- Ахметулла, брат бека. Белый князь Бальджуана, - благоговейно прошептал мне караул-беги, поспешно соскакивая с коня. - Великий ученый и правитель великий, слава роду и Бальджуану!
      Я бросил поводья спешившемуся, в свою очередь, Гассану. Конная толпа медленно приближалась к мелкому броду, плеща копытами плясавших под седлами лошадей. Дуга наездников сжималась к белому всаднику.
      Поднявшись на берег, шагах в пяти от меня, он неторопливо слез и подошел твердой, уверенной походкой. Орлиный, смеха не знающий взгляд; иссиня-черная, сухо поблескивающая над серебряной парчою халата борода: явная арабская кровь. Подойдя, он остановился на мгновение, прямой и напряженный, испытующий. На мгновение: глаза потемнели, он протянул обе руки. Зная обычай, я вложил в тонкие, чуть красноватые от хенны пальцы свои, притягивая правую его руку к сердцу. Он сделал то же с моею правою ладонью, и, под восторженные клики окружавшей нас толпы, мы трижды обнялись, накрест меняя руки.
      Г л а в а  X.
      БЕЛЫЙ КНЯЗЬ
      В Бальджуане работалось плохо. В антропологическом отношении интересного здесь нет: только курейшиты, пожалуй, - арабского корня племя, с верховьев Ях-су... но к прямой задаче нашей они никакого отношения не имели. Померили мы их - для очистки совести больше... Главная же масса населения - того типа, который, чуть не сотнями особей, прошел уже под нашими циркулями...
      То же и с экономикой: цифровой материал, собранный нами, - о сборе хлеба, о рыночных ценах, о податях и налогах - давал ту же, преобладающую для Бухары, привычную уже нам картину: на общий итог - не легче здесь, чем даже в Гиссаре.
      - Черт их разберет! - задумчиво говорит Жорж, перелистывая испещренные цифрами страницы нашего путевого дневника. - Средний прожиточный здесь не выше гиссарского, бесправие то же... А на всех - от старьевщика на базаре до бекской челяди - печать какого-то гнусного довольства жизнью. Помнишь, караул-беги говорил: "счастлива жизнь бальджуанцев". Я думал - звонит: нет, они и на самом деле счастливы.
      Жорж прав, Бальджуанцы - мы убеждались в этом каждый день, каждой новой встречей - доподлинно радовались жизни: плову, базару, параду пехотного батальона, расквартированного в городе... Даже сами сарбазы обычно забитый, угрюмый народ - здесь были улыбчивы и щеголеваты... Случалось, проходя мимо площади в часы солдатского ученья, видишь: едет на учение сарбаз на ишачке, в тюбетейке и халате, качает туфлями на носках босых ног; мундир, красные штаны, высокие сапоги с неимоверными каблуками - пачкой уложены под рукой на ишачьем загорбке; ружье - за штык волочит за собой, прикладом но земле; в дуле - красный пушистый помпон, за ухом, пропоротым серьгою, цветок... И горланит во все горло песню. Рад жизни и он...
      Мы никогда не уделяли во время наших исследований особого внимания администрации: национальную архитектуру смешно изучать по гауптвахтам, тюрьмам и зданиям судебных установлений. На этот раз - в поисках "причины благоденствия" - пришлось заглянуть и в канцелярии.
      Но и канцелярские розыски нам ничего ощутимого не дали: как будто все то же, обычно бухарское. И закон тот же, и обычай - тот же, и такие же, плутоватые на вид, юркие чиновники и сановитые казии, и вереницы просителей...
      "Арз бар - жалоба есть".
      В одном только наше "обращение к администрации" - как шутливо назвал Жорж - имело непредвиденные нами последствия. Три дня спустя после того, как мы начали свой обход, джевачи, взволнованный и польщенный, предупредил нас о предстоящем - нынче вечером - посещении Белого князя.
      До тех пор мы видали его только на парадных обедах - у бека, старшины города, старшего казия. Слышали о нем много: разговор о нем - на всех перекрестках. Почтительный - до благоговения. По тому, что мы слышали, решили: ханжа. Интереса к нему у нас не было. Разговоры с ним при встречах не шли дальше этикетных.
      Приехал он, как предупредил, к вечеру - в том же серебряном парчовом халате, на том же белом коне. "Иным, - говорит джевачи, - его не видели люди". С ним - большая свита, привезшая роскошный дастархан: вечером сегодня он угощает лично.
      После первых приветствий, удобно раскинувшись на подушках, он знаком отослал слуг и наклонился ко мне приветно.
      - Предание о Шакыке Балхском: когда он скрыл свой монашеский чин под княжеским нарядом - три дня соблюдал он княжеский вид, но на четвертый забыл умыть руки и тем обнаружил свое дервишество. Ты тоже вскрыл себя на четвертый день, о, государь мой вихрь.
      - Я не понимаю тебя, Ахметулла!
      Белый князь укоризненно погрозил пальцем.
      - Разве ты не присутствуешь - с четвертого дня твоего бытия в Бальджуане - на суде и не говоришь с нашими сборщиками податей и выборными базара?
      - Ну так что же?
      - Вопрос правления закрыт дервишу, певцу или писателю ученой книги. Ты пришел к нам, как юродивый, ибо - мерить головы и руки погонщикам ослов юродство: кто не согласится с этим? Но - по стати узнается князь. Я узнал тебя с первой встречи. Ты скрывался, - я ждал. Ты открыл себя, сев по правую руку судьи. Доподлинно: вопрос правления - твой вопрос. И выбор твой правилен: в Бальджуане есть чему поучиться правителю.
      - Ты ошибся, таксыр, я не правитель и никогда им не буду.
      - Судьба человека не в мыслях его, но в крови. Ты спрашивал казия: спроси меня - я отвечу тебе открыто, без утайки, как князю князь.
      - Я сказал уже, таксыр: это не мой титул... и не моя честь.
      - О чем спорить, - мягко пожал плечами Ахметулла. - Спрашивай, я отвечаю.
      Молча я отвернулся. Вступил Жорж.
      - Раз уж об этом зашел разговор, - сказал он, сухо глядя на Ахметуллу сквозь очки, - вопрос наш может быть формулирован так: исчисление доходов и расходов здешних туземцев показывает, что им живется не легче, чем в остальной Бухаре. О том же говорит здешний закон; но в них мы замечаем довольство, которого не видели мы в других владениях эмира. Какова причина?
      Ахметулла через плечо бегло посмотрел на Жоржа и обратился ко мне:
      - Вопрос поставлен тобою верно. И о причинах я скажу тебе со всею открытостью, хотя ты и спрашиваешь о тайнах правления.
      ...Положение нашего народа то же, что в остальной Бухаре. Это так, и не может быть иначе, - ибо здесь, как и во всей остальной Бухаре, он выполняет призвание народа: быть подножием власти.
      ...Но мы утверждаем подножие это не так, как другие беки. Рахметулла гиссарский забивает зинданы осужденными; плети его палачей каждый день работают на регистане, утеряя счет преданным казни. Спору нет: железной рукой держит он власть, и власть эту никто не вырвет. Но излишен напряжением этот путь. Наш путь легче. Мы бьем разумом, а не плетью.
      ...Дворец беков бальджуанских - на твердом, на древнем устое: мы родовичи. Мысли нет у бальджуанцев о возможности смены бекского рода: в этом утверждаем мы их каждодневно - и проповедью мулл, и беседами в чой-ханэ, и на базаре наших бекских людей. Ты знаешь: бог имеет ангелов, бек - сыщиков: глаза и уши; мы прибавили к ним рот. Наши люди не только слушают, но и говорят. Это пригодится тебе - запомни.
      ...В безграничной на жизнь и смерть власти нашей - до последнего уверен народ. Во всех школах, на колоннах наших мечетей увидишь ты надписание мудрейшего слова Хасана-эль-Басри:
      "Неискренен в молитве своей тот, кто не сносит терпеливо ударов своего владыки".
      ...Изречение это знает в Бальджуане каждый ребенок. Если бы я приказал четвертовать на площади достойнейшего из стариков Бальджуана, никто не усомнился бы ни в праве моем, ни в правде моей. И каждый, кого я ударю плетью по лицу, - примет это как должное.
      ...Но мы не бьем плетью по лицу. А существо холопа - каким другим именем можешь ты назвать толпящийся на базарах и воняющий на пашнях народ? - таково. Если ты, имея право ударить по лицу плетью, - ударишь только по плечам, он сочтет себя отмеченным милостью; а если ты ударишь его просто рукой, - он скажет: хвала облагороженным! Он будет счастлив, таксыр. Ты видел сам. Ибо вся тайна довольства Бальджуана - в одном: без нужды мы не бьем плетью по лицу. Наша рука тяжела, - она тяжелее, если хочешь, руки Рахметуллы, ибо он человек без рода, без завтрашнего дня, грабит, где удастся; мы же накопляем со всех, и каждый день. Но холопы не чувствуют этого, потому что их кожа не изрезана плетью и при встрече я кланяюсь приветно - я, Белый князь в серебряной парче. Я даже разговариваю с ними, Аллах мне свидетель, проезжая по улице, когда на пути моем скопление этих грязнейших людей. И они горды собою и бекским родом Бальджуана... Зачем им знать, что, прикоснувшись к ним, я трижды омываю руки благовониями и окуриваю их аравийской смолой?
      ...И больше того. Когда мы решаем ввести новый налог или отобрать в свое владение новое угодье, - я никогда не бросаю им приказа в лицо. Нет: я созываю стариков и говорю: "Вот наше  м н е н и е  о налоге или угодьях. Не правда ли, и  в ы  д у м а е т е  т а к?" И смотрю им в глаза пристально. И они отвечают согласно: "Воистину - так". А наутро они важничают по всему базару: мы решили, и бек приказал. И славят благость решения, хотя бы оно удваивало их десятину. Истинно говорю: мудрость правителя: поласкай ишаку грязную морду - он будет радостно подбирать по канавам отбросы и почитать за счастье возложенную на него кладь.
      - Я вижу, - сверкнул очками Жорж, - на пользу бекам пошло сказание о превращении ишака в тигра. Но уподобление неправильно. И, поскольку рука ваша тяжела (ты сам говоришь об этом), народ осознает в один прекрасный день действительную цену своего довольства. И вспомнит, что, по сказанию (в этом оно верно), тигр создан самим человеком.
      - И дальше что? - презрительно сказал, сквозь зубы, Ахметулла.
      - Народ восстанет.
      - Если ты читал книги, - усмехнулся жесткой усмешкой бальджуанец, тебе ведома судьба восстаний рабов. Они обречены. Но здешние рабы не восстанут. Сказание, о котором ты упомянул, сочиненное нашими дедами, недаром установило тигровый запрет. В нем - великая правда. При покорности тигр берет только то, что захочет. Но если восстать, если убить хоть одного тигра, - остальные будут не только взимать подобающую им дань, но и мстить. И поскольку народ знает, что бек и знать не в одном Бальджуане, как не в одном Бугае водятся тигры, ему, поверь, ясно, что тигровый закон - закон вечный. Ибо для того, чтобы стряхнуть этот тигровый закон - закон нашей власти - власти тех, кто не грязною работой живет, но данью, - мог бы быть только один путь.
      - Перебить всех тигров!
      - Ты сказал, тура-шамол! - спокойно кивнул головой Белый князь. Именно, без остатка, в с е х. Но безумие такой мысли очевидно: народ отгонит такую мысль сам: на это у него хватит природного разума: в таких пределах - рассуждает и ишак. Пусть тигр создан человеком. Но, воистину (и в этом глубокая мудрость дедовского предания о тигре), то, что человек создал, над тем не волен уже и сам бог.
      - А ты веришь в бога, таксыр?
      Ахметулла сузил зрачки.
      - Спроси об этом муллу главной мечети. А сам о себе я скажу - словами арабской песни... ты ведь разумеешь по-арабски, таксыр?.. Но поскольку от дел правления мы перешли к вопросам духовным (он хлопнул в ладоши - в тотчас распахнувшуюся дверь вошла челядь), - уместно продолжить беседу за трапезой.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Когда, закончив ужин, мы приняли из рук прислужников чашки ароматного чая, я напомнил о песне.
      - Мы ведь арабского рода - корень наш от пустыни. Оттуда привезли мы и песни. Пустыня за Кызыл-су - владение наше - не дает нам уснуть: мы вспоминаем родину. И о себе - я люблю думать словами Шанфара, самого одинокого из певцов Геджаса:
      Я не истомленный жаждой, что пасет свое стадо поздно вечером: верблюжата у него плохо накормлены, хотя у верблюдиц и не перевязано вымя.
      Я не слабосильный трус, что сидит при жене неотрывно, выспрашивая ее о своем деле - как ему поступить.
      И не припавший к земле страус, сердце которого, точно жаворонок, то взлетит вверх, то опустится низко.
      И не любезник, прячущийся от дел, утром и вечером расхаживающий умащенным и насурмленным.
      Я не бездельник, у которого зло раньше добра, неумелый, что вскакивает безоружным, если ты его испугаешь.
      Я не страшусь темноты, когда на пути перепуганной, мчащейся наугад встает бездорожная грозная.
      Когда кремнистые камни встречают мои копыта, - они разлетаются в прах, отметая искры...
      Не в одну зло несущую ночь, когда имущий сжигает свой лук и стрелы, которыми он запасен.
      Я шел во мраке, и спутниками мне были холод, голод, страх и дрожь.
      Я вдовил жен и сиротил детей и вернулся, как начал, а ночь была еще темнее.
      И наутро в аль-Гумейса были две толпы: одну расспрашивали, а другая спрашивала про меня.
      Они говорили: "Ночью заворчали наши собаки; и мы сказали: рыщет волк или подкралась гиена".
      Но звук пронесся и замер, и они задремали; и мы сказали так: вспугнули, наверно, ката или вспугнули сокола.
      Если он был из джиннов, то великую беду натворил, придя ночью, а если он был человеком... Но ведь подобных дел - не сотворит человек.
      Он замолчал, призакрыв глаза, словно утомленный.
      - Мы знаем эту песню: френгский ученый записал ее давно уже в свою книгу. Прекрасная и гордая песня. Но звучит странно в роскоши твоего дворца. Тебе ли, человеку государства, исчисляющему налог, - петь эту песню?
      Ахметулла засмеялся - в первый раз за наше с ним знакомство.
      - Изречение Сирри-эл-Сакаты: "Самый сильный - тот, кто побеждает свою страсть; самый слабый - кто ей поддается". О Сирри рассказывают: во время отшельничьего его подвига дочь принесла ему кружку для охлаждения воды. Сирри задремал, и ему приснилась прекраснейшая гурия. Он спросил: "Кому ты предназначена?" - "Тому, кто пьет воду не охлажденной". Проснувшись, он разбил кружку вдребезги. Во дворце - искушении больше: поэтому место сильному - во дворце.
      Жорж почесал подбородок.
      - Победить страсть, чтобы овладеть гурией! Одно - стоит другого.
      - Закон рая, - беззаботно сказал, расправляя плечи, Ахметулла. - Ты читал Коран, таксыр?
      - Сура сорок восьмая: "По пяти сотен гурий каждому будет дано..."
      - Ты мог бы выдержать состязание в богословии с Бишр-абу-Насром! весело кивнул мне князь. - Дозволь же закончить сегодняшний скромный ужин - чашей вина. Ты свободен от мусульманского запрета, государь мой вихрь. И для тебя - только для тебя - приказал я изготовить этот напиток!
      Он дал знак. Тихо позванивая оружием, высокий рыжебородый туземец поднес мне, на серебряном блюдце, тяжелую кованую чашу.
      - Наш славянский обычай таков: мы не потчуем гостя тем, что для нас самих запретно. Если вино - порок, зачем ты предлагаешь его мне? Если же правда, что еще со времен Соуджа, вашего пращура, не чужд бальджуанской знати обычай веселого пира, - разделим чашу. Один - я не буду пить.
      - Ваш обычай мудр, быть может - он лучше нашего. Но каждый блюдет свое. Пей, государь мой вихрь, и да приснится тебе сегодня прелестнейшая из гурий.
      Рыжебородый, по знаку Ахметуллы, вторично поднес к моей руке тяжелую чашу. Я принял ее. Ахметулла ленивым движением потянул с дастархана янтарную кисть винограда.
      - Чудесное вино, - сказал я, поднося к губам чашу. - Его запах прян и остр; оно гуще крови; еще не прикоснувшись, я ощущаю его аромат. Напиток редкостен. Но силен тот, кто преодолевает соблазн, как сказал Сирри. Я хочу быть сильным, я отставляю чашу, таксыр.
      - Сирри говорил еще: мгновение не повторится, - пристально глядя на меня, промолвил Ахметулла.
      - Я удержу его, - ответил я, не отводя взгляда. - Ты поймешь любознательность путника. Я исследую состав напитка, чтобы в свое время почествовать им высокого гостя, когда он, в дружеской беседе, склонится к моему столу.
      Ахметулла потянулся, томно оправляя под локтем шелковые подушки.
      - Ты так решил, государь мой вихрь?
      - Да, князь. Разве мне нужно говорить дважды?
      Он повел бровями. Челядь, склонившись, вышла.
      - А ты, Гассан-бай? Разве ты не слышал? Тебя зовут.
      Гассан склонился в свою очередь. Когда он выходил, за дверью - мне показалось - блеснула сталь.
      Ахметулла продолжал есть виноград, плавным движением тонких, хенной оттененных пальцев обрывая ягоды.
      - Как ты узнал, что чаша отравлена?
      - Я опознал рыжебородого. Я видел его у зиндана Рахметуллы: я памятлив на лица.
      Привстав, он протянул мне руку.
      - Разве я не говорил тебе, что ты - наш. Твой спутник - пусть он простит мне - лежал бы уже ничком на ковре.
      - За то, что поверил твоему гостеприимству?
      - Вопрос, недостойный тебя, - брезгливо сдвинул Ахметулла тонкие рисованные брови. - Разве я мог отказать Рахметулле? В таких услугах князья не отказывают друг другу.
      - "Закон тигров... вечный закон".
      - Истинно. И скажи мне, открытый разумом: если бы ты выпил чашу, - не был бы тем самым оправдан Рахметулла? Тебя ведь не случай спас. Ты - н е м о г  выпить. Ты знаешь это, как знаю я.
      Он неожиданно звонко рассмеялся, сверкнув белыми, как слоновая кость, зубами.
      - Ведь правда: в Бальджуане есть чему поучиться правителю! Гей, коня, Джура-бай! Мы едем.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Жорж писал до позднего часа: озлобленно. Ночью он разбудил меня.
      - Что ты?
      - Пойдем утром в Бугай на тигров.
      Я сбросил одеяло. Это - мысль!
      - Надо разбить суеверие, - взволнованно шептал Жорж. - Нельзя так, недопустимо! Ведь это - в десять раз хуже, чем у Рахметуллы. И эта белая гадина...
      - Он прав в одном: если уж бить - то  в с е х  тигров. Если уцелеет хоть один, - все сойдет на нет: слишком живуча порода.
      Жорж болезненно сморщился:
      - Опять крайность! Духовный максимализм. Тут не в физическом истреблении дело, а в предрассудке, в суеверии. По нем надо бить.
      - Нет, одного этого мало: именно - ф и з и ч е с к и  истребить!
      - Всех?
      - Тигров? Тех? До последнего. А в Бугай все-таки пойдем. Буди Гассанку.
      Но Гассан уперся:
      - Гостеприимен Бальджуан. Да и не найдем мы тигров в Бугае: на версты камыши, озера и топи. Не скрадешь зверя: мы ведь и повадок его не знаем. Только с бальджуанцами поссоримся, обидим хозяев.
      Так и бросили, до утра. А к утру Жорж раздумал. Когда я на заре потянул его за ногу: "Ну что же, идем?" - он отвернулся к стене и пробормотал, кутаясь в шелковое надушенное одеяло:
      - Авантюра!
      Я бросил его и вернулся к себе.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Широкая, в камыше пробитая, тропа: к водопою; лазурится сквозь зеленые жесткие просветы тихая гладь заводи. Хрустнул в стороне камыш. Осторожно раздвинув стебли, мы сошли с Гассаном в топь. Ноги вязнут по колено. Кругом по болоту, опять без шума, к тропе, саженях в десяти ниже. Затаились. Ждем. Вихорятся, обсыпаясь, метелки камышей. И вдруг дрогнули, закачались. Трещат стебли, ломится зеленая стена. Он идет, не скрываясь, хозяином: от кого ему скрываться, здесь, на Бугае? Идет, лениво постукивая по сытым бокам пестрым упругим хвостом. Близко. Вздрогнул. Поднял голову, потянул ноздрями. Желтые круглые глаза потемнели, тяжелой складкой опала черная, в морщинах губа, обнажая огромные клыки. Припал на передние лапы. Я нажал на спуск. Брызнула в лицо илистая глина. Щелкнул затвором, сменил патрон. Нет... Гассан, как безумный, плясал вокруг распластанного поперек тропы тела. С выстрела! Чуда нет: ведь не дальше шести шагов. От тела шел еще пар, когда мы сдирали шкуру...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Мы поднялись поздно и долго засиделись за утренним чаем. Только к дневному намазу стали собирать инструменты, сменили в фотографической камере пленки. Решили проехать к южному кварталу. Там осело несколько семейств афганских цыган-люли: негрского, уверяют, корня. Одного из них я видел случайно на базаре: действительно, если это не негры, то, во всяком случае, - негроиды.
      Пока седлали, из-за высокого тына донесся нарастающий гул. Явственно - приближалась толпа: хлест бьющих камень босых подошв, взлаивание дервишей и вскрики. Джигиты перестали седлать, прислушиваясь. Грузно качая неподпоясанный обвислый живот, выскочил, в затрапезном халате, домоправитель. Челядь спешно приперла ворота. Вскрики и гул подкатывались к самому дому.
      - Смерть урусам, погубителям Бальджуана!
      - Ого! Гассан, Салла!
      Но Гассан, бегом, уже вынес наши винтовки.
      По воротам частым тяжелым градом застучали камни. Домовая челядь растерянно металась по двору. Быстро осмотревшись, мы с Жоржем отбежали к особняком стоявшему - насупротив главного здания - крылу дворца. Один вход, одна лестница: отбиваться будет легко.
      На верхней ступени, у двери, прижавшись боком к стене, - старый, морщинами изрезанный, безусый, безбородый монгол. Трясясь дряблою кожей, он вытащил из-за пояса кривой тусклый ятаган. Я ударил его дулом ружья под колено. Старик охнул и сел. Дверь была приперта туземным, затейливо резаным замком. Через тын пестрой бурливой волной уже перебрасывались кричащие люди. Медлить было нельзя. Я нажал коленом, - одна из створок треснула. В полутьме раскрывшейся затаенной комнаты мелькнуло обнаженное женское тело. У входа - слева - огромный низкий диван. Мы завалили им полуразломленную дверь и припали к вырезам прикрытых ставень.
      Двор кишел людьми. Камни, ножи, палки - толпа случайная, с базара. Домоправитель беспомощно мотался в тесном кольце наступавших на него туземцев. Ему в упор что-то кричал рыжебородый.
      Взять на мушку?
      Чья-то рука тихо легла мне на плечо. Обернулся. Придерживая на груди наскоро наброшенный широкий халат, улыбаясь подведенными глазами, за мной стояла женщина. Да... ведь мы - на женской половине!
      - Отойди от окна. Они не войдут сюда: евнух опять стоит на страже у входа. Иди же скорее, фаранги. Я смотрела на тебя каждый раз, когда ты садился в седло во дворе. Ты - красавец...
      Она разжала руки. Под шелковой тканью - жадное, жаркое дрогнуло тело.
      Их было несколько там, в глубине, таких же, как эта, полуобнаженных.
      - Смерть урусам, оскорбителям веры!
      Народ прибывал: на той стороне с треском распахивались ставни. Дом обыскивали. Куда девались Гассан и Салла?
      В соседней комнате - медленно и зазывно пропели струны дутора.
      - Брось мултук, палавон. Идем. Я говорю тебе - опасности нет. Пусть воют. Мне имя - Сулайя. Красивее меня нет женщины в долине Великой реки от самой Крыши Мира.
      Я отвел смуглую, жасмином пахнущую руку.
      - Оставь!
      - Сарбазы! - крикнул от прорези соседнего окна Жорж.
      Ударом прорезался сквозь гул сигнал рожка. Толпа расхлестнулась. Во двор, шестеро в ряд, отбивая шаг, входила бекская рота; у правофланговых не было пушистых помпонов в дулах настороженных ружей. Рота шла с примкнутыми штыками.
      - Очистить двор!
      Шеренги разомкнулись, топоча. Снова прокричал, глуша напев дутора, военный рожок.
      - На площадь, к мечети! Амиро-Сафид будет говорить! Слышите: великие барабаны!..
      Над городом ударили плавным медным голосом колокола.
      - Амиро-Сафид!.. Гей, выбирайся из дому! Урусы - во дворце Ахметуллы. Его бирючи кричат об этом по всем улицам. С амвона Алаи-Уруг объявит он решение бека об урусах... Скорей! Гони! Он уже в мечети!..
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Двор быстро пустел. Солдаты, пересмеиваясь, занимали входы. Из-под навеса, по ту сторону, где мешки с ячменем, выскользнули Саллаэддин и Гассан. Они подошли к офицерам.
      - Время! Идем, Жорж.
      - Да стой же. Неужто я напрасно зажгла курильницы?
      Дурманящий дым стлался над яркими - даже в полутьме - коврами. В соседней зале по-прежнему томились, плакали струны. В прорези арок полуобнаженные женские тени над алыми огнями разожженных углей...
      - Ударь в бубен, Нарда, - ты мастерица плясать!.. Уходишь?.. Так будь же ты проклят - вор единственного часа!
      Монгол у двери посторонился, осклабясь. Ятаган по-прежнему тускло блестел за поясом. Старик подергал обрубком языка, широко раскрыв нестарчески-крепкие челюсти.
      - А-ара!
      - Откуда ты, таксыр? - бросился к нам Гассан, едва мы выскользнули из-под навеса одинокой каменной лестницы.
      Два офицера, бродившие, запинаясь высокими каблуками сапог, по неровному плитняку двора, перед разломившейся шеренгой взвода, - подтянули кушаки. Пошептались. Старший подошел, приложив к барашковой круглой шапке с эмирской звездой - проросшую шерстью распяленную ладонь.
      - Благословение Аллаха на вас, высокий таксыр. Бек выслал нас на охрану, дабы народ не истребил вас за ваше богоотступничество.
      В открытые ворота махнул рукою часовой:
      - Бунчук Амиро-Сафида!
      Офицеры вприпрыжку уже бежали к быстро ровнявшемуся фронту.
      - На краул!
      Медленно въехал, окруженный телохранителями, Ахметулла: на белом коне, в серебряном парчовом халате. Он легко сошел с седла; поводья перехватил Гассан. В рядах свиты был и наш джевачи.
      - Вы, как в сказке, накрылись шапкою-невидимкой, - улыбаясь заговорил он, пока, следуя за ним, мы поднимались по ступеням во внутренние покои. У рыжебородого чутье, но и он не открыл вас. Кому из моих людей (это ведь мой дворец - дворец моих женщин) дать награду за то, что вы были укрыты от ишачьего набега? В крупном стаде - опасен даже ишак!
      - Я ничего не понимаю в случившемся, князь.
      - Игра Рахметуллы, - небрежно отвечал бальджуанец, опускаясь на подушки. Слуги спешно сменяли смятый, разбросанный дастархан. Рыжебородый поднял народ, заверив клятвою, что вы сегодня на заре убили в Бугае тигра - и тем обрекли Бальджуан. Триста коров выгнали бальджуанцы к Бугаю на умилостивление князей камыша. Но жертва была бы не полна, если бы жертвенник не окропили вашей кровью - не правда ли?
      - Неужели так легковерны бальджуанцы?
      - Народ видел поутру твоего коня на водопое: он был накрыт тигровой шкурой. Ему не надо было верить: он видел сам.
      - Но ты разубедил народ? Ты ведь знаешь, что сегодня утром я не отлучался из дворца?
      - Ты слишком быстр на вопросы. Подумав, ты ответил бы сам. Конечно же, я ответил народу: "Фаранги, по незнанию своему, навели на Бальджуан беду. Но на трое суток, постясь, станет сам Амиро-Сафид на молитву. Бальджуан может по-прежнему жить беспечно. Тигры останутся на Бугае". Ты думаешь, слабее станет после этого наша власть?
      - Да, но нам закрыт с этого часа доступ к бальджуанцам.
      - Зачем они вам? - прищурился Ахметулла. - Народ всюду одинаков. И, я не скрою, ваши вопросы волнуют наших добрых ишачков. Уже пошли слухи о задуманном эмиром налоге: вы ведь записывали, сколько собрано богары? Вам лучше уехать. То же думает и ваш джевачи. Сегодня - он удостоверит - нам удалось отстоять вас, спешно выслав на вашу защиту сарбазов. Но как остеречь вас от случайного удара - где-нибудь на улице или в переходах дворца. Нет, по искренней дружбе, вам лучше уехать... Ваш путь теперь к керкам или на север?
      - На восток. Мы хотим пройти Дарвазом на Рошан и Шугнаи, к Крыше Мира.
      - Туда путь через Каратегин: подымитесь на север. Восточными путями вы не пройдете. Народ говорит: там дивья застава. Это сказка, конечно, но путей там действительно нет.
      - Но ведь живут же там люди?
      Ахметулла пожал плечами.
      - Если это называть людьми! Впрочем, в Кала-и-Хумбе есть даже бек... Из тамошних голодранцев. Ваша воля: хотите - идите в Кала-и-Хумб. Я прикажу дать проводников. И сам провожу вас до заставы... на случай, если еще что-нибудь придумал рыжебородый. За городскою чертой забудьте о нем: на востоке у Рахметуллы нет ни друзей, ни рабов.
      - Почему?
      Амиро-Сафид, смеясь, погладил бороду.
      - Я уже сказал тебе: там дивья застава. Да, когда будешь в Гарме (потому что - хочешь не хочешь - твой путь будет на север в Каратегин - ты не пройдешь востоком) - кланяйся старому беку: мы - родичи. Ну, что же? Седлай коней походной седловкой, Гассан-бай! Путь будет трудный.
      * * *
      На выезде нас конвоировали сарбазы. Лавки были заперты, базар пуст. Редкие прохожие злобно провожали нас глазами. У порубежной башни мы трижды обнялись с Ахметуллой, накрест меняя руки.
      Г л а в а  XI.
      ДИВЬЯ ЗАСТАВА
      От Бальджуана мы двинулись на юго-восток. За первым же перевалом закрылись тучные пашни. Местность скудная, безводная. Горцы угрюмы. Нищета. Поселения - редки. Тропа трудна. День за день - глуше и мрачнее горы. Изголодавшиеся джигиты глухо роптали. Джафар-бей все чаще хватался за бок, уверяя, что у него сместилась печень:
      - Аллах мне свидетель, бьется в правом боку! Как больному угнаться за тура-шамолом!
      Я отмалчиваюсь, но он снова догоняет меня. Не говорит - поет...
      - Вернемся, таксыр. Уже снег ложится на перевалы: скоро через них не будет пути ни конному, ни пешему. Птица не перелетит, так жгуч ледяной воздух вершин в зимние месяцы. Каменист и крут путь к Крыше Мира. И скучен, таксыр! Обрывы и скалы, орлы и дикие звери... Дикие звери и дикие люди: пустыня! В ущелья эти не заходят даже сборщики податей, - а ты знаешь, милостивый таксыр, каково рвение наших сборщиков: они найдут теньгу в шве одежды самого ободранного дервиша, да будет трижды благословен Аллах. Послушайся знания Джафара: вернемся в долину, где есть и плов, и виноград, и ястреба, с которыми ты так любишь охотиться, и простор для байги. И солнце греет ласково - не так, как в этих проклятых да будет нам заступником Мухаммад - каменных ямах, пригодных лишь на то, чтобы кровавить ноги лошадям и людям. Поверь, по той дороге, по которой ты правишь путь, еще не ходил ни один фаранги.