончается Зимний!
      А сквозь ночь, сквозь раскрытые окна, стрекотаньем жучиным, майским, доходили от площади винтовочные и пулеметные стуки.