Паломник снова сложил кулаком руки:
      - Мулла-Саллаэддин, просим.
      Ласкает слух - пусть незаслуженный титул... Салла польщен, Салла надувается, Салла гладит бороду. Подумав, говорит, с опаскою выговаривая слова:
      - Первый закон медресе Улуг-бека, первого на Регистане, ибо он стоит посреди трех: говорит младший. Гассан младше, ему слово.
      Глаза Гассана разгораются еще лукавее, еще задорнее.
      - Мухаммад мне заступник, - подхватывает он на лету вызов. - У меня нет отказа ни мужчине, ни женщине: поскольку есть просьба - утолю. - И, чуть заметно подмигнув нам, он усаживается поудобнее на пятки, подминая под колени синий с позументом халат.
      Богомольцы торопливо размещаются тесным многорядным кругом, перекатывая по застилающим пол кошмам белые чайники, доставленные макшеватцами из кишлака.
      Выждав, Гассан поднимает склоненную голову, выпячивает вперед ладонями вверх руки и произносит нараспев - не так, как говорят муллы, а как служат русские священники:
      - Алла-и-Алла-и, Мухаммад рессуль Алла-и.
      - Омин, - хором отвечают гиссарцы, так же подымая ладони и молитвенным жестом оглаживая бороды.
      Молчание снова. Я совершенно уверен, что этим возгласом муэдзина, пять раз в день звучащим со всех минаретов Самарканда, исчерпывается до дна вся богословская мудрость Гассана. Ибо, в отличие от своих слушателей, он, конечно же, и слухом не слыхал и видом не видал ни Корана, ни даже Искандер-намэ, любимой книги горцев.
      Но глаза его смеются по-прежнему. Выдержав паузу, он внезапно оттопыривает губы и, снисходительно оглянув аудиторию, говорит отрывисто и веско:
      - "Суждение о боге".
      Шепот восторга в рядах слушателей. Задние теснятся; передние, на коленях, переползают поближе. Гассан снова делает долгую завлекающую паузу.
      - Имя бога - склонитесь, верные... Худаи-Парвадигор - бог Питатель.
      - Истинно, - прошептали, выпрямляясь, горцы.
      - Почему Питатель? Потому что все живое - тигр, черепаха, тут, ишак, женщина и даже мужчина - по слову Ибн-Араслан-Мараслан-Калдыбира, старшего из ученых бухарской звездной башни, - живут тем, что они едят. Пи-та-ют-ся. Мертвый не ест: это знает каждый, кто посещал кладбище в день поминовения мертвых. В поглощении пищи - все отличие живого от мертвого: иного - нет.
      ...Но в суре двенадцатой так говорит шестнадцатый стих: бог есть бог живых, а не мертвых, то есть бог тех, кто ест.
      ...Слушайте дальше, верные Гиссара: книги мудрейших - Хуссейна и Алия, Давлята и Нурадды - учат: никто не может родить себе пищи, каждому она дается готовой: вы сжарили барана, правоверные, но может ли вам жена родить барана? Никак. Жалкий жребий бессильного смертного! Что бы она ни делала - она ничего не может родить, кроме как человека.
      ...Итак: готовою дается каждому пища. Камень дает пищу земле, земля траве, трава - колосу, колос - червю, червь - птице, птица - зверю: и все вместе - человеку, каковой ест все - от зверя до камня. Ибо даже землю едят отнюдь не одни только старухи.
      ...Но чтобы готовою была пища - нужен изготовляющий ее. Питатель!
      ...Питание - вечно: ибо ели наши деды, и прадеды, и прадеды наших дедов. Вывод ученого и благочестивого ума: вечным должен быть Питатель! Но вечным может быть только тот, кто не может быть съеден. Ибо иначе его, наверное бы, съел кто-нибудь. Человек - во всяком случае, ибо сказано в писании: нет в мире вещи, которую бы не съел человек.
      ...Итак, вечность - первое существо Худаи-Парвадигора: ибо он не может быть съеден.
      ...Второе же - еще высшее: он не ест сам. В этом познаем мы высшую сущность бога: его власть.
      ...Ибо чем познается высший? Попранием закона. Чем выше попираемый закон - тем выше его попирающий. Бек смеется над законом, который не смеет переступить юз-баши, а для юз-баши - тысячника - законов в тысячу раз меньше, чем для байгуша - нищего. Чтобы знать это, вовсе не надо быть битым палками на базарной площади по приговору суда.
      ...Высший закон, - я сказал уже, верные, - закон питания. Худаи нарушает его: он не ест. Стало быть - он выше всех: он - высший. Высшего мы называем богом. Худаи-Парвадигор - Питатель бог. Истинно.
      - Чох якши! Он хорошо говорит! - шепотом подтвердили слушатели.
      - Он вездесущ, бог Питатель, - продолжал Гассан с истинным воодушевлением, - потому что едят всюду. Скорпион под развалинами дома - и тот ищет пищу, и тому надо ее дать. Из всех домов, изо всех лесов, из-под всех камней и доносятся молитвы о питании. И сколько кто ни ест, все ему мало! Как разобраться в прошениях этих?
      ...Знаете ли вы, как поступает с подданными своими мудрый правитель, чтобы разобраться в их просьбах? Первое - он ограничивает время приема их: он слушает просьбы раз в день и не во все дни недели: иначе - ему не будет покоя.
      ...Худаи благ: не  р а з  в день принимает он прошения, но  п я т ь. Им установлена пятикратная молитва. Но даже и при ограниченном приеме трудно было бы Худаи разобраться в прошениях даже одних только людей. И потому - третье свидетельство мудрости и шестое - божественного существа Питателя бога: учредил бог святых в помощь себе, как эмир учреждает беков и амлякдаров. Бек судит по доверию эмира и только доносит ему: столько-то повешено, столько-то ввергнуто в зиндан. Так и святые судят по доверию Худаи и разбирают просьбы по месту своего жительства. А поскольку живых святых, по лености человека к подвигу и приверженности к пище, не могло хватить на число просьб, Худаи мудро пополнил недостающее число мертвыми.
      ...В числе избранных, принимающих просьбы, - святой Ходжа-Исхак, на поклонение к которому вы пришли. Вознесите же ему мольбы смиренномудро, памятуя о существе бога, - его же я разъяснил вам. Помните, что бог Питатель! И ему угодна только молитва о еде. Велик Аллах и Мухаммад, пророк его!
      - Омин, - снова хором, склоняясь, возгласили гиссарцы. И рассыпались в похвалах проповеднику.
      Саллаэддин в углу ерошил бороду. Темный, как туча.
      - Ты чего, Салла?
      - Я ему сейчас буду морду бить.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      От духовной беседы перешли к светской. Кто, откуда, что видел?
      Рассказали про Андижан, промолчали о Ягнобе. Зато очень хвалили мачинский урюк.
      - А путь куда держите?
      - Да к вам же, на Гиссар, и дальше, к Пянджу, в горы.
      - Так это не вас ли дожидается у Мура - джевачи из Бухары с фирманом?
      Мы встрепенулись. Джевачи? У перевала Мура?
      - Как бог велик! Клык, из Пассарги, говорил с ним. Эй, Клык, расскажи о бухарце русским господам.
      Клык - широкоскулый, весь взрытый оспой узбек, - разминаясь, поднялся с кошмы.
      - Его разговор правильный, - кивнул он в сторону нашего собеседника. - Джевачи я видел взаправду. Прибыл к нам в Пассаргу, по фирману эмира, встречать двух молодых сеидов из самого Фитибрюха. Он говорил: важные сеиды, потому что в фирмане сказано настрого - провести всюду, где захотят, и показать все, что прикажут. Прием почетный, расход весь из эмирской казны. Почетные гости и - молва идет - сеиды подлинные: хотя и урусы родом - нашим языком говорят, и обычай чтут, и в высоком знании сильнее муллы и звездочета.
      - А имен их не помнишь?
      - Читал джевачи, но разве кто их упомнит, русские имена! Их потому и в рай не пускают: никакой ангел не упомнит - пустит не того, кого надо. Все разные, и все на одно похожи.
      - А как же ваших пускают? У ваших имена, без малого, у всех одинаковы: Ахмет, Измаил, да опять Измаил и Ахмет.
      Узбек захохотал.
      - Нам и не надо отлички - наших пускают без всякого разбора: только помри!
      - Э, какой неладный, - оборвал Клыка староста. - Обет дал, на богомолье пришел, а рычишь, как верблюд. Ты бы помолчал: старше и умнее есть.
      - Давно ты видел чиновника?
      - Пять дней будет, - припоминая, сказал узбек. - Да, верных пять дней. Ну, что же, теперь уже близко вам: на конях в два дня будете в Пассарге - кони у вас, видел, добрые.
      Счастливо распутывается наш ягиобский узел...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Следующий день - пятница, джума, молитвенный день. Часов в шесть к мечети собралось десятка полтора макшеватцев и вместе с богомольцами ушли в гору, к Ходжа-Исхаку.
      О самом святом нам удалось узнать немного. Древний святой - полторы тысячи лет ему по счету макшеватцев. Жил в горах отшельником в пещере. После смерти - "остался как живой". Мощи, должно быть...
      - А дивов он не покорял? Или других каких чудес за ним не записано?
      - Нет, зачем? Жил в пещере один: разве не довольно? Один жил значит, жил в правде. На людях неправда. Кто один живет - всегда праведник.
      - Полторы тысячи лет? - Жорж забеспокоился. - Может быть, и в самом деле древний... Бывают же случайности: а вдруг да окажется как раз тот череп, что мы ищем?
      - А кто мне говорил: "Разве так можно найти"?
      Жорж сердится, протирает очки.
      - Я о методе говорил. А случайность вообще отрицать смешно... Во всяком случае надо бы посмотреть этого Исхака.
      Попроситься с богомольцами и захватить циркуля и ленту?.. Может быть, как-нибудь удастся обмерить...
      Но пока мы судили да рядили да собирались сказать, богомольцы ушли. Пожалуй, впрочем, и к лучшему. Ведь с провожатыми чуть не пятьдесят человек набралось. Какой тут обмер! Надо будет одним пробраться. Расспросить хорошенько про дорогу... или кого-нибудь одного подговорить...
      Жорж фантазировал. Я не возражал, слушал.
      Вернулись гиссарцы только под вечер, усталые, но восторженные.
      Правда, не всех сподобил Худаи - только восьмерым дано было от бога войти в пещеру; остальные - не входя совершили намаз: уж очень труден, большой духовной возвышенности требует подъем. Клык - у, верблюд! нет другого слова - и до подножия не дошел, наслал на него святой Исхак страх, зверем ревел, еле отчитал его мулла макшеватский. Те, что не дошли, беспокоились попервоначалу: как бы знак гнева божьего. Но макшеватцы разъяснили: не они одни, со всеми богомольцами так, и для бога - равно; зачитывается самый подвиг странствия - равно и допущенному и не допущенному до лицезрения св. Исхака. Зато, кто поднялся, - все живыми вышли.
      - А разве не все выходят живыми?
      - И-э! Даже в пещере самой черепа и кости. А больше всего, говорят, пропадают, как из пещеры выйдут. А случается это, мулла говорит, с теми, что входят волею, а не верою.
      - Волею, а не верою?
      - Доподлинно. Мулла говорит: в святое место можно войти без бога, одною силою, но выйти - нельзя. Кто веруя вошел - жив, кто силою - мертв.
      - Как же они пропадают?
      - Да так, вовсе без следа.
      - Ну, а Исхак какой из себя?
      Богомолец нахмурился.
      - Нет о таком разговора. Каждый сам видит.
      Однако не утерпел и, помолчав, добавил:
      - Светлый, и рука поднята...
      Не попавшие в пещеру - и даже столь посрамленный Исхаком Клык окончательно утешились обильным пловом, которым закончился день: в четырех котлах доверху заложен был рис, по полтора барана на котел. Ели до пресыщения... во славу Худаи-Парвадигора. И в конце разговоров пришли к согласному выводу: правильно, что не все паломники доходят; труд богомолья - один, как один путь у всех человеков, но заслуга - разная. Нельзя судить по пути - судят по заслугам.
      - Верно! - скрепил старшина, позванивая теньга, которые собирал он в большой уемистый кожаный мешок: по три теньга с богомольца.
      Мулла-Гассан не удержался, сострил:
      - Заслуга человека разная, плата одна.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      С рассветом ушли гиссарцы. Остался один Клык: мы наняли его проводить нас до Пассарги. Девять, десять, одиннадцать... Еще три дня надо убить в Макшевате... В сущности, можно было бы уже и выступить: до Мура как раз кончается карантин. Да и насчет инкубации - кажется, перехватили офицеры... Но мы решили все же переждать, для полной очистки совести. И мысль о черепе Ходжи-Исхака сильно забрала Жоржа. Надо все-таки попытаться; а вдруг - что-нибудь действительно ценное...
      К полудню - снизу, из кишлака, шум. На улочке - беготня, переполох. Саллаэддин не утерпел: заговорила базарная кровь - спустился справиться. Назад вернулся бегом.
      - Э-э, зачем сидел! Я тебе говорю: зачем сидел!
      - Где сидел? Что ты чушь несешь, Саллаэддинка!
      - А, пожалуйста, свое слово оставь - мое слово бери! Сидел-сидел теперь, смотри, пожалуйста, русские идут. Сарбазы - один полк, два полк я столько и считать не могу. С ружьем. Тебя стрелить будут - зачем сидел, когда не надо...
      Солдаты в Макшевате? Неужели гоняет за нами капитан "большие усы"?
      Я пошел вниз, в кишлак, лично выяснить, в чем дело.
      Но, сходя по тропе, за первым же поворотом я лицом к лицу столкнулся с высоким плечистым офицером. За ним гуськом тянулось десятка два солдат по-походному, с котелками, палаточной принадлежностью и винтовками.
      Офицер радостно козырнул:
      - Желаю здравия! Добрались-таки до вас. А это вот доктор наш. Фамилию он сам скажет.
      Доктор - худой, рыжий с черным, как сеттер, - боком сунул мне руку.
      Я повернул обратно, обдумывая. Жорж, увидев наше шествие, присвистнул:
      - Ну, на этот раз, кажется, крепко. Салла, чаю!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      - Теперь разрешите к ближайшей цели нашего появления, - загрохотал поручик, указав места для солдатских палаток и распорядившись доставкою восьми баранов. - Мы - сколько вы здесь видите - охотничья команда Н-ского батальона - в командировке, так сказать, по случаю чумного случая. Игра судьбы-с! Не будь чумы - не пришлось бы познакомиться. А я, искренно говорю, польщен!
      Жорж выразительно кашлянул: начинается.
      - Позвольте с начала самого. На Ягнобе, изволите знать, чума. В сущности, дело плевое: до жилых мест от него далеко, а самый Ягноб какому он черту нужен: дыра натуральная, без никаких. Однако начальству, конечно, предлог выслужиться. Такую требулгу подняли - не сказать. Шифрованные депеши в Петербург и из Петербурга, по пятьсот слов, ей-богу: мне сам почтмейстер рассказывал, по особому секрету. В Петербурге, натурально, тоже есть кому выслуживаться, а тут случай, спасение отечества, прогонные, подъемные. Словом, экспедиция. Сам Александр Ольденбургский, принц, прибыл. Удостоился видеть его высочество в Самарканде: величественный старец! По-матерному ругается - так ядрено, завидки берут. Ку-да нашим! Фазанов с ним наехало - не перечесть. Гвардия, мать их за ногу: "Господа армейские, дайте дорогу!" Распорядительности - в трех бумагах не упишешь: до Ягноба приказано вьючный путь разработать, телеграф и телефон провести... Это вы мне скажите: зачем? С мертвыми старухами разговаривать?.. Самойленко, вьюк мой! Достань-ка там противочумного средства: сорок градусов, высочайше утверждено. Не откажите пригубить по случаю знакомства.
      ...Так вот: докатилась кутерьма до нашего батальона. Вызывает меня дней пять назад командир и говорит: "Воробьев, собирай свою команду (я ей начальник, как вам известно). По высочайшему и прочему повелению назначен ты в чумное оцепление на Ягноб". - "Что-о?" - говорю... Самойленко, там у меня где-то фаршированный перец был - любо под вторую-то... "Это, говорю, - разве должность для порядочного офицера? Эдак фазаны меня заставят еще штаны чумные стирать! Не пойду". А батальонный: "Верно, говорит, - судишь, Воробьев, о воинской чести. Зная сие, я так и принцу отрапортовал: приказ, дескать, исполнить не могу, поелику охотничья команда, не быв предуведомлена, отбыла в горы, по неизвестному мне направлению, для охоты в целях увеличения казенного приварка. А потому собирай команду и через черный, так сказать, ход - марш, чтобы тобой в Самарканде три недели не пахло. Через три недели на Ягнобе все передохнут: чуме будет натуральный конец, и все придет в окончательную первоначальность". Я - домой, за карту, стал искать, где здесь дыра подырее, чтобы ни один дьявол не нашел. Смотрю, наконец вижу...
      - Макшеват? - подсказал Жорж.
      - Натурально, Макшеват. Ну и задвинули. И доктор с нами увязался, тоже в целях противочумной страховки: высочество там какую-то мобилизацию задумало. Пришли в Макшеват. Старшина говорит - в мечети русские. Ах, радость - свидание на чужбине: поднялись к вам, не развьючиваясь.
      Мы с облегчением взялись за поданный Саллаэддином кумган с чаем.
      - Ну, а мы... - начал было я в свою очередь, но поручик перебил меня, застегивая на все пуговицы потрепанный китель:
      - Вас мы-с знаем. Помилуйте, чтобы в Самарканде приезжего из Петербурга не знать? Всю родословную-с вашу и все случаи местной вашей жизни. И даже - сквозь туман винный, сознаюсь - сам видел, в собрании военном, как вы с губернаторской дочкой (в шелковом адюльтере палевом была, ах, не передать!) шакон танцевали. Разрешите еще сорокаградусной.
      На тропе показался старшина. Воробьев нахмурился и сунул недопитую бутылку под ближайшую подушку (чай мы пили на террасе мечети, где квартировали).
      - Старое туркестанское, золотое, надо сказать, правило: при туземцах не пить. Не признают, по вере своей, вина: дураки. Но все-таки, если у него такой закон - не пхай ему горлышком в дыхало. При туземцах - одни фазаны пьют. Так-то... Здравствуй, старшина! Салям-алейкюм. Андрюш! Иди переводить. Деньги за баранов? Пиши расписку, джура, - там казначей разберет. Федосюк, присмотри за гололобым, чтобы не приписывал. Ну, а ты, адмирал макшеватский, рассказывай. Что у вас в горах хорошего? Золото бар (есть)?
      - Иок (нет), - испуганно замотал головой старшина.
      - Врешь, наверное. А уголь - бар?
      - Иок, - так же поспешно ответил горец.
      - Туры, кабаны?
      - Иок.
      - Так что же у вас есть?
      Старшина подумал, пожевал губами, прикидывая:
      - Святой есть.
      - Вот дерьма! Не переводи ему, Андрюшка, - чего губы оттопырил? Какой святой, почтеннейший?
      - Ходжа-Исхак святой, в пещере на горе.
      - В пещере на горе? А посмотреть можно? Спроси его по душам, Андрюша.
      - Отчего не можно, - переводит Андрюша (ефрейтор, серьга в ухе). - К святому для каждого путь: только трудно - ах, как очень трудно! Один идет - дойдет, другой пойдет - помрет.
      - Вот это - дело! Значит - закусили и пошли.
      Старшина замотал головой.
      - Нельзя сейчас, поздно, к ночи назад не будем. Завтра утром приведу людей, пойдем во славу Аллаха.
      - Ну, завтра, так завтра, - согласился поручик. - Нам торопиться некуда. Да и вам до завтра потерпеть можно? Как, например, насчет преферанса? Карты у нас с собой есть...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Старшина, как обещал, на рассвете явился с шестью горцами подтянутыми, подоткнутыми, с посохами, как в дальнюю дорогу.
      - Зачем столько?
      - Очень дорога трудна: будет кто падать - помогать надо. Не будет падать - тащить надо.
      - Потащил одного такого, - обиделся Воробьев, - тоже, нашел падаль! Как бы я тебя не потащил к троякой матери...
      Андрюша и на этот раз не перевел.
      Пошли. На всякий случай засунули под блузы толстотный циркуль и ленту.
      Подъем начался сейчас же за селением. И, надо правду сказать, подъем жестокий, притом по самому солнцепеку.
      Поручик первоначально бодрился.
      - Ну и гололобые! Скажи на милость, в какое место святого утентюрили. Никакой приятности. По Четьи-Минеям легче. Там ежели пустыня, то обязательно голая баба или другой какой-нибудь сюжет. Не изволили читать? Обязательно прочтите, не пожалеете. Ах, какие анекдоты! Нам поп батальонный попробовал вычитывать: соборне читали, всем офицерским собором. Не дочитали: батальонный запретил. "Соблазн, говорит: хуже библии. У меня, говорит, эдак весь батальон сопьется".
      И пробовал вспомнить анекдот. Но круто загнулась тропа на скат вверх, конца не видно. Заложили проводники посохи под локти, размерили ход, медленно качаются плечи в лад подъему: признак верный - идти далеко и тяжко. Замолчал поручик: подхватило под ложечку.
      Часа через полтора сделали привал. Всухую: ни чаю, ни лепешек даже. Нельзя: к святому идем.
      После привала подымались уже молча: по трещине. Вытянулись гуськом: проводник, за ним я, опять проводник, Жорж, Гассан, Салла, горец, Воробьев, горец, доктор; два горца - в замке.
      Трещина западала все глубже. Мы шли среди хаоса сброшенных с круч осколков и заиндевевших белым стеклистым мохом, временем окатанных валунов. Грубые изображения туров и крестов метили тропу на скрещениях трещин.
      Путь уперся в скалу. Шедший передо мною горец остановился, снял обувь и знаком предложил мне сделать то же. Мы, очевидно, подошли к священному месту. Дождавшись, пока я стянул свои ботфорты и чулки, он легким движением поднялся на выступ скалы, преграждавшей нам дорогу, перебросился через ее невысокий гребень и исчез из глаз. Я перепрыгнул следом за ним и чуть не вскрикнул.
      Я стоял на узком, покатом - градусов сорок - карнизе, от края которого, совершенно отвесно, уходила вниз гора. Такой же отвес вверх, от верхнего края. Карниз гладкий, словно отполированный. Он тянулся шагов на шестьдесят к черной, причудливо змеившейся трещине. К ней, быстрыми упругими шагами, балансируя всем телом, продвигался мой проводник.
      В первый момент я не мог сдвинуться с места: казалось, легче было бы пройти по канату, чем по этому крутому парапету, срывавшемуся в бездну, на дне которой спичечными головками чернели мачтовые сосны макшеватского бора. Тронусь - сорвусь... Но окрик за мной подымавшегося горца толкнул меня вперед. Я ступил: босая нога нащупала упор: должно быть, дождем выбитая ямка. И дальше - чуть заметные глазу царапинки и вымоины. Кожа ног, доподлинно, въедалась в эти зацепы. За шагом шаг - быстрее и увереннее. Передовой - уже у трещины - ждал, придерживаясь за выступ. Подпустив меня на два-три шага, он быстро полез вверх по неровным острым расколам; поднявшись, как по ступеням, на три человеческих роста, он закрепился на небольшой площадке и сбросил мне конец размотанной чалмы: "Обвяжись".
      Но после косого парапета - легким виделся подъем по этой каменной лестнице. Я отмахнулся от полотнища и полез вверх. На площадке - место двоим, не больше. Горец прилег и осторожно втянул свое тело в расселину, шедшую наклоном вверх - казалось, внутрь горы. Я пополз за ним. И на деле: уже через несколько шагов расселина закрылась за нами; царапая колени о выступы каменного хода, в совершенной темноте - мы протащились сажени четыре, быть может - больше: напряжение было слишком велико для правильного, спокойного учета. Наконец я скорее почувствовал, чем увидел, что горец встает на ноги. Поднял руку - свода над головою нет. Я приподнялся и чиркнул спичку. Мы были в пещере - пустой, покрытой по всему полу густым слоем серого - голубиного, по-видимому, помета. В глубине чернел, аркою, выход - очевидно, в другую пещеру, так как света за ним не было видно.
      Проводник торопливо достал из-за пазухи тоненькую восковую - совсем как в наших церквах - свечу и затеплил ее о мою догоравшую спичку. Красноватые дрожащие блики легли на темные порфировые стены, прорезанные по самой середине свода ослепительно-белой жилой мрамора. В углу, полузасыпанная пометом, желтела груда черепов - очень крупных, долихоцефалических; при мерцании свечи они казались черепами великанов!
      Сзади послышалось тяжелое, прерывистое дыхание. Я вспомнил о своих спутниках. Они подтягивались один за другим. Никто не сказал ни слова. Мы даже не посмотрели друг на друга.
      Кто-то из горцев размотал тряпицу: свечи св. Исхаку - по теньге свечка. Мы купили по одной; доктор, поколебавшись, взял две. Продавец отобрал у нас купленные свечи, оставшиеся снова замотал в тряпку, задвинул за пояс и, опустившись на колени, прополз под аркою, отделявшей нас от второй пещеры. Следом за ним, низко пригнувшись, прошли и мы.
      Вторая пещера была обширнее. И здесь - верхний свод пересекался бело-мраморной жилой и пол засыпан был сухим пометом голубей; самих птиц не было видно. Горцы столпились у восточной стены, у бугра, накрытого ветхой, рваной серою тканью. Покров сняли: мы увидели темное туловище, запрокинутую назад голову. Тело - по пояс в скале; левая рука висит вдоль ребер плетью, как переломленная; правой, круто согнутой в локте, Исхак упирался в скалу. Кисть истлела: четко белели на темном порфире фаланги пальцев.
      Горцы полукругом присели на пятки - к молитве. Купленные нами свечи поставили рядком вокруг коричневой, обвисшей лоскутами тлелой кожи спины святого, затонувшей в голубином помете. Тот, что вел меня, забормотал, торжественно и заунывно, незнакомую мне молитву. Он обрывал ее через размеренные промежутки, и горцы хором, тихими взволнованными голосами повторяли последние слова законченной молитвенной строфы:
      - "Милостив бог, многомилостив..."
      Полумрак пещеры, оскал зубов сквозь прорванную кожу щек многолетней мертвой головы этой; зыбкое мерцание свечей; заупокойные голоса молящихся - странной жутью застилали пещеру... Неожиданно поручик перекрестился: сразу стало смешно. Я вернулся к антропологии.
      Череп у Исхака длинноголовый: на глаз даже ультрадолихоцефалический: очевидно, из древних насельников (у современной гальчи - черепа "средиземноморские", брахицефалические). Волоса - светло-русые: пучки их сохранились на исчерна-темном темени. Левая рука сломана - при жизни еще. Вероятно - пастух или охотник, провалившийся в трещину: пытался выбраться и не мог; положение тела, особенно эта судорожно упертая в стену рука свидетельствуют об отчаянном предсмертном напряжении.
      - Сколько ему на самом деле времени, как ты думаешь, Жорж?
      - Здорово много. Ведь провалился он через трещину вверху, что теперь заполнена мраморной жилой. На такое заполнение сколько надо лет...
      - Почему ты думаешь, что он оттуда?
      - А голуби? Через ту дыру, которой мы ползли, им лету нет... На межглазничное - внимание обратил?
      - Тридцать шесть, по-моему.
      - Араб или еврей; только не иранец...
      Прославление Исхака кончилось. Макшеватцы торопливо тушили молитвенные свечи и укутывали мощи. Их очертания гигантскими тенями плясали на стене при мертвенном огне единственной незатушенной свечи. Жорж вздохнул:
      - Ушел от циркуля Исхак.
      - Там еще пещера есть...
      Действительно, за нами еще пролом...
      Мы подошли к нему. Один из горцев поднял с пола камень и бросил за порог пещеры. Долго-долго спустя донесся до нас заглушенный, безмерно далеким показавшийся всплеск.
      Я взял свечу и шагнул за порог. Почти тотчас же за ним - срыв в пропасть: насколько хватало света - ее окраин не было видно. Я швырнул еще камень, прямо в обрыв. Опять - долгая жуткая тишина и, наконец, ясный далекий всплеск.
      Обратно мы тронулись тем же порядком. Но по трещине вниз меня спустили на размотанной чалме: предосторожность нелишняя, так как сойти на парапет с отвеса было еще опаснее, чем со стороны скалы при подъеме: под трещиной карниз не свыше полуаршина, дальше - скат.
      На самом карнизе я чувствовал себя уже уверенно, шел легко, следя за босыми ногами на два шага впереди шедшего горца.
      Мы были уже всего в каких-нибудь двух саженях от "обратной" скалы, когда позади нас раздался короткий, резкий, предостерегающий свист. Мой проводник оглянулся, присел - и, как кошка, прыжками бросился назад, огибая меня выше по парапету. Я оборотился за ним следом: в нескольких шагах сзади от меня, распластавшись на скользком камне, медленно сползал к обрыву всей тяжестью тела доктор. Два горца, быстро перебирая ногами, придерживали его; сзади, обгоняя застывшего, как и я, на месте Жоржа, бежали еще двое.
      Все закружилось, как в калейдоскопе. Я видел только в упор смотревшие на меня глаза доктора - неподвижные, тусклые, не видящие. Уже мертвые! В ушах дробно отдавался перебой ног, выплясывавших дикую сарабанду вокруг тяжелого тела. Я смотрел в эти мертвые зрачки: потянуло вниз. Неодолимо, безумно... Крепко упершись ногами в парапет, я продолжал смотреть еще напряженнее, еще пристальнее. Как на поединке. Под ногами надежный упор: камень перестал быть наклонным и скользким. Я стою прямо и твердо. Но знаю: если он сорвется - я спрыгну следом. Вон на эти, спичками торчащие на дне пропасти сосны.
      Он не сорвался. Его перехватили - за плечи сначала, за колени, за ноги. Машут мне рукой. Диким усилием воли оторвал я глаза от потухших зрачков и, шатаясь, дотянулся до скалы. Прикосновение рук к холодному камню словно разбудило. Я оттолкнулся обеими ногами и перебросился на тропу.
      Доктора подняли почти следом за мной. Он мешком упал на щебень тропинки. Опять приподняли за плечи: подержали, отпустили. Держится прямо, как каменный. А глаза - по-прежнему - не видят. Когда все собрались: и Жорж, и Гассан, и Салла, и откровенно уже, размашисто крестившийся Воробьев, - доктору придвинули сапоги. Надел, как автомат, встал, когда все встали. Спускался размеренным, твердым шагом в общей веренице. Не знаю, вернулся ли к нему голос. За те часы, что мы провели вместе (в ночь поручик увел свою команду: "Ну его к дьяволам, проклятущее место!"), он не сказал ни слова...
      Г л а в а  VIII.
      МЕСТЬ ТАТАРИНА
      Гассан засек наконец одиннадцатую зарубку на деревянной колонке мечети: карантин кончился. Можно трогаться в путь - ни у кого никаких признаков недомогания.
      Саллаэддин фуфырится:
      - Я говорил - не надо сидеть. Так скоро скакал, как воздух легкий, что пристанет? А если что пристало, сейчас-сейчас в Токфане капитанам об руку обтерли. Откуда на нас, скажи, болезнь?
      Клык повел нас какою-то особо короткой, по его словам, дорогой, сразу же свернув в сторону от конной проезжей тропы - в горы. Короткое оказалось дальнее дальнего: так медленно, с таким трудом неимоверным одолевали лошади на одних пешеходов рассчитанные подъемы. К тому же еще - на этом пути не было жилья: две ночи пришлось провести у костров... Хорошо еще, что в арче недостатка не было - студены на высотах ночи.