Из-под матраца вытащили несколько номеров "Искры". Вот они где были! И как она могла забыть, куда засунула?.. С выигрышем стачки, с отъездом Грача совсем замоталась. А Грач особенно предупреждал: непременно "почиститься" - всю нелегальщину убрать; если не аресты, то обыски обязательно будут.
      Ротмистр медлительным, размеренным движением пальцев подсчитывал номера "Искры". Подсчитал, скривил улыбкой сухие губы:
      - Типография... Склад искровской литературы... Пропаганда под видом воскресной школы... Вы ведь, кроме этой школы, еще и воскресной ведали, сударыня?.. И в школе вашей - хоть там и не бывал, а знаю - не о величии царского дома Романовых рассказывали... Это все знаете чем, по совокупности, пахнет, милая барышня?.. Каторгой-с.
      Ирина не ответила. Очевидно, надо собирать вещи. Спросить, что разрешается брать с собой в тюрьму? Белье, книги?.. Книги, наверное, нет.
      Ротмистр сел за стол, вынул из портфеля лист белой бумаги.
      "Протокол. Прошино. No 47.
      Я, отдельного корпуса жандармов ротмистр..."
      Он посмотрел на Ирину: высокая красивая девушка, волосы в две косы, веселая. Положил перо.
      - Как же вы так, барышня?.. Такая молодая... И матушка у вас такая симпатичная...
      Да. Мать. Почему ее в комнате нет? Не пустили? Тоже арестована?.. Или-сама не пошла?..
      Ротмистр опять взял перо. Он писал убористым, мелким почерком протокол-что, где и как именно найдено. Охранники стояли молча у стенки. Михальчука не было: сделал свое дело, предал, спрятался. Все-таки он стыдится. Ремесла своего или только ее? В прошлом году он попросил у нее денег: сестра у него была больна. Так искренне просил, даже плакал. Очень было трудно - ведь и у самой заработка не хватает на двоих. Все-таки дала. А он...
      Ротмистр приостановил писание, вытащил из кармана бумажник, из бумажника фотографическую карточку.
      - "Искру" вы от этого... Соловья-разбойника изволили получить?
      Грач. С чемоданами, в мягкой шляпе, улыбающийся, стройный. Моментальная карточка. До чего удачно снят!
      Чуть не улыбнулась этой мысли. Но ротмистр слишком пристально и зорко смотрел: ни губы, ни глаза не дрогнули.
      - Не знаю, кто это.
      Ротмистр не спускал по-прежнему глаз:
      - Вы не запирайтесь; он арестован нами здесь же, в поселке. Не может быть, чтобы вы не были в контакте... Я ведь не зря спрашиваю, а для вашей пользы. Такой закоренелый преступник, как этот господин, легко мог запутать вас, неопытную, юную... сбить... Мы же это всё принимаем во внимание... Откровенное признание способно облегчить - и даже в огромной мере и степени облегчить! вашу участь.
      - Заботьтесь о своей участи, а не о моей,- резко бросила через плечо, отворачиваясь от жандарма, Ирина.- Ведь плохо придется в конечном счете вам, а не мне... Собирать вещи?
      Она подошла к зеркалу, взяла с подзеркальника шапочку. За стеной - прямо перед ней, словно стояла тут же, за зеркалом - тихо и надрывно заплакала мать. Ирина болезненно сжалась, брови сдвинулись, задрожали губы. Она стукнула в стену:
      - Мамуся, не надо, родная... До свиданья.
      Глава XV
      ШЕФ ЖАНДАРМОВ
      Барабанщики первой шеренги оркестра, шагавшего в голове батальонной колонны лейб-гвардии Семеновского полка, поравнялись с темным, угрюмым зданием министерства внутренних дел. Находится ли в данный момент господин министр, шеф жандармского корпуса, в служебном своем кабинете или отсутствует- все равно: проходящая воинская часть обязана воздать должный почет местопребыванию его высокопревосходительства. Капельмейстер повернулся на полном ходу налево кругом, продолжая идти задом, взнес руку в белой перчатке, махнул, и по морозному воздуху грянул всей медью огромных высеребренных труб и трескучих тарелок пышный, тщеславный и наглый Семеновский марш. Серые шеренги солдат подтянулись, выравнивая штыки, четче печатая шаг.
      - Левой, левой! Ать, два...
      Министр-шеф за огромным резного дуба столом досадливо поднял голову от лежавшей перед ним печатанной на тонкой бумаге страницы. Грянувший под окнами марш-несвоевременный и неуместный-перебил мысль. А мысль была, несомненно, "важная, государственная"- какая еще может быть у министра мысль! И оттого, что мысль перебилась, пропала, она казалась ему особенно важной, быть может, даже решающей для судеб царя и отечества.
      Стоявший около кресла жандармский генерал, перехватив на лету досадливое движение своего шефа, мгновенно насупился тоже и укоризненно оглянулся на прикрытые портьерами окна, за которыми надрывались усердием заглушавшие его доклад трубы. Министр заметил жест и шевельнул одобрительно бровью: подчиненный в присутствии старшего должен быть именно его отражением. Как в зеркале: полный повтор -и в то же время ничто, видимость.
      Левой, левой! Ать, два...
      Шеренги прошли. Оркестр замолк: в отдалении слышался глухой уходящий лай барабанов. Но мысль не вернулась. Министр сказал отрывисто и хмуро:
      - Потрудитесь продолжать... Стало быть, эти господа съезжаются на конференцию в Киев?
      Генеральские шпоры поспешно щелкнули в такт почтительному и покорному наклону головы.
      - Так точно, ваше высокопревосходительство. Согласно агентурным данным, киевский адвокат Крохмаль, в социал-демократических партийных кругах носящий кличку Красавец...
      Министр поднял голову:
      - По кличке только, или и в самом деле... красавец?
      Он напружил дряблые плечи и выпятил губу, показывая, каким должен быть красивый мужчина. Генерал поспешно кивнул, на этот раз не без игривости:
      - По карточке судя (он еще не арестован), действительно недурен. Означенный Крохмаль - разрешите доложить - совершал объезд, в частности приезжал в Москву для переговоров об организации конференции...
      - Какие переговоры?
      Генерал слегка развел руками:
      - К сожалению, мы располагаем данными только наружного наблюдения. За Крохмалем следят по пятам. В отношении конспирации он, не в пример другим, проявляет чрезвычайное легкомыслие.
      Его высокопревосходительство соблаговолил улыбнуться:
      - Легкомыслие свойственно красавцам.
      Генерал рассмеялся достаточно громко, чтобы было видно, насколько он оценил министерскую остроту, но без нарушения должного - даже в минуту интимности - уважения к высшему начальству.
      - Именно, ваше высокопревосходительство! Таким образом, конференция...
      Министр перебил:
      - Эта конференция... в связи с заграничной затеей Ленина?
      Веки генерала заморгали тревожно;
      - Виноват... я не вполне понимаю. О чем вам угодно...
      - О том, что Ленин нам объявляет открытую и решительную войну. Изволите видеть...-Министр черкнул тупым, квадратным ногтем по полю раскрытой перед ним страницы, процарапав бумагу насквозь.- Вот... Газетку эту вы не могли, я полагаю, не иметь в руках... К слову сказать, она только что доложена мне, хотя вышла еще в мае прошлого года. Это же вопиющее безобразие! За что мы платим деньги заграничной агентуре?!
      Генерал поспешно вздел пенсне. Опять эта "Искра"! И какой черт ее подсунул министру?..
      - Вот с этого абзаца, где говорится о посылаемых в Россию агентах... Вслух, прошу вас. У этих социалистов такой слог, что я, признаюсь, не усвоил сразу...
      Генерал кашлянул, прочищая горло:
      - Отсюда прикажете?.. "...сеть местных агентов единой партии, агентов, находящихся в живых сношениях друг с другом, знающих общее положение дел... Эта сеть агентов будет остовом именно такой организации, которая нам нужна: достаточно крупной, чтобы охватить всю страну..."
      - Изволите слышать? - Министерский палец поднялся предостерегающим и тяжелым движением.- Всю страну!
      - "...достаточно широкой и разносторонней, чтобы провести строгое и детальное разделение труда; достаточно выдержанной, чтобы уметь при всяких обстоятельствах, при всяких "поворотах" и неожиданностях вести неуклонно свою работу; достаточно гибкой, чтобы уметь, с одной стороны, уклониться от сражения в открытом поле с подавляющим своею силою неприятелем, когда он собрал на одном пункте все силы, а с другой стороны, чтобы уметь пользоваться неповоротливостью этого неприятеля..."
      Губы министра дрогнули - дрогнули ехидно. Генерал обиженно засопел.
      - Что же вы остановились? Продолжайте, ваше превосходительство!
      - "...и нападать на него там и тогда, где всего менее ожидают нападения".
      Министр прикрыл ладонью дальнейший текст, в знак, что чтение можно кончить.
      - Форменное объявление войны. Что?.. Так сказать, стратегическое развертывание.
      Генерал оттопырил губу, выражая пренебрежение:
      - Стратегическое развертывание?.. Вы оказываете им слишком много чести. Какая-то кучка людей бросает вызов...- он поднял великолепным жестом густые серебряные свои эполеты,- величайшей и крепчайшей в мире империи!
      Министр отвел глаза и переставил зачем-то тяжелое (серебряный медведь на мраморной глыбе) пресс-папье.
      - Да, конечно... Но, знаете, кучка не страшна, когда она одна... А когда начинаются такие штучки, как обуховские события, вооруженное выступление рабочих, волнения на Балтийском судостроительном и эти стачки, стачки, стачки, в которых уже на десятки тысяч забастовщиков пошел счет,-это вам уже не кучка! И сейчас, когда искровские агенты разъехались по всей России...
      - Они съедутся в Киеве, как я имел честь докладывать,- вкрадчиво сказал генерал.- Съедутся - и уже не разъедутся...
      Он сделал жест ладонью и щелкнул языком. Вышло очень похоже: мышеловка.
      Но министр не посмотрел на докладчика.
      - Вы настолько уверены в генерале Новицком? Ведь он начальник киевского жандармского управления. Вы уверены, что он мне не упустит конференцию?
      - Никак нет! - воскликнул торопливо генерал и даже приподнял руку.- В высшей степени исполнительный и преданный офицер. И, как я имел уже честь докладывать, благодаря неосторожности Крохмаля установлено наблюдение за целым рядом лиц, с которыми он находится в сношениях, в том числе и за приезжими агентами... Так, в Москве он виделся с Бауманом...
      Теперь министр строго посмотрел на генерала.
      - С тем, что... упустили из текстильного района?.. Этот Бауман арестован, стало быть? Наконец! Но я не помню, чтобы мне об этом докладывали.
      - Он был обнаружен в Вильне,- пробормотал генерал, - но снова сбил со следа агентов. Это не имеет, впрочем, значения: он виделся с Крохмалем - это установлено - и обязательно будет в Киеве. Новицкий возьмет его. У генерала мертвая хватка.
      - Если Новицкий захватит конференцию,- задумчиво сказал министр,-я исходатайствую у его величества передачу Новицкому ведения всего дела "Искры". Его карьера будет, следовательно, обеспечена, потому что этому делу правительство придает совершенно исключительное значение. Учтите это, генерал, и действуйте. Эту заразу надо выжечь с корнем. На розыск мы не пожалеем денег: можно будет взять из секретного фонда-из так называемых сумм на известное его величеству употребление. Поскольку они не подлежат ни ревизии, ни отчету, стеснений не будет.
      В глазах генерала разгорелись радостные и жадные огоньки.
      - Деньги будут - все будет, ваше высокопревосходительство. А насчет Киева не извольте сомневаться: Новицкий не сплошает, да и я самолично за этим делом присмотрю. Капкан защелкнется вовремя.
      Глава XVI
      КИЕВСКОЕ ДЕЛО
      Капкан действительно защелкнулся. Подходя к дому, в котором должно было состояться очередное - четвертое - заседание конференции, запоздавший на полчаса Бауман сразу ощутил ту уличную суету, которая всегда предшествует оцеплению дома полицией: по панелям среди обычных, по своим делам спешивших пешеходов сновали типичные агентские фигуры; у ворот дежурили дворники в свежих фартуках, выкатив на грудь круглые медные бляхи с обозначением служебного их достоинства; в чрезмерном опять-таки для такой нелюдной улицы количестве стояли извозчики. И то, что они не зазывали пешеходов, а тоже явно ждали чего-то, свидетельствовало, что и они составляют часть полицейских сил, сосредоточенных здесь, в пункте очередного удара охранки.
      Бауман с первого взгляда оценил всю опасность положения. Противник был почти на виду, он раскрылся, как бывает только в самый последний момент, непосредственно перед тем, как вломиться в помещение, где собрались подлежащие аресту. Каждая секунда была на счету. Надо было любою ценою, не теряя мгновения, предупредить конференцию об опасности. Может быть, и удастся еще разойтись, хотя дом уже фактически оцеплен агентами. Во всяком случае, попытаться необходимо. Лучше рискованная попытка, чем безусловный и безнадежный провал.
      Бауман шел неторопливой, небрежной походкой, покачивая свертком.
      Сверток он нес не случайно. Сверток в подпольной практике играл далеко не безразличную роль: при слежке агенты особенно цепляются глазами за свертки, которые несет человек. И правильно: потому что очень часто то, что человек несет, служит в определеннейшей мере ключом к нему. Ведь очень не безразлично, что у человека в руках: детская лошадка, толстая пачка бумаги, которая может быть прокламациями, или, например, колбаса.
      В баумановском свертке была именно чайная колбаса, ее очертания были совершенно ясно видны сквозь обертку. Вид колбасы успокаивал колючие взгляды агентов, мимо которых шел Грач, Он поравнялся с домом. Шел, как требует конспирация, по противоположной стороне улицы, чтобы лучше видеть, что делается около дома и на месте ли сигнал безопасности. Сигнал был на месте: в окне второго этажа на подоконнике стояла верба в бутылке - знак, что можно входить. Собрание, стало быть, еще не арестовано, и больше того- товарищи не ждут налета: при малейшей опасности бутылка была бы снята с окна.
      Перейти на ту сторону, проскользнуть в подъезд... Это было самое трудное, так как агенты-те, что рассыпаны по мерзлым, не очищенным от снега тротуарам, и те, что сидят извозчиками на облучках,- конечно, обратят особое внимание на человека, переходящего улицу, и как раз в направлении к оцепленному дому. И все же...
      Бауман шагнул с тротуара. Но в этот самый момент из дверей дома выскочил опрометью городовой в черной шинели; придерживая шашку, побежал вдоль стены к припертым железным воротам, стукнул ножнами в железо; створка приотворилась как раз против места, с которого сошел Бауман. И Бауман увидел за воротами кучку черных шинелей, синюю фуражку жандарма, серое офицерское пальто. Он перевел глаза на окно: бутылки уже не было.
      - Проходите, господин, не задерживайтесь! Нечего тут смотреть.
      Бауман не заметил, как подошел этот басистый бородатый дворник. В первый миг он ждал - протянется рука, возьмет за плечо... Но дворник был сам, видимо, увлечен не испытанным раньше, небывалым на улице этой событием: он смотрел на подъезд, на ворота, на окна, в которых - так с улицы казалось - замелькали тени. Казалось, конечно. Ведь с улицы в дом, в глубь комнаты, во второй этаж не заглянешь.
      Да и видеть незачем. Ясно. Взяли. Хорошо еще, что поторопились: всего полчаса опоздания - наверно, не все собрались. Если б позднее - всех. А теперь сигнала нет, больше никто не войдет. Кроме особо небрежных по части конспирации. Мысли эти неслись на ходу. Бауман шагал уже далеко. Он не оборачивался. Оборачиваться на улице, переполненной шпиками и где оцеплена квартира и идет массовый арест,- нельзя. Он шел, покачивая сверток. В свертке, для всех вполне очевидно, была чайная колбаса.
      Сегодня же надо выбраться из Киева. И выбраться собственным тщанием. Ни на одну явку сейчас-до проверки - нельзя положиться. С вечерним же поездом выехать.
      Конференция не удалась. Крохмаль - не организатор; он не собрал и трети того, что можно было собрать. На первом заседании об этом сердитый был разговор. А вышло - к лучшему. Провал тяжелый, конечно, но мог быть еще тяжелей.
      Круговым обходом, по глухим улицам, Бауман выбрался на Крещатик и пошел тихим уже, фланирующим шагом к Купеческому саду, к своей гостинице. Торопиться некуда - поезд уходит вечером.
      В номере уложил вещи, написал несколько слов на листке, позвонил. Коридорный, войдя, оглянул чемодан:
      - Изволите ехать?
      - Да. Вот телеграмма. Отправьте. Сдачу возьмите себе. И предупредите в конторе, чтобы поторопились со счетом. Я еду одесским.
      Коридорный посмотрел на часы:
      - Одесский в восемь. Рано изволили собраться.
      - Мне еще по делу надо заехать.
      Коридорный побежал, на ходу читая телеграмму:
      "Одесса Торговый дом Ашкенази
      Закупку тридцати тысяч пудов пшеницы подтверждаю выезжаю для приемки погрузки международным сегодня Курилов".
      На Бибиковском бульваре Грач отпустил извозчика. Вернулся на Крещатик, зашел в парикмахерскую.
      Парикмахер услужливо наклонился:
      - Волосы подровнять?.. А бороду тоже прикажете?
      Грач задумчиво потрогал бородку, глядя в зеркало:
      - Можно... Надоела она мне, собственно, борода.
      - Надоела? Так снимем-с! - обрадованно воскликнул парикмахер.- В один момент. Действительно ж, старит она, борода!
      Бауман думал, скривив губы. Парикмахер в ожидании поводил гребенкой по окладистой баумановской бородке. Подстричь - одна цена, а снять вовсе - вдвое.
      - Если разрешите рекомендовать, мосье, сбрить- очень увлекательно будет.
      - Так думаете-снять?.. Ну ладно. Действуйте, так и быть.
      Бороды нет. Бауман вздохнул, оглядывая в зеркало бритые свои щеки:
      - Странно даже как-то... Сиротливые какие-то стали усы без бороды. Некрасиво.
      И опять радостно воскликнул парикмахер, откидывая назад свой корпус:
      - Совершенно справедливо изволили заметить! Разрешите уж и усики снять?
      Одесский отходил в восемь. Но Грач не выехал на Одессу, как пометил, выдавая ему паспорт в конторе, дежурный служащий. Он взял билет на харьковский поезд, отходивший на десять минут раньше одесского.
      Глава XVII
      ПУТЕМ-ДОРОГОЙ
      Киев - Харьков - Курск - Воронеж - Грязи - Елец-Тула... Дальним объездом, крутым зигзагом наметил себе обратную на Москву дорогу Грач, чтобы окончательно сбить погоню. Харьков, Курск-с пересадками - миновали благополучно. Поезд подходил уже к Воронежу.
      Не раз и не два за время пути тянулась по вагонам дозором - будто для контрольной проверки билетов- вереница людей в жандармских и железнодорожных шинелях, и по его, Баумана, лицу пристально и нагло шарили охранные, сыщицкие глазки. Но, пошарив, они прятались опять под облезлые нахлобученные шапки. И в самом деле, как было опознать быстрого и стройного, русобородого, пышнобрового, ясноглазого Грача в этом бритом военном чиновнике, сутулящем узкие свои плечи на мягком, серого сукна, диване в вагоне второго класса? Потому что купца Курилова уже нет, есть Освальд Мейзе, военный чиновник. Навис над безбровыми (брови сострижены еще на первом перегоне, в уборной) защуренными глазками лакированный черный козырек, пучится с красного околыша круглая кокарда - "царский плевок", как зовут ее в просторечье своем солдаты. Над головою, на плетеной багажной сетке, лежит на самом виду шпага, поблескивая свисшей с золоченого эфеса широкой серебряной тесьмой темляка. Чиновник военного-самого благонадежного, если, конечно, не считать департамента полиции - ведомства. По возрасту судя, по строгим поджатым губам - титулярный советник не ниже.
      Чиновник читает "Будильник" - журнал юмористический. Это тоже признак хороший: человек неблагонадежный не станет читать "Будильник". Потому что смеется смешливый этот журнал над тещами, кухарками, мастеровым людом, лапотниками, купцами мелкой руки, не гильдейскими. Но чиновника, помещика, дворянина касаться, конечно, нельзя - ни карандашом, ни пером. И в журнале о них - ни звука. Люди политически неблагонадежные не станут читать "Будильник".
      И потому, когда откатывается под сильной казенной рукой дверка отделения, контролер переступает порог и из-за его спины глядят, ощупывая, филерские и жандармские голодные зрачки - "Ваш билет!" - они сразу теряют беспокойный свой блеск, увидев "Будильник", фуражку и шпагу.
      Благонадежный.
      Мимо.
      Попутчиков трое: дама, разряженная, с дочерью - девочкой лет двенадцати и объемистый, рыхлый и благообразный поп.
      Дама заверещала, как только переступила порог; через полчаса Бауман знал уже о ней всю подноготную.
      Помещица. Имение - в Задонском уезде Воронежской губернии: наследственное, жалованное еще при Екатерине. Там же - винокуренный завод. Муж - уездный предводитель дворянства. Но в уезде, конечно, они не живут. Они не живут даже в Воронеже, хотя у них там собственный дом; они наезжают туда только время от времени, когда совершенно необходимо, вот как сейчас. Сейчас в Воронеже дворянское собрание.
      В имении у себя они бывают только весной, перед отъездом за границу, на воды: до сезона. И то не каждый год. Надо сказать прямо: жить помещику в деревне сейчас нет никакой радости. Это раньше, когда была - comment dit-on? < Как это говорится? (франц.) > - идиллия сельской жизни, когда мужики крепостные видели в барине отца... А теперь они с каждым днем становятся наглее и грубее... Еще недавно - едешь по деревне, встречные снимают шапки чуть не за полверсты, а сейчас совсем перестали кланяться. И даже хуже: в прошлом году камнем швырнули в коляску. Хорошо еще, что попали в спину. А если бы в голову!.. Ведь могли бы убить, правда?
      Бауман подтвердил с готовностью: правда. И баронесса понеслась дальше:
      - В России можно жить только в Петербурге, это безусловно. И только там можно дать образование детям. Клео, моя дочь...
      Клео сделала реверанс, присела, подогнув одну ногу, качнув косичками с бантами, сложив очень чинно руки, ладошка в ладошку, глазки книзу.
      Мамаша улыбнулась довольная: реверанс сделан был правильно, несмотря на то что вагон качало - поезд набирал ход.
      - Voila < Вот (франц). >. Невозможно же было отдать ее в какую-нибудь казенную гимназию, особенно в захолустном городишке, как Воронеж или какой-нибудь Курск... Конечно, я справедлива, я отдаю должное министерству народного просвещения - оно делает все, чтобы простонародье не лезло в образование... И все-таки нельзя ручаться, что рядом с Клео, дочерью барона, не окажется на школьной скамье какая-нибудь... кухаркина дочь. Потому что, несмотря на все меры, они все-таки умудряются пролезать. Даже дико! Зачем, когда все равно ни по военной, ни по гражданской службе их не пустят дальше самых низших должностей? О девочках я и не говорю, поскольку назначение женщины вообще - семья, а для этого совсем не нужна гимназия...
      - Вы, однако, отдали дочь в гимназию? - не сдержал усмешки Бауман.- Вы непоследовательны.
      - В гимназию?!-негодующе воскликнула баронесса.- В пансион! Единственный, где преподаются знания, действительно нужные порядочной девушке для жизни: в пансион мадам Труба.
      - Труба? - переспросил Бауман, стараясь не рассмеяться.- Мадам Труба? Это... фамилия такая?
      - Вы не слышали? - Баронесса сухо и подозрительно оглянула Баумана.- Очень странно для петербуржца!.. Впрочем... Вы... холостой? Ну, тогда это еще понятно. У вас нет детей, и вам не приходится проводить бессонные ночи, раздумывая, как их воспитывать. Но все же запомните на будущее: если вы захотите, чтобы ваша дочь стала настоящей, идеальной женщиной,- отдайте ребенка к мадам Труба. Это частный пансион, где все, все преподается строго согласно требованиям жизни... Там не вдалбливают девушкам какой-то геометрии, точно они собираются стать землемерами, или алгебры, которая называется очень учено, но - будем откровенны - никому и ни на что не нужна. Там учат только тому, что действительно нужно в жизни, и учат практически, вы понимаете... Например, там не просто объясняют, как надо садиться в карету. Нет: там в одном из классов стоит настоящая карета, и воспитанницы на практике учатся грациозно и скромно входить и выходить - в платье со шлейфом, в платье без шлейфа, в ротонде, в шубке. Или-искусство стола. Как кушать устриц, артишоки, кокиль, рыбу разных сортов, лангусту... Применение всех семнадцати сортов вилок, которые можно найти в тех или иных комбинациях в сервировке парадного обеда. Самое искусство сервировки. Затем - рукоделье, рисование по атласу. Музыка - фортепьяно, само собой, и кроме того - портативная...
      - Гитара? - осведомился Бауман.
      Дама в негодовании взмахнула руками:
      - Вы смеетесь, конечно! Девушка, играющая на гитаре-это же цыганка, испанка, вообще... (Клео, не слушай!) потерянная женщина. Нет конечно. Мандолина, да... концертино...
      - Цитра,- шепотом подсказала дочь и пошевелила пальчиками.
      - Да, цитра,- кивнула мать.- Что еще? Науки, конечно, преподаются тоже, но так, как это надо для causerie < Болтовня (франц.). >. Языки: французский, английский... Французский особенно. Все преподавание тая ведется на французском языке. Даже закон божий... Клео! Прочти наизусть что-нибудь возвышенное: из Корнеля или Расина...
      Клео читала "возвышенное" в нос, нараспев, сложив благонравно ручки, ладошка в ладошку, встряхивая на цезурах < Цезура - ритмическая остановка. > косицами с бантами, и поп, в уголке у окна, крякал весьма одобрительно, хотя не понимал ни слова.
      Он казался Бауману совершенно в пару этой разряженной, туго в корсет затянутой баронессе, хотя и отличен был от нее как будто решительно всем: и видом и складом. У дамы все было подтянуто, у попа - все распущено: и дорожная шелковая шуршащая ряса густого вишневого колера, и щеки, и окладистая, до полгруди, борода. Она была вертлява - он редко, будто лишь по самой крайней необходимости, двигал свое ожиревшее тело. Она трещала безумолку - он за весь многочасовой путь почти что не раскрыл рта. Ее голос был визглив и прерывист, его - гудел низкими, тягучими, приятными на слух переливами. Она была - явно и ясно - "голубой крови", аристократка, баронесса, светская женщина; он - столь же явно и ясно - вел родословное древо свое от дьячка к дьякону, от попа к попу. Словом, в них не было ни одной общей черты- и все же каким-то необъяснимым, но точным сходством они были родными друг другу, как брат и сестра.
      Бауман одинаково кратко отвечал поэтому, когда они обращались к нему; отвечал кратко, сдержанно и приветливо, потому что в подпольном обиходе простейшее и основное требование конспирации: не противопоставлять себя в обращении людям, с которыми сводит случай. Пусть думают, что ты такой же, как они. А лучше всего отмалчиваться и на вопросы отвечать коротко.
      Глава XVIII
      КАПКАН
      - Станция Воронеж!
      Бауман поспешил надеть краснооколышную свою фуражку и шубу, отсел к двери, прикрыв ее за ушедшими - без прощанья! - баронессами. Перед каждой большой станцией он приводил себя так "в боевую готовность" - на случай, если бы, по обстоятельствам, оказалось необходимым спешно покинуть вагон.
      Но и эта остановка благополучно подходила к концу. И только после второго звонка щелкнула - выстрелом - под неистовым нажимом чьей-то руки дверца и в купе не вошел - ворвался огромный, грузный мужчина в лохматой медвежьей шубе. Перевел дух, с хрипом и свистом разевая широко, по-карасьи, рот, швырнул на багажную сетку небольшой чемодан и бочком пододвинулся к окну. Он старался ступать уверенно и твердо, но именно по этой нарочитой уверенности и твердости опытный баумановский глаз определил без колебаний: этот человек от кого-то прячется; этот человек боится кого-то из тех, кто сейчас на вокзале.
      Бауман поднялся и из-за плеча незнакомца посмотрел на платформу.
      Жандармы. Прямо против вагона, лишь на несколько шагов отступя, чтоб не загораживать дороги входившим и выходившим пассажирам.
      Ротмистр. Три унтер-офицера, осанистых и большеусых, как полагается жандармским сверхсрочным унтер-офицерам. Перед ними переминался с ноги на ногу тощий мужчина в потертом осеннем пальтишке и котелке. Шпик. Ошибиться было нельзя: образцовый, типичный, хоть картину с него писать.
      Шпик говорил что-то с азартом, кивая головой на вагон, и Грачу на секунду почудилось, что он видел уже поганую эту физиономию не то на вокзале в Курске, не то при проверке билетов.
      Три медных удара. Заливистой трелью просвистал где-то далеко впереди обер-кондукторский свисток. Взревел ответно паровоз. Вагон дернуло. Дрогнула и потянулась назад платформа. Грач видел: волчком завертелся, как бесноватый, весь сразу взъерошившийся, как пес перед волком, шпик; жандармы заколыхали краснопогонные плечи; ротмистр махнул рукой в белой перчатке и крикнул паровозу вдогон... По губам, по мерзлым клубам дыхания, тремя дымками вылетевшим из-под ротмистрских усов, Бауман прочел:
      - Задержать!
      Качая шашкой, ринулся беглым шагом один из трех унтеров. Но поезд сильней и сильней набирал ход, торопливей и звонче гремели под колесами рельсовые стыки. Проплыла водокачка, качнулись назад-в бешеном уже беге - деревья. Человек в медвежьей шубе радостно прогудел - почти паровозным гудом - всей широченной своей, как у воронежского битюга, грудью. Он сбросил шубу, огладил брюшко, подрыгал короткой толстой ногой, блаженно прижмурился, разминаясь перед зеркалом, вправленным в дверку купе, и даже запел в высшей мере игриво, из оперетки:
      Если через дорогу,
      Ах, через дорогу
      Вдруг пробегает кот
      Это означает,
      Ах, обозначает,
      Что кто-нибудь помрет!
      - Не беспокоит?
      Бауман не успел ответить: внезапно отражение веселого, разрумяненного этого лица дрогнуло... И взамен его в просвет открывшегося входа вдвинулся худощавый и горбоносый, с крутыми, вверх вскрученными усами профиль. Синяя, красным окантованная фуражка, серое пальто, серебряные погоны, шпоры. Ротмистр, Жандармский. Тот самый-воронежский. С платформы.
      И сзади, из-под локтя,-вороватый и желтый глаз: шпик.
      Жандарм скользнул взглядом по купе, но не вошел. Не закрывая дверки, он отступил назад, в коридор, опустил откидное сиденье, сел, достал, неторопливо отбросив полу шинели, серебряный, с вензелем портсигар, повернулся всем корпусом к окну и закурил, являя всей фигурой своей совершенное безразличие.
      Положение становилось серьезным: по пустому делу охранники в поезд на ходу прыгать не станут, тем более - в ротмистрском чине.