Брови Баумана дрогнули еле заметно:
      - Ходатайство на поруки? Кто возбудил его? Прокурор ответил не глядя:
      - Ваша... супруга. Надежда Константиновна. На этот раз Бауман не сдержал движения:
      - Надежда Константиновна? Каким образом? Она же здесь, в Таганке, за решеткою, и...
      Он оборвал на полуслове и нахмурился: прокурор усмехнулся - прямо в лицо наглой и холодной усмешкой:
      - Вы плохо осведомлены. Это вполне понятно в условиях строгой изоляции, к которой мы вынуждены были прибегнуть. Ваша супруга- на свободе. Да. Мы нашли возможным освободить ее под залог.
      Брови Баумана сдвинулись теснее:
      - Почему?
      Прокурор развел слегка руками:
      - Имели основания, очевидно. Бауман вспыхнул:
      - Вы хотите сказать, что госпожа Кузьмина дала показания?
      - Я ни-че-го не хочу сказать, поскольку вы упорствуете. Я только сообщаю факт...- Он наклонился ближе, и голос его стал тихим и задушевным: - И сообщаю его как живое свидетельство нашей способности именно по-человечески (хотя вы и отрицаете это слово) подходить к людям, повинным даже в тяжких нарушениях существующих установлений. Конечно, государственное преступление есть государственное преступление, закон обязан его покарать, но карать мы стремимся, памятуя, что перед нами не только преступник, но и человек. В этом - смысл судейского нашего служения. Вот почему мы не остановились даже перед тем, чтобы освободить вашу супругу - хотя обвинение, тяготеющее над ней, велико,- когда мы узнали, что у вас создалось чрезвычайно скорбное семейное положение... Я не рискнул бы вас огорчать таким сообщением - в тюремных условиях всякое огорчение особо тягостно,- но ваша супруга уполномочила меня на это...
      Семейное положение? Надя уполномочила этого фертика? Что за вздор! Бауман повел плечами брезгливо:
      - Вы полагаете, что я поверю, будто Надежда Константиновна на свободе? И будто она называет себя моею женой?..
      Прокурор вздохнул. Вздох прозвучал искренне.
      - Д-да, действительно, трудный вы человек. По счастью, у меня документ. Вы, конечно, хорошо помните почерк вашей... почерк Надежды Константиновны, хочу я сказать.
      Он достал из кармана аккуратно сложенный листок, развернул и показал издали. Бауман порывисто протянул руку: он узнал всегдашний неровный почерк Нади.
      "Коля, милый. Я на свободе. Пишу только о семейных делах, потому что только о них разрешили. Отец опасно болен, предстоит операция, могущая иметь смертельный исход. Твое присутствие необходимо,- домашние совсем с ног сбились, хлопот столько, что рук никаких не хватает. Мама здорова, легкий был флюс, но корень зуба цел абсолютно, так что не беспокойся. Тебя жду - не сказать. Иди на всё, чтобы вернуться ко мне. Целую крепко, крепко. Надя".
      Прокурор зорко следил за выражением лица Баумана, пока тот читал.
      - Вы видите, я не уклонился от истины ни на йоту. Без всякого преувеличения смею сказать: ваша супруга, как вы видите, всемерно поддерживает мои настояния. "Иди на все". Из этого вы должны же понять, насколько действительно необходимо ваше присутствие в семье...- Он осторожно потянул записку из рук Баумана.- К крайнему моему сожалению, я не вправе оставить вам этот документ. По содержанию своему он совершенно невинен, конечно, но кто поручится, что между строк нет еще каких-либо добавлений?.. Надежда Константиновна не только ваша супруга, но и политическая ваша сообщница, а подпольная техника в смысле химического письма достигла большого совершенства: это нам достаточно известно.
      Бауман пожал плечами равнодушно:
      - Пожалуйста. То, что меня интересует, я уже знаю.
      Прокурор выждал, затем пододвинул портфель:
      - Ну что ж, Николай Эрнестович, приступим? Мы нетребовательны: всего несколько слов, хотя бы даже без вашей подписи, поскольку вы не признаете формальностей. И потом - вольный воздух, воссоединение с вашей семьей... Разрешите?
      Портфель раскрылся, лист бумаги, походная с позолотой, чернильница. Бауман снова взял книгу. Но пальцы его дрожали. Он ответил не сразу:
      - Завтра. Я дам знать через администрацию.
      Прокурор пошевелил губами. Казалось, он проговорил какие-то не услышанные Бауманом слова. Он уложил обратно бумагу, поднялся и пошел к двери. Она беззвучно распахнулась перед ним: надзиратель явно подслушивал. На пороге прокурор остановился:
      - Вы не заслуживаете, конечно, но я обещал вашей жене...- Он вынул из портфеля паспарту с наклеенной на нем репродукцией "Сикстинской мадонны" и протянул Бауману.- Сюжет - действительно...- улыбнулся он, заметив удивление Баумана.-Но, по закону, мы вправе пропускать только божественные изображения.
      Бауман взял мадонну. На щеке у нее жирным круглым пятном лиловела разрешительная прокурорская печать.
      Глава XXVII
      НАКАНУНЕ
      Прокурор вышел. И тотчас прильнул к дверному глазку надзиратель. Потаращился, мигнул и скрылся.
      На волю? Любой ценой?
      А что значит мадонна?
      Он повертел в руках толстый, плотный картон. Присмотрелся - и резким движением отодвинулся в угол у внутренней, коридорной стены: "мертвый угол", потому что его нельзя было обстрелять глазом из дверной фортки или глазка. Торопливо, до крови надрывая ногтя, он расщепил картон. Забелела папиросная, тонкая бумага. Он рванул, забыв всякую осторожность; перед глазами развернулась тетрадка печатных-газетных трехстолбцовых листков:
      ПРОЛЕТАРИИ
      Ленин! Он, наверно! Иначе бы не прислали.
      Руки дрожали небывалым, неодолимым волнением.
      Заговорил! Значит, все хорошо.
      Передовица: "Извещение о III съезде Российской социал-демократической рабочей партии". За подписью Центрального Комитета. И с первой же строчки-родные, знакомые, простые и сильные слова. Слова Ленина.
      Значит-победа! Победа Ленина-в партии. Но это же значит - победа революции!..
      Буквы, мелкие, газетные, дрожали в глазах. И на первых же строчках сдавило дыхание. Он перечитал, не поверив:
      "Революция вспыхнула и разгорается все шире, охватывая новые местности и новые слои населения. Пролетариат стоит во главе боевых сил революции".
      Строчка бежала за строчкой. Бауман читал жадно. Все ушло из сознания, кроме этих слов, каждой буквой, каждым знаком вливавших новую и новую бодрость и силу.
      Глазок в двери откинулся, надзирательский глаз пошарил по пустой камере: заключенный в "мертвом углу". Это не допускается. Но надзиратель сегодня не придерживался инструкции. Он опустил глазок и отошел. Бесшумно, как бесшумно подкрался.
      Бауман читал:
      "III съезд был созван Бюро, выбранным большинством комитетов, работающих в России, и ЦК партии".
      Заставили-таки и ЦК!
      "На съезд были приглашены все комитеты, отделившиеся группы и недовольные комитетами периферии, и громадное большинство их, в том числе почти все комитеты и организации меньшинства, выбрали своих делегатов и послали их на съезд за границу. Таким образом было достигнуто все, осуществимое при наших полицейских условиях, для созыва общепартийного съезда, и только отказ трех заграничных членов бывшего совета партии повлек за собой бойкот съезда всем меньшинством партии. III съезд, как видно из приводимой ниже резолюции его, возлагает на этих трех членов всю ответственность за раскол партии".
      Трое? Плеханов, Мартов, Аксельрод? Наверно, они! Махровые из махровых.
      "III съезд признал неправильность того поворота к устарелым, отжившим взглядам экономизма, который наметился в нашей партии, но в то же время съезд создал точные и определенные, закрепленные уставом партии, обязательным для всех членов ее, гарантии прав всякого меньшинства".
      И дальше:
      "Но кроме этих общих и основных задач социал-демократической рабочей партии, переживаемый революционный момент выдвигает перед ней роль передового борца за свободу, роль авангарда в вооруженном восстании против самодержавия. Чем упорнее становится сопротивление царской власти народному стремлению к свободе, тем могучее растет сила революционного натиска, тем вероятнее полная победа демократии с рабочим классом во главе ее. Проведение победоносной революции, отстаивание ее завоеваний возлагают гигантские задачи на плечи пролетариата. Но пролетариат не испугается великих задач. Он с презрением отбросит от себя тех, кто сулит ему несчастья от его победы. Российский пролетариат сумеет исполнить свой долг до конца. Он сумеет стать во главе народного вооруженного восстания. Он не испугается трудной задачи участия во временном революционном правительстве, если эта задача выпадает на его долю. Он сумеет отбить все контрреволюционные попытки, беспощадно раздавить всех врагов свободы, грудью отстоять демократическую республику, добиться революционным путем осуществления всей нашей программы-минимум... Победив в предстоящей демократической революции, мы сделаем этим гигантский шаг вперед к своей социалистической цели, мы сбросим со всей Европы тяжелое ярмо реакционной военной державы и поможем быстрее, решительнее и смелее пойти к социализму нашим братьям, сознательным рабочим всего мира, которые так истомились в буржуазной реакции и духовно оживают теперь при виде успехов революции в России. А с помощью социалистического пролетариата Европы мы сумеем не только отстоять демократическую республику, но и пойти к социализму семимильными шагами.
      Вперед же, товарищи рабочие, на организованную, дружную и стойкую борьбу за свободу!
      Да здравствует революция!
      Да здравствует международная революционная социал-демократия!
      Центральный Комитет РСДРП"
      Бауман выпрямился.
      Когда это было написано?
      В заголовке газеты:
      "Женева, 27 (14) мая 1905 года".
      Мая! А сейчас... сентябрь? Октябрь?..
      Смысл Надиной записки ясен. До последней точки. Без всякой химии. Только об одной "операции" с возможным смертельным исходом и может идти речь. "Вооруженное восстание". Ясно. Только идиот может не догадаться, о каком "отце" говорит записка. "Царь-батюшка", "отец" - почетнейший титул во всех челобитьях от незапамятных холопских времен царской Руси. Теперь не "челом" оружием будем бить! "Операция"...
      Без него, Баумана? Нет! Конечно же! Идти на всё, но вырваться...
      "Все сбились с ног". Действительно, можно себе представить, что там делается, если восстание на очереди! Разве каких-нибудь рук хватит? Правда, "мама" уже здорова. "Мамой" в конспирации звали Московский комитет. Стало быть, оправились от провала. "Ко-рень зуба"-Ко-зуба цел. "Абсолют-но"-значит, и Леля, Абсолют, на воле... Это чудесно, конечно! Абсолют - превосходный работник, а Козубе по нынешним временам цены нет: москвич; коренной, наследственный пролетарий; связи по всем заводам; популярность среди рабочих громадная. Но сейчас, если на очереди выступление,- мобилизация всех сил нужна, до последнего. Как Ильич говорит: каждого человека ребром ставить нужно. Надо вырваться, вырваться, доподлинно, любой ценой!
      Опять прильнул к глазку надзирательский глаз. И отдернулся успокоение: заключенный сидит, раскрытая книжка в руках.
      Газета - за пазухой. Клочья изорванной мадонны - в "мертвом углу".
      Любой ценой! Конечно, не ценой показаний. Об этом, само собой, не думали там, "домашние", когда Надя писала записку. Любой путь, кроме этого.
      Побег? Невозможно. Незаметно не выбраться, а пробиться голыми руками сквозь два военных караула, десяток затворов... Бред! Изолятор - в третьем этаже: ни вниз, ни на крышу.
      Стало быть, долго раздумывать, собственно, не о чем. "Все" приводится к одному-голодовка. Голодовкой заставить выпустить на поруки...
      О ней, наверно, и говорит Надина записка, потому что идти на голодовку значит идти "на все", до смерти включительно. В этом, и только в этом, сила голодовки: в угрозе смертью. Если тюремщикам не будет ясно, неоспоримо, что именно так-до конца,-решена голодовка, они никогда не уступят. Идти - до смерти. Только - голодовка!
      Бауман встал, прошел по камере. Три шага от стола и до двери. Поворот. Опять три шага.
      Смерть? Ерунда. Он же врач, он знает.
      Если в голодовках люди и доходили до самого смертного порога, то на это была их собственная воля, или, вернее, собственное безволие. Нежелание жить. Поэтому они кончались в несколько дней: на большее не хватало запаса... не белков - воли. Живое- доподлинно живое - тело не так-то легко обессилить. Для этого надо "сжечь" пятьдесят - шестьдесят процентов его веса, а на это, при разумном расходовании, надо не меньше двух месяцев, а то и восьмидесяти дней. Он помнит это еще со студенческих лет, когда учил законы обмена. Формула забылась. Но основное в памяти твердо: расход двадцать семь - тридцать калорий в день на килограмм веса. Для человека среднего веса смертная потеря не раньше, стало быть, как через два месяца. Конечно, если на это есть воля...
      Три шага, поворот, опять три шага. И опять охранный зрачок в глазке двери.
      Два месяца. О смерти голодной даже не приходится думать. Уже потому, что те, там, на воле, не дадут ему этого срока. Может быть, не дадут и тех нескольких дней (сколько-не рассчитать!), раньше которых не сдастся "начальство". Правда, он, конечно, не один будет голодать... Как только в тюрьме станет известно, что он объявил голодовку, товарищи поддержат: это ускорит развязку. Осенью прошлого года здешние, "таганские", большевики уже голодали: это было перед самым переводом его в изолятор. Тогда уступки даны были на одиннадцатый день. Теперь прокурору придется сдаться пораньше, если волна на подъеме. Тогда же было затишье.
      Голодовка.
      Глава XXVIII
      ВСЕОБЩАЯ
      В Средне-Тишинском, на Пресне, на третьем этаже, в крошечных двух комнатках гулом гудели рабочие. Туманом висел густой махорочный дым. Козуба над раскрытым ящиком, в котором рядами поблескивали новенькие, чистенькие, ровные - один к одному - браунинги, убеждал наседавшего на него худого вихрастого рабочего:
      - Пойми ты: не одна у нас по Москве ваша фабрика.
      - Не одна? - обиженно выкрикнул рабочий.- Не о какой-нибудь речь: о Прохоровке... Это тебе что? У нас и сейчас пятьсот человек в дружины записалось. Дай оружие - тысячу выставлю.
      - Да ты вникни, стриженая твоя голова: в эту присылку, русским языком тебе сказано, у меня и всех-то полтораста штук, на всю Москву, а ты на одну Прохоровку двести хочешь! Тридцать даю - бери, и разговору конец.
      Кругом поддержали в двадцать голосов:
      - Не задерживай, Семен! Козубу знаешь? Раз сказал-стало быть, крепко. Да на Пресне у вас итак с оружием легче, чем в других районах. Одна шмидтовская дружина чего стоит: какое оружие имеет! А у нас хотя бы взять в Замоскворечье...
      - То - шмидтовские, то - мы,- огрызнулся прохоровец.- Они драться будут, а мы что, стреляные гильзы подбирать?.. Хоть шестьдесят дай, Козуба!.. Ты ж сам прохоровец был, должен своим порадеть... Ей же бог, с тридцатью мне на фабрику не показаться. Проходу не будет: заклюют!
      - Не бойся!-рассмеялся Козуба, отсчитывая револьверы: - ...двадцать восемь, двадцать девять, тридцать... Между прочим, в самом деле, не задерживай. Время у всех на счету.
      Дверь распахнулась, вихрем ворвалась девушка. Широкий ковровый платок на голове и плечах.
      - Ну, теперь держись, ребята! Последняя железная дорога стала: Финляндская. У железнодорожников, стало быть, всеобщая! Чувствуете, к чему дело идет?- И выбросила на стол из-под платка пачку прокламаций,- От Московского комитета. Свежие. Еще краска мажет.
      Козуба усмехнулся, подмигнул:
      - То-то я гляжу, товарищ Ирина, усы у тебя под носом: откуда бы?
      Ирина отерла лицо. Комната дружно захохотала.
      - Совсем размазалась! Тебе теперь не от пекарей --от трубочистов в стачечный делегатом, не иначе. Глянь-ка в зеркальце... во-он, на стенке... Хороша?
      Листки уже шли по рукам.
      "РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ
      ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
      ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА
      Товарищи! Рабочий класс восстал на борьбу. Бастует половина Москвы. Скоро, может быть, забастует вся Россия. В могучем порыве рабочий класс стремится свергнуть вековой гнет насилия и произвола. Рабочий класс объявил борьбу на жизнь и смерть правительству воров и разбойников - царскому самодержавию. Он объявил войну и капиталистам - виновникам его нищеты. В этот великий миг каждый, в груди у кого бьется пролетарское сердце, должен встать на борьбу. Кто не с нами, тот против нас; кто сидит теперь сложа руки, тот изменил рабочему делу.
      Бастуйте же все, до единого. Идите на улицы, на наши собрания. Выставляйте наши требования-экономических уступок и политических свобод: свободы слова, личности, собраний, союзов, созыва учредительного народного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования".
      Козуба крякнул одобрительно:
      - Чистая работа!
      - Еще бы!-Ирина тряхнула косами.-Не как-нибудь-на ротационной печатали. Вот это техника! Что будет, товарищи, когда мы технику себе наконец заберем! Вспомнить смех, как четыре года назад я печатала... Рамочка картонная, трафарет гвоздиком наколот. А здесь-стальные валы. Гудит... Красота! Силища! Мы же в Сытинской...
      - Сытинскую захватили? Вот это дело!
      - Захватили!-смеялась Ирина.-Ко входу, к машинам, к телефонам дружинников поставили с оружием. Хозяина и управляющего - под арест. Шпик там каким-то способом между рабочими сунулся, так опознали сейчас же. Чуть его сгоряча в ротационку не спустили.
      Кто-то отозвался сочувственно:
      - А что думаешь: отделали бы за первый сорт.
      Но остальные не поддержали:
      - Ну, еще пачкотню заводить! Стукнуть по башке, и всё тут.
      Ирина кивнула:
      - Предлагали и это. Но только большинство решило - рук не марать.
      Кругом зароптали:
      - Неужто так просто и отпустили?
      - Не просто,- успокоила Ирина.- Красками вымазали. Всеми, что в типографии есть, во все колера. И для понятности написали и на груди, и на спине, и на лбу прописными литерами: "Шпик".
      Козуба одобрил:
      - И так ладно. Под эдаким этикетом дойдет до дому либо нет - его счастье: типографская краска въедливая, не скоро сотрешь. У тебя-то усы все еще на месте... Пойди-ка к Нюре, она тебе керосину даст - красоту навести. Неудобно неумытой. Революция.
      Глава XXIX
      "КРЕПКИЕ ПОДДАВКИ"
      - Революция?
      Голос прозвучал глухо, отчаянным, но злобным и тихим шепотом по застланному коврами кабинету генерал-губернатора. Дубасов стоял посреди комнаты, глубоко засунув руки в карманы, втянув в белый тугой крахмальный воротник жилистую шею. Дыбились на поднятых гневным пожатием плечах адмиральские золотые с черными двуглавыми орлами погоны.
      - Революция? Вы по-ни-ма-е-те, что вы такое говорите, господин обер-полицмейстер?
      Полицейский генерал, горбоносый, чуть дрогнул и крепче зажал в руке серую, серебром окантованную барашковую шапку:
      - Так точно, ваше высокопревосходительство. Если бы только Москва, можно бы назвать - бунт. Но ведь по всей России, ваше высокопревосходительство, то же самое делается. Дороги стоят, телеграф не работает, ни одна заводская труба не дымит. Света нет. Того и гляди, водопровод остановят. Аптеки - и те закрылись... В Петербурге, изволите знать, даже императорский балет бастует...
      - И митрополичьи певчие,- подсказал тихий шамкающий голос.
      Седенький редковолосый старичок, в малиновой темной шелковой рясе, в белом клобуке, затряс бородкой, согнувшись в глубоком кресле. Он один сидел; все остальные (их было человек шесть-семь в этом кабинете) встали, как только Дубасов поднялся из-за огромного дубового стола, уставленного серебряной письменной утварью.
      - Стало быть,- адмирал перевел вновь глаза с митрополита на полицмейстера,-я должен вас так понять: вы не ручаетесь за город? Говорите напрямки: полиция не может справиться?
      Серая шапка сжалась в комок. Но полицмейстер ответил твердо:
      - Так точно. Не может. Я вынужден был приказать снять уличные посты и сосредоточить все силы в участках, в распоряжении приставов. На улицах полиции показываться небезопасно. Особенно - одиночным. Смею доложить: были уже случаи разоружения толпой...
      - Разоружения? - Адмирал сощурился. - Ваши люди дают себя разоружать, ваше превосходительство?
      Полицейский потупился:
      - Требовать с них нельзя, ваше высокопревосходительство. Оклады малы, я уже сколько раз входил с представлением к господину министру. Ведь гроши платим, прямо надо сказать: никто не желает рисковать за такую цену.
      - А отечество? - прогремел Дубасов. Сквозь седую щетину коротко подстриженных волос выступила багровая краска, жилы на висках набухли.Присяга?! Первый долг верноподданного-живот положить... Странные для русского человека, и тем более офицера, рассуждения, генерал! Я воздержусь пока их квалифицировать, но долгом почитаю предупредить...-Он обернулся к остальным:-И вам не повредит ознакомиться. Секретная депеша министра внутренних дел. По счастью, военный телеграф работает: господа забастовщики забыли или не знают о его существовании.
      Генералы переглянулись. Дубасов мелкими шажками подошел к столу и взял лежавший поверх груды бумаг телеграфный бланк:
      - "С неуклонной энергией и решимостью, без всяких снисхождений и колебаний принимайте меры к полному сокрушению мятежа..."
      Пауза. И - с особым выражением:
      - "Немедленно устраните от должностей тех правительственных и выборных служащих, которые дозволили бы себе тем или другим способом содействовать мятежу, укрывали мятежников, пли высказывали им сочувствие, или обнаружили слабость..."
      Адмирал бегло глянул па полицмейстера и повторил с ударением:
      - "...слабость и попустительство к мятежникам". Изволили слышать?
      Он сложил бланк.
      - Вернемся к московским делам. Полиция, стало быть, по существу, выбыла из строя? Так и прикажете записать?
      Полицмейстер промолчал. Дубасов круто повернулся на каблуках к высокому, у письменного стола стоявшему генералу. Он спросил отрывисто:
      - Войско?
      Генерал медленно поднял голову:
      - На казаков и кавалерию, сумцев особенно, можно положиться. Но пехота не вполне надежна. В Ростовском полку даже определенно можно сказать - брожение.
      - Та-ак...- протянул Дубасов.- Серая скотинка тоже начинает крутить хвостом?.. Меры?
      - Все, все сделано,-торопливо затряс головой генерал.- Солдаты фактически заперты в казармах: никаких отпусков, и вообще ни один нижний чин не выходит за ворота. Караулы утроены. Учебным командам - эти надежны - выданы полные боевые комплекты патронов. Господа офицеры бессменно и в полном составе находятся при своих частях. Я приказал им запросто беседовать с нижними чинами и даже... играть с ними, для популярности, в шашки.
      Адмирал оскалил зубы насмешливой и тяжелой улыбкой:
      - Ну и... играют? Надеюсь, вы разъяснили им, что надо играть в поддавки, а не "в крепкие"?
      Командующий не понял; он дробно заморгал седыми ресницами. Но и остальные присутствующие явно смутились. Самый молодой из них-в судейском сюртуке, с золотым лицейским знаком на груди - спросил, растягивая слова:
      - Разрешите просить разъяснений. Телеграмма господина министра внутренних дел говорит о беспощадных мерах. О том же говорит всем известный недавний приказ генерала Трепова: "Холостых залпов не давать, патронов не жалеть". Фраза бессмертная - она войдет в историю. Все это указывает на игру "в крепкие", если использовать иносказание, к которому было угодно прибегнуть вашему высокопревосходительству. Между тем в ваших последних словах есть как бы намек на иную тактику. Вы, стало быть, имеете основания полагать, что его императорское величество...
      Дубасов ответил не сразу. Невольно он поднял глаза на висевший прямо против стола огромный, больше человеческого роста, царский портрет.
      Император стоял в конноартиллерийском мундире, с барашковой парадной шапкой в руке, на фоне какого-то дворца. Портрет этот висел в генерал-губернаторском кабинете давно, но Дубасов сейчас только заметил, что у царя нелепо и жалко подогнуты почему-то коленки, улыбка на лице растерянна и жалка. Да и поставлен он почему-то посреди мостовой, как городовик на посту перед казенной винной лавкой. И в довершение всего-с непокрытой головой, без шапки, на улице! Черт знает что! Идиот писал или... крамольник? Надо приказать немедленно вынести вон эту мерзость.
      Он еще раз оглядел портрет очень пристально.
      А ведь, надо правду сказать, похож... Каналья художник! Вот почему третьего дня, когда здесь была делегация общественных организаций, господа делегаты скалили зубы именно на эту стену... Теперь для меня ясны эти улыбки...
      Кто-то кашлянул. Кашель вернул на место отбившуюся в сторону адмиральскую мысль.
      - Предположения его величества?
      В кабинете были только "свои": высшие здешние начальники и прокурор. Можно и должно было говорить открыто.
      - Положение критическое,- медленно заговорил адмирал.- На это не приходится закрывать глаза. Выходов возможных - два. Наиболее желательный и надежный, конечно,- военная диктатура.
      - Дмитрий Федорович Трепов, - тихо, словно про себя, сказал прокурор.
      Адмирал кивнул:
      - До сих пор курс взят, как вы видели и из телеграммы, именно на диктатуру. Закон давно пора отодвинуть в сторону. Аресты теперь не достигают цели; судить сотни и тысячи нельзя. Надо немедля истреблять бунтовщиков силою оружия. Устроить им такую кровавую баню, чтобы правнуки помнили. Физически истребить: это выполнимо только при диктатуре.
      Он поджал мясистые губы и помолчал.
      - Но диктатор должен располагать достаточной вооруженной силой, притом беззаветно преданной. Весь вопрос в том, найдется ли она в требуемом количестве...
      Он помолчал опять. В кабинете была мертвая тишина. Адмирал развел слегка руками:
      - По тому, что мы видим в Москве, приходится, к крайнему сожалению, усомниться в наличии такой силы.
      Командующий войсками хмуро отвел глаза:
      - Игра "в крепкие" в таком случае не пройдет. И поскольку ни у кого из нас и в мыслях нет уступать этим, чумазым, горланящим о свободах, остается играть в поддавки.
      Опять наступило молчание. И опять заговорил явно свободнее всех чувствовавший себя в генерал-губернаторском кабинете человек в судейском сюртуке:
      - Следует ли это понимать в том смысле, что возможно объявление конституции?
      Дубасов наклонил голову не отвечая. Судейский продолжал:
      - А если... чумазые, как вы изволили выразиться, используют конституционные параграфы? Я понимаю, что речь идет лишь о видимости. Но в истории известны случаи, когда видимость обращалась в действительность...
      Адмирал рассмеялся низким, хрипловатым смехом:
      - В каждой игре может быть проигрыш. Но и риск не представляется мне крупным. Не говоря о крестьянах, даже фабричные-в сущности, стадо. Все дело в вожаках. Если их изъять... Но изъять, конечно, ра-ди-кально! Я разумею: физически.
      - В писании сказано: "поражу пастыря, и рассеются овцы",- одобрительно проговорил митрополит и потряс седенькой благолепной своей бородкой.
      Судейский с сомнением покачал головой. Адмирал сдвинул брови:
      - Вы усматриваете затруднения, господин прокурор?
      Прокурор вздохнул:
      - По существующим законам...
      - При чем закон?-досадливо перебил Дубасов.- Мы говорим о государственной политике. Я понимаю, что официально, так сказать, это... неудобно. Но разве нельзя было бы... Ну, чтобы быть наглядным: в данный момент в вашем ведении под следствием в тюрьмах имеются крупные вожаки?
      - Имеются, конечно! - с готовностью отозвался прокурор.-Члены Центрального Комитета РСДРП, например - Бауман... О нем, ваше высокопревосходительство, наверно, изволите знать: он из коренных, так сказать, московских крамольников. Несомненно, весьма выдающаяся в революции личность.
      - Ну вот... Отчего бы тому же Бауману не кончить в одну прекрасную ночь самоубийством?
      Прокурор беспокойно оглянул остальных и сказал нарочито беззаботнейшим тоном:
      - Совершенно невероятно, ваше высокопревосходительство! Никто не поверит. Бауман, по всем отзывам, самый веселый человек на свете. Во всяком случае, в тюрьме - это самый жизнерадостный человек.
      - Вы, кажется, шутки шутите. Вы же поняли, что я имею в виду?
      Дубасов пристукнул ладонью по столу, и прокурор, уловив наконец момент, показал ему глазами на присутствующих тревожным намеком.
      - Э, бросьте! Я человек военный, говорю с солдатской прямотой, без выкрутасов. И здесь все, я уверен, честные слуги престола и отечества: в прятки играть незачем. Вожаки должны быть уничтожены. Это для меня ясно как день. И ясно как день, что простейший способ, раз уж мы их держим в руках, использовать случай. Разве так трудно подыскать уголовника? У вас там профессиональными убийцами хоть пруд пруди. Обещать смягчить участь или даже вовсе освобождение- и впустить ночью в камеру. Никто даже не узнает.
      - Невозможно! -отчеканил прокурор.- Если даже такого уголовника непосредственно после этого повесить, все равно дело так или иначе получит огласку. Черт их знает как, но все, что делается в тюрьме, становится известно не только заключенным, но всему городу. И давать в руки агитации такой козырь, тем более в столь критический момент,- невозможно, совершенно невозможно, ваше высокопревосходительство!.. В Таганской тюрьме тот же Бауман, о котором вы упомянули, объявил голодовку. Мы уже год почти назад абсолютно изолировали его камеру, и все-таки я не уверен, что тюрьма не узнает и, стало быть, не поддержит... А если голодовка политиков станет всеобщей, это дойдет до рабочих... Вы понимаете, что может получиться в итоге при нынешнем их возбуждении, ваше высокопревосходительство...
      Адмирал слушал, прищурив глаз:
      - Так, так... Ну что ж... Господин полицмейстер, вы исполнили то, что я приказал?