- Расчет так велит, а по христианству своему, как о вас подумаю, скорблю, православные... У меня ведь по старине, не как у немца какого или - казне не в обиду будь сказано - казенный какой завод. Деды ваши от нашей фабрики кормились, отцы и матери кормились, вы сами сколько лет кормитесь. Век душа в душу жили... Как тут вас на улицу? Куда вы поденетесь с детишками малыми?..
      В толпе-ни шороха. Бабы, самые крикливые, и те застыли на месте; чего хочешь ждали, но чтобы фабрику вовсе на замок... Даже Козуба, видимо, врасплох взят-не отозвался, когда зашептал ему на ухо Василий:
      - Это он что ж, а, Козуба?.. Стукнуть его, ирода, а?..
      Фабрикант повел по-коршуньи глазами вокруг, по толпе. И на тихость ее усмехнулся в бороду едва заметной ухмылкой.
      - Бога я чту, на счастье на ваше,- сказал он неожиданно громко, протодьяконским каким-то голосом, и приосанился.-Христа ради решил претерпеть. Может, он и взыскует меня, господь бог, за добротолюбие, не попустит вконец разориться... Работу я вам по-прежнему дам. Будем солдатикам пока что впрок на рубашечки и прочее готовить... Ежели уж на убыток идти, то для-ради отечества. Но, конечное дело, расценок снизить придется...
      - Вот к чему гнул, палачья душа! - облегченно пробормотал Василий.- Наружу фокус-то.
      Голос фабриканта стал еще жестче и властней:
      - По старому расценку нипочем мне не выдержать: сам с сумой пойду и вас по миру пущу. Хоть по пятаку в день, а скинуть придется.
      Толпа дрогнула. Но лица, растерянные, потемнели гневом. Сразу исчезло ошеломление, которое нашло было от одной мысли, что фабрику закроют. Куда, в самом деле, пойдешь с семьями, да еще в январе, после святок тотчас, когда последние деньги прожиты?! Была под ногами земля - не стало земли: пусто. В пустоте закачались даже самые крепкие. Ну а ежели только о плате идет разговор - это уж дело спорное.
      Василий крикнул сразу же, едва договорил купец. Крикнул во весь голос:
      - С чего скидывать-то? И то с голоду пухнем! По шестнадцать часов в день работаем, а платишь по восемь целковых в месяц. На хлеб не хватает...
      - Правильно! - подхватил "гренадер" и полез вперед, к крыльцу, буравя толпу.-Это что ж будет? Последнюю кровь из грудей отсосешь, вурдалак!
      Ряды сдвинулись, затопотали и взорвались сотнями криков:
      - Правильно! Никаких сил нет!..
      - С вычетами - и восьми целковых не наберешь...
      - Бабам и поденным по пятиалтынному в день платишь...
      -Да и те не деньгами платят - из твоей же лавки товаром...
      - А цены там против прочих-вдвое...
      - Еще пятак скинешь - чего останется?..
      Задние напирали. Вкруг крыльца прибоем забушевала толпа. Над головами, как дымки выстрелов, взлетали от вскриков белые облачка пара. Губернатор чуть отступил на полшага назад, побагровел еще пуще, и из-за его спины бочком, придерживая шашку, выдвинулся становой пристав.
      Тарас стоял уже на приступках. Он кричал, задрав вверх рыжим волосом поросший, не бритый давно подбородок:
      - Уток гнилой! Кровью харкаем с утка твоего! На, держи!
      Прямо под ноги купцу легло клейкое, черной кровью расцвеченное пятно.
      Генерал дернул брезгливо шеей, скосил глаза - и тотчас пристав выгнул сутулую, толстую свою спину, как старый ожиревший кот перед мышью, а из заднего, самого заднего ряда толпившихся на крыльце мундирных людей соскочили тяжким и неуклюжим прыжком прямо в подметенный к крыльцу с боков снег, увязая в нем по колено, городовые в черных шинелях.
      Но купец благодушно поднял пухлую старческую свою ладонь. И пристав разогнулся, вопросительно и испуганно оглядываясь на начальство.
      - Это как же, стало быть, понять, милый? - щурясь, сказал Прошин, глядя не на Тараса, а мимо него.- Выходит, ты как будто не согласен...
      - На новый расценок?-Тарас оглянулся на толпу. В двух шагах увидел он напряженное и буйное лицо Василия.-Это, то есть, чтобы совсем без цены, задарма на толстое твое брюхо работать?.. Ясное дело - не согласен.
      - Что ж, я не неволю,- кротко вздохнул фабрикант и посмотрел на губернатора.-Храни бог неволить. Несогласен - получи расчет и иди себе на все на четыре стороны... Иван Захарович...
      Управляющий и так стоял под самым локтем купца, на случай он пододвинулся вплотную. Прошин показал, усмехнувшись, на "гренадера":
      - Утрудите себя, пройдите в контору, выдайте немедленно Анике-воину этому (улыбка стала шире и ласковее) в окончательный расчет... ежели что причитается.
      Управляющий сошел по ступенькам. Следом за ним заторопился пристав. Под крыльцом уже дожидались, оправляя портупеи и шинели, городовые.
      "Гренадер", брезгливо сжав бледные губы, двинулся в направлении к флигелю, где помещалась контора. Но ступил два шага всего: Василий придержал его за руку:
      - Нет, погоди! В одиночку такие дела не делаются... Не за себя-за всех говорил. И отвечать не тебе одному.
      Управляющий пробормотал, опасливо поглядывая на толпу:
      - Ты что, тоже не согласен? Сделай твое одолжение, иди получай расчет.
      Но Василий тряхнул головою насмешливо:
      - Еще бабушка надвое сказала, кому тут расчет получать. Мы тоже счет ведем, будьте покойны...
      Он оглянулся на соседей, снова тряхнул головой - и от передних рядов к задним, накатываясь и спадая, прошел гул. На крыльце задвигались перешептываясь. С генералом рядом, словно из земли, вырос высокий, как бойцовый петух,-в шпорах-офицер. Губернатор отдал какой-то приказ, приставив щитком ладонь ко рту. Офицер откозырял и беглым шагом заспешил к калитке в задней стене. По рядам прошло торопливым шелестом-шепотком:
      - Казаков... За казаками побег...
      Гул стих. Теснее сжались плечами люди. Кое-кто уже повернул голову к воротам: вот-вот с гиком въедут опричники царские, вставая на стременах для большей упористости взмаха, разминая плечи, задирая уздечками конские морды вверх - так легче коня на человека бросить.
      Прошин шагнул к самому краю крыльца. Он не улыбался больше. На лбу, под собольей шапкой, прорезались морщины, ощерился не видный до тех пор, желтый, как у колдуна в сказке, клык.
      - Это что ж такой пошел за разговор?.. Я - по-божьи, полюбовно, а тут прямо сказать, перед его превосходительством, господином губернатором бунт?.. Нам тут спорить не о чем: мое дело было-сказать, ваше дело - то ли принять, то ли нет. Силком я к себе никого не тащу. Неугодно - милости просим, получайте расчет. Чем боле рассчитаю, тем мне боле на пользу. Сергий преподобный - свидетель. Но только, в таком разе, из казарм моих фабричных выкидайтесь в одночасье, часу, говорю, не мешкая, со всем вашим порождением. Закон мне не дозволяет у себя на квартирах держать, которые суть злостно не работающие... Вот и его превосходительство подтвердят... Выкидайтесь, я говорю!
      - На мороз - голышом? Ребят - в снег головенками?.. Так, по-вашему?
      Голос рванулся из самой глубины толпы, но тотчас затонул, зачах в причитании баб.
      - Едут! - крикнули от ворот, и ближайшие к въезду торопливо стали отходить в сторону.
      - Бабы, тише! Хозяин говорит.
      Михальчук выскочил на самый перед неведомо откуда. Он махал длинными, огромными, цепкими, обезьяньими своими руками. Прокричал, обернулся к крыльцу. Шум действительно стих.
      Ряды сжались еще тесней.
      - Это что же... петля?
      - Зачем петля?.. Это кто же такое слово... неподходящее? - Прошин вытянул шею, точно и в самом деле хотел опознать в густой, тысячеголовой толпе говорившего. (И вслед за ним вытянули шеи и все стоявшие на крыльце.) - Зачем петля?.. Вольным воля. Вы, царской неизреченной милостью, не крепостные, не рабы какие нынче: сами себе, можно сказать, господа. Своей охотой в забастовщики идете.
      Испуганно проскулил кто-то, не разобрать - не то старик, не то баба:
      - Какие забастовщики! Христос с тобой!..
      Ответил на этот раз губернатор. Ему, очевидно, неловко стало стоять так, на виду у всех, бессловесным. Он заговорил. Голос - для всех неожиданно оказался скрипучим и тонким.
      - Да бросьте вы с ними канителиться, Сергей Порфирьевич! С ними, знаете, короткий должен быть разговор.
      - Действительно! - Фабрикант покачал головой.- Надо б на них рукою махнуть, да жалко, ваше превосходительство... Хороший ведь народ, только что темный. Ежели мы его не пожалеем, ему и бог не заступа... По вашему, однако, приказу покончим.
      Он опустил взгляд с высоты каменного помоста и нацелился рукой на худого оборванного ткача в первом ряду. И сейчас же испуганно попятились от него, словно от обреченного, соседи.
      - Твоя как фамилия?
      Ткач ответил глухо:
      - Бережной Михаил.
      - Принимаешь расценок?
      Бережной оглянулся исподлобья, но не поймал ничьих глаз в стихнувшей толпе: все стояли потупясь. И заплакала тихим плачем здесь же, рядом, рухнув коленями в снег, баба:
      - Миша... Миш... Ребяток пожалей! Пожалей ребяток, Михаила!.. Они ж махонькие...
      Еще раз оглянулся на ряды Михаил:
      - Братцы! Как же это будет?..
      Из толпы отозвались, не поднимая глаз:
      - Сам решай, как... по совести.
      - По совести...- выкрикнул ткач и рванул на груди лохмотья.- Ежели по совести, на!.. Пей нашу кровь, ирод!.. Не согласен!
      - Ми-хай-ла!..
      Вскрик подхватили бабы. В их вое потонул голос хозяина. Видно было только, как перевел он указующий палец с Бережного на ближнего к нему, неосторожно поднявшего глаза ткача. Что-то крикнул Василий...
      Рабочий, указанный фабрикантом, пошатываясь пошел к крыльцу. Но в обгон ему рванулся сквозь расступившиеся ряды другой, начальством не вызванный и вообще неведомый ткач. Городовой, ближайший, изловчившись, схватил его сзади за локти. И тотчас выпустил. Ткач, задыхаясь, крикнул:
      - Кончай мучительство! Твоя сила - гни! Кончай, говорю, не мотай душу! Согласны.
      Двор дрогнул опять, весь, от крыльца до ворот, от последнего человека и до первого; по рядам прошло глухо, не понять - вправду или нарочно, все или никто:
      - Согласны!
      Тарас взметнул руку:
      - Товарищи!..
      В толпе забурлило: кто-то пытался пробиться вперед, размахивая руками и что-то крича. Но все перекрыл отчаянно злобный, мысль глушащий, страшный в испуге своем, в безвыходности, бабий вой и вопль:
      - Все согласны!
      Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:
      - Пошли! Отыграли свое. Теперь мы поиграем.
      Василий глянул на Тараса. Тарас показал глазами: "А ни-ни".
      Фабрикант перекрестился, уже не ломая шапки:
      - Вот и ладно. Сразу бы так... полюбовно. А то - ишь ты, на дыбки, как медведи! Порешили, стало быть. Расходись, ребятки, и так мы его превосходительство утрудили. Хорошо еще-погодка мягкая, не столь зазябли.
      И, поворачиваясь спиною к вновь смолкшей и сникшей толпе, движением безразличным, словно с этой секунды ее уже не было ни для него, ни для почетных его гостей, он пригласил, низко и приветно наклонив голову:
      - Пожалуйте, господа, закусить чем бог послал.
      "Кончено?.."
      Ирина, тяжело переводя дыхание, глядела на расходившихся молчаливо, вразброд, в одиночку рабочих. У распахнутых железных ворот, под глумливо стоявшим на дыбках медведем в сарафане, казаки еще горячили коней.
      Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет... Его же вся фабрика знает и уважает... Нет, не вышел, не позвал.
      Она закрыла глаза.
      Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.
      - Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?
      Ирина посмотрела на Козубу, и - против воли - обидная прозвучала в голосе нотка:
      - Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они... как стадо...
      Она подняла руки к лицу.
      - Как стадо? - переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.
      От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав:
      - Прости... Я ж-от боли... Я ж так не думаю... Ты сам понимаешь... Я знаю, какие на самом деле они... Но не ждала, что сдадут.
      - По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? - жестко сказал, щурясь, Козуба.- Нет, брат, дела не так делают.
      - Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить,- торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон.- Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.
      Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:
      - А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли... А там и мы подойдем.
      Отпустил и обернулся к Ирине:
      - К Густылеву, значит, думаешь? - Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь.- Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка - правду Прошин сказал - мягкая.
      Глава IX
      БЫВШИЕ ТОВАРИЩИ
      Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за "бездеятельность", как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.
      Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день,- а поди объясни ей...
      Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, "отбилась" от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь... на каждое слово у нее два.
      От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно - от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: "Немного, зато отборные".
      Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины слишком тяжела поступь, Ирина вся - быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?
      В дверь постучали.
      - Войдите!
      Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.
      - Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?
      Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка - шрам на носу... Ну конечно же он!
      - Бауман!
      Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:
      - Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет... Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.
      - Вижу,- усмехнулся Бауман и скользнул взглядом по занавесочкам, коврику у кровати, ореховой резной полке, письменному столу, на котором аккуратной пачечкой лежали прикрытые сверху счетами синие "дела".- А канарейки почему нет?
      - Ты все такой же: вечные шутки! - не то улыбнулся, не то покривился Густылев.- Снимай шубу, располагайся. Откуда ты?
      - Откуда? - Бауман повесил пальто, шляпу.- Из провинциального города Женевы.
      - Из эмиграции? - Щеки Густылева дрогнули, но он справился тотчас же.- Ты что же, может быть... нелегально?
      - Ну ясное дело,- весело кивнул Бауман.- Почему спрашиваешь? Я же при тебе из ссылки сбежал... Помыться можно?
      Не дожидаясь ответа, он отошел к умывальнику. Густылев пожевал губами:
      - Как ты меня разыскал?
      - Никак. В Москве спросил у товарищей о связи с текстильщиками. Ну и сказали.
      - Фамилию и адрес?-Густылев поднял плечи негодующе.- Черт знает что! Это у них называется конспирацией! Явка же у нас - в школе.
      - У Ирины Гзовской, знаю.- Бауман повернул к Густылеву намыленное лицо.Но ты на комитетских даром остервенился: я же от Марка Петровича Васильева.
      Три слова, подчеркнуто разделенные, с нарастающим к последнему слову ударением. Густылев высоко, удивленно поднял резкие свои брови:
      - Ого! Не от Марка и не от Марка Петровича, а от Марка Петровича Васильева... Третья степень доверия! От центра, стало быть?
      - От "Искры",- кивнул головой над умывальником Бауман.
      Густылев растерянно потрогал бородку:
      - Вот что... Да, да... Я уже слышал, когда последний раз был в Москве, что из-за границы было предупреждение о предстоящем прибытии ленинских агентов.
      - Ленинских? Партийных, ты хочешь сказать? - Бауман выпрямился и стал вытираться.- Прибыли, правильно. Пора кончать с кружковщиной. Ведь на подъем идем! Стачки множатся, ими руководить надо. Центр единый нужен, генеральный штаб! - Он засмеялся.- Революцией пахнет!.. А у вас, в Москве, как я поглядел, слякоть! Рабочедельцы засели, мокротные люди... На тормозах в царство небесное въехать собираются. Чтоб - без никакой политики.
      Не глядя на смущенного Густылева, он повесил полотенце, подошел к книжной полке.
      - Хорошая пословица: "Скажи мне, кто твои друзья, а я - кто ты таков".- Он повел весело пальцем по корешкам книг.-Молоховец. "Подарок молодым хозяйкам". Поваренная книжка? Ты что... женат или собираешься?
      - Нег,-ответил запинаясь Густылев.-Мы с фельдшером иногда сами... для разнообразия питания.
      - Струве?!-воскликнул Бауман, вытягивая из ряда тощую книжку.-Бернштейн, Прокопович, Туган-Барановский... Ого-го! Вся противомарксистская богадельня?
      Он обернулся наконец к хозяину и по нахохленному виду его тотчас все понял.
      - Те-те-те! Как в "Ревизоре" говорится: "Ах, какой пассаж!" Ты что же это, экономизмом зашибся?
      - Не считаю ушибом,- сказал Густылев. Он смотрел в сторону, но говорил твердо.- Убежден, что для русского марксиста правильный путь может быть только один - участие, то есть, точнее и правильнее сказать, помощь пролетариату в экономической (он особо резко подчеркнул это последнее слово) борьбе совместно с либерально-оппозиционными деятелями всей страны. Да, да, да, мы слов не боимся: "либерально-оппозиционными"! Это есть путь подлинного, демократического марксизма. А то, что Ленин называет марксизмом и хочет навязать своей "Искрой",- направление, способное лишь загнать нас еще глубже в ненужное, насмерть губящее нас подполье. "Политическая организация рабочего класса", "самостоятельная рабочая партия"... С ума сойти! Только в Женеве, в безнадежном отрыве от русской действительности, могут прийти в голову такие мысли...
      Бауман, посмеиваясь, прислонился плечом к косяку окна:
      - Не расходуйся, дорогой мой: это ж все слышано-переслышано... Только что ж это меня Григорий Васильевич, московский главарь ваш, в заблуждение ввел? Он о тебе так говорил, что я понял: ты искровец... Что он, хотел меня, как начальник станции - графиком не предусмотренный поезд, в тупик отвести, на непроезжий путь? Или надеялся, что я тебе раскрою искровские планы, а ты...
      - Он просто конспиративен, как надлежит настоящему партийному работнику,пожал плечами Густылев.-Надо думать, ты получил явку к нам сюда раньше, чем выяснилось, что ты ленинец.
      - Ну ясное дело! - рассмеялся Бауман и перешел к столу.- Вы дело перевели форменно на военное положение. "На тропинку войны",- вспомнил он рыжего.Кстати: ты мне чаю не дашь? Я, говоря откровенно, по дороге озяб... Так как насчет планов?
      Густылев фыркнул раздраженно:
      - Ваших планов?.. Но ведь Ленин их распубликовал с совершенной откровенностью, к всеобщему сведению. О том, что он высылает агентов и зачем он их высылает, мы прочитали в номере четвертом "Искры" - "С чего начать?"
      - Обязательно! - хладнокровно подтвердил Бауман.- На то и правда, чтобы о ней говорить во весь голос.
      Опять хлопнула наружная дверь. И тотчас - быстрый и легкий стук.
      - Кто? - окликнул Густылев нарочито визгливо.
      Женский грудной, звучный голос откликнулся:
      - Ирина.
      - А, Гзовская?! - Бауман отодвинул ногою оставленный у двери чемодан и нажал дверную ручку, раньше чем Густылев успел открыть рот.- Пожалуйте!
      Ирина оглянула его с порога недоуменно. И совсем хмуро скосил глаз из-за Ирининого плеча на элегантный костюм незнакомца Козуба.
      Бауман поклонился с той нарочитой галантностью, с какой кланяются барышням гостинодворские приказчики в лавках с красным товаром:
      - Разрешите представиться: Дробачев, разъездной представитель торгового дома Курснер и компания, Берлин. Приехал ознакомиться с образцами мануфактуры здешней фабрики.
      Козуба на поклон не ответил.
      - Мы к вам, господин бухгалтер,- буркнул он под нос, надвигая на глаза тяжелые свои брови,- насчёт книжек расчетных. С вычетами чтой-то напутано... Но как у вас приезжий - мы лучше после...
      - Нет, нет, зачем же? - быстро проговорил Бауман.- Я никак не могу допустить, чтобы из-за меня вам и барышне пришлось приходить вторично. Тем более в воскресенье. У вас, значит, даже в праздник работают?.. Пожалуйте ваши книжки. Все будет сейчас же урегулировано.
      Он протягивал руку, он говорил серьезно, но глаза смеялись. Козуба нахмурился пуще. В самом деле, о книжках он ляпнул совсем ни к чему: и на руках их нет, да если б и были - как их бухгалтер может на квартире без расчетных своих книг проверить? Этот заезжий и то сообразил, что дело нечисто: насмехается, ясно. Изволь теперь выкручиваться!
      А Густылев - как столб.
      Выворачиваться, однако, Козуба не стал. Он просто повернулся, не отвечая, спиной и направился к выходу. Ирина двинулась за ним. Но Бауман окликнул вполголоса:
      - Гзовская!
      Она оглянулась. Он сказал уже без улыбки очень серьезно:
      - Поклон от Марка.
      Ирина круто повернула назад. Она вопросительно взглянула на Густылева. Тот кивнул неохотно. Ирина протянула Бауману руку:
      - Вот вы кто... А я ведь поверила было, что вы действительно коммивояжер. И Козуба - на что он здорово в людях разбирается - и то...
      Бауман пристально и ласково смотрел на обернувшегося вслед за Ириной рабочего.
      - Тоже наш?
      - Ваш? - щуря левый глаз, отозвался Козуба.- Нет. Я - свой.
      Ирина заспешила:
      - Вот, вы кстати приехали! Может быть, вместе с товарищем Густылевым рассудите, как нам теперь на фабрике быть: хозяин снизил расценки...
      Густылев перебил раздраженно:
      - Не он один: во всем районе снизили. И если даже на крупных фабриках, как хотя бы на Морозовской, это прошло, тем паче не могло не пройти на Прошинской. Она вообще ж маломощная. "Медведь в сарафане"... Рабочие ведь приняли, верно?
      - Не все!-взволнованно ответила Ирина.-Василий и Тарас запротестовали...
      - Ну и что?
      Ирина потупилась:
      - Арестовали.
      - При рабочих? - спросил Бауман. На лоб легли морщины, и весь он словно потемнел.
      Ирина кивнула не глядя.
      - Вот! - торжествуя, кивнул Густылев.- Я утром еще говорил ей...
      Козуба перебил:
      - По-твоему, стало быть, правильно?
      Густылев пожал плечами:
      - Рабочая масса приняла, вы же сами сказали. Ее воля - закон.
      - Воля?-запальчиво выкрикнула Ирина и отбросила назад, за спину, косы.
      Бауман только сейчас обратил внимание: волосы у Ирины в две длинные толстые косы.
      - Вы полагаете, это ее воля - морить себя голодом? А не то, что ее взяли за горло и она не сумела, не знала, как защититься? А мы, вместо того чтобы указать ей выход, пальцем не пошевельнули... Мы, социал-демократы!.. Позор!.. Я при товарищах вот открыто скажу: это ваша вина. Вы дали захватить рабочих врасплох!
      - Я?..- Густылев отошел к столу, возмущенный.- А что я должен был, по-вашему, сделать? На фабрике...-Он притянул к себе счеты. Уверенно защелкали под привычными пальцами костяшки.- ...Тысяча... триста... восемьдесят один рабочий. Из них...-опять, щелк, щелк, щелк...-...девять... восемь... семь: девятьсот восемьдесят семь женщин, то есть, естественно, особо отсталого элемента...
      Козуба подтолкнул дружески локтем Ирину:
      - Слышишь, коза?.. Отсталый элемент!
      - ...а организовано,- продолжал Густылев и положил на счетах, чуть слышно, медленно поведя пальцем, косточку, другую,-одиннадцать. Всего, за вычетом Василия и Тараса...-на этот раз щелкнуло громко,- ...девять. Прикиньте с целым-даже вычитать нечего!
      Он перевернул счеты привычным бухгалтерским жестом опять на ребро. Костяшки ссыпались перестукиваясь: сброшено.
      Бауман рассмеялся:
      - Любопытно! Ловко вы это... человека из человека вычитаете. Вот уж истинно, как говорится: для счету и у нас голова на плечах.
      Козуба повел усом.
      - Стало быть, по-твоему, на лавку бочком, подопрись кулачком - спи?
      - Есть поговорка, более подходящая к случаю,- огрызнулся Густылев.- Насчет тех, что кулаками после драки машут.
      - А она уже была, драка?
      На тихий, лукавый вопрос Баумана повернулись к нему, сразу насторожившись, и Козуба и Ирина.
      - По-вашему, драться?
      Бауман ответил очень серьезно:
      - А я зачем, по-вашему, в район приехал?
      Ирина даже руками прихлопнула от восторга.
      У Густылева задрожали губы.
      -Драться?!-воскликнул он.-Бастовать? Вы с ума сошли! Якобинство! Революционная фраза! Вы дня не продержитесь. Зима... рабочим, кроме питания, приходится думать еще о топливе, об одежде... Вы б потрудились пройти по рабочим квартирам: половину ребят на пол спустить нельзя - обуви нет. Дети вопят... без слез смотреть нельзя. Я говорю: они дня не продержатся. Да и не будь этого - все равно: бастовать сейчас, когда кризис действительно есть... Даже "Русские ведомости" подтверждают наличие кризиса.
      - Ну конечно! - со спокойной усмешкой отозвался Бауман.- Вы бы еще на полицейские "Московские ведомости" сослались... Ясно, что и либералы поддерживают тех, от кого кормятся. О кризисе кричать им тем громче надо, что московским текстильным фабрикантам забастовка была бы сейчас зарез. Морозов, Коншин и Прошин только что подписали договор на крупный казенный подряд, спешный, военный, на армию. Не выполнят - заказ перейдет из Москвы в Питер, в Лодзь. Они на что угодно пойдут, только б не упустить заказ. Вы же знаете: выгоднее, чем на армию, поставок нет. Дикие деньги наживают.
      - Заказ? Откуда ты знаешь? - пробормотал Густылев.
      - Это мне тебя надо спросить, почему ты не знаешь. Как можно руководить борьбой, не зная, что у врага, в том лагере, делается?
      Ирина переглянулась с Козубой. Она сказала нерешительно:
      - Меня немного смущает... верно ли насчет заказа? Если бы верно, зачем им рисковать конфликтом, поскольку он для них так опасен? Зачем они скидывают плату?
      - В том-то и дело все, что они, очевидно, уверены, что конфликта не будет.- Бауман развел слегка руками.- У них же есть собственная агентура на фабриках, они не вслепую действуют. Вы только что слышали: не то что какой-нибудь массовик, а социал-демократ, организатор крупнейшего района сколько здесь, по окружности, тысяч ткачей?- только что нам доказывал, что бастовать нельзя. Надо сдаваться. А что они предприняли это снижение в расчете на безнаказанность - мы докажем проще простого: ударив их по рукам.
      - Демагогия! - крикнул Густылев.- Вы сами понимаете, что ударить нельзя. Масса не организована.
      Бауман отбил удар уверенно и спокойно:
      - Только на ударе, только в борьбе и организуется масса.
      - Пошли! - Козуба нахлобучил шапку движением решительным и тяжелым.- Я, на случай, распоряжение дал в сушилке собраться. Там поговорим... Тебя как крестили, товарищ?
      - Грач.
      - Грач?- раздумчиво повторил Козуба.- Грач - птица весенняя. Хорошая у тебя кличка, товарищ! - Помолчал и добавил, мотнув головою на Густылева: - Ты что, не ихнего толка?
      - Не ихнего,- засмеялся Бауман.- Не рабочеделец, не экономист. Слыхал про "Искру"?
      - Слыхать - слыхал,- щуря левый глаз явно привычным движением, ответил Козуба.- Толком, однако, не знаю. Трудно, я скажу, ваших понять: каждый по-разному... Ты к нам надолго?
      - Там видно будет.- Бауман, посмеиваясь, смотрел на хмурого Густылева.- А пока что пойдем потолкуем с ребятами. Техника у вас какая-нибудь есть?
      - Не какая-нибудь, а даже мимеограф! - гордо сказала Ирина.- У меня. Я в ночь сто, даже двести оттисков напечатать могу.
      Глава Х
      СУШИЛКА
      В сушилке дожидалось не девять человек, как полагалось по густылевским счетам (из одиннадцати вычесть двоих), а добрая сотня. Сема объяснил Козубе озабоченно: как ни старался потайно оповестить, ребята вызнали - силком, что называется, пришли. Вреда от этого, впрочем, нет: народ подобрался надежный.
      Это было неожиданно. Но еще неожиданней среди собравшихся оказались Тарас и Василий. Не задержала их под арестом полиция. И даже больше того: управляющий обещал забыть их дерзость и оставить на фабрике, если признают новый расценок и пообещают народ не мутить.
      Тарас смеялся:
      - Я обещание дал. Чего там: от слова не сбудется! А в таком деле, как на войне, хитрость нужна, уметь надо обманывать врага.
      С этого освобождения Тараса и Василия и начал речь свою Грач, потому что факт этот наглядно подтверждал, что хозяин боится осложнений. И когда он разъяснил рабочим, какие основания этой боязни, у всех прояснели темные до того времени лица. Действительно, похоже: если забастовать - уступит.
      Конечно, страшновато было решать: с тех пор как Прошинская фабрика стоит, не было на ней забастовок. Страшновато было своей рукой остановить хотя и впроголодь, но все-таки кормившие станки.