Он шел все быстрей и быстрей.
      Меньшевики, наверно, уже бьют отбой, уже трубят победу, либералам в след и в хвост.
      "Свобода союзов" - на что им теперь партия! "Свобода печати" - к чему теперь нелегальный печатный станок! Государственная дума - как надежда и упование!
      Можно ли поручиться, что им не удастся и рабочую массу сбить с пути, убаюкать видимостью победы?.. Ведь свободы - вот они! - пропечатаны все на бумажке. О них кричат на всех перекрестках.
      Но если они поверят, самодержавие вывернется из-под удара...
      Этого допустить нельзя!..
      Он обогнул угол, сдерживая горячие слова, готовые сорваться с губ,- слова, которые надо сказать там, в комитете, и потом тотчас вынести их на площадь, к толпам, на заводы, в цеха, раньше чем снова застучат-по-прежнему рабьим стуком-машины. Обогнул и остановился... По всей улице - до здания Технического училища и дальше, насколько хватал глаз-строились ряды. Меж черных рабочих картузов и обшарпанных, зимних уже, не по времени, шапок синели кое-где студенческие околыши.
      И сразу - как ветром сдуло навеянную на душу муть.
      Глаза XXXV
      СВОИ
      Лестница запружена сплошь, не протолкаться. Но Баумана опознали:
      - Товарищи, дайте пройти члену Московского комитета!
      Плечи сжались. Узким проходом, сквозь строй обращенных к нему пристальных и приветливых глаз, Бауман шел в зал. Взять слово немедля. Сказать все, что подумалось, что почувствовалось по дороге сегодня. И с новой, с удесятеренной силой бросить: "Да здравствует стачка!"
      Но крик "Да здравствует стачка!" вырвался из зала, навстречу ему, едва он ступил на порог, передался по лестнице вниз, и улица ответила тысячеголосым откликом:
      - Да здравствует стачка!
      Бауман увидел: Козуба стоял на столе, высясь широкими своими плечами над сомкнутой толпой.
      - Самодержавие отступило, товарищи! Этою вот бумажонкою,-он взмахнул печатным листком манифеста, сжал его, бросил,- оно хочет вырваться из тисков, в которые зажала его пролетарская всеобщая стачка. И найдутся, конечно, караси, которые на этого дохлого червя клюнут... Уже благовестят небось попы всех приходов, от митрополичьего двора до меньшевистских задворок... к празднику!
      - Пра-виль-но!
      - Но революционные рабочие, социал-демократы, в обман себя не дадут. Мы собственной силой вышли на волю, и назад, в клетку, хотя б ее и позолотил грязной рукой палач, мы не пойдем!
      И, как грозный прибой, за которым море, океан, необозримый, неодолимый простор,- бурным рокотом отозвались тесные, плечо к плечу, сомкнутые ряды. Взметнулись руки, колыхнулось у самого стола, на котором стоял Козуба, красное бархатное тяжелое знамя. Козуба поднял за край полотнище. Блеснули перед глазами сотен золотые строгие буквы боевого лозунга;
      ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТРСЫ
      Бауман видел: глаза потемнели, сжались брови, и с новой силой вырвался многозвучный, раскатистый крик:
      - К оружию!..
      - Да здравствует стачка! Да здравствует восстание!
      - На улицы!
      Ряды рванулись.
      Бауман поднял руку и крикнул:
      - К тюрьмам! Политических на свободу!
      Козуба опознал голос.
      - Товарищи! Пока царизм жив, свободы не будет. Но он еще долго, быть может, будет жить, если мы разожмем руку, которая его держит за горло. Сожмем ее крепче, насмерть, и первым шагом пусть будет шаг, на который зовет товарищ Бауман. Собьем затворы с царских застенков!.. В голову колонны, Бауман! Тебечесть и место!..
      Он соскочил со стола. Следом за ним к Бауману двинулось знамя.
      С улицы, навстречу выходящим, уже гремела боевым, зовущим запевом революционная песня. Почти рядом с Бауманом, чуть отступя, худой подросток, придерживая знаменную кисть, пел высоким вздрагивающим голосом. Бауман оглянулся, потому что слова, которые пел мальчик, были незнакомы.
      - Что ты поешь?
      Блеснули на секунду под бледной губой белые зубы:
      - Сам придумал.
      Глава XXXVI
      ПОД ЗНАМЕНАМИ
      Козуба нагнал Баумана, когда колонна уже подходила к Вознесенской. Он оглянулся командирским глазом назад, на бесконечные ряды, на знамена, и охватил Баумана любовно рукою за плечи:
      - Что?.. Недаром всю жизнь веселым был, Грач, птица весенняя! Весна на лето поворачивает... Засеяли-всходы-то какие пошли! Эка, знаменами заколосились. И твоей руки дело... Теперь-в тысячу вражьих рук назад тащить будут-не остановят.
      Вправо открылась улица. Фасад фабричного корпуса, у ворот - кучка рабочих.
      Бауман замедлил шаг присматриваясь.
      - Что за фабрика?
      -Тут две,-отозвался Козуба:-Дюфурмантеля и Щапова.
      Бауман махнул рукой толпившимся вдали рабочим:
      - К нам!
      Никто не тронулся с места. Бауман нахмурился и свернул на тротуар:
      - Я сейчас приведу их.
      Козуба отмахнулся:
      - Брось! Много ли их там!.. Не стоит. Пошли!
      Но Бауман помотал головой упрямо:
      - Окликнул - надо дело до конца довести. Иди, я сейчас догоню... на рысаке вот.- Он кивнул на извозчичью пролетку, стоявшую на углу.-Догоним, а, дед?
      Извозчик, старик на козлах, подобрал вожжи, зачмокал. Бауман стал на подножку.
      - Знамя, товарищ Бауман, знамя возьмите!..
      Высокий, пышноволосый и бритый, в мягкой шляпе протягивал красное знамя. Бауман стиснул рукой древко, извозчик ударил вожжами, лошадь затрусила, набирая ход...
      Женский голос окликнул Козубу тревожно:
      - Козуба! Куда он поехал?
      Надя с Ириной вместе в рядах поравнялись с перекрестком. Бауман отъехал уже далеко. На остром, холодном ветру полыхало багровое полотнище знамени.
      Козуба ответил усмехаясь:
      - Всю Москву порешил собрать под наши знамена товарищ Грач... Во-он за теми поехал.
      Он кивнул, показывая на кучку людей у фабрики, и улыбка сбежала с губ.
      Из-за толпы у ворот, пригибаясь, словно как бы крадучись, вывернулся на панель низкорослый человек и двинулся навстречу пролетке, тяжело волоча за собой что-то гремучее, длинное... Шест, труба?.. Бауман стоял, глядя назад, на перекресток, на шедшую мимо, ряд за рядом, колонну.
      Человек зашагал быстрей. Ясней и зловещей стал скрежет железа о камень. Козуба дрогнул и крикнул во всю силу голоса:
      - Грач! Берегись! Михальчук!
      Крик дошел. Бауман оглянулся, отводя от лица плескавшееся под ветром полотнище знамени. Но человек уже поравнялся с пролеткой, перехватил двумя руками трубу, взметнул над головой... Извозчик взвыл, соскочил с козел, присел, укрываясь рукавом. Знамя в баумановской руке колыхнулось - и рухнуло...
      Козуба бежал, стреляя на ходу. Сзади разом оборвалась песня. Женский дошел отчаянный вскрик:
      - Сюда! На помощь, дружинники!..
      Стоявшие у ворот бросились прочь, врассыпную. Следом за ними бежал, пригибаясь, виляя под пулями, низкорослый, приземистый, до глаз заросший щетиной давно не бритых волос Михальчук.
      Козуба наклонился над телом. Глаза Грача были закрыты, над левой бровью слабо кровоточила глубокая рана. Грудь недвижна. Дыхания нет.
      Проулок был уже залит толпой. Козуба поднял знамя. Блеснули перед глазами сотен рабочих золотые строгие буквы лозунга, перед которым бессильна смерть.
      Всеобщей стачкой, бурей митингов, мощными демонстрациями, сбором средств на вооружение боевых дружин ответил московский пролетариат на злодейское убийство. По Москве гремел боевой клич большевиков: "Долой самодержавие!"
      ".Мщение, товарищи! Пора смести с лица русской земли всю эту грязь и гадость, позорящие ее, пора нам взяться за оружие для решительного удара.
      Готовьтесь к вооруженному восстанию!.."
      Два дня к зданию Технического училища со всех концов Москвы тянулись группы взволнованных, преисполненных гневом рабочих, студентов, учителей, врачей... Десятки тысяч прошли через Актовый зал училища, где стоял гроб с телом Баумана. Проходившие отдавали поклон революционеру. Росла горка монет, пожертвований на стоявшем рядом столике.
      На третий день - 20 октября - состоялись организованные Московским комитетом РСДРП похороны большевика.
      От тех дней, что стоит Москва, не видел город такой демонстрации. Доподлинно всю рабочую Москву собрал под большевистские знамена Бауман. Весь город был в тот день на улицах. Все до одного вышли заводы, фабрики и мастерские в колонны за красным гробом.
      От Лефортова по Покровской, Елоховской, Ново-Басманной, через Красные ворота по Мясницкой, через центр, мимо университета, по Большой Никитской - на Ваганьково.
      В голове колонны шли боевые дружины и Московский комитет РСДРП. Нескончаем был поток людей, знамен, венков. Когда голова процессии подходила к университету, у Красных ворот к колонне присоединились новые группы демонстрантов.
      Царские власти поспешно убрали войска и полицию со всего пути следования процессии. Не осмелились показаться здесь и черносотенцы. И шепот шел по перекресткам, на которых толпились обыватели:
      - Сколько их!.. Шестой час идут, а все конца нет... Вот не думал никогда, что столько их, рабочих...
      - Си-и-ла!
      На Театральной площади демонстрацию встретили делегации с венками от разных организаций, здесь были рабочие делегации и из других городов России.
      Неожиданно, под крики "ура", к голове колонны присоединилась группа солдат-саперов.
      И чем больше людей вливалось в процессию, тем чаще похоронный гимн сменялся революционными песнями и тем сильнее росло чувство несокрушимой мощи организованного пролетариата.
      В этот траурный день, шествуя под красными знаменами, пролетарская Москва демонстрировала свою победную силу.
      На кладбище, под березами, при чадном огне факелов мелькнуло в последний раз над раскрытой могилой спокойное, твердое лицо Баумана.
      "Заслуги его велики, но не будем говорить о них... Сохраним светлую память о герое в наших сердцах... Будем такими же отважными, смелыми, беззаветными борцами за дело народа, каким был Бауман!"
      Багровые отсветы ложатся от факелов на венки, на ленты, на склоненные знамена, на лица. Тихо под березами. И тихо над всей Москвой. Но тихо-предбоевой, грозовой тишиной.
      Революция в России нарастала...