- От культуры? - насторожился Жорж. - Что вы под этим разумеете, капитан?
      - От культуры, - уверенно повторил капитан под одобрительные кивки товарищей. - Обыкновенной - и даже сверх того: высочайше, так сказать, утвержденного образца. Дело в том, изволите видеть, что в ознаменование его деятельности (исключительный, прямо надо сказать, был охотник: водил нашу команду охотничью - я ей командир - и по кабанам и по тиграм; обложит зверя - прямо-таки на блюде подает, такая стерва!) подарил ему батальон, по случаю девятнадцатого тигра, винтовку на замен его мултука. Доволен был Ахметка - сказом не сказать! "Сколько, - говорит, - тигров бил, всегда хотел промеж глаз стрелить: боялся - пуля не возьмет. Теперь возьмет: казенная!" И что бы вы думали! Недели не прошло - обложил тигра. Пошли. Идем. Я ему говорю: "Ну, твой на сей раз выстрел, Ахметка: винтовку обновить". Смеется: "Мой выстрел. Своего бога молил, твоего бога молил, смотри, что будет".
      Он, сказать надо, и по религиозной части дошлый был, рассобачий сын. С отцом Георгием, священником нашим, прямо сказать, друзья. Батя и то смеялся: "По тигровому, - говорит, - делу нельзя иначе. По божественному разряду, говорит, требуется перестраховка".
      Подняли тигра. Ну, зверь! Давний, надо думать, людоед. Шкура вся, как есть, облезлая, - смотреть не на что. У людоедов, знаете, шерсть облезает вся: на ковер ее - никоим способом. Такие тигры от охотника, извините, не бегают. Сразу же - хвост по камышу, прицел к прыжку. Ну да и Ахметка - без прозева: ка-ак резнет его из берданки, накоротке... пятнадцати шагов не было: свалился тигр как подкошенный. Рад Ахметка, кричит: "Видал ваше родия, как я ему голову дырил!" А в тот миг тигр-то наш как перевалится на брюхо - раз! Не успели мы и затворами щелкнуть - смял Ахметку. Грешен и я: метнул спервоначалу в сторону: показалось - на меня. А тут счет, прямо сказать, на секунды.
      - Ушел тигр! - чуть руками не всплеснул Басов.
      - Нет, уходить зачем: уйти не дали, - спокойно сказал, вновь приступая к ломтю с медом, штабс-капитан. - Убили тут же, на Ахметке. Да Ахмета-то, собачьего сына, он уже успел задрать: всю шкуру спустил с черепа. Так и бросили. А все винтовка - с мултуком, с некультурным, этого бы не случилось. Бил бы по-старому: по убойному месту, а тут форснул культурой, а от нее, извините, одно оглушение.
      - Ну, ты опять о печальном, - томно проговорил приведший нас адъютант. - О людоеде, о культуре и прочем. Это и нам и гостям ни к чему.
      - Верно, - поддержал кто-то с дальнего края стола.
      - Отец командир! Время к закату, не пора ли к вечерней молитве строиться?
      - Время, точно! - крикнул батальонный. - Господа офицеры!
      По звуку команды офицеры мгновенно отставили стаканы с чаем и вытянулись.
      - Срочно, лично, секретно! - скороговоркой пропел адъютант, держа руку у козырька неведомо как оказавшейся у него на голове фуражки. Запросить господ офицеров Н-ского линейного стрелкового Его Величества батальона: простую зорю или зорю с церемонией?
      - С церемонией, - подмигнул нам штабс-капитан, рассказывавший о тигре.
      И все на разные голоса согласно подтвердили:
      - С церемонией.
      - Онипчук! - крикнул командир. - Готовь с церемонией.
      - Слушаюсь, - отозвался голос из-за двери.
      Офицеры поспешно стали снимать кителя. Адъютант, посвистывая, отстегнул, будто невзначай, шпору.
      - Левченко, не лукавь! - погрозил ему пальцем батальонный.
      - На тигра в шпорах не полагается, - начал было Левченко.
      Но полковник неожиданно окрысился:
      - Устав знаешь? Тебе зачем шпоры даны: перед барышнями хляскать? А боевой случай - так ты без шпор? На тигра - так без шпор? Посажу на гауптвахту!
      - Позвольте, я не совсем понял: при чем тут, собственно, тигр? осведомился вдруг забеспокоившийся Басов.
      - Как при чем? Сейчас мы вам тигра покажем. В натуральную величину. На задних-с лапках!
      - Да где же он у вас здесь? В клетке, что ли? Или... чучело?..
      - Чу-чело!.. Ты слышишь, Левченко? - задавился хохотом штабс-капитан. - Живехонький, дорогой мой. Вы думали: зоря с церемонией, в боевом-то, в гвардейском, так сказать, стрелковом батальоне - это что? Трень-брень, шуточки? Тигр-с, сударь! Не видели, не слышали? Увидите! Кому первому идти, господа? Или гостям без конкурсу?
      - Нет, зачем же? Надо поровну, по-товарищески. - Это - Фетисов.
      - Правильно. Первое правило игры. Савельев, давай жребий.
      Савельев, худенький поручик с хохолком, уже встряхивал в фуражке бумажные свернутые ярлычки. Онипчук, денщик, просунул голову в приотворенную дверь:
      - Готово, вашбродь!
      Мы, гости, все же тянули жребий первыми: бумажки оказались пустыми; за нами - офицеры, в порядке старшинства. Шли тоже пустышки. Наконец один из поручиков, развернув свою бумажку, кашлянул и прочитал:
      - "Тигр".
      - Твое счастье, Петруша. Пожалуйте, господа! - батальонный распахнул дверь в соседнюю комнату.
      Мы вошли, невольно осматриваясь. Но в комнате ничего особенного не было; бросалось в глаза лишь отсутствие мебели. Только по самой середине белел накрытый длинной скатертью стол, обставленный стульями. Перед каждым стулом - рюмка водки; посередине стола, шеренгой, тарелки с закусками и хлебом: бутылок не было. У дверей, навытяжку, Онипчук и еще какой-то солдат: винтовки у ноги.
      Все сели, кроме Петруши. Да ему и стула не было. Он пошептался с батальонным, перекрестился:
      - Ну, господи благослови.
      И вышел в охраняемую солдатами дверь.
      Машинально я протянул руку к стоявшей передо мною рюмке. Но сосед остановил:
      - Храни вас бог! Слушайте!
      Все замолкли, напрягая слух. Стало неспокойно. Не может быть спокойно, когда шестнадцать здоровых и крепких людей вслушиваются в тишину затаив дыхание.
      В соседней комнате - не той, из которой мы вышли, - послышалась какая-то возня, потом - дикое рычанье и неистовый вскрик, - мы узнали голос Петруши:
      - Т и г р  и д е т!
      - Скорей, лезьте под стол, - шепнул сосед слева.
      - Под стол! - вспыхнул я было от обиды. Но, к удивлению моему, второй сосед мой, адъютант Левченко, без малейшего смущения, звякнув шпорами, легко юркнул под скатерть. Более того: сам полковник, улыбкою раздувая усы, подтягивал брюки, явственно собираясь последовать его примеру. И на той стороне сидевшие, один за другим, пропадали под столом. Полез и я. Через минуту - все шестнадцать были в сборе, на корточках, прикрываясь свисавшими полотнищами скатерти.
      Дверь хлопнула. Нагнувшись, я увидел приближавшиеся ноги в высоких сапогах. И затем - голос Петруши:
      - Раз!
      Он сделал шаг вдоль стола, лихо сомкнув каблуки.
      - Два!
      Еще шаг.
      - Три!
      Мы сидели не шевелясь. Ноги обошли стол. До нас долетало:
      - Десять... Одиннадцать...
      И довольное покряхтывание...
      - Последняя!
      Без всякой вежливости, боднув соседа головой, Левченко устремился из-под скатерти. Я за ним. У пустого стола сидел, несколько разрумянившись, Петруша и с аппетитом закусывал. Все шестнадцать рюмок были пусты.
      Левченко быстро сел на ближайший стул.
      - Скорее, занимайте место.
      Я поторопился сесть. Вовремя! Потому что со всех сторон, спеша и толкаясь, поднимались из-под стола фигуры. Кто запоздает - останется без места.
      Без места остался Фетисов, намеренно задержавшийся под столом. При общем смехе его отправили в соседнюю комнату - тигром. Онипчук с солдатом, отложив винтовки, внесли, одну за другой, три четвертных. Поставили у окна.
      - Заряжай.
      Старательно поддерживая бутыль, солдаты вновь наполнили рюмки.
      И едва налили - Фетисов не совсем уверенным голосом крикнул:
      - Т и г р  и д е т!
      И все снова поскидывались со стульев. Надо отдать справедливость Петруше: несмотря на шестнадцать рюмок, он соскочил на пол с чрезвычайной, совершенно балетной легкостью.
      На Фетисова надежды у нас были плохи: управится ли он с шестнадцатью рюмками? Он и сам в себе, видимо, не был уверен. По крайней мере, его ноги в обтянутых брючках со штрипками подрыгивали, когда он подходил к столу.
      - Раз!
      Ноги стали отмеривать рюмки вокруг стола.
      - Четыре... пять... шесть...
      После восьмой - быстрота хода заметно изменилась. После двенадцатой "тигр" потоптался на месте и внезапно спросил ставшим тоненьким голосом:
      - А закусывать можно? - на что капитан ответил басом из-под стола под хохот Петруши:
      - Ничего подобного! Только после шестнадцатой.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      - Последняя!
      Мы ринулись. Басов выскочил из-под стола в одном сапоге: Петруша держал его за ногу, дабы подвести под тигра. В завязавшейся борьбе поручик оказался в ремизе: возясь с Басовым, он потерял время и вылез последним без места.
      - Успокоишься преждевременно, Мелхиседек, - просипел щетинистый капитан.
      - Почему Мел-хис-ти-сек? - старательно выговаривая слоги, спрашивал Фетисов. Он, видимо, осоловел, но бодрился.
      - Потому что ругается - длиннее не придумаешь. Ну и мастер! Как начнет - прямо на три версты расстояния. Артиллерию перестреляет. - И, в пример, поручик начал развертывать перед нами такое сложнейшее и действительно бесконечное ругательство, что окончить, пока наливали рюмки, ему не удалось.
      Мелхиседек рявкнул из соседней комнаты не своим голосом:
      - Т и г р  и д е т!
      И мы, уже окончательно войдя в игру, нырнули под стол, сталкиваясь плечами и головами...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Время шло. Тигры менялись. Иные прошли уже по три круга, другие по два. На спусках и подъемах все чаще случались столкновения и даже прямые катастрофы. Под столом было удушливо жарко от разомлевших тел и спиртного дыхания шестнадцати расслабленных ртов. Ноги сменявшихся тигров все медленнее и неувереннее огибали стол, иногда подозрительно долго застаиваясь на месте.
      - Эй ты, - кричал тогда из-под стола батальонный, - поджиливаешь, закусываешь!
      На что обвиняемый, лягнув ногою под стол, хрипел:
      - Докажи. Где ве-вещественные доказательства?
      В одном из туров я оказался рядом с Жоржем. За ним числилось уже тридцать две рюмки: для непьющего - порция. Глаза помутнели; он беспрестанно тер рукою лоб.
      - Ну как, Жоржик, дела обстоят с культурой? Твердо намеченный в бесконечность путь? - Я показал под стол рукою.
      Жорж посмотрел на меня слишком пристально, припоминая. И вдруг закивал головою:
      - Да-да, ты прав! Позор! - и, встав, сделал попытку завернуться в скатерть.
      Я схватил его за руки. Он отбивался:
      - Некультурно быть голым: я - голый! З-заверни меня, пожалуйста, скорей!
      Не знаю, удалось бы мне доказать ему, что он ни в малой мере не голый, но из соседней комнаты грянуло:
      - Т и г р  и д е т!
      Мы опустились под стол и... там и остались.
      Не одни. К этому моменту под столом покоилось уже не менее шести мертвых тел, оказавшихся неспособными по магическому слову "последняя" вылезти из-под скатерти. Некоторые спали, другие - пробовали еще подняться. Жорж, попав на кучу тел, расстегнул, внезапно разумным жестом, воротник, положил голову на чей-то живот и сейчас же заснул. Я собирался было выбраться по сигналу, но ближайший ко мне, толстый, "тяжелого веса", офицер стиснул меня крепкими, как медвежьи лапы, руками:
      - Не пущу. Сиди со мной. Мне страшно.
      Я попытался высвободиться. Но он держал как клещами.
      - Не пущу!
      - Бросьте эти глупости! Сейчас же!
      - Ударь меня по морде, - примирительно сказал он, наклоняя голову, тогда пущу.
      - Зачем я вас буду бить? - окончательно рассердился я.
      - Не можешь бить, тогда сиди и не рыпайся, - резонно умозаключил толстяк, снова смыкая разжатые было руки. - Только смирно сиди! Тебе вредно волноваться... - И, икнув, прибавил: - Мне - тоже.
      - Га-га! - злорадствовал наверху у стола батальонный. - Онипчук! Снять еще две рюмки, два стула отставить. Всего половина осталась.
      После каждого успокоившегося под столом убиралась одна рюмка и один стул.
      По следующему туру - из строя выбыли трое; через тур - еще четверо. На ногах оставались только Мелхиседек и батальонный.
      Мелхиседек ушел из комнаты тигром. Батальонный приподнял скатерть, выбирая место:
      - Ну и кладбище!
      Теперь, когда играющих осталось всего двое, стул был один; смена "тигров" казалась, таким образом, обеспеченной: батальонный, Мелхиседек, опять батальонный...
      Но Мелхиселек проявил остроумие: четыре раза, гогоча, как гусь, он садился мимо этого единственного стула. И четыре раза подряд лазал батальонный, кряхтя и вытирая лысину, под стол. На пятый, вылезши, он неожиданно крикнул начальственно, как перед фронтом:
      - Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул! Ставь сюда бутыль. Рюмку!
      И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.
      Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные, слюнявые рты. Вспомнились горы - стало совсем противно.
      Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:
      - Ты что за человек?
      Я поклонился официальнейшим образом:
      - Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.
      - Это - питерские? Ах, извините, пожалуйста, - засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. - Мы, знаете, тут в некотором роде... А товарищи ваши... фьють...
      - Ушли?
      - Нет, здесь, - с совершенным убеждением мотнул он ногою под стол. Но только... как же бы это вам их доставить?.. Впрочем... Онипчук!
      - Здесь, вашродь!
      - Заложить двуколку.
      - Слушаюсь.
      - Позвольте познакомиться, - уже вполне уверенно протянул мне руку полковник, - командир Н-ского стрелкового батальона. А это - поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут.
      Он приподнял скатерть.
      - Видите: иже во святых отец наших... А ваших, помнится, было пять?
      - Пять.
      - Ну, давайте искать.
      Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.
      - Четыре. Где же пятый? - пыхтел под столом батальонный. - Куда к черту девался пятый? Мелхиседек, поверяй по ногам: которые не наши.
      Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.
      - Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная: столичная рожа, ар-ристократ! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!
      Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой.
      - Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.
      Я посмотрел: действительно - лица у всех - бритые, бородатые и вовсе еще безволосые - были странно одинаковы одним, мертвенным, затершим черты противным сходством.
      Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице. Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.
      Г л а в а  IV.
      КИШЛАК СКОМОРОХОВ
      Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом Зеравшанской долиной до верховьев.
      За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в камень спекшейся почвы. Для непривычных - конец разговорам. Жорж еще мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху, замолчали уже на третьей, четвертой версте.
      К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и наблюдения ведет.
      Два здания эти, так сказать, - форпост русского Самарканда. За ними, и к востоку - до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное население.
      Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и "застрявших в здешнем гостеприимстве", как определил доктор. Иори от Пенджикента - рукой подать: едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.
      - Соблазн велик - помилуйте: какова... гм... растительность, разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится спорить.
      - Пасека - вон видите: сладость! Пчелка жужжит... - И наклоняется к белому открытому плечу. - Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..
      - Позвольте и мне! - Следом за доктором с робким ржанием тянется следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные должности, юноша.
      Приставша сдвигает брови: она строгая. Да и присказочки доктора явственно шокируют ее при посторонних, заезжих. Я-то лично знаю ее еще с первой поездки, но остальные - внове. А скверные примеры заразительны: Фетисов уже подкручивает усы.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В Пенджикенте работы нам нет: население здесь смешанное, обычного "равнинного" типа; мы тронулись дальше, не задерживаясь. Отъезд наш сдвинул с места и застоявшееся следствие: до Иори нам по дороге, - кстати, посмотрим вскрытие.
      Выехали в жар, в пыль. Версты две ехали караванной дорогой. Доктор ругал туземцев.
      - Противно, знаете. Живу сколько лет - не могу привыкнуть: до чего некультурны. Касторку, не поверите, норовят на сапоги смазать. И мелкий, по нравственности, народ. Не то что на Кавказе, например: Галуб, Аммалатбек, Шамиль или князь Багратион-Мухранский. Рыцарство! Прямо - его величества конвой! А здесь что - шушера. Взять хотя бы вскрытие, например. Дело, даже по русским деревенским условиям, надо сказать, щекотливое: по глупости, по темноте считается осквернением. А здесь того пуще: нас ведь, гяуров, они хуже собаки считают, собачьи эти дети. И вот, сколько мне по моей должности уездного врача этих вскрытий приходится производить (ведь, по существу говоря, вся и служба-то моя по судебным вскрытиям, лечить приходится мало - туземцы не идут, да и мне некогда), хоть бы те раз кто серьезное сопротивление оказал... Поломаются, конечно, иной раз шуметь начнут. Но достаточно одно только такое магическое слово сказать: миршабхана - и сразу благорастворение. А миршабхана-то всего-навсего: арестный дом, кутузка. Этим словом самого что ни на есть беспардонного сартюгу сразу приведешь к Иисусу: магизм - прямо можно сказать.
      Навстречу шел караван. Медленно, волоча мозолистые, корявые ноги, тащились верблюды, прядая облыселыми шеями. Караван вел туземец на ослике: он казался игрушкой, прицепленной к носу передового огромного верблюда, которого тянул за собой на длинном, сквозь ноздри пропущенном аркане...
      - Ах, напудрят, проклятые! - наморщился следователь, вбирая прыщавую шею в чесучовый воротник кителя.
      Из-под верблюжьих ног действительно клубами вздымалась тяжелая, вязкая лессовая пыль...
      - Кстати о магии, - продолжал доктор, толкнув своего иноходца и заезжая вперед (мы вытягивались гуськом, давая каравану дорогу). - Что за очаровательная женщина Марья Владимировна! И какой медиум! С нею и мною на сеансах - случаются удивительные вещи!..
      Голос доносился уже из густого пыльного тумана, обволакивавшего нас так, что не было видно гривы собственного коня. Где-то вблизи тяжело топали верблюжьи ступни.
      - Помню, раз, - верещал визгливый фальцет, - я и она...
      Что-то грохнуло передо мною о землю. У самой головы своей я увидел внезапно вырвавшийся из тумана полосатый вьюк. В лицо ударил душный верблюжий запах. Я осадил коня и остановился.
      Пыль стала оседать. Караван прошел. На дороге я увидел доктора. Он стоял, весь, как чехлом, покрытый пылью, и ругался последними словами. Иноходец, в пыли тоже, тяжело раздувал бока.
      - Верблюд проклятый ударил, - разрешил мои сомнения доктор. - Как я к нему под хвост, изволите ли видеть, подъехал, - не могу понять...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Труп, подлежавший вскрытию, был уже в могиле. Не доезжая селения, мы свернули поэтому прямо на кладбище: бугристый пустырь на песчаном отвале начинающегося за Пенджикентом невысокого, к земле притулившегося хребта.
      Кольцом из глиняных комьев склеенной ограды - такой, как дети строят, играя в крепость, - охвачено несколько десятков могильных холмов: низких, запавших между бугров отвала; ни зелени, ни камней намогильных, ни даже каких-либо отмет: все - ровные, забросанные комьями глины, каменьями, истлевшими, поломанными палками. Черными норами пестрит унылый, желтый откос.
      Нас уже ждали: на кладбище толпился народ. Аксакал - старшина встретил нас на дороге.
      - Недобро, господин. Волнуется кишлак. Не хочет давать резать покойницу. Нет, говорит, закону.
      - Я им покажу закон, - процедил сквозь зубы следователь, отваливаясь в седле. - А меня гонять двести верст по жаре из-за какой-то там падали, на это закон есть? Я для этого в университете четыре года над римским правом мозги калечил? Кто там насчет закона выражается, старшина? Дай-ка мне его сюда - я его подзаконю!
      Доктор подтолкнул меня локтем:
      - Вот сейчас увидите магию.
      По знаку старшины несколько человек отделились от толпы на могилах. Впереди - согнутый в плечах, старый, седобородый. Переводчик говорит: отец покойницы.
      - Нет закона, милостивые. Живой женщины не велит закон показывать чужому - не то что обнажать ее тело. А мертвую обнажать - душе, роду, вере надругательство. Русский закон - милостивый закон. Так нам всегда говорят, на сходах объявляют. Нет закона вынимать мертвых из могил, обнажать женщину перед чужими. Так и напиши в свою бумагу, человек суда.
      "Человек суда" с неожиданной по его тщедушию ловкостью наклонился с коня и схватил старика за сивую бороду.
      - Написал! Видал ижицу, сукин козел? Вот тебе закон! Пшел, показывай могилу. Или - в миршабхану, суток на тридцать: может, у тебя за это время новые зубы вырастут.
      Окружавшие, потупясь, молчали. Следователь выпустил бороду, обтер руку о челку лошади и, путаясь ногами, слез с седла. Старик, опустив голову, пошел к холмику, около которого тускло поблескивали заготовленные заступы - кетмени.
      - Я вам говорил, - торжествующе подмигнул доктор.
      - Понятые!
      Они оказались налицо.
      - Приступим! - Доктор подтянул брюки.
      Следователь огласил выдержку из дознания, определившего необходимость судебно-медицинского вскрытия: в самаркандскую судебную палату поступило заявление о том, что туземка Амин-Алиэ, скончавшаяся такого-то числа, умерла не своею смертью, а была убита мужем и его сестрою. Справедливость заявления надлежало проверить вскрытием.
      Толпа снова глухо зашумела.
      - Кто заявил! Измет, первая базарная сплетница... по злобе наговорила, язык змеей. Опроси сначала. Сам увидишь - не надо копать. Ей только на язык посмотреть - ложь увидишь. Не слухом. Глазом.
      - Кто говорит? - побагровев, крикнул доктор. - Старшина, записывай поименно: в миршабхану.
      И опять смолкло.
      - Куда отец запрятался? Тащи сивого козла! Бери кетмень, бородастенький... Подсобляй, ты!
      Миршабхана!..
      Глухо стукнули о камни надгробного бугра кетмени. Но тут случилось нечто непредвиденное.
      Из-за отступивших от могилы насупленных, молчащих мужчин выступила девушка: тонкая, стройная, в белой рубахе, в пестром, туго охватывавшем черные косы платке, с незакрытым лицом. Прямая, строгая - она неторопливо подошла к могиле и бросилась на нее ничком, разметав руки.
      Старик отбросил кетмень: стоном в наступившей тишине прозвучало железо о спекшуюся землю.
      Даже следователь растерялся.
      - Ты... пошла вон! Слышишь!
      Она приподняла голову и усмехнулась. И столько было презрения, настоящего, оставляющего навсегда, на все годы ожог, в этой покривившей тонкие губы усмешке, что даже доктор, проведший уже было рукой по стриженым волосам, по колючим усам, поперхнулся и отвел глаза.
      - В миршабхану! - не глядя махал рукою следователь.
      Она усмехнулась снова и крепче охватила бугор. Она не боялась миршабханы, эта девушка...
      Толпа зашевелилась снова. Снова хлестнула по рядам волна ропота.
      - Закона нет...
      - Если не уберут сейчас этого ведьменка... - вспенился внезапно доктор. - Пиши в протокол, старшина: двести рублей штрафу на селение, и внести в два дня.
      Старшина сложил руки:
      - Хабибула, родной, видишь: конец, разор приходит Иори.
      Старик отец, отошедший было в сторону, резко обернулся, пригнул дряблые дрожащие плечи и выхватил из-за пояса нагайку. Завертел ею, накрутил косу девушки на руку, рванул, потащил. Ухватила за руку, выскользнула, припала к могиле опять. Еще один подскочил. Вдвоем, волоком. Тяжелая падает брань. А по седой бороде - слезы.
      Я стоял, словно ощупывая себя: я ли?
      Девушку увели. Могилу разрыли. Дело быстрое: туземцы хоронят без гробов. Вырывают яму, сажают в нее закутанный в саван нагой труп неглубоко, с поверхности можно рукой дотянуться до темени; наваливают на отверстие носилки, на которых принесен к могиле покойник, набрасывают сюда же посохи провожавших - путь долгий в вечность: все бегут (потому что бегом провожают в Туркестане покойников) с посохами. Присыпят носилки и посохи комьями спекшейся глины холмиком: кончен обряд. А у бедных и носилок не кладут: дорого. Одни посохи.
      Раскрыть такую могилу легко.
      Из могилы вынули скелет на естественных связках. Только кое-где желтели прилипшие к костяку клочья полуистлевшей кожи. Доктор ткнул пальцем.
      - Запишите: рубцы.
      - От раны?
      - Нет, от сифилиса: язвы были.
      Ни следователь, ни доктор не изъявили ни малейшего удивления по поводу скелета. Наскоро подписали акт - о невозможности установить что-либо "за истлением трупа"; следователь отметил: "Дело к прекращению"; кости свалили обратно и двинулись к старшине - пить чай и есть дыни. У доктора в походной фляге оказался коньяк.
      - Разъясните мне все-таки, - сказал я к концу трапезы, - как мог труп так быстро разложиться?
      Доктор чмокнул носом над рюмкой.
      - Скоро? Да он не меньше трех месяцев в яме: а в здешнем климате да при чикалках (шакалий ход под бугром видели? у каждой могилы такой их приватный ход) уничтожение вещественных доказательств бывшего существования - тьфу! - быстро делается. Даже по дознанию похоронам месяц: а доносят всегда с опозданием. Мы с ним знали, что от трупа один протокол остался. Вы разве не заметили? Я даже и инструментов с собою не взял.
      - Так зачем вы могилу зря раскапывали? Только людей мучить...
      - Что значит зря, господин студент? - захорохорился охмелевший несколько от коньяку доктор. - Замечание - от вольнодумства! Предписание видели: вскрыть! Вскрываем. "Твердая власть и строгое блюдение закона основы управления завоеванным краем". Не изволили, конечно, читать последнюю речь его высокопревосходительства господина генерал-губернатора?
      Но тут же, смякнув, фыркнул:
      - А он все еще путает, генерал-то губернатор, аксакалов с саксаулом. Ей-богу! Так и кричит: здорово, саксаулы!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      От Иори дорога втягивается в горы. Долина широкая, тропа - по осыпи; но любителям головокружений все же первое испытание: ехать приходится карнизами, т. е. дорожкой, пробитой по самому краю обрыва, зачастую на большой высоте. Вечерний привал в Урмитане - большой горный кишлак, мельницы на горных потоках, абрикосовые сады.
      На ночевке нагнал нас Саркисов, киргиз, губернаторский переводчик. Опять - знакомый по прежним поездкам. Предложил с ним вместе проехать в Дарх. Место любопытное: кишлак этот, в одном переходе от Гузара, - выше Урмитана, по Зеравшану - весь сплошь заселен скоморохами. Летом они хозяйствуют, как всякие иные селяне, а на зиму расходятся по всему Туркестану - певцами, жонглерами, плясунами, бубенщиками. Веселый кишлак. И старшиною у них - князьком скоморошьего царства - бача, мальчик-плясун. Мне если ехать с Саркисовым, то под видом казанского татарина: от русского - замкнутся дархцы. Маскарад нетруден: с языком - слажу, обычай мусульманский - знаю, лицо - не выдаст никогда не видели в Дархе казанских татар.
      Я принял предложение. Жорж остался с "чужой" тройкой: дневка в Урмитане, дневка в Гузаре - я за это время успею обернуться. От Гузара опять поедем вместе.
      Саркисов со мною не чинится: в губернаторской канцелярии пообтерся: знает: студент - особа не важная... Тем более - приезжий. Приехал - уехал, стесняться нечего. Узнаю поэтому на первом же перегоне: едет он в горы по своим "бараньим" делам. Здесь такой обычай у администрации: с местных богатеев взимается ежегодный оброк баранами: не "взятка", разъясняли мне, "обычай". Этих баранов у хозяев не берут, а припускают в то же хозяйское стадо на приплод с особою меткою. Надо ли говорить: на таких овец падежа не бывает, приплод верный и обильный. Множатся чиновные бараны. И дело чистое: кто может запретить приставу, или хотя бы и самому губернатору, держать своих овец в стаде Исмаил-бая или другого кого.