Следовало бы переменить явку, так как хозяин, очевидно, стал тяготиться заседаниями. Но разговоры оставались разговорами вплоть до того дня, когда Ленгник, выйдя неожиданно из докторского кабинета, наткнулся на стоявшую у двери докторскую жену, Марию Павловну. Она смешалась в первую секунду, потом быстро куда-то исчезла. Глаза у нее были испуганные и недобрые.
      В этот день разошлись с твёрдым решением - никогда не возвращаться под этот кров. Но решение, как оказалось, было принято поздно. День спустя, подходя под вечер к своей даче пустынной улочкой, Бауман с несомненностью определил за собой слежку.
      Глава XI
      НЮРИН ДЕБЮТ
      Ирина прибежала к Козубе в тот самый момент, когда он усаживался пить чай, только что вернувшись с фабрики. Нюра захлопотала было, хотела вторую чашку поставить:
      - Откушаете с нами?
      Но Ирина только рукой отмахнулась:
      - Где тут!.. С Грачом беда.
      Козуба вскочил:
      - Неужто взяли?
      - Сейчас, может, и взяли,- сказала Ирина. Она оглянулась на окно, за которым гасли уже дневные краски, и глаза стали сразу сиротливыми. Она зябко повела плечами.-Хотя нет, ночи дождутся, наверно: они ж всегда ночью берут. Но в ночь - возьмут обязательно. Кругом всей дачи шпики и просто даже полиция. Я попробовала - с огорода, так и там, за грядками затаившись, сидят. И меня не знаю уж как пропустили. Шла, как сквозь строй...
      - Он чего же ждет, Грач?!
      - Я за тем и пришла. В своем платье ему не пройти. Надя к тебе послала. Давай из твоего что-нибудь - блузу, жилетку... ну, что есть. Я пронесу. Переоденется - в рабочем виде, может, и не опознают.
      - Из моего? - Козуба и Нюра переглянулись растерянно.-Уж не знаю... Мое, что есть, на мне и одето- полностью, без остатка.
      -Да и с этого какой толк? - неодобрительно отозвалась Нюра.- Разве Грачу мыслимо такое одеть? Это брюки разве? Срамота одна, заплата на заплате! Опять же...
      Ирина перебила:
      - Некогда. Опоздаем. Наплачемся тогда... Тем более, на дачу вчера еще только привезли полторы тысячи прокламаций новых к солдатам. Из Питера.
      Козуба даже ахнул:
      - Неужто не пожгут?!
      - Не хочет ни за что Грач, в том все и дело,- тряхнула головою Ирина.-Говорит:-"Может, как-нибудь отсидимся. Или при обыске не найдут. А полторы тысячи уничтожить..."
      - А найдут - за солдатские ответ особый.
      - Ну! - Ирина махнула рукой гордо.- Уж это Грачу все равно. Мало за ним дел!.. А вот уйти-надо попробовать... Платье, платье! Если у тебя нет, у кого из товарищей, может быть, найдется?
      - Пустое дело! - фыркнул Козуба.- Найди рабочего, у которого две пары брюк!..
      Подумал и взял со стола потрепанный свой картуз:
      - Двинули!
      - А платье?
      Козуба огладил себя:
      - На мне. Я там в Грача обернусь.
      - В Грача?-протянула Нюра.-Ошалел, старик!
      - У меня ноги борзые: уйду,- нарочито молодцевато отозвался Козуба и пошел к двери.-А и не уйду- какое против меня показание?..
      Он взялся было за ручку двери, но остановился:
      - Стой-постой! А с техникой как быть, ежели, неровен час... Типография, в самом же деле...
      Все трое посмотрели на стоявший у стенки потертый диван. Козуба приподнял сиденье; оно взвизгнуло протяжно и жалобно ржавыми, сбитыми своими пружинами.
      Под сиденьем-чугунная рама, холщовые мешочки со шрифтом, самодельные, из картона склеенные кассы, верстатки, валики...
      - Да... завтра как раз собирались ставить на ход.
      Ирина заторопила:
      - Брось! Все равно сейчас уже ничего не поспеешь. Конечно, это очень-очень важно-техника, но все-таки, в конце концов, она - дело наживное. Возьмут - еще достанем. А второго Грача не достанешь.
      Козуба прижмурил глаза и открыл опять:
      - А Нюру мне вторую достанешь?
      Ирина поняла.
      - Нюра пусть тоже сейчас же уходит, на случай... Если захватят - пусть без людей. Без людей - беда небольшая. Только идем скорей... Нюра, слышала? И ты уходи.
      - Еще чего! Куда я, на ночь глядя, пойду? Что мне будет?.. Я тут, может, присмотрю.
      - Правильно! - одобрил Козуба и погладил любовно жену.- Пускай технику сторожит. Мы технику - на ее ответ. Слышишь, старуха?
      - Слышу,-равнодушно отозвалась Нюра и еще туже поджала руки и губы.
      - Так вот... Знаешь, к слову, как китайские мандарины простой народ казнят?
      Нюра прыснула в ладонь:
      - Придумал! Откуда мне знать?
      Он сказал наставительно:
      - Не сбережешь технику - узнаешь. Я с вами тогда - как мандарин...
      -Козуба!-окрикнула, негодуя, Ирина.-Каждая минута на счету, а ты время теряешь.
      -Все с толком надо делать, милок,- кротко отозвался Козуба, вытаскивая из кармана какие-то бумажки.- Не спехом дело спорится, а толком. Видишь, я, со спеху, чуть с собой не уволок... Нюра, ты мне эти бумажки сбереги. Чтоб чужой глаз не увидел, а для своего, чтобы целы были.
      Он сунул ей бумажки в руку и быстро и неловко поцеловал в лоб. И тон сразу сменился с шутливого на суровый и деловой:
      - До полной темноты обожди. Но ежели к ночи я не вернусь, тащи все к Тимофеичу, знаешь? Раму, конечное дело, пока оставить придется: не осилишь, я говорю. А остальное - подденешь под это самое... и вынесешь.
      Он погладил еще раз по голове жену и вышел за Ириною следом.
      Заперев дверь, Нюра постояла у притолоки, покачивая в раздумье головой. Разгладила зажатые в руке бумажки. Хотела сначала сунуть их в отдушину, открыла, пощупала рукой, вытащила,- пальцы перемазаны сажей. Поискала глазами по комнате, сняла с постели подушку, подпорола шов чуть-чуть, просунула внутрь бумажки, в самый пух. Погладила, пощупала, улыбнулась: совсем ладно. Уложила подушку на место, убрала самовар, посуду. Еще постояла, подумала, достала лоскуток бумаги, пододвинула скляночку чернил, обмакнула перо, стала писать, медленно и старательно выводя буквы.
      Падали сумерки. Стало темно. Нюра зажгла лампу и опять села писать. Медленно, букву за буквой.
      В дверь постучали. Нюра оглянулась, и глаза стали пристальными - как-то по-новому, как еще никогда не бывали в жизни. Стук был незнакомый, недобрый. Она рождала, затаив дыхание. Секунда еще, и в дверь забарабанил кулак.
      - Кто? - крикнула Нюра через дверь, перекрывая звонким голосом своим гулкий стук.- Чего озорничаете?
      Голос, басовитый, отозвался из-за двери:
      - Отпирай, тетка!.. Глухая, что ли?
      - Это твоя тетка глухая, видать,-огрызнулась Нюра,-а я слышу. Проваливай, пьяные твои глаза! Кликну дворника - он вас, босоногих, в полицию.
      - Да все тут - и дворник, и полиция,- откликнулся голос, и кто-то заржал льстивым и хриплым смехом.- Отворяй по цареву высочайшему повелению!
      -Господи Иисусе!-взвизгнула нарочитым голосом Нюра и откинула крюк.
      Через порог шагнули участковый помощник пристава с портфелем, околоточный, два городовика и - в самом деле - дворник.
      - Порфирьев Никанор здесь проживает?
      Нюра потупилась: очень наглы были приставские всемогущие глаза.
      - Здесь.
      Участковый, тучный, лысый, снял фуражку, отер лоб отдуваясь:
      - Живете тоже! Срам! От неба первый этаж. Пока лезли, семь потов сошло. На воздушном шаре к вам летать надо... Ты что - Порфирьеву жена, что ли?
      Нюру вдруг точно кольнуло где-то под сердцем: как она прописана? Порфирьевой или как?.. Паспорта меняли столько раз, разве упомнишь?
      На случай она не ответила вовсе, но участковый и не ожидал ответа. Он прошагал через комнату, пнул лакированным сапогом кровать:
      - Где он?
      - А бес знает, где его носит,- беспечно сказала Нюра.- Он же у меня пьяница.
      -Пьяница?-Участковый оторопело глянул на дворника, меланхолически привалившегося к стенке.
      Дворник посмотрел на Нюру, потом на пол, почесался и прохрипел протяжно и подтвердительно:
      - Вроде как бы выпивает... Это как есть.
      - Путаешь! - недоверчиво сказал участковый.- Политические водкой не занимаются. Случая еще такого не было, чтобы политик-пьяный. Ежели он пьет, какой же он социал?
      - Как не социал? Социал, безусловно! - подхватила Нюра.-Как в вечеру, обязательно зенки нальет, трюфель сатанинский. Вот именно что социал, самое правильное ваше слово!
      - Молчи, дура,- оборвал пристав,- ежели слов высшего значенья не понимаешь.
      Он опять тяжко перевел дух. Нюра сказала умильно, поклоном указывая на диван:
      - А вы бы присели, господин пристав. Ишь, с вас, как с лошади в гололедицу...
      - Ну-ну! - грозно сказал пристав, но тотчас прикрыл глаза.-Ф-фу, действительно устал... Вторую ночь не сплю из-за ваших этих...- Он приоткрыл портфель, оттуда глянула толстая пачка ордеров. - В неделю не обыщещь! Сесть, что ли, в самом деле?..
      Он опустился грузно на взвизгнувшее под тяжестью его тела сиденье. Нюра неторопливо сияла подушку с кровати, около которой, прощупывая матрац, уже толклись городовики, взбила крепкими, по локоть открытыми руками и бросила на диван:
      - Прилягте, господин пристав, пока они по своему хозяйству управятся.
      Пристав захохотал:
      - Вот это, можно сказать, удружила, хозяюшка!.. Прилечь, а? - Он закинул ноги на диван, покачался на пружинах.- Мягко, скажи на милость!..- Расстегнул китель, отдулся блаженно: - Вот это дело!
      Подошел околоточный, вытянулся. Участковый нахмурился:
      - Ты чего?
      - Так что кончили, ваше благородие.
      Пристав зажмурился. Ему не хотелось вставать.
      - Ищи еще!
      Полицейский пожал плечами:
      - Негде, вашбродь. Всё обшарили. Да и шарить нечего: всё на виду. Одно слово-голь.
      Пристав вздул горою живот и прикрыл глаза еще крепче:
      - А я говорю: ищи еще!
      Околоточный повернул налево кругом. Городовые и дворник стояли у двери кучкой, неподвижно. Постоял и околоточный. Потом повернулся опять налево кругом:
      - Готово, вашбродь.
      Пристав почесал бок, не расклеивая слипшихся глаз:
      - Еще ищи!
      - Окончательно негде, ваше благородие.
      Глаза открылись. Они были гневны.
      - В печке искали?
      Печка была у пристава за спиной. Стоявший рядом городовик торопливо, стараясь не брякнуть, открыл отдушину, засунул руку. На лице Нюры заиграла улыбка. Городовик вытащил руку, по локоть измазанную в саже. Он выругался беззвучно, губами одними, и подошел к приставскому ложу в свою очередь:
      - Никак ничего не обнаружено.
      - Должно быть!-веско сказал пристав.-Имеем упреждение.
      Околоточный развел руками:
      - Где ж, если мы всё, до паутинки... Пол - и тот простукали. Только рукопись и обнаружена.
      - Рукопись? - встрепенулся пристав.- Вот! Я ж говорил. Давай сюда!
      Околоточный подал обрывочек бумажки. Нюра сказала, стыдливо прикрывшись рукой:
      - Это... я писала.
      - Ты? - Пристав глянул на нее, приподнявшись на локте, и фыркнул. Значит, выходит, тебя забирать? А ну, почитаем...
      Он поднес бумажку к самым глазам: лампа далеко - читать было б трудно, если бы буквы не были так крупны и не отстояли бы так далеко друг от друга. Он прочел по складам:
      - "Об упокоении..."
      - Просфорку вынуть в поминовение родственным: помянет поп за обедней, им по грехам на том свете выйдет послабление какое... адовое...- пояснила Нюра.
      - Сам понимаю, крещен! - огрызнулся участковый и продолжал читать: - "Об упокоении рабов..." Почему "божьих" не сказано? чьи рабы, я спрашиваю? "Божьи" - полагается писать.
      - Известно, божьи... Я потому и не написала,- проговорила Нюра скороговоркой.- Слово-то трудное, как его писать? И чего писать, ежели и так знаемо?
      - "...рабов: Николая, Александры, Марии, Татианы, Ольги, Марии, Анастасии, Алексея...- глаза пристава выкатывались все пуще и пуще в меру того, как он читал,- ...и всех сродников".
      Диван простонал всеми уцелевшими пружинами своими. Пристав сел:
      - Это что ж?.. Ты что? Всю царскую фамилию... в гроб!..
      Полицейские столпились кругом любопытствуя. Даже дворник отклеился от стены. Нюра всплеснула руками:
      - Да что вы, господь с вами!.. Грех-то, грех-то какой!..
      - "Родственники" нашлись! Гадать тут не приходится - всё как на ладошке: Николай-царь, Александра-царица, Мария-царица вдовствующая, Татьяна и прочие-дочери, Алексей-цесаревич-наследник... Креста на тебе нет! Он еще и родиться как следует не успел, а ты уж об упокоении молишь!
      Нюра тоже перешла на крик:
      - Да что вы на меня наговариваете! Об упокоении... Как это возможно, если они живые?!
      - Живые, ясное дело! - воскликнул пристав.- Были бы мертвые, незачем было б тогда и молить об упокоении. Без царей жить захотела!.. За эдакое прямым, я тебе скажу, путем на каторгу. Это ж все одно, что цареубийство.
      Он поднял палец. Нюра заголосила. Слезы текли в три ручья. Плач был пронзительный.
      - Как вам не грех напраслину!.. Если я по малограмотности что не так уписала...
      - Ну ладно, не реви. Я этого... того... в шутку.- Пристав протянул ей бумажку: - Чиркай свое заглавление. Пиши сверху: "О здравии..."
      Нюра перестала плакать. Она подняла глаза на пристава. В глазах стояли еще слезы. Она оттопырила румяные губы испугом:
      - Да что вы, господь с вами! Как это о здравии?.. Они ж мертвые!
      Пристав хлопнул себя ладонью по колену:
      - Ну и баба! Разберись тут с нею!..-Поднял с дивана портфель и принял официальный вид.- Надо б тебя, собственно, к протоколу подшить. Но как по обыску ничего не обнаружено, дышите пока что. Мы дополнительно справки наведем.
      Он вышел. Следом потянулись полицейские.
      Нюра закинула дверной крюк, вытерла глаза. Сказала вслух, вдогонку еще стучавшим по крутой лестнице вниз - в пятый, четвертый, третий этаж - шагам:
      - Ходят тоже! Им бы крыс - не людей ловить...
      Сняла наволочку с подушки, брезгливо, двумя пальцами бросила в угол и вздохнула:
      - А паспорт опять менять, стало быть!
      Глава XII
      ОПИСЬ
      Далеко и небрежно вытянув ноги в тугих рейтузах, жандармский ротмистр писал за столом Грача размашистым и торопливым почерком. В комнате все было перевернуто: обыск был лютый и погромный. Даже пол был вскрыт: сквозь щели поднятых половиц чернели провалы ко второму, нижнему, земляному полу. Бауман и Надежда сидели в стороне, на диванчике, с которого клочьями свисала порванная сыскными цепкими пальцами обивка. Грач засунул руки в пустые карманы. Надежда следила безразличным, усталым взглядом за жандармами, неуклюже поднимавшими последние, в дальнем углу, половицы. Около стола и на столе пачками громоздились брошюры и листовки: обыск шел уже к концу. Ротмистр писал:
      "...По обыску в квартире означенной Надежды Константиновны Кузьминой обнаружено значительное количество социал-демократической литературы, рукописи, представляющие собой проекты прокламаций, и статьи в наброски, предназначенные, по-видимому, для помещения в революционных изданиях или для отпечатания отдельными оттисками..."
      Ротмистр оглянулся на подсчитывавших бумаги жандармов:
      - Сколько?
      Вахмистр поднял голову от брошюр, которые перебирал, и сказал особо значительным тоном:
      - На многих изданиях оттиски печати Центрального Комитета РСДРП, господин ротмистр.
      - Есть,- крикнул ротмистр, дописывая страницу.- Следовательно, больших хлопот не будет. На этот раз ваша судьба более чем ясна, господин Бауман.
      Дверь на веранду, стеклянная, открылась, продребезжав стеклами. Вошел еще жандарм:
      - Пролетки поданы.
      Ротмистр кивнул:
      - Верх поднят?
      - Так точно,- отозвался вошедший с явным недоумением: как же иначе возят политических с места ареста?
      Офицер встал, дотронулся до козырька фуражки:
      - Госпожа Кузьмина, будьте любезны...- и дал знак одному из унтеров, у стола:-Захаров, ты отвезешь.
      - В Таганскую?
      Ротмистр досадливо двинул бровью: не полагается при арестованном называть тюрьму, в которую его везут. "Что это с Захаровым случилось? Опытный и давний охранник, а тут..."
      Бауман и Надя встали. Прощаться? При жандармах обнять друг друга?..
      Нет! К тому же ведь она только квартирная хозяйка. А он - чужой, ей незнакомый жилец.
      Жандармы следили: шестнадцать глаз, пристальных и вражьих.
      В таких случаях полагается думать: может быть, больше не встретимся никогда?
      Бауман так не подумал. И Надя не подумала тоже. Они пожали друг другу руки молча. Молча, но по-своему: крепко.
      Опять продребезжала стеклами дверь, зазвенели жандармские шпоры. Ротмистр проводил взглядом, оправил усы. Около Баумана уже стояли двое, качая на выпяченных грудях красные, туго плетенные аксельбанты. Они дышали тяжело, словно готовясь броситься.
      Офицер приказал отрывисто и глухо:
      - Наручники!
      Сталь звякнула затворами вкруг запястья. Бауман тряхнул короткой кандальной цепью:
      - Господин офицер...
      - Извиняюсь,- перебил ротмистр, изысканно вежливо наклонив голову.- По закону не полагается, знаю. Но государственная необходимость имеет свои законы, господин Бауман. По прибытии в тюрьму мы снимем, конечно. Но на время переезда... Сколько уже за вами числится побегов, милостивый государь?
      Он дал знак. Жандармы двинулись к двери. Бауман пошел между ними нарочито медленно, волоча шаг, и дверях он остановился-дослушать, что говорит ротмистр.
      Ротмистр давал последние распоряжения, натягивая замшевые белоснежные щегольские перчатки:
      - С улицы всех убрать сюда, в засаду. Огней не гасить - в этой комнате и наверху, в мезонине. Оставить посты в саду, в беседке и на огороде. По-двое. Но - чтоб не дышали. Продовольствие я утром пришлю: не один день придется подежурить. И прислуга когда приедет - тут еще прислуга прописана,- взять немедля и в управление: тоже, наверно, штучка.
      Глава ХIII
      ОПЯТЬ ЩЕЛКУНЧИК
      У поворота на ту улицу, где стояла баумановская дача, Козуба сердитым голосом окликнул Ирину:
      - Осади назад! Смотри-ка, по улице никого не видать. Сняли, что ли, наблюдение?.. Неужели опоздали?.. Выходит, дело сугубое.
      В самом деле, по улице вниз не видно ни души. И кругом - никого.
      Ирина откликнулась тоже быстрым шепотом (они шли медленно, в затылок друг другу, как незнакомые):
      - Да. Когда я уходила, тут от них было - не продохнуть. Подожди здесь, вон у киоска: пей воду какую-нибудь... Я сначала пройду на разведку.
      - Какой толк! Одежда на мне ж... Иди сама пей. Я - духом.
      - Слушай, что тебе говорят! - совсем уже сердито сказала Ирина и даже повысила голос.- Если Грач сел, на ком будет организация? А таких, как я, каждый день найдешь. На мое место - сто.
      Она увернулась гибко от его протянутой руки и мимо киоска прошла в темноту глухой улицы, под навес деревьев.
      Прошла - и тотчас присела на первую же скамеечку, у дачи, рядом с каким-то в позе меланхолической сидевшим мужчиной в расшитой украинской рубашке, с гитарой в волосатых руках. Мужчина оглянулся на нее, и его пальцы прошли по струнам тихим и вкрадчивым перебором. Мимо по улице дробной рысцой протрусили две, три, четыре извозчичьих пролетки; у каждой поднят верх, наглухо подтянуты кверху кожаные фартуки. Так потайно, укрыто жандармы возят арестованных.
      Мужчина поднял руку от струн к усам и сказал что-то, она не расслышала. Пролетки зыбучими тенями прошуршали мимо. Она встала:
      - Простите. Я почувствовала себя нехорошо и присела. Теперь я пойду.
      Мужчина встал тоже:
      - Зачем же... Или разрешите проводить?
      Она совсем уже овладела собой:
      - Нет, благодарю вас. Меня ждет здесь... муж.
      - Муж?..
      Он сел на скамью отвернувшись, опять в меланхолической позе. Она прошла дальше, по направлению к баумановской даче, но по противоположной стороне. В висках стучало: "Взяли. Взяли. Наверно. Взяли. Эти четыре пролетки. Наверно".
      Окна дачи были освещены. Вверху, в мезонине. И внизу, в комнате Грача. И на фоне желтого, тускло светящегося квадрата стекла ясно увидела Ирина: Щелкунчик-деревянный, очень страшный, с саблей.
      Она прикрыла глаза проходя.
      Щелкунчик на окне. Сигнал опасности. Знак, что в квартиру нельзя входить.
      Родные! Все-таки успели поставить. Теперь - пусть жандармы ждут. Хоть неделю. В этот капкан никто не попадется. Кто знает адрес, тот и Щелкунчика знает. Любимого Щелкунчика Грача. Он сказал как-то: еще в Киеве сторожил его Щелкунчик. После побега. И не выдал: усторожил, хотя Грач две недели прожил в городе после побега-под самым носом охранного...
      Она прошла и вернулась. Мужчина на скамье наигрывал томно и сладко. Козуба пил квас у киоска, цедя его медленно, сквозь усы. Он расплатился, завидев ее издалека, дал пройти, догнал и, поравнявшись, сказал голосом спокойным и твердым:
      - Провезли... Видела?
      Ирина прошептала:
      - Видела. И на окне Щелкунчик. Значит-взяли наверно. Как же мы теперь без Грача?.. А, Козуба?
      Козуба ответил раздумчиво:
      - Трудно будет, дело безусловное. Однако будем вертеться.
      Глава XIV
      ОПЯТЬ НОВОСЕЛЬЕ
      С особым чувством перешагнул на этот раз порог тюрьмы Бауман: оказаться сейчас выброшенным из работы - худшая тяжесть, какую только можно в жизни придумать. И еще оттого, вероятно, что в тюремной конторе, пока выполнялись формальности, он узнал из хвастливого разговора приведших его охранников с дежурным тюремщиком, что в ночь на сегодня взято больше пятнадцати человек все "ленинское бюро", как выразился жандарм. Если это так (а это наверное так), опять затормозится работа, откроется широкое поле для пачкотни меньшевиков. Им только шаг еще шагнуть - совсем станут легальными. Правительство вовсе перестанет их трогать. Оно и сейчас уже начинает понимать, что меньшевики ему скорее на пользу и что окончательно приручить их будет нетрудно. Сорвут они революцию, дадут, как столько раз бывало в истории, на пролетарской крови утвердить буржуазную кабалу. А тебя сгноят за решеткой, в тюрьме...
      И тюрьма на этот раз была крепкая. Не как в Киеве, не как в Воронеже или Уфе, или в тех пересыльных, по которым его гнали с этапа на этап в годы прошлых заключений. Здесь сразу было видно, что тюрьма, выражаясь тюремным, здешним языком, "завинчена до отказа". Не уйти отсюда. Может быть, от этого, от мысли о невозможности побега, и боль на сердце?
      Нет. Наоборот. От боли на сердце - мысль о невозможности побега. Потому что... почему, собственно, отсюда нельзя бежать?
      Коридоры, переходы, сторожа, гулкий звон железа под ногой... Ведут куда-то далеко и высоко. "В особую". Это слово он слышал, когда имя его вписывали в приемочную толстую книгу. И в память запала улыбка дежурного, когда он шептался с жандармским офицером, лично "сдававшим" Баумана, о мерах его содержания:
      - Уконтентует, будьте уверены!
      И, тряся небритой жирной щекой над грязным воротничком чиновничьего своего кителя, что-то еще долго шептал тюремщик на ухо ротмистру, и губы ротмистра всё шире и шире расползались улыбкою:
      - Вот это действительно номер!
      "Уконтентует". Дикое слово. Ясно, что его ждет какая-то особенная мерзость. Карцер? Нет. Это-обыкновенное дело. Карцер не стали бы скрывать. И не стали бы так подхихикивать. Что-нибудь хуже.
      При обыске здесь, в тюрьме, сняли подтяжки. Он удивился: нигде никогда не отбирали ни носовых платков, ни подтяжек. А здесь - взяли.
      - Почему?
      Дежурный весь скривился в злорадной улыбке:
      - А вдруг - вы повеситесь!
      Опять коридор. Надзиратель, ведший Баумана, сдал его другому, дежурившему у входа. Они пошептались, и Грач увидел, как у дежурного удивленно поднялись брови. Он переспросил:
      - В сорок третью?!
      Конвоир кивнул, зашептал опять. И опять у обоих поползла по лицу та же, что внизу была, в конторе, у тех, гаденькая и злорадная улыбка:
      - Вот оно что!..
      Надзиратель загремел связкой ключей, выбрал один и пошел к дальней двери. Отпер. При тусклом свете высоко под потолком мигавшей скупым желтоватым накалом электрической лампочки Бауман увидел тесную, серую, масляной краской окрашенную каморку, асфальтовый пол, стол, табурет, койку, и с койки - из-под натянутого на лицо одеяла-два темных и блестящих глаза.
      Глава XV
      ДВОЙНАЯ ОДИНОЧКА
      Бауман сделал шаг назад. Но надзиратель загородил дорогу:
      - Завтра вторую койку поставим. А сегодня уж как-нибудь приспособитесь.
      Бауман повел рукою вкруг камеры - она была тесна: с любого места можно было дотронуться рукой до любой стены.
      - Вторую койку? Здесь и без нее повернуться негде.
      Надзиратель ответил, не поднимая глаз (только пальцы пошевелились, перебирая связку ключей):
      - Обойдетесь. На день убирать будем.
      Он отступил за порог. Дверь захлопнулась, певуче щелкнул замок. Лежавший на койке сбросил одеяло и сел, спустив ноги в заношенных, грязных штанах.
      Человек протянул огромную волосатую, когтистую руку и отрекомендовался отрывисто и гордо:
      - Бланки.
      Бауман поморщился, услышав имя французского революционера. Он очень не одобрял манеру иных подпольщиков-эсеров особенно-выбирать себе для партийных кличек громкие имена.
      В имени-выбранном-всегда сказывается человек. Настоящий революционер прост. И имя себе он выбирает простое. Как Ленин выбрал. Чего проще? А имя уже сейчас на весь революционный мир звучит.
      Человек сразу ему показался неприятным: грязью, тяжким запахом, космами нечесаных волос. Кличкой он стал еще более неприятным. Но обижать товарища по заключению не годится. Бауман прикрыл неприязненность усмешкой:
      - Мне повезло, я вижу. Встречался я с Маратом, Наполеоном, Жоресом, Брутом, Лассалем, Одиссеем, Аяксом и Алешей Поповичем...
      "Бланки" перебил, широко раскрыв рот. Рот был безобразный - огромный, как все в этом косматом седом старике: на губах рубцами застыли разрывы, на бледных деснах - ни одного зуба.
      - А вы сами кто?
      - Сидоров, по паспорту,- продолжал улыбаться Бауман.- Вы по какому делу содержитесь, товарищ?
      Старик оглянул Баумана скептически:
      - Я же вам русским языком сказал: я-Бланки.
      - Кто вы? - спросил Бауман очень серьезно.- Я вас не знаю.
      -Не знаете меня?!-возмущенно выкрикнул старик. - Меня знали Маркс и Энгельс. А вы не знаете? Извольте, я вам расскажу... Я родился в тысяча восемьсот пятом...
      Помешанный. Вполне очевидно.
      - ...я трижды был ранен в уличных схватках в Париже в тысяча восемьсот двадцать седьмом. Я до сих пор ношу следы этих ран...
      Он сбросил рубашку, и Бауман дрогнул: все тело было исполосовано, но среди следов плети действительно выделялись три белых, прямых и глубоких, словно сабельных, рубца.
      - ...я дрался на июльских баррикадах в тысяча восемьсот тридцатом, я поднял восстание в тысяча восемьсот тридцать девятом, и дальше, от заговора к заговору, на бессмертные баррикады сорок восьмого года - к Коммуне...
      Старик поднял косматую голову, пристально всматриваясь в лицо Баумана, присевшего на табурет, у самой койки. Глаза вспыхнули темным и безумным огнем:
      - Ты что так смотришь?.. Не веришь?
      Он привстал и резким толчком навалился на Грача, облапив его широким размахом длинных и жилистых рук.
      - Убийца?.. Подослали!.. Так нет же...
      Бауман неистовым напряжением разомкнул руки, но отбросить от себя тяжелое смрадное тело он не мог, потому что не мог встать, а сидя - не хватало силы. Он соскользнул на пол с табурета, больно ударившись плечами и затылком. Старик, радостно урча, тянулся к лицу Грача, стараясь схватить Баумана за руки. Стукнул откинутый глазок: наверное, смотрит надзиратель.
      Сейчас войдет.
      Они продолжали бороться, почти без звука. Только дыханье. Опять стукнул глазок. Надзиратель отошел.
      Внезапно, сразу, мышцы старика размякли. Бауман без труда вывернулся из-под лежавшего на нем, расслабленного теперь, ставшего бессильным и дряблым, тела.
      Бауман привстал на колени, тяжело переводя дух. Сумасшедший запрокинулся навзничь, широко распахнув ворот:
      - Вот мое горло... Где нож?.. Кончай! Ваша сила! Ваша проклятая сила!
      Он закатил глаза. Бауман осторожно потрогал его за плечо:
      - Слушай, дед: побаловались - и будет. Залезай на лежанку свою, а я на полу лягу. Но только - не дурить больше. Спать пора.
      Веки лежащего распахнулись медленно:
      - Дед?
      - Ну, а кто? - кивнул Бауман и протянул руку: - Вставай, я говорю.
      - Дед? - повторил старик.- Врешь! Если не врешь, поцелуй меня.
      Бауман засмеялся:
      - Нет! Это - дудки! Сначала постригись и вымойся, а там и целоваться будем.
      Он потянул старика. Старик поднялся послушно. И послушно лег, лицом к Бауману, крепко держа его за руку.
      Глава XVI
      НОЧЬ
      Часы тянулись в жуткой дремоте. Старик, успокоенный, давно уж заснул, но Бауман все еще сидел рядом с этим скрючившимся на койке телом: старик и во сне не выпускал руку.
      Старик?.. Приглядевшись ближе, Бауман увидел, что морщены на лице не от дряхлости и молод беззубый, изуродованный рот. В изгибе его почудилось что-то знакомое. Бауман вгляделся, напрягая память. Нет. Безусловно. Этого человека он никогда не видал.
      "Бланки" перевернулся на спину и захрапел; вздрагивала судорогами под одеялом нога. Опять стукнул осторожно глазок у двери. Бауману стало неприятно, что надзиратель видит, как он сидит и старик держит его за руку. Он резко высвободил руку и встал. Глазок защелкнулся. Бауман пересел на табурет. Сердце опять, как при входе в тюрьму, ныло ровной и нудной, тягучей болью.
      Он заснул только под утро.
      Ненадолго. Подъем в тюрьме, по инструкции, в семь. Но еще гораздо раньше зашаркали в коридоре по полу щетки. И от шарканья этого разом проснулся Грач. Тело ломило, шею было не распрямить.
      Он растер ее руками, проделал бесшумно обычную утреннюю свою гимнастику. Затем развязал узелок, разложил на столе разрешенные вещи: умывальные принадлежности, чай, полотенце... Вчерашнее настроение вернулось, опять гложет сердце.