- По всем статьям - должен как будто уступить... А ежели нет? Ежели и в самом деле фабрику закроет?..
      Но тотчас глушили сами же предположение это. Чтобы упустил свою выгоду, другим дал нажиться фабрикант? В другие руки заказ уступил?.. Никак этого не может быть. Это было бы против самого фабрикантского естества.
      - А если казаков вызовет опять? Недаром губернатора самого привозил старик Прошин: воочию показать, что за купцом - генерал на его защите.
      Молодежь засмеялась:
      - Ну это что и доказывать: нынче всякий это знает! Морозовцы еще когда пели:
      На купце стоит теперича земля,
      Нету силы против батюшки-рубля...
      - Стой! А С рублем как, в самом деле, быть? Ведь пока забастовка идет, пить-есть надо. Сразу ж не сдаст? Хоть для виду, а побрыкается.
      Но и на этот предмет тоже сами тотчас же нашли решение: ведь всегда от получки до получки неделю "вперед" живут. На неделю запаса хватит: только что получка была. Для верности Сема предложил: завтра с утра в лавочке фабричной "вперед" забрать, сколь можно; на книжку и раньше давали, а сейчас, наверно, вдвое дадут, ежели конторские боятся ссоры. А на наличные закупить харчи на базаре.
      Тут перебила Ирина:
      - Зачем на базаре? Мы для всех сразу, оптом будем закупать и потом распределять. Так же гораздо дешевле... Верно я говорю, товарищ Грач?.. И за детьми организуем присмотр и питание...
      Мысль об общих покупках, о питании детей понравилась. На собрании больше была молодежь, бессемейные, но и они понимали, что для семейных это будет великое дело.
      - Но ежели так, стало быть, и деньги - в общую кассу.
      - А то как же: стачечный фонд. Все сложимся.
      - И мы поможем,- подкрепил Грач.- У меня с собою кое-что есть, кое-какие рубли. И другие фабрики поддержат: об этом тоже партия позаботится. Всякое выступление против хозяев - общерабочее дело, и все его должны поддерживать от комитета до простого рабочего.
      Решили: немедля начать подготовку по казармам и рабочим квартирам, осторожненько, чтобы не разнюхали раньше времени хозяйские ищейки, не донесли "властям предержащим". Грач завтра же выедет в район, поднимет на стачку морозовских и коншинских. Козуба ему укажет, с кем там разговаривать, и записки даст. К тому же у Коншина и у Морозовых на фабриках социал-демократические организации хотя небольшие, но есть.
      Грач брался так дело наладить, чтобы через два дня одновременно объявили стачку и морозовские, и коншинские, и прошинские. На это предложение Грача прошинские запротестовали:
      - Почему вместе? Зачем нам морозовских ждать? Нет, мы первые надумали первые и начнем. Пускай морозовские и коншинские по нам равняются. Им два дня надо: действительно, народу много - пока раскачаются. Скорей там дела не сделаешь. А мы за один завтрашний день управимся: обговорим, запас сделаем, а послезавтра, по гудку - с работы долой, общее собрание. Стачечный комитет в руководство выберем.
      Все гладко... На одном споткнулись: когда заговорили о руководстве, все посмотрели на Грача. И Козуба как старший и безусловно самый уважаемый сказал ото всех:
      - Стой-постой... Как же с руководством, ежели ты уедешь? А кто ж тогда за председателя стачечного?
      - Ты.
      - Я?! - Козуба даже привстал от неожиданности.
      Но ребята загудели сочувственно.
      Бауман засмеялся:
      - Ну чего ты?..Справишься.
      Козуба проговорил медленно:
      - Думаешь?.. Это ж дело ответственное. Прямо надо сказать-политическое дело. А я какой политик?
      Бауман кивнул:
      - Политическое, верно. А какой ты политик - это стачка покажет.
      Козуба прищурился и промолчал.
      Василий хлопнул Козубу ладонью по спине:
      - Смотри, дед, не подкачан! Заломаешь медведя?
      Густылев слушал, обидчиво свесив губу. На совещании он оказался в стороне. Грача так слушали, что выступать против него было явно бессмысленно. Густылев, впрочем, и потому еще не выступал, что в успех стачки не верил, и ему представлялось выгодным дать "искряку" затеять безнадежное это дело. Когда оно рухнет, когда рабочие, изголодавшись, отчаявшись, вернутся к станкам, тогда можно будет на этом примере изобличить искровцев: вот, дескать, к чему ведет слушаться их, ленинцев,- только удвоили рабочим кабалу.
      Он один лишь раз заговорил - именно для того, чтобы потом было легче обличать. Он упомянул - "не для того, чтобы возражать против забастовки, а просто так, к слову"- о том, что забастовка обязательно вызовет полицейские репрессии: без арестов ни одна стачка вообще не обходится.
      Но поняли его как-то обидно для него: "свои", кружковцы, отвели глаза, точно им неловко стало, что организатор, старший говорит такое, а остальные, вообще недоумевавшие, зачем затесался сюда бухгалтер, решили попросту, что он трусит. Один из молодых так и сказал:
      - Заберут? Ну так что? На войне без убитых не бывает. На то и идем. А если кому боязно, так мы честью просим: из игры вон.
      Густылев проглотил обиду - не раскрываться же? Бауман может, он все равно нелегальный, а ему, Густылеву, переходить на нелегальное - ни смысла, ни расчета, особенно поскольку он вообще только за легальную партию стоит.
      Он смолчал поэтому и не раскрывал больше рта до самого конца собрания.
      Глава XI
      НОЧЕВКА
      Само собою вышло, что ночевать к старому сотоварищу по вятской ссылке, организатору бухгалтеру Густылеву, Грач не вернулся. И он не пошел, и Густылев не звал, хотя всего четыре года назад они арестованы были по одному и тому же делу "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" и сосланы были в один и тот же городишко, который на карте-то не на всякой найдешь: Орлов, Вятской губернии. Тогда каждый день видались, а теперь и на полчаса разговора слов не хватило.
      Козуба сам сообразил это и, как только легли сумерки, послал, пошептавшись с Густылевым, к нему на квартиру за чемоданом.
      Когда собрание кончилось, начали расходиться по-конспиративному - в одиночку и парочками - и Грач стал посматривать по сторонам, соображая, как ему теперь быть. Козуба одним словом поставил все на место. Он пожал Густылеву руку, потом повернулся к Грачу:
      - Пошли!
      Козуба это слово особенно любил. И не зря: действительно, хорошее слово.
      Грач тоже попрощался с Густылевым и только тогда спросил:
      - А чемодан?
      Козуба ответил:
      - Дома.
      И они двинулись.
      Квартирка у Козубы была однокомнатная, в кособоком домишке, на самом краю фабричного поселка: дальше шли уже поля. Ночь была темная, под ногами поскрипывал снег-синий. Грач вспомнил, как переходил границу.
      Козуба говорил всю дорогу, рассказывал о здешних делах и людях: говорил скупо, но очень четко, и Грач от слова к слову убеждался, что это именно тот человек, который нужен для руководства такими вот, еще темными, как здешние полукрестьяне ткачи. Об этом и сказал ему напрямки.
      Они как раз входили в комнатку. Козуба, остановив Грача на пороге, шагнул в темноту один, предупредив;
      - Тесно. Стой, пока огонь не зажгу, а то либо поломаешь что, либо сам расшибешься.
      Вспыхнула спичка, звякнуло стекло: Козуба зажигал лампу. Он обернулся к гостю и глянул на него при мигающем, чуть-чуть еще только зажелтевшем свете совсем любовно:
      - Подходящий, думаешь? Не обознайся смотри. Я вот обознался: тебя вначале за чужого принял, честное слово. Смотрю: воротничок, галстучек, ботинки... Ну, думаю... А ты, на проверку, гляди какой...
      - Какой? - рассмеялся Грач.
      Лампа разгорелась, в каморке стало светло. Он осмотрелся - и опять порадовался удаче: определенно - нашел человека. Комнатка была маленькая, не повернуться: меж деревянным некрашеным столом, большой неуклюжей кроватью, сундуком, двумя табуретами высился, загромождая почти все оставшееся пространство, баумановский чемодан. Было тесно и бедно, но опрятно и чисто той особенной чистотой, какая бывает, когда уборка делается "для себя", а не напоказ. Безусловно, правильный человек Козуба!
      Один?
      Нет. На кровати, разметав черные косы по подушке, лежала женщина. Она натянула одеяло до подбородка.
      - Здравствуйте... А ну, отворотитесь: я встану, самовар взгрею.
      - Вот-вот, правильно! - поощрил Козуба и разъяснил Грачу, хотя разъяснять было нечего, и так ясно: - Это старуха моя... Садись, чай пить будем.
      - Какой там чай! - отмахнулся Грач.- На ночь глядя!
      Но уже скрипнула кровать: проворно вставала "старуха".
      Козуба сказал неумолимо:
      - Гостя заезжего да чаем не напоить? А времени много не уйдет. Нюра у меня мастерица - и не оглянешься, как вскипит. Выпьем. От чаю вреда нет.
      - Чаем на Руси еще никто не давился,- подтвердила Нюра, шурша лучинками.Подай-ка коробок, Козуба.
      Козуба передал жене спички и пододвинул Бауману табурет.
      - Признаться, я думал: Густылева в руководство выдвигать будут. А ты вот меня, беспартийного, вперед!
      Бауман поморщился: ему, видимо, была неприятна эта тема. Но он ответил тотчас же:
      - Вот что учесть надо: партии сейчас по-настоящему еще нет, только еще складываем ее. Пока и в мыслях разнобой, и люди часто партийцами пишутся, не имея на это, собственно, никакого права. А во-вторых, хотя в партию отбор и идет - должен, по крайней мере, идти - самых революционных, самых преданных рабочему делу, но это отнюдь еще не значит, что и среди беспартийных нет и не будет людей, способных жизнь положить за революцию, за рабочий класс.
      Козуба кивнул:
      - Правильно! Я тоже так ребяткам говорю. К примеру: Густылева не слушайте, как он не рабочий.
      - Но-но, Козуба!-погрозил пальцем Грач.-Я ж тоже не рабочий,
      Козуба ухмыльнулся:
      - О тебе особый разговор... Ты мне вот что лучше скажи, очень мне интересно, ты что, всегда веселый такой?
      Бауман засмеялся и, присев на пол, стал развязывать чемодан.
      - Всегда.
      - Почему так?
      Бауман повел плечами. Очень серьезными сразу стали глаза.
      - Знаю, что в своей жизни прав.
      -Прав?-Брови Козубы сдвинулись круто.-Ты почему думаешь, что прав? Сам додумал?
      Бауман выпрямился над раскрытым уже чемоданом:
      - Нет. Ленин помог.
      - Ленин? - пробормотал, отводя глаза, Козуба.- Что ты, и в сушилке когда говорил, все - Ленин, Ленин... Он и в самом деле знает, в чем на земле правда и как ее добыть, Ленин твой? А я вот - не знаю, с чего и начать.
      Бауман сдвинул в сторону лежащее в чемодане поверху белье и достал пачку газет. Газеты были одинаковые: "Искра". Первым лежал No 4. Бауман протянул его Козубе, развернул, показал пальцем.
      Козуба прочитал, щурясь, черный, четкий заголовок:
      "С ЧЕГО НАЧАТЬ?"
      Усмехнулся.
      - Здорово! Скажи, как пришлось! Почитаем... Это всё нам? - радостно спросил он, увидя, что Бауман откладывает пачку на стол.- Вот это ладно! Не поверишь, какой у нас, фабричных, на правду голод. Каждую листовку из рук рвут...- Он перехватил баумановский обеспокоенный взгляд и совсем рассмеялся: - Ты на жену не коси. Она - свой человек. Неграмотная, но на слух все понимает... Нюра, прими-ка пока что... спрячь.
      Наклонился через плечо Баумана, заглянул в чемодан. Посвистал:
      - Поймают - на две каторги хватит!
      Бауман улыбнулся и прикрыл крышку:
      - И с каторги пути есть.
      Нюра подняла на стол самовар, старенький, кривобоконький, но начищенный.
      - А ты что... бегал уже?
      - Из ссылки бегал.
      - В тюрьме, стало быть, сидел
      - В Петропавловской крепости. В Питере есть такая тюрьма, на острове.
      - Долго сидел?
      - Без малого два года.
      - И все веселый был?
      Бауман рассмеялся:
      - Нет, плакал.
      Козуба покачал головой:
      - Странный ты человек, таких я еще не видал. Труднее жизни нет, как твоя. Ведь каждый час могут трах - и в кандалы. Я бы так - никак дышать не мог... Ты чего смеешься?
      Бауман продолжал смеяться:
      - Пей чай, и давай спать ложиться. А то ты, я смотрю, сейчас побежишь.
      Глава XII
      СТАЧКА
      На мимеографе лиловыми буквами Ирининой рукой выписано было (не так чтобы очень четко, но прочесть можно свободно):
      "ТРЕБОВАНИЯ РАБОЧИХ ФАБРИКИ ПРОШННА
      1. Отменить объявленное хозяином снижение платы, поднять плату против прежнего на три копейки на каждый рубль.
      2. Женщинам и поденным поднять плату до двадцати копеек.
      3. День снизить до десятичасового.
      4. Иметь при фабрике приемный покой, а нет-так хоть одну кровать в местной больнице.
      5. Законодательная охрана труда.
      6. Недопущение к непосильному труду малолетних, что крайне подрывает здоровье.
      7. Уволить из администрации поименованных в особом списке, против которых высказалось окончательно большинство.
      8. В прочем - требования общие со всеми рабочими других производств".
      Не очень складными вышли пункты. Козуба нарочно заносил в резолюцию общей сходки не только смысл требований, которые заявляли выступавшие рабочие, но и самые слова, которыми заявляли. Пусть коряво, зато каждому ощутимо, что его доля в общем труде, в общем решении есть.
      Последний пункт предложен был Василием и Тарасом во свидетельство, что прошинские ткачи не за себя только бастуют-за всех. Спора пункт этот не вызвал. Козуба хотя и обещал Грачу два дня выждать, пока станет Морозовская, но на сходке сдержать молодежь не смог, особливо Тараса. Все стояли на том, чтобы первыми, тотчас, без промедления объявить забастовку, и Козуба поостерегся выступить против: еще расхолодишь! А ведь и так не столь просто было поднять на забастовку прошинцев. Правда, открыто никто не решался выступить, но хмуры и молчаливы были ряды, вздыхали бабы, крякали старики. Долго не решался Козуба ставить на голосование вопрос. И только когда всколыхнулся толпою запруженный двор от принесенной Густылевым вести о том, что управляющий сбежал со всем прочим фабричным начальством, стало ясно: колебаниям конец, потому что все равно уже дело сделано - борьба началась, и назад пятиться поздно.
      Стачечный комитет с Козубой во главе выбрали дружно, всеми голосами - до одного. А когда объявили, что образуется стачечный фонд и за все время стачки рабочие будут получать пособие, не вовсе лишатся заработка, совсем взбодрились и повеселели люди.
      В лавке продукты успели забрать вперед. Дней пять можно было спокойно выжидать событий, а пять дней - срок большой: надолго вперед рабочий человек в жизни своей не привык и загадывать. Разошлись с песней.
      На следующий день пришла весть: забастовали морозовские и коншинские. Совсем стало бодро. Это ж великое дело - чувствовать, что не один идешь, что и справа локоть и слева!
      Глава XIII
      "КОГО ЖДЕШЬ, КРАСАВЕЦ?"
      Вечерело.
      На шоссе, в полверсте от поворота к Прошинской фабрике, переминался с ноги на ногу, зябко пожимаясь от холода, Михальчук.
      Зимний сумрак падает быстро. С каждой минутой все гуще заволакивало мглистой, легкой, но непроглядной темнотой березы за придорожными сугробами, черней и черней становились пятна далеких ухабов. Все напряженнее приходилось всматриваться в густеющую мглу - не зачернеют ли на изгибистой ленте дороги скачущие кони.
      На сердце было смутно и жутко. И как это могло так случиться, что сдали фабриканты - и Морозов, и Коншин, и Прошин? Управляющий сказал: момент неподходящий, большой заказ срывает забастовка. Чуть к лодзинцам не уплыл заказ... В поселке сейчас что творится! Слов не найти!.. Козубу на руках носят. А его, Михальчука, как на грех, дернуло за хозяина объявиться. Теперь проходу на фабрике не будет. А то и вовсе сгонят.
      Правда, управляющий говорит: пройдет время - опять все на старое обернется: и плату, дескать, собьем, и распорядок весь будет старый. Да ведь пока солнце взойдет, роса глаза выест! Да и повернут ли на старое?.. Нынче, как стачку выиграли, идешь по поселку - не узнать фабричных. Словно люди другие стали...
      Так отвлекся своими мыслями Михальчук, что не заметил, как сзади, с той стороны, где фабрика, подошли трое. Приметив Михальчука, они без слов, с полузнака, убавили ход, осторожно, беззвучной поступью подбираясь к нему вплотную. Он обернулся только в тот момент когда первый из трех подошедших схватил его за плечо:
      - Кого ждешь, красавец?
      Михальчук присел от неожиданности. Он сжал было тяжелые кулаки, но тотчас разжал: перед ним было трое. И первый из трех, ближний, тот, что держал за плечо, был Егор Никифоров, на всю округу знаменитый своей силой: когда фабричные ходили, стенка на стенку, против слободских-ни в слободе, ни в Москве самой не найти было бойца Никифорову под пару. Вторым был Тарас. Третьего, в рабочей одежде, не видал до того времени Михальчук. Видал бы-запомнил: очень уж приметные глаза-ясные-ясные. И на носу шрамчик отметина.
      Тарас сказал незнакомцу негромко и очень почтительно:
      - Вы идите, товарищ, потихонечку вот по этой дороге, прямо. Мы сейчас нагоним. Только с этим... покалякаем.
      Ясные глаза пристально глядели на Михальчука.
      Незнакомец ответил:
      - Нет уж, лучше вместе. В чем тут дело?
      - Дело? - переспросил Никифоров. - Да дела, собственно, нет... - Он наклонил лицо к Михальчуку: - Слыхал? Я спрашиваю: кого ждешь?
      Михальчук вобрал голову лисьим манером в плечи и пробормотал, кося глазом на Никифорова и незнакомца:
      - Пусти... Кого мне ждать?.. Просто в проходку пошел.
      - "В проходку?" - глумливо повторил Егор и сжал пальцы так, что Михальчук даже сквозь шубу свою почувствовал мертвую их хватку.- Барышня нашлась... променаж водить?.. Ну-ка, скажи: позавчера ты зачем в Москву ездил?
      Шея еще глубже вошла в воротник. Никифоров выпустил плечи и снял мягкую вязаную рукавицу.
      - К сестре... больной,- почти что прошептал, замирая, Михальчук и закрыл глаза.
      - В жандармском лечится сестрица? Видали тебя, как ты в жандармское управление лазил, Иуда!
      Рука рванула. Пуговицы и крючки шубенки посыпались в снег. Михальчук крикнул не своим голосом:
      - Обознались!.. Господь бог мне свидетель!.. На мощах святых присягу приму... Зачем мне в жандармское...
      - Вот в том и вопрос-зачем?-глухо сказал Тарас.- Кайся, жабья печень, кого именно предал?.. А что предал, это и без слов, по роже видать... Молчишь?.. А ну, Егор!
      - Стой! - быстро сказал незнакомец и придержал Егора за руку.- Эти дела не так делаются.
      - А как еще,- зло проговорил Тарас. - Ежели гадюк не бить, людям жизни не будет.
      Он оборвал прислушиваясь. В глазах Михальчука блеснула радость: с дороги дошел разудалый, приплясывающий звон бубенцов, храп коней, голоса.
      - Пристав! Один только он с пристяжкою ездит... Вот кого ждал!
      Не размахиваясь, коротким толчком Егор стукнул Михальчука в лицо, и тот без звука запрокинулся на спину. Тарас нагнулся над упавшим. Но топот копыт накатывался с ухаба на ухаб, все ближе, торопко и грозно. Стражники...
      - Ход, Егор! В лес: там коням не пройти.
      Егор пнул ногой лежавшего неподвижно Михальчука:
      - Не уйдешь! Будет еще с тобой разговор!
      Он переметнулся через сугроб в сторону от дороги, вслед первым двум. И тотчас на шоссе закинулись, на полном ходу, от лежащего тела запененные кони.
      - Стой! - хрипло крикнул кто-то.
      Кучер осадил круто, хлестнула петлей по снегу поспешно отброшенная тяжелая медвежья полость. Из саней выскочил высокий офицер в синей, окантованной красным жандармской фуражке. За его спиною закряхтел, подбирая отекшие ноги, собираясь вылезть, тучный пристав.
      - Стой! Стрелять буду!
      Жандарм и в самом деле вынул револьвер. Но тень, метнувшаяся с дороги, уже скрылась в частом, к самому придорожному рву подступившем лесу.
      - Гайда по следу!
      Подскакавшие стражники толкнули было коней. Но снег был глубок, кони попятились.
      - Не пройти, вашбродь. Разве в ночь в лесу разыщешь... Опять же снег... Еще человек как-нибудь пройдет, но чтобы на коне...
      Пристав, тяжело сопя, наклонился над лежавшим телом. Михальчук тотчас же открыл глаза.
      - Да он жив, каналья,- разочарованно сказал пристав.- Это с носу кровь. Вставай, чего дурака валяешь! Мы думали - убили...
      - Не поспели, вашбродь, а то б обязательно...- задыхаясь еще, проговорил Михальчук и поднялся пошатываясь.- Грех случился, ваши благородия. Нанес черт кого-то из фабричных на улочку, когда я в жандармское заходил. Видали... За то самое Никифоров чуть что не убил.
      - И убьют, очень просто,- поддакнул пристав.- Они с предателями расправляются, прямо сказать, без миндаля. В Орехове на-днях двоих агентов в проруби утопили, ей-богу. А кто? Пойди дознайся.
      - Мы - их, они - нас,- заметил ротмистр и пошел к саням.- Особо, впрочем, не беспокойся... как тебя там?..
      - Михальчук,- подсказал пристав.
      Офицер кивнул:
      - Отсюда, конечно, придется исчезнуть, но мы тебя в Москве устроим. Фамилию, на случай, тоже подскребем: они такие фамилии и распубликовывать любят, ко всеобщему сведению. Будешь, скажем, не Михальчук, а Михалин. Пострижешься, побреешься - черт тебя признает.
      Михальчук осклабился радостно:
      - Покорнейше благодарю, вашбродь.
      - То-то,- милостиво сказал ротмистр.- За богом молитва, за царем служба не пропадает. А Никифорова этого мы под ноготь: сопричислим к лику святых. Один был?
      - Никак нет,- заторопился Михальчук.- Еще Тарас с ним был, Прохоров. А третий-не здешний.
      - Не здешний? - насторожился ротмистр.- Те-те-те!.. Стой, Федор,остановил он тронувшего было коней кучера.- Личность запомнил?
      Он отвернул полу шинели, вынул из кармана бумажник, из бумажника фотографическую карточку.
      - Илья Петрович, спичечку... Ну, опознавай, морда!
      При зыблющемся тоненьком огоньке Михальчук увидел: моментальной потайной фотографией схвачен молодой человек в легком драповом пальто, мягкой, низко на лоб надвинутой шляпе; два чемодана в руках; небольшая бородка; ни глаз, ни носа не разобрать.
      - Никак нет, ваше высокородие. Не схож.
      - Должен быть схож,- строго сказал жандарм.- Тут он, в районе, достоверно известно. У морозовских был и у коншинских... Он, не другой кто, заводчик,голову отдам. Смотри еще... Илья Петрович, еще спичечку!
      Опять осветилось лицо. В лесу было тихо. Похрапывали лошади. Признать? Сказать, что тот самый? Еще замотают потом, почему раньше не выдал?
      - Никак нет, не видал такого.
      - "Не видал"!-передразнил офицер.-Ворона!..
      - Лес-то к полотну выходит,- забеспокоился пристав.- Как бы они к станции не ушли, пока мы тут па месте канителимся... Может, повернуть?.. А Михальчук у поселка посторожит.
      Лицо Михальчука дрогнуло смертным испугом. Одному остаться? Нет!"
      - Никак нет, ваши благородия... На станцию они не могли. Без вещей шли, налегке. За мною шли, клятву приму... А вот в поселок они как бы раньше нашего не добежали, не упредили.
      - Чёрт его... Пожалуй, и верно,-нахмурился жандарм и скомандовал:-Становись на полоз, поведешь по квартирам: прятаться все равно нечего-обнаружился... Пошел, Федор!
      Кучер хлопнул вожжами. Грянули плясовым подбором бубенцы. И стражники, не поспевая за щегольскими приставскими санями, подняли своих лошаденок в галоп.
      Глава XIV
      ТИПОГРАФИЯ
      Ирина вошла в свою комнатку при школе бодрая и радостная.
      Ну вот и проводили благополучно!
      Садиться он будет в поезд не со здешней станции, а с соседней. Хотела было сама с ним пойти до вагона, и Козуба очень хотел, да и все ребята, с кем он здесь дела вел...
      "Грач-птица весенняя"... Вспомнишь-улыбка сама на губы просится.
      Но решили поостеречься: уж очень неконспиративно. Тараса и Никифорова отправили с ним: охраной, на случай недоброй встречи.
      А чемодан Семушка понес отдельно-пустой: литература вся по району разошлась.
      По району... Сколько дней с того часа прошло, воскресного,- по пальцам сосчитать. А ведь не узнать района! И люди откуда-то взялись... Жили-жили вместе, рядышком - не замечали. Казалось - пусто, сонное царство. А на деле какие чудесные оказались ребята!.. Семушку она два года знает, ее же кружковец. И всегда считала: парень как парень, совсем неприметный. А сейчас... Грач его чуть-чуть как будто повернул - и стал он совсем не тот человек.
      Густылев в обиде: его не то что за Козубой, а и за Семеном и за Тарасом не видать. Он уже стал поговаривать о том, чтобы перебраться в Москву. Там - Грач говорит - пока еще много таких вот, слякотных.
      Ирина сбросила платок с головы, посмотрелась в зеркало:
      - Фу, растрепа...
      Оправила волосы, отошла к комоду у дальней стены. Комод примечательный. В комнате все - бедное, учительское: на жалованье "народной учительницы" только-только прожить, где уж там заводить обстановку. Кровать, стол, полочка с книгами, умывальник, зеркало-вот и все имущество, в полчаса уложить можно, на одном извозчике свезти. Все - бедное, дешевенькое, а комод - пузатый, огромный, дорогого красного дерева: наверное, в нем когда-то купчиха свое приданое держала.
      Ирина отошла, напевая, к комоду. Но в этот момент раскрылась без стука и шума дверь, вошла старушка, очень скромно одетая, с черной кружевной наколочкой на седых волосах. Вздохнула, покачала головой:
      - Что это ты поздно так приходить стала? Пропадаешь и пропадаешь. Никогда дома нет. Неприлично девушке... Смотри, замуж никто не возьмет непоседу такую.
      Ирина засмеялась, отошла от комода, ласково потормошила старуху:
      - Ничего-ничегошеньки ты у меня не понимаешь, мамуся!.. Не беспокойся: все чудесно-хорошо! А не бываю, потому что работы много. Столько работы стало - ни в сказке сказать, ни пером описать.
      Повернула за плечи, подтолкнула к двери:
      - И сейчас заниматься нужно - к завтрашнему, спешно-спешно...
      Подвела к самому порогу, поцеловала, открыла дверь. Мать только спросила:
      - Есть-то будешь? Ведь не обедала?
      - Не обедала,- созналась Ирина.- И есть действительно хочу, как крокодил... Разогрей, мамулечка. Только сюда принеси, хорошо? Очень мне некогда. Я между делом поем.
      Скорбно вздохнула старушка, качнула наколочкой, вышла. Ирина заперла за ней дверь на два поворота ключа, опять вернулась к комоду, вынула нижний ящик. Ящик был пуст, на дне валялась одна только пара старых, штопаных-перештопанных чулок. Она осторожно подняла дно-под ним оказалось второе-и выгрузила оттуда пачку тонкой бумаги, трафарет с выбитыми буквами, картонную рамку, валики. Приладила рамку и трафарет, подложила листок бумаги, набрала валиком краски лиловой, светлой (никак не удается потемней, как в настоящей типографии, достать), провела им по трафарету. Рука выбросила отпечатанный листок, быстро подложила чистый. Новый нажим валика - еще листок готов.
      "РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ
      Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
      К РАБОЧИМ ПОДМОСКОВНОГО ТЕКСТИЛЬНОГО РАЙОНА
      ТОВАРИЩИ!
      Стачка наша закончилась победой: капиталисты отступили перед дружным выступлениям ткачей и прядильщиков. Стачка показала примером, неопровержимо ярким, какую силу являет рабочий класс, когда он выступает организованно, сплоченными рядами. Товарищи!: Сплоченность эту сохраним и теперь, после того как кончилась стачка. Будем крепить ее дальше, будем связываться с товарищами других районов, других губерний,-у всех у нас общее дело, общий классовый враг. Помните, товарищи: не своей силой силен враг, а разобщенностью нашей..."
      Дальше - неразборчиво, совсем слепые буквы:
      "Мороз... ска... 82.-Самодер..."
      Ирина сокрушенно покачала головой, положила оттиск. Придется повозиться. Кропотливое дело-поправлять трафарет. А к утру обязательно надо приготовить листовки. И хочется отпечатать совсем-совсем отчетливо, по-типографски именно эту листовку, потому что она - победная и потому что это последняя, которую писал Грач здесь, у прошинцев, дальше уходя на работу, в объезд, поднимать других.
      В дверь постучали. Ирина отозвалась досадливо:
      - Сейчас, мама.
      Постучали настойчивей.
      - У, какая!
      Положила трафарет на комод, пошла к двери напевая. Щелкнула замком раз. В дверь толкнули тотчас же, но она не раскрылась: заперта на два оборота.
      Ирина расхохоталась:
      - Вот нетерпеливая!..
      Повернула ключ второй раз, крепко придерживая дверь плечом, приоткрыла чуть-чуть и просунула в щель руку:
      - Давай тарелку. Сюда не пущу: у меня секреты.
      Но руку высоко, над локтем, захватили, как в клещи, чьи-то волосатые, показавшиеся огромными пальцы. Дверь распахнулась жестким толчком, больно толкнув в плечо Ирину.
      - Ну-с, посмотрим, какие-такие ваши секреты, барышня...
      Жандармский ротмистр - высокий и жилистый, усы подкручены в стрелку-не сразу выпустил Иринину руку. За ним ввалились в комнату гурьбой полицейские. Из-за их спин мелькнуло знакомое противное лицо: Михальчук.
      Ротмистр кивнул Михальчуку на Ирину:
      - Она?
      Лицо моргнуло и опять нырнуло за спины:
      - Они самые-с.
      Ротмистр обернулся к комоду. Увидел трафарет, валики. Крякнул, очень довольный:
      - Та-ак-с!.. Целая, можно сказать, типография.
      Он подошел вразвалку, неторопливо, потыкал пальцем:
      - Усовершенствовано. Таких еще не приходилось видеть. Сами придумали?
      Ирина брезгливо отерла руку: у сгиба - синяк от наглых жандармских пальцев. Она подтвердила очень хладнокровно:
      - Сама, конечно.
      Ротмистр покивал одобрительно:
      - Вам бы инженером быть.
      Ирина подтвердила:
      - Буду.
      Ротмистр захохотал, запрокинул голову, выпятив кадык над разрезом синего воротника.
      - Назначение женщины - хозяйство, услуги мужу-с. А к деятельности государственной закон империи, как вам известно, женщин не допускает.
      Ирина пожала плечами:
      - Так я инженером не при империи буду. Не сейчас, а через несколько лет, когда империя - фью...
      Полицейские разбрелись по комнате, как только переступили порог. Гремя связкой отмычек, толстый вахмистр вскрыл ящик стола, выгреб ученические тетрадки, бумагу, письма... Ирина поморщилась: в письмах опасного ничего нет-так, самые обыкновенные, от подруг, от знакомых, а все-таки противно, что будут читать их чужие, поганые глаза охранников.