- Нельзя,- возразил голос.- Нам в ночную смену. И так опоздали вы. Давно б надо начать. Большое дело-то?
      - Дело-то большое,- раздумчиво сказал Козуба.- Главное, ни с кем из старших договориться не пришлось: своим умом будем решать, ребятки. Получили мы из-за рубежа бумажку. Читать я ее не буду, да и нет у меня ее с собой, поопасался нести... Так вот, товарищи. Я уж сам доложу, как разумею... Что у нас в партии давно неладно, об этом не раз говорено, да и вы сами по своим заводам знаете: не первый месяц меньшевики пакостят. Но нынче-из-за границы пишут-и вовсе не стало никакой возможности терпеть, такую там меньшевики склоку развели. Вся работа стала, только смута одна. А между прочим, с войной от месяца к месяцу хуже, и голод в стране пуще, безработица-опять же вы знаете по своим заводам - от недели к неделе злее. На фабриках...
      - Ворочаться стал народ на фабриках - это безусловно.
      - Революция идет, товарищи. Кому ее вести, кому дорогу показывать, как не партии? На то она и есть партия. Но чтобы такое дело поднять, дружно надо идти, без склоки, всем вместе, плечо к плечу. И руководство должно быть настоящее...
      Петр фыркнул:
      - Не так, чтобы как в Маньчжурии.
      - Именно! - поддержал Козуба.- Руководство - в каждой войне первое дело. Солдат может быть красота одна, но, если генерал дурак, никакого толку не будет. Разве у нас солдаты и матросы плохи? А ведь их бьют. Оттого, что в штабах - дураки да жулики. У нас с царем и капиталом тоже война. Как ее вести? Второй съезд точно и правильно указал, и по тому плану руководство работу развернуло тоже точно и правильно. Однако меньшевики работе ходу не дали. Как дело было - как меньшевики "Искру" и совет партии в свои руки забрали,- это еще Грач разъяснил. А нынче и Центральный Комитет на меньшевистскую сторону перешел.
      Под березами, над могилами прошло движение.
      - Все, стало быть, против Ленина?
      - Все? - усмехнулся пренебрежительно Козуба.- Это кто ж такие все. В Центральном из тех, кто на съезде выбран был, вовсе почти никто, я так слышал, и не остался. Кого арестовали, а кто и сам ушел, меньшевистской вонью запахло. Так или иначе, факт: такую декларацию ЦК опубликовал, что остается только плюнуть да нехорошее слово сказать... А с меньшевистской головкой нам хуже будет, чем солдатам там, на японской.
      - Не допускать, о чем разговор! - решительно сказал Владимир, железнодорожник.- Мы тут, в Москве, с меньшевиками разговор кончили. Будем, стало быть, и с Центральным кончать, ежели он к меньшевикам перекинулся.
      - И то сказать: что мы от него видали, от Центрального? Уж месяцев восемь, никак, ни денег от него, ни литературы. Только что "Искру" действительно слали... так ее теперь рабочему читать не дашь - один вред.
      Козуба поднял руку;
      - Вот! О том я и доложить хотел. Так как Центральный за меньшевиков - в Женеве, у Ленина, собрались большевики и из русского подполья, от комитетов, двадцать два представителя.
      - Двадцать два? Так это ж от всей России, выходит!
      - Двадцать два комитета, я говорю, объединились вкруг Ленина и решили, поскольку изменил Центральный Комитет, образовать свой центр: бюро комитетов большинства...
      - Правильно!
      - ...и объединить руководство работой в этом бюро, требуя в то же время немедленного созыва третьего съезда. А съезд уже наведет порядок: подполье работники на местах-в решающем большинстве за Ленина. Так вот, я говорю, от бюро бумажку мы получили - требуется заключить...
      - Чего ж заключать? Ясно. Постановить о присоединении. Каждый из нас от своего района подпишет.
      - Зачем? Непорядок. Поставим на районных собраниях, резолюцию проведем, так крепче будет. Чтобы ясно было: Москва рабочая-за Ленина. Ты только резолюцией озаботься, Козуба.
      Козуба крякнул:
      - Вот уж и не знаю... Это дело такое... Не управиться мне.
      - А у таганских нельзя получить?
      - Да я, признаться,-усмехнулся Козуба,-до времени решил было в тюрьму о двадцати двух вести не давать.
      - Почему?
      Все удивились искренне. Козуба вздохнул:
      - Так мне представляется: когда узнают, очень трудно станет в тюрьме, за решеткой сидеть. Пусть лучше думают: на воле тихо, особых дел нет. А мы пока что, может, и сообразим насчет выручки...
      - Из Таганки?.. Ну это, брат, не пройдет дело. Крепко!
      - И крепости берут,-подмигнул Козуба.-Стало быть, порешили? Резолюцию мы с Ириной приготовим, ежели не погибла девушка.
      Петр поглядел вдаль, меж памятников:
      - Зачем ей гибнуть? Вот она, легка на помине! Идет. Фу ты, и не узнать ее: во вдовьем...
      Ирина подошла, отбрасывая на ходу креповую длинную вуаль, и проговорила, слегка задыхаясь от ходьбы:
      - Все благополучно. Нашла, что надо, Козуба.
      Глава XXII
      ОТВЕТ
      Ответ таганцам из-за границы пришел скоро. Месяца не прошло, как убиравший баумановскую камеру уголовник, исполнявший обязанности почтаря между камерами, занес Грачу шифрованное письмо из Женевы. О получении этого письма Бауман был уже предупрежден: перестукивание шло и по этажам и по камерам. Бауман знал не только, что письмо получено, но что шифровано оно шифром Абсолюта. Шифр этот был ему известен раньше, так что в переданном ему тексте он разобрался довольно быстро, хотя письмо было немаленькое.
      "23 сентября 1904 г. Женева
      Дорогие друзья! Нас бесконечно обрадовало Ваше письмо, оно дышит такой бодростью, что придало и нам всем энергии. Ваш план осуществите непременно. Он прекрасен и будет иметь громадное значение... Ждем от вас с нетерпением дальнейших писем. Ваш совет об издательстве уже наполовину осуществлен. Литературные силы есть, готового материала масса. Вообще, настроение теперь у всех нас бодрое, масса планов, Старик тоже принялся за работу, переписка с Россией и за границей оживилась, и теперь, надеюсь, скоро публика начнет группироваться... Подробности об издательстве большинства Вам сообщат общие знакомые, которым подробно пишем об этом... Экспедиция сдана ЦК. Ну вот, кажись, и всё. Крепко вас обнимаю, дорогие, желаем здоровья и сил.
      Старик и К°".
      И в тот же день Таганка ответила, что листовка от имени девятнадцати таганцев, в том самом смысле, о котором сообщалось в первом письме Кола, написана и передана на волю; что Московский комитет пополнился, наладил технику и листовка отпечатана уже "по-настоящему", типографским шрифтом; что агитация за третий съезд ведется; что о совещании двадцати двух и бюро комитетов большинства они, хотя и с опозданием, оповещены и московская организация примкнула к бюро даже без всякого их, таганцев, воздействия; впрочем. Грач, по существу, и не прекращал руководства москвичами, так как благодаря налаженности связи его запрашивают по каждому делу, и он имеет возможность высказать свое мнение и решение по каждому вопросу.
      Нужно было бы еще сообщить, что Московский комитет принимает меры и к освобождению таганцев; что Ирина подыскала близ тюрьмы дом, из которого на этих днях начнут подкоп под тюрьму; нужные ориентировочные чертежи из тюрьмы уже переданы. Но письменно, хотя бы и шифром, такое сообщение нельзя было передавать.
      Письмо было написано, зашифровано и направлено обычным "каналом", как говорят дипломаты о путях своей переписки.
      Глава XXIII
      ШТУЧНИКИ
      Ровно в полночь, как всегда, Медников Евстратий вошел в низкий зал охранного отделения, где его ожидали филеры - "Евстраткина школа", как выражались в охранном быту не только Москвы, но и Питера, потому что медниковская школа филеров была известна на всю империю. И слава ее была заслуженная, так как действительно она давала первоклассных агентов. Не случайно и Москва считалась - в подполье - самым провальным местом. Дольше трех месяцев здесь ни один комитет не выдерживал - "проваливался", то есть попадал в тюрьму.
      Филеры, как всегда, стояли в ряд вдоль зала, в "уставной", так сказать, всегдашней шпиковской позе - несколько расставив ноги, руки запрятав назад. И, как всегда, обычным порядком начались занятия по тактике наружного наблюдения. Евстратий пошел по фронту, от шпика к шпику; каждый докладывал о ходе своей дневной слежки; Медников делал оценку и тактический разбор филерских действий, если к тому был повод.
      И сейчас перед Медниковым форменно извивался в неукротимом служебном рвении чернявый и сухопарый филер, очередной по докладу.
      - Очень, душевно прошу - перемените объект. С Заклепкой интереса нет. За ним ходя, совсем квалификацию потеряешь. Как заяц бегает, ничего не видит; никакой конспирации, совсем глупый.
      - Вы ему Летучего дайте, Евстратий Петрович.- ехидно подсказал сосед. Вот это орел! Ни разу еще никому не дал слежку до конца довести: обязательно собьет. И выход свой проверяет и за каждым углом обязательно проверит. До чего тертый! Арестовать бы его, Евстратий Петрович, а то, ей-богу, месяц бегаем, кроме него самого - никого не видали. И квартиры ни одной не указал. Только и людям и деньгам расход.
      Евстратий хмыкнул, но ничего не сказал. Он думал о другом, и явственно-его не волновала сейчас нимало судьба ни того "государственного преступника", который заслужил у филеров почетную кличку Летучий, ни того растяпы, которого они же прозвали Заклепкой.
      Он переступил на шаг влево, к следующему филеру; тот заговорил, в свою очередь, с должным старанием и пылом. Но Медников смотрел на него мутным и отсутствующим взглядом: он думал.
      Думать, правда, было о чем: уже третью неделю по заводам опять пошли чуть не каждый день листовки и прокламации самого возмутительного содержания, с роковой пометкой внизу последней полосы:
      ТИПОГРАФИЯ МОСКОВСКОГО КОМИТЕТА РСДРП
      Три недели! А следа до сих пор нет, хотя вся "Евстраткина школа" брошена была на это дело и сбилась с ног, рыская по городу.
      Ничего! Ровно. Хоть бы какая зацепочка. В медниковской практике это был первый случай.
      По делу о типографии приказано было докладывать вне всякой очереди. Внеочередных не было. Медников поэтому без интереса шел по филерскому фронту: что слушать, о чем говорить, когда глазного-нет!
      Он еще не обошел половины, когда позвали к начальству. И уже с порога начальнического кабинета по лицу полковника Евстратий понял, что надвинулась гроза.
      В кабинете, кроме начальника, был еще худощавый, изможденный человек в мундире тюремного ведомства. Он был растерян и красен лицом, что с худосочными бывает редко. Разговор шел, очевидно, до крайности неприятный.
      - А, господин Медников! - воскликнул издевательски радостно полковник и потер руки.- Наконец-то! Как я счастлив вас видеть! Вы знакомы? Господин начальник Таганской тюрьмы - мой помощник, господин Медников. Можете сочувственно пожать друг другу руки...
      Медников пожал исхудалую потную руку тюремного штаб-офицера. Несомненно, случилась крупнейшая неприятность.
      - Вот,- полковник поклонялся в сторону офицера,- господин начальник обвиняет вас, господин Медников, что вы как руководитель политического сыска в Москве проморгали тот факт, что здешнее большевистское подполье уже три месяца... три месяца, вы слышите!..-Полковничий палец затрясся в воздухе,-...держит постоянную связь с заключенными Таганской тюрьмы, и в частности-с небезызвестным всем нам Николаем Бауманом. Он утверждает даже, что оригиналы всех большевистских прокламаций, отпечатанных за это время в Москве, получены из Таганки...
      Медников вскипел:
      - Обвиняет меня? Я виноват в том, что тюремная администрация не видит, что у нее творится под носом?..
      - Нос и у вас, насколько я могу заметить, есть,- окрысился внезапно таганский штаб-офицер.- Все дело идет отсюда-с, с воли. Без воли за решеткою ничего не могут сделать. К примеру, откуда эта вот бумажка? Не с воли?
      Он вытащил малюсенький листок тонкой бумаги, сложенный узенькой ленточкой. Полковник поспешно развернул его:
      - Шифр.
      Медников нагнулся, в свою очередь, и подтвердил:
      - Шифр.
      Сверху записки была нешифрованная пометка:
      "14 октября. Женева".
      Полковник посмотрел на Медникова; во взгляде было все, кроме ласки. Тюремщик был безусловно прав: записка из Женевы могла попасть в тюрьму только с воли. Медников прошляпил вполне очевидно.
      Он, впрочем, и не пробовал отрицать.
      - Такие вещи не обнаруживаются без постоянной внутренней секретной агентуры. Я не скрою: пока у нас нет надежного осведомителя среди большевиков, работать приходится не с постоянным сотрудником, а со штучниками. Это не так надежно. А наружное наблюдение полных результатов, как известно, по самой природе своей не может дать. Но раз в тюрьме обнаружены передачи...-Медников кивнул на шифровальную записку, которую все еще крутил в руках полковник,- тем самым - есть уже нить...
      - Черта с два!-перебил, наморщив нос, полковник.-Надо им воздать должное: они не такие разгильдяи, как наши агенты. Никаких нитей-с! Конечно, догадаться можно, что передача идет через уголовников. Никому из политиков мы не давали еще свиданий и не допускали передач. Значит-уголовники...
      - Уборщики, наверно,- убежденно сказал Медников.
      Таганский вздохнул:
      - В уборщики назначаем исключительно из принявших на себя служебные обязанности по охранному, как вам известно. Вернее, на прогулке как-нибудь...
      - А как же этот документ?
      - Взят во дворе - видимо, кто-то обронил. От него следов нет: гуляла в этот день вся политическая тюрьма.
      - Обронили? - недоверчиво переспросил Медников.-Что-то я по сю пору не слыхивал, чтобы политики такие документы "роняли". Смотрите, может быть, они нарочно подбросили: балуются,
      Мысль, видимо, понравилась полковнику; он поднял вопросительно глаза на тюремщика. Тот мотнул головою уныло:
      - Едва ли... А впрочем, от них всякого можно ждать. Вы себе представить не можете, что это за народ! Поскольку мы здесь, так сказать, между своими и обсуждаем общую, так сказать, беду - тут и моя и ваша доля,- я откровенно сознаюсь: у меня даже энергия упала. Никак не предусмотришь, какую выкинут штуку... Например, захожу к этому самому Бауману, о котором изволили вспоминать. Смотрю: свежепобритые щеки, безусловно-бритва, а парикмахера не было. У заключенных же персонально не только что бритвы, но вообще острых предметов в камере не допускается. А выбрит чисто. "Брились?" - говорю. Смеется: "Брился".- "Чем?" - "Бритвой".- "Где она?" Опять смеется: "Здесь"."Не может быть".- "Честное слово!" Натурально, командую сейчас же надзирателю: обыск. Три четверти часа, не поверите, лазили по камере, самого его обшарили до нитки. Нигде нет.
      - Я так и подумал,- кивнул Медников.- Он нарочно сказал, в издевку. А бритву кто-нибудь принес и унес.
      - Ежели б!-воскликнул тюремный.-У меня та же разумная мысль, естественно, явилась, что и у вас. Высказал и попрекнул в том, что он дал зря честное слово, чего от политического нельзя было ждать. "Я, дескать, понимаю, что вам забавно было заставить нас без малого час дураков валять, но в смысле моральном, так сказать, неудобно". Так что вы думаете! Нахмурился и говорит: "Честное слово я верно дал, а просто вы - идиоты! Бритва здесь".- "Не может быть! Покажите".- "А вы,- говорит,- вернете?" Меня, знаете, до того забрало не утерпеть. "Верну".- "Честное слово?" - говорит и, знаете, в глаза смотрит. "Честное слово офицера,- говорю.- Вот все они - свидетели".- "Ладно,говорит.- Выйдите все на минуту и к двери не подходите, пока я не стукну. А если глазок откроете, пеняйте на себя: за дальнейшее я не отвечаю". Вышли мы...
      - И глазка не открыли? - насмешливо спросил жандарм.
      - Не открыли.- Начальник скорбно опустил голову.- Вы не знаете этого Баумана: он отчаянный, от него всякого, даже самого страшного можно ждать. Минуты не прошло - стукнул. Вошли: бритва у него на ладошке. Взял, попробовал: отточена, хоть сейчас опять брейся.
      Жандарм присвистнул тихонько:
      - Действительно, здорово! Вы что ж, так и отдали обратно?
      - Что вы! - с испугом отмахнулся начальник.- Конечное дело - нет.
      - А он что?
      Начальник отвел глаза:
      - Да ничего, собственно... Так вообще... Бот я и говорю: в таких условиях прямо руки спускаются! Что ни делай - все равно они найдут средства. Собственно, единственно верное - как можно больше свободы дать: при свободе, знаете, наблюдение за собой они слабей держат, нет-нет и случится промашка. А тогда, при удаче, можно много чего узнать. Я поэтому и давал волю. Хотя мне еще три месяца назад надзиратели доносили, что у Баумана - переписка. И у других. И в женском корпусе.
      - Действительно, много узнали! - съязвил Медников.-Переписка и дальше будет, очевидно, идти.
      - Не думаю,- качнул бородой своей тюремный начальник.- Баумана я давно уже перевел в изолятор. Оттуда-ни постукать, ни поговорить: могила! Прогулок нет. И уборка через два дня в третий, при надзирателе. Опять же - уборщиков, что политических обслуживали, я арестовал.
      - Вот это дело,- щурясь, проговорил Медников.- За нами их записали? Я их сам допрошу...
      -Уже допрошены!-досадливо перебил полковник.-Я этим самолично занялся. Уперлись. Знать не знаем. Ничего из них не выбьешь.
      Медников погладил левую ладонь правой:
      - У меня скажут-с.
      - С пристрастием, думаешь? - фыркнул полковник.-А я, по-твоему, что мармеладом угощал?.. Я говорю, ничего от них не узнаешь: варнаки. С него шкуру сдери - раз уж он уперся, не пикнет.
      Глава XXIV
      БУЛОЧНИКИ
      По Тверской вниз опрометью вроссыпь бежали люди. Издали, от Страстной площади, доносилась оружейная трескотня.
      Козуба ухватил за плечо бежавшего навстречу рабочего:
      - Что там?
      Рабочий задохся от бега. Не сразу ответил:
      - У Филиппова булочники бунтуют...
      - Забастовка, знаю,- перебил Козуба.
      Но парень махнул рукой:
      - Бунт, говорю. Стреляют пекаря-то. В доме заперлись и лупят... Страсти. Войск нагнано! Кровь по всей улице...
      Козуба выпустил плечо. Парень пошел дальше успокоенным, но все еще вздрагивающим шагом.
      Шедший с Козубой приземистый черноволосый рабочий спросил тревожно:
      - Филипповцы?.. Никак, Иринин район?
      Козуба кивнул хмуро:
      -Я и то подумал. Давно не терпится девке... Сказано было: выжидать... А ну, ходу!
      Они быстро пошли по улице вверх. Навстречу все еще бежали прохожие. Вдогонку им неслись крики, свистки, улюлюканье...
      - Куда?.. Стреляют, слышишь!..
      Глуша ревом сигнальной трубы, громом колес тяжелого обоза, промчалась, в обгон Козубы и рядом с ним шагавшего рабочего, пожарная часть. Вынырнул из переулка жандармский конный разъезд. Офицер, скривясь в седле, придерживал рукой в лопнувшей белой замшевой перчатке рассеченную щеку. Впереди грянул залп.
      - Царские! - прошептал на бегу Козуба.- Ровно стреляют. Наши так еще не умеют. Наши - каждый по себе...
      И, словно в подтверждение, застучали одиночные перебойные выстрелы.
      Поперек улицы, зыбясь штыками, перекинулась солдатская цепь. Она надвигалась бегущим вслед. Перед нею, блистая лаковыми сапогами, подгибая колени, метался щеголеватый околоточный:
      - Осаживай!.. Стрелять будут!..
      Козуба и рабочий прижались к ближайшему дому, в темную впадину ворот. Впадина была уже до отказа набита людьми: отсюда виден был как на ладони весь огромный филипповский дом.
      Вдоль стен медленно поднимались вверх штурмовые пожарные лестницы. С крыши на медные начищенные пожарные каски летели кирпичи, палки и гремучие железные листы. Сквозь разбитые стекла верхнего этажа стреляли порывистым и редким огнем. Посреди мостовой офицер - шашка наголо, охрипший от командного крика, в смятом мундире, словно он только что вырвался из рукопашного боя,-кричал рассыпавшимся по улице солдатам:
      - Пачки!.. Чаще огонь!.. Охотники, к лестницам! К штурму!
      Горнист заиграл сигнал к атаке. Под убыстрившимся - до урагана - огнем сыпалась оспинами отбитая штукатурка. По штурмовым ступеням, неуклюже и боязливо ступая тяжелыми сапогами, потянулись "охотники". Сбившись в кучу, солдаты молотили бессильно прикладами в запертые сплошные высокие железные створы ворот.
      Камни полетели чаще, и чаще застучали выстрелы. Чей-то голос, высокий и звонкий, донесся сверху - с крыши или с верхнего этажа. Слов было не разобрать, но гудевшая за спиной у Козубы, вместе с ним из воротной впадины вплотную к цепи застыла придвинувшаяся толпа. И сразу вверх, на голос, поднялись головы.
      Мелькнуло в воздухе тело. С лестницы, с крыши?.. Кто?.. Козуба не успел разобрать: тотчас сбилась над павшим тесная кучка, и от угла, от аптеки, заспешили санитары в белых халатах, с красными крестами на рукавах. Черный рабочий, навалившись на спину Козубы, жарко дышал ему в затылок, и по прерывистому этому дыханию Козуба чувствовал, что черный думает о том же и боится того же, чего и он, Козуба.
      - Ура-а!..- крикнул неистово чей-то голос над самым ухом.
      Солдаты, в цепи, растерянно и поспешно выбросили ружья наизготовку. Крик подхватили. Он понесся вниз по Тверской, перебросился на крышу филипповского дома. Солдаты отхлынули от ворот, по панели поволокли горластого офицера с запрокинутой головой: с лестниц вниз, во весь дух, катились вдогон отходившей в беспорядке роте охотники-штурмовики.
      - Ура-а!..
      Но снова взвизгом прорезал воздух горн: от Страстной подходила свежая гренадерская колонна. По команде она перешла в бег, размыкаясь на ходу.
      - Ура-а!..
      Теперь кричали солдаты - у лестниц, у ворот, опять загудевших под частыми ударами. Ефрейтор-юркий остроусый-переметнулся, обрывая полы шинели о копья запертых ворот. Прогрохотал сбитый замок. Визгнули ржавые петли, и, цепляя штыком за штык, толкаясь плечами, во двор хлынул солдатский поток.
      -Полтавский бой!-хихикнул мещанин в чуйке, с Козубою рядом. Оглянулся вокруг и испуганно замолчал.
      На минуту наступило затишье. Затем в доме, внутри, захлопали глухо выстрелы, ударил протяжным гулом тяжелый взрыв.
      - Бомба? - прошептал черный.
      Козуба чуть заметно кивнул. Он знал, что у рабочих-дружинников были бомбы.
      Гул смолк, смолкла и стрельба. Из подъезда дома напротив булочной вышел толстый полицейский полковник. Он глянул осторожно, скривив негнущуюся, бычью свою шею, на крышу и шагнул уже уверенным шагом вперед. Снял фуражку и вытер запотевшую, несмотря на сентябрьский холод, лысину.
      Глава XXV
      ЧУТЬ БЫЛО...
      Из подъезда выносили тела. Их складывали поленницами на дожидавшиеся военные подводы. Толпа, нажимая на цепь, смотрела, затаив дыхание.
      Всхлипнула женщина:
      - Господи, сколько!.. За всю жизнь столько покойников не видела.
      Козуба сказал сквозь зубы:
      - Дай срок, больше увидишь. За рабочим, брат, не пропадет. Рабочий, брат, счет помнит. Сполна уплатим!
      - Женщина! Гляди!..
      На полицейских руках, платком накрытое,- ее, Ирининым платком, не обознаться!- легкое тело. Козуба не сдержался:
      - Она!
      Шепотом вырвалось. Только чуть слышно. Но тотчас на плечи легла тяжелая рука:
      - Знакомая?
      Обернулся. Высокий, грудастый, усатый, бачки жандармские, мешком висит, явственно не со своего плеча, пальто. Переодетый.
      И раньше чем Козуба успел ответить и разъяснить, трелью залился свисток, толпа вкруг попятилась испуганно и злобно, черный - товарищ - отошел, беззаботно оправив на макушке картуз, около Козубы засуетились какие-то люди. Глянуло в лицо дуло.
      - А ну-ка, пожалуйте!
      Солдат в цепи посторонился. Кучкою подошли к подъезду.
      - Стой, не закладывай эту...
      Полицейские опустили на панель уже взброшенный было на руки труп: он должен был лечь поверх той, убитой, вторым рядом. Толстый полковник выслушал торопливый доклад, ткнул Козубу пальцем в плечо:
      - Опознал? Кто такая?
      - Вы о чем?-хмуро спросил Козуба,-Не понимаю, извините, вашего вопроса.
      - Опять докладаю...- Усатый поднял руку к шашке и отдернул спохватившись.Сам слышал, как они крикнули: "Она!" Стало быть, знакомая. Имею свидетелей вот...
      Справа и слева вывернулись агентские подлые рожи.
      - "Знакомая"! - передразнил Козуба.- То всё мужиков несли, а вдруг женщина. Я и удивился. А ты уж рад стараться... Хватать-то с разумом надо, любезный. Понимать надо, кого берешь.
      - А ты кто такой, чтобы тебя понимать? - насмешливо спросил полковник и протянул руку.- Паспорт при себе?
      - Обязательно,- с высшим спокойствием произнес Козуба и расстегнул пальтецо.- Почетный гражданин города Сердобска Николай Никифорович Кашкин.
      Он протянул полицейскому паспортную книжку. Тот послюнявил палец, полистал: участковые отметки были на месте, пестрели гербовые погашенные марки прописки.
      - Ладно. Паспорт пока при мне останется,- кивнул пристав.-Проверим. Пока-можешь идти.-Он обернулся к полицейским: - Клади!
      Труп подняли с панели. В тот же миг острый, пронзительный крик заставил дрогнуть всю улицу. На телеге платком укрытый труп шевельнулся. К голове поднялась узкая бледная рука.
      Ближайшие люди шарахнулись в стороны. Сам пристав попятился в подъезд.
      Козуба рванулся вперед:
      - Жива!..
      Рука откинула платок. Открылось лицо. Черные под спекшейся кровью волосы, круглое, полное загорелое лицо.
      Не Иринино.
      Булочница, наверно.
      Женщина приподнялась. Со всех сторон к ней бросились люди. Козуба отступил, повернулся, уверенным шагом прошел сквозь цепь.
      - Скажи на милость, чуть было живую не похоронили!..
      До первого переулка и - влево. Быстрым шагом, затем и вовсе бегом. На следующем, дальнем углу перед афишной доской ждал черный. Он укоризненно качнул головой:
      - Эк тебя угораздило!
      - Что я, бревно? - сердито отозвался Козуба.- Она меня, прямо сказать, по складам читать учила. Я у нее в кружке свет увидел. Легкое дело: думал ведьнаповал. А вышло - не она.
      - Не она?!-радостно выкрикнул черный и даже схватил Козубу за грудь.- Не она. говоришь?
      - Не она... Впрочем, ежели ее взяли, тоже дело не легкое. За стрельбу-на виселицу упекут, как пить дать.
      - На!-осклабился черный.- Не посмеют. Теперь, брат, и до полного расчета небось не долго ждать. Уж ежели пекаря заместо булок бомбы печь стали... Пошли однако. Что мы, в самом деле, как дураки стоим!
      Они шли некоторое время молча. Потом черный спросил:
      - Как выкрутился?
      Козуба поморщился:
      - Что говорить? Паспорт только пропал. Он, конечное дело, фальшивый, сделать новый недолго. А вот жена заругается: только что в комнату въехали опять съезжать.
      Глава XXVI
      СОБСТВЕННЫМИ ПРОКУРОРСКИМИ РУКАМИ
      Ключ проскрежетал в замке двойным поворотом так подхалимски торопливо, что Бауман, не обернув головы, определил: в камеру входит начальство. Он не ошибся: в распахнувшуюся тяжелую дверь вошел молодой еще, но уже с "генеральскими" петлицами на форменном сюртуке, с золотым лицейским орлом на правой стороне груди, высокий и красивый человек.
      Он поклонился учтиво, небрежно качнув набок расчесанным старательно, волосок к волоску, пробором:
      - Прокурор судебной палаты. Ваше дело чуть ли не полтора года находится у нас в производстве. И вы столько месяцев в изоляторе... Я счел долгом посетить...
      Полтора года? Не меньше? Здесь, в глухом этом затворе, Бауман потерял точный счет времени. У него отобрали карманные часы, и время слилось в одну бесконечную ленту в полумгле глухой каморки этой, где сквозь частую решетку высокого, под самым потолком, окна не видно было даже неба и нельзя было определить - ночь ли спустилась или туча нашла, весна наступила или просто солнце особенно ярко напряглось морозным светом зимних полудней. Лампочка горела день и ночь. Отсчитывать сутки можно было только по еде; но поскольку ужин не отличался ничем от утренней трапезы, гнетущей была монотонность дней, и Бауман бросил считать их. Он неделями не слышал человеческой речи. Он отвык от своего голоса и, когда заговаривал с надзирателем, собственный голос казался глухим, хриплым и неприятным. На стуки не отвечали - ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. Ему даже не мешали стучать: надзиратель, улыбаясь, смотрел в фортку. Явно, стуки были безнадежны. И за все время - никакой передачи. Хорошо еще, книги дают. Не сообразили лишить и этого, последнего...
      Значит, полтора года?
      Бауман продолжал сидеть, неподвижный. Прокурор шагнул к столу. Надзиратель бесшумно скользнул в камеру, подставил его превосходительству стул. Прокурор сел.
      - Не находите ли вы, что пора дать делу движение? Едва ли вы чувствуете себя хорошо в том совершенном уединении, которое вам создано. Может быть, отчасти тут и наша вина, что дело стоит на месте. Мой предшественник, очевидно, не нашел в разговорах с вами должной почвы. Я хочу исправить это. Давайте поговорим по-человечески.
      Бауман повел плечом:
      - Такого языка пока нет в природе. У вас - один язык, у меня-другой. Нам не о чем разговаривать.
      - Зачем этот тон? - вкрадчиво сказал прокурор.- Зачем понапрасну осложнять положение, и без того достаточно сложное?
      Он открыл портфель, достал аккуратненькое, в синей обложке "дело" и демонстративно медленно стал перелистывать его. Бауман следил глазами.
      Ордер охранного на арест, препроводительная в тюрьму, краткая справка из охранного, протокол допроса 2 июля 1904 года.
      - Первый-и единственный!-Прокурор сокрушенно покачал головой.- За пятнадцать месяцев! Зачем вы это делаете?
      - Я?
      Прокурор провел ногтем по строчкам:
      - "...где проживал и когда приехал в Москву, сказать отказался. На вопрос о виновности или невиновности отвечать отказался, равно отказался вообще от дачи показаний". Всё.
      - По-моему, вполне достаточно.
      - Но как же в таких условиях можно двинуть вперед следствие? Под протоколом даже подписи вашей нет.
      - Никакого участия в следствии я и не собираюсь принимать. Подпись-это уже участие.
      - Но ведь вы сами себе создаете невыносимые трудности. Своим упорством вы затягиваете дело.
      Бауман не ответил. Прокурор прикусил губу, но все же продолжал.
      - Ваша тактика только вам и вредит. Нам все равно все превосходно известно: и о вашей роли на втором съезде партии, и на съезде Лиги, и в Северном бюро, и в Московском комитете... За точность сведений смею поручиться. Показания, стало быть, могут только облегчить вашу участь, хотя бы в том смысле, что,- прокурорский голос стал предельно мягким,- я немедленно удовлетворил бы ходатайство об освобождении вас на поруки.