Состоялось оно не на квартире Фохта (Фохт так и остался совершенно непримирим), а в мастерской известного художника, и раньше помогавшего деньгами и помещением. Мастерская была просторная, светлая, стены все увешаны картинами.
      Заседание вел Грач. Сначала слушали сообщения с мест. В общем, они были радостны: народу в организациях прибавляется; множатся стачки. Правда, из Твери, с Морозовской ситценабивной фабрики, приехавший товарищ рассказывал невеселое-о том, как проиграна была стачка. То же случилось на Тверском машиностроительном. Но, в общем, революционное движение шло на подъем.
      - Плохо подготовились тверяки, наверно. Стачка - она вся на выдержке: купца на крик не возьмешь.
      - Нельзя сказать, чтоб не подготовлено,-оправдывался тверяк.- И я прямо скажу: можно б еще дальше держаться. Да меньшевики сбили: пора кончать, истощаем, на будущее ничего не останется.
      - Научили!-вставил Козуба.-Жить так и надо, чтоб на завтра не оставлять, тогда на всю жизнь хватит.
      Тверяк продолжал:
      - Ну народ, известно, поголодал - уговорить не столь трудно, кончать-то всего легче.
      Козуба собрал лоб в складки:
      - Меньшевикам шагу нельзя уступать. Опровергать нужно.
      - Опровергнешь!-безнадежно махнул рукой морозовец.- Меньшевики начетчики.
      Густылев ухмыльнулся, довольный.
      - С ним сцепишься... По рабочему здравому смыслу кажется вполне очевидно, к стенке прижмешь, а он тебя, как хорек вонючий, таким книжным словом жиганет... что сразу мне крыть нечем. Бес его знает, верно говорит или нет, ежели я книжки той не читал. Ну рот и заткнет. Что ты, дескать, понимаешь, неученый! А я, говорит, видишь ты... как это по-ученому?.. диа... диа...
      - Диа-лек-тик,- подсказал поучительно Густылев.
      Бауман улыбнулся:
      - А ты ему скажи по-ленински: диалектика вовсе не в том, чтобы просовывать хвост, где голова не лезет.
      Все рассмеялись дружно, кроме Густылева. На сегодняшнем заседании комитета он был, из меньшевиков, один. Это стало общим правилом с того времени, как большинство в комитете, хоть и небольшое - в два голоса всего,- перешло к ленинцам. Меньшевики посылали на заседания только одного кого-нибудь из своих, для того, чтобы быть в курсе событий. Сами они уже не работали. Ходили слухи, что они образовали свой особый, секретный комитет и организационную работу ведут отдельно.
      - Нам книжники и не нужны,- хмурясь, сказал Козуба.-Нам такие нужны, которые дела делают. Верно, Грач?
      - Верно в том смысле,- кивнул Грач,- что нам не нужны люди, у которых книги, теория от дела оторвать. А самая книга-теория, наука,-конечно нужна: без теории и практики нет. Учиться надо; вот и Козуба учится. Помнишь, Козуба, как перед первой стачкой почесывался? Сейчас небось не чешешься.
      Ласковыми стали серые строгие глаза Козубы:
      - Твоя работа, Грач. Твой выученик. Ну и, конечно, как ты говоришь: жизнь учит.
      - В том все и дело,- кивнул Бауман.- В том все и дело, что жизнь учит. А учить она может только в нашем, только в ленинском духе, потому что правда жизни только в нашем, только в ленинском ученье. И учит жизнь и будет учить в действии.
      Заговорил молчавший до того времени рабочий Семен. Металлист. С Листовского завода.
      - Учит в действии, говоришь?.. А ежели действия нет? У нас, к примеру... Насчет войны меж собой все ропщут...
      - Есть о чем роптать.
      - До чего бьют! - откликнулся тверяк.- Подумать, и то страшно. Уж под самый Порт-Артур подвалились. Того гляди - возьмут... Вот-то сраму будет!
      Козуба сплюнул:
      - Не наш срам.
      - То есть, как это "не наш"? - нахмурился тверяк, и лицо его стало сразу сухим и строгим.- Ежели нам...
      - Нам?.. Пойми, птичья голова: в этой войне царизм бьют!
      Подошла запоздавшая Ирина, тоже "комитетская" теперь. Грач провел и споров даже особенных не было: у Густылева духу не хватило возражать против баумановских доводов, так как хотя она молода, очень молода, но испытанная, со стажем, профессиональная революционерка и знает технику.
      Ирина прислушалась и попросила слова:
      - Действия вы хотите? Вот, в воскресенье большевистская студенческая организация устраивает демонстрацию против войны. Если бы поддержать ее выступлением рабочих...
      Козуба посмотрел на листовца, листовец-на Козубу.
      - А что?.. Это дело!
      - Поднять московских рабочих на демонстрацию против войны? - повторил Бауман, рассчитывая в уме.- Пожалуй, в самом деле толк получится. Кто хочет высказаться, товарищи?
      - Воздерживаюсь,- быстро сказал Густылев и поджал губы.
      Опять переглянулись листовец с Козубой - металлист с текстильщиком.
      - Времени до воскресенья мало. Поспеем ли?
      - Должны успеть,- строго сказал Бауман.
      Без достаточной подготовки выступать, конечно, нельзя: лезть в драку без подготовки - последнее дело. Но волокиту заводить тоже не порядок. Надо учиться по-боевому работать. В первую очередь пустим листовку. Текст сегодня же будет, об этом позабочусь. И сейчас же - в работу. В пятницу, не позже, будет отпечатано,-правда, Ирина?.. В тот же день распространим. Собрания по цехам-кружковые, а в субботу-общие. В воскресенье - выйдем. Сейчас в точности распределим, кто, куда и как.
      - Воздерживаюсь,- повторил Густылев и встал.
      Глава VIII
      РАСКОЛ
      Наглухо, плотно завешены окна. На большом столе - не прибранные еще кассы, верстатки, в железную раму включенный набор, валики, краска. Ирина, стоя на коленях на полу, раскладывала пачками свежеотпечатанные прокламации, подсчитывая:
      - На Прохоровку... Железнодорожникам...
      Прозвонил звонок. Ирина подняла голову, выждала. Тихо. Ирина сдвинула брови, поперек лба легли жесткие, упрямые складки. Она потянулась к столу, поднимаясь с колен, выдвинула ящик, вытянула из него большой, тяжелый, не по руке, револьвер.
      Но звонок прозвонил вторично и, с короткой паузой (как ключ стучит на телеграфе по азбуке Морзе), в третий и четвертый раз: динь-динь, динь. Ирина бросила оружие в ящик:
      - Путаники! Позвонить -и то не умеют... Поручиться могу - Густылев.
      Она вышла в прихожую, отперла дверь. Густылев, действительно. Не один, впрочем: с ним были Григорий Васильевич и еще третий, незнакомый Ирине, чернобородый.
      - Грача нет,-неприветливо сказала Ирина.-Зачем вы неверно звоните? Ведь уловлено - два длинных, два коротких. Другой раз я не отопру. И еще: сюда вообще ходить нужно только в самых крайних случаях. Вы же знаете, что приходится и так работать с нарушением всякой конспирации. А вы еще-целым табуном!
      Она говорила на ходу. Трое, войдя, сейчас же пошли через первую, жилую комнату в типографию. Густылев знал квартиру: он уже бывал здесь.
      В типографии пришедшие остановились перед разложенными по полу пачками прокламаций.
      - Сколько? - спросил Григорий Васильевич и тронул тростью ближайшую кипу.
      Ирина ответила с невольной гордостью:
      - Две тысячи. И техника какая, полюбуйтесь!.. Я как свою былую кустарщину вспомню, мимеограф свой...
      Меньшевики переглянулись неодобрительно, и Григорий Васильевич наклонился, поднял с полу отпечатанный листок:
      "РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ
      Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
      ТОВАРИЩИ!
      Еще до начала войны мы, социал-демократы, говорили: война не нужна ни рабочим, ни крестьянам. Война нужна правительственной шайке, которая мечтала о захвате новых земель и хотела народной кровью затушить разгорающееся пламя народного гнева. Наш народ стонет от политического рабства, а его втянули в войну за порабощение новых народов. Наш народ требует перестройки внутренних политических порядков, а его внимание хотят отвлечь громом пушек на другом конце света.
      Протестовать против этой преступной и разорительной войны должны все сознательные пролетарии России. Они должны показать, что пролетариат не признает национальной вражды..."
      Григорий Васильевич читал, поджимая губы:
      "Долой позорную бойню! Пусть этот возглас раздастся из всех грудей. Пусть он пронесется по фабрикам, заводам, как клич революционного гнева!
      Долой виновника позорной бойни - царское правительство!
      Долой кровавых палачей!
      Мы требуем мира и свободы!
      Все на демонстрацию 25 мая!
      Московский комитет РСДРП".
      Пока он читал, Густылев и чернобородый отошли к печке. Густылев открыл дверцу, присел на корточки. Чернобородый сгреб ближайшую пачку с пола и сунул в печку.
      Ирина бросилась к нему. Григорий Васильевич ухватил ее крепкой рукой за кисть:
      - Не волнуйтесь. Они делают, что должно. Мы отменили демонстрацию.
      Густылев торопливо чиркал спички. Они ломались. Ирина пыталась высвободиться, но Григорий Васильевич держал крепко.
      - Пу-сти-те! Не смеете!..
      Спичка загорелась наконец. Густылев приложил ее к пачке-и тотчас из открытой дверцы широким огненным языком взметнулось пламя. Пальцы Григория Васильевича сжались еще крепче, тисками,-не двинуться. Чернобородый и Густылев охапками подбрасывали в огонь листки.
      - Негодяи! Жандармы, и те так не насильничают!
      Еще пачка, последняя... Густылев шарил глазами по комнате.
      - Чем бы помешать?.. Давид Петрович, будьте добры, передайте вот прутик железный.
      Он поворошил пухлою грудой слежавшийся пепел. Опять вспыхнул огонь. Бумага догорала.
      Всё.
      Григорий Васильевич выпустил Ирину. Она потрясла онемевшей рукой и вдруг, неожиданно, ударила его по лицу:
      - Вот!..
      Она хотела что-то сказать, но села на табурет и расплакалась.
      Григорий Васильевич не сразу пришел в себя. Щека горела. Густылев и чернобородый смотрели на Григория Васильевича с ужасом. Он проговорил наконец, с трудом выдавливая из себя слова:
      - Вы... за это... ответите... Я так не оставлю...
      Послышались шаги. Густылев поспешно прикрыл печку и встал. Дверь открылась, вошел Бауман. Он взглянул на плачущую Ирину, сбившихся кучкой меньшевиков, и зрачки вспыхнули сразу темным огнем.
      - Что здесь такое?
      -Они... сожгли...-Ирина говорила с трудом, всхлипывая.-...сожгли все прокламации...
      - Сожгли?!
      Бауман шагнул вперед. Григорий Васильевич поторопился ответить. Щека у него все еще горела.
      - Комитет на вчерашнем заседании отменил выступление.
      - На заседании?-Глаза Грача вспыхнули еще ярче. - Каком заседании?
      -Комитетском, экстренном.-Чернобородый продвинулся вперед и стал рядом с Григорием Васильевичем, распрямляя плечи, точно готовясь к драке.-На заседании было шесть членов из десяти.
      Ирина чуть не вскрикнула от негодования и посмотрела на Грача.
      Шесть из десяти! Большинство. Меньшевиков, чистых, в комитете считалось только четыре, остальные были грачевцы. Значит, вчера к Григорию Васильевичу перешли двое из большинства. Не может быть! Какое-то мошенничество, наверно.
      Бауман молчал. Григорий Васильевич подтвердил слова чернобородого:
      - Да, шестеро. Вас и...-он указал на Ирину (имя, очевидно, не повернулся назвать язык),-мы не смогли разыскать.
      - Ложь!-крикнула Ирина.-Мы целые сутки печатали, не отлучаясь из дому. Никто не приходил.
      Григорий Васильевич продолжал, не обратив внимания на окрик:
      - Товарищ Семен болеет. Козуба, как известно, в отъезде, в текстильном районе...
      Ирина перебила опять:
      - Он вернулся вчера. Он работал с нами.
      - Я об этом не был оповещен,- холодно ответил Григорий Васильевич.- Я имел все основания считать его отсутствующим. Впрочем, даже если бы мы предупредили всех, это не изменило бы результатов голосования. Кворум был. И, как я докладывал, за отмену голосовало абсолютное большинство: это легко проверить.
      Бауман все еще молчал. В такие минуты никогда не надо торопиться сказать, потому что в такие минуты слово должно быть острым, как нож.
      - Это воровство,- медленно сказал он наконец.- Я хочу сказать: комитетское постановление ваше уворовано у настоящего большинства.
      - Формально...-начал Григорий Васильевич.
      - В революции этого слова нет! - оборвал Бауман.-Но дискутировать с вами на эту тему я не собираюсь. Потрудитесь... вытряхнуть себя вон.
      Григорий Васильевич раскрыл рот, широко, как карась в корзине, он задохся.
      - Ка-ак?
      -Та-ак!-отозвался Бауман жестко.-Баста! Мы еще терпели вашу канитель, пока вы только путались под ногами. Но раз вы докатились до срыва революционного выступления, то есть прямого предательства,-это уже не "шаг вперед, два шага назад", как пишет о вас Ильич, это уже бегом, опрометью, во весь дух- в чужой, вражий лагерь. По прямому вашему назначению!.. Ну и скатертью дорога!
      - Раскол? - хрипло спросил чернобородый и откинул корпус назад; казалось, он сейчас ударит.
      - Раскол? - холодно переспросил Бауман.-Этого даже расколом назвать нельзя. Мы просто выбрасываем вас вон.
      Ирина засмеялась радостно:
      - Наконец! Вот теперь-заживем!
      Густылев оглянулся на типографские принадлежности на некрашеном, грубом столе, на колченогие табуреты, на раскрытую дверь в соседнюю, почти пустую, без мебели, комнату и хихикнул:
      - Роскошно! Если вы даже при нас - в таком виде: всё в одном пункте...
      - Вашими же стараниями,- брезгливо бросила Ирина.
      Григории Васильевич подтвердил:
      - Да. Нашими стараниями. Но вы просчитались в вашем объявлении войны. Вы не в курсе дела, я полагаю. Вам, очевидно, неизвестно, что Центральный Комитет согласился на введение в свой состав представителей меньшинства в достаточном количестве...
      Густылев и чернобородый загоготали злорадно.
      - ...А Ленин совершенно изолирован. Центральный Комитет от него отказался. Мы его...
      Бауман шагнул вперед. Жилы на висках набухли, глаза стали тяжелыми.
      - Идите! Сейчас же! Если вы еще слово скажете, я...
      -Насилие?!-взвизгнул Густылев.-Об этом будет сообщено Центральному Комитету.
      - Нашему Центральному Комитету,- ударил на первом слове Григорий Васильевич. Он был бледен, но (с удовлетворением отметила Ирина) его щеку все еще жгло от глаза до губы красное пятно.
      Они вышли гуськом. Хлопнула входная дверь. Кончилось? Или начинается только?
      Ирина подняла глаза на Баумана:
      - Они лгут, да?
      Бауман тряхнул головой:
      - Не знаю. После недавних провалов в Центральном Комитете неблагополучно: уцелели не лучшие. И здешний фокус показателен. Они бы никогда не посмели пойти открыто на такое дело, как срыв, если б не чувствовали за собой опоры. Это ж такая публика...
      Ирина стояла недвижно, уронив руки вдоль тела, усталая.
      - Неужели они в самом деле исключат Ленина?
      - Ленина?-Бауман расхохотался искрение.-Разве Ленина можно исключить? Если бы ты с ним хоть часок провела, тебе никогда в голову не могла бы забрести такая чушь. Михаил Ломоносов, когда ему пригрозили, что отставят его от Академии наук, ответил: "Никак. Разве Академию от меня отставят". А Ленин даже так не мог бы сказать, потому что когда мы говорим-партия, это и значит-Ленин. И когда мы говорим - Ленин, это значит - партия.
      Опять хлопнула дверь. Послышались шаги.
      Козуба вошел. Он был весел.
      - Встретил тройку... гнедых. Отсюда, что ли? Чего они солеными огурцами катятся?
      Бауман рассказал в двух словах. Козуба крякнул:
      - Баба с возу - коню легче, это безусловно. А вот что воскресенье они нам сорвали - это дело скверное. Без листовки не выйдет...
      Ирина нагнулась над столом, над железной рамой с набором:
      - Набор не весь рассыпан. Может быть, снова отпечатать поспеем?
      - А выдержишь? Третью ночь не спать?
      Ирина вместо ответа тряхнула косами и взяла верстатку.
      - Стой... А бумага?
      - Бумага? В самом деле... Грач, как с бумагой быть?
      Бауман со вздохом почесал затылок:
      - С бумагой? Надо купить: запаса не осталось.
      - А деньги?
      - Денег нет.
      - Значит?..
      - Значит, надо достать, - засмеялся Бауман - Действуйте! Я пока самовар поставлю; напьемся чаю, пораскинем умом, сообразим, где бы деньгами раздобыться. Если до вечера бумага будет, поспеем завтра к утру.
      - Поздновато все же,- покачал головою Козуба.- в самый канун.
      - Поздновато, конечно,- согласился Бауман.- Но все же лучше, чем вовсе срывать. А занавески, кстати, пора было поднять. Зачем людям прохожим зря загадки загадывать: почему, дескать, среди бела дня занавески опущены?
      Он отошел к окну и потянул за шнурок. Штора медленно поползла вверх, шурша, собираясь в складки. Она обнаружила уже половину окна, когда Бауман резким движением опустил шнурок-складки рухнули вниз- и опрометью бросился из комнаты.
      - Полиция? - крикнул Козуба.
      Но Грач был уже за дверью. Ирина с упреком поглядела на Козубу:
      - Хватил тоже!.. Если б полиция, разве Грач так бы побежал?
      Оба прислушались.
      - Дверь отпер. Приехал кто-то... Я слышал, когда он занавеску тянул, пролетка подъехала. Потому у меня и мысль - о полиции. Кроме как полиции, кому к нашему дому на пролетке подъехать?
      Он прислушался, наклонив голову, и брови дрогнули изумленно:
      - Мать честная, целуются! А ей же, честное слово, целуются!
      Глава IX
      ЭКСПРЕСС
      В прихожей действительно целовались: Бауман и очень высокая, красивая, полная, слишком полная- по сравнению с худощавым лицом - женщина в изящном летнем костюме, в огромной, шикарной шляпе с пером. Надежда. Надя.
      - Ну наконец! Я совсем заждался. Чего ты застряла?
      - Дела! - смеялась женщина.-Ты ведь знаешь, что за границей творится. Прямо разбой: совсем меньшевики распоясались.
      - Верно, значит? То-то здешние расхорохорились... Ладно! Ильич им пропишет ижицу.
      - Пропишет конечно. Но пока нашим приходится очень круто. У меньшевиков же в руках пока и печать, и транспорт, и денежные средства... И травля какая идет! Раскапывают личную жизнь, собирают всякие сплетни из прошлого... Ты думаешь, и о тебе там не идет трескотня?.. Идет, родной. Всё ищут, нельзя ли за что зацепиться, доверие к тебе подорвать. Вся их работа - это склоки и дрязги.
      - Густылев, может быть?
      - Как ты сказал?-женщина сощурилась припоминая.-Густы... Что-то похожее в самом деле было... Да-да, я вспомнила: именно Густылев! Он какой-то донос на тебя прислал...
      - Да ты сядь! Шляпу-то сними, по крайней мере.
      Оба рассмеялись.
      - Поспеется. Самое главное, чтобы сразу ты - в курсе...
      Она оглянулась на дверь:
      - Ты не один в квартире?
      Он оглянулся тоже:
      - Да.
      - Никто не слышит? Ведь это я говорю только для тебя. Очень распространяться обо всем этом незачем.
      - Значит, плохо? - спросил он тревожно.
      Она рассмеялась опять:
      - Что значит "плохо"? Большевикам никогда не бывает плохо. Трудно бывает. Но с Лениным не страшно...
      Перед глазами встал образ Ленина. Лоб с залысиной, высокий-высокий, а глаза молодые, живые, смеются.
      - Письма есть?
      - Конечно. От Владимира Ильича. Дай нож... Впрочем, раньше надо платье снять. Никто не войдет?
      - Нет...- не вполне уверенно ответил Грач.- Но все равно. Пока в квартире только свои.
      - Спусти шторы. С улицы видно.
      Он отошел. Она сбросила кофточку, спустила юбку и обратилась в стройную женщину: вся ее "полнота" снялась вместе с платьем.
      - Тут двести экземпляров "Шаг вперед, два шага назад". Остальное,-она махнула в сторону чемодана, стоявшего в прихожей, у самой двери,-там. Двойное дно... Теперь давай нож. Письма-в юбке, здесь вот, в рубце.
      Бауман раскрыл перочинный нож, щелкнул тугим лезвием, стал на колени, торопливо начал вспарывать шов. И вспомнил:
      - Самовар так я и не поставил!.. Ира-а!
      - Сумасшедший! Я ж не одета.
      Поздно. Дверь раскрылась. Ирина круто остановилась на пороге, растерянная. Что такое?.. Ничего не понять... Женщина, неодетая... Грач на коленях...
      - Знакомься прежде всего! - крикнул Бауман.- Моя жена.
      Он вытащил из распоротого рубца два длинных, в плотные-плотные полоски спресованных, листка и встал.
      - Шифровано?
      - Ясно! - отозвалась приезжал.- Погоди... Дай чемодан сначала. Я выну вещи. Надо ж одеться.
      Он торопливо подтянул к ней чемодан и отошел к столу, развертывая записки. Жена махнула рукой:
      - Ну, теперь он конченый человек, пока не расшифрует. Придется вам меня вводить в дела здешние... Товарищ Ирина? Так?
      Ирина кивнула. Они пожали друг другу руки, крепко.
      Бауман сказал, не поднимая головы от записок:
      - В первую очередь ты насчет самовара распорядись. Надо заграничную женщину чайком попоить. Вот только с едой у нас, Надя, откровенно скажу, плоховато.
      - Денег нет? Всегдашнее дело! - посмеиваясь вздохнула Надя.- Ничего! Я привезла.
      - Много? - вскрикнула Ирина.
      Надя рассмеялась от этого вскрика.
      - Много.
      - Давайте! - Ирина подставила ладонь.- Есть, стало быть, бумага. Грач, слышишь?
      - Завтра, завтра,-кивала Надежда.- Завтра дам, сколько надо.
      - Завтра поздно будет,- потемнела Ирина.- Бумагу надо до вечера.
      - Комик! У меня ж не с собой. Надо будет в банк.
      - Вот видите, в банк! - Ирина досадливо заломила пальцы.- Отчего было не на себе?.. Зашить же можно.
      - Еще куда! Я же с экспрессом.
      Ирина не поняла;
      - Как "с экспрессом"?
      - Не слыхала такого термина?-удивилась Надежда.-Экспрессом у нас называется, когда литературу перевозишь на себе, прямо в поезде, железной дорогой. По сравнению с контрабандным транспортом, пешком через границу, это неизмеримо скорей. Поэтому и называется "экспресс".
      Она отперла чемодан, достала блузку, юбку, галстучек и стала одеваться, продолжая говорить:
      - А теперь рассказывайте, что у вас и как. Я ведь тоже буду работать: мы с Николаем всегда вместе работаем.
      - Надо денег на бумагу,-упрямо повторила Ирина.- Сейчас только об этом можно говорить. Надо обязательно достать бумагу. Иначе сорвется воскресная демонстрация.
      Глава Х
      ПОД УДАРОМ
      Демонстрация все же сорвалась.
      С банком произошла обычная и даже сверхобычная проволочка: бумагу удалось поэтому достать только в субботу, когда печатать листовки явно уже не стоило: они могли бы попасть на заводы не раньше понедельника.
      Может быть, впрочем, даже и лучше, что так вышло: удачи все равно в это воскресенье не было бы. День выдался ненастный, с утра уже моросил дождь; к двенадцати, когда должна, была выступить от Страстной площади (сбор у памятника Пушкину) студенческая колонна, дождь полил как из ведра, разогнав и без того редких прохожих. Бульвары, площади, улицы были пусты. Во дворах Страстного монастыря и прилегающих к площади домов мокли в полной боевой готовности конные жандармы, наряды городовых, эскадрон Сумского драгунского полка. Вспомогательные конные отряды жандармов и городовых укрывались во дворах ближайших улочек, фланкирующих предстоящий путь демонстрантов к генерал-губернаторскому дому,-в Леонтьевском и Гнездниковском переулках. Полиция была предупреждена о студенческом замысле и, получив указание свыше "действовать беспощадно", готовилась заслужить высочайшее благоволение.
      Но случай на этот раз ускользнул. Студенты не собрались, рассчитав правильно, что демонстрировать на пустых улицах, под ливнем, нет ни малейшего смысла.
      У памятника Пушкину жалась, подняв воротники мокрых, почерневших шинелей, только маленькая кучка наиболее упрямых.
      Они дождались, пока на башне монастыря мерно и строго, одним ударом, часы пробили половину первого, и, окончательно убедившись, что демонстрация не состоится, тронулись вниз по Тверской, серединой мостовой, затянув не революционную даже, а просто студенческую песню.
      Это было, конечно, величайшей ошибкой, так как всякое, хотя бы малейшее нарушение порядка на улице давало основание для полицейского вмешательства, а полиция жаждала победной реляции. Постовой городовой немедленно свистнул; долгожданный сигнал был подхвачен другими постовыми, молниеносно донесся до Страстного монастырского двора, и в угон удалявшейся студенческой кучке на-рысях пошел жандармский эскадрон, а следом за ним сумцы: беречь силы было незачем, поскольку, кроме этого десятка студентов, некого было атаковать.
      Дав студентам миновать Большой Гнездниковский, жандармский полковник, ехавший во главе эскадрона, скомандовал: "Шашки к бою!" - и поднял эскадрон в галоп.
      В этот именно момент выскользнул из Гнездниковского на Тверскую Густылев.
      Он не усидел дома. Ему хотелось воочию убедиться в провале демонстрации. Он прогуливался поэтому под зонтиком, очень мирно и очень солидно, по Гнездниковскому переулку, совершенно пустому, если не считать дежуривших у ворот дворников. И когда с Тверской сквозь шелест дождя долетел задорный хор молодых голосов, он заторопился к перекрестку.
      Но заторопился не он один. Следом звякнули поспешно распахнувшиеся ворота, в переулок, оправляясь в седлах, выскочили намаявшиеся под дождем в студеной слякоти этого утра (ведь "сосредоточение" началось с восьми часов, заблаговременно, как всегда) рвавшиеся к бою конные городовики. Оглянувшись на гром подков по мокрому камню, Густылев увидел лошадей, шашки, дворника в белом переднике, с бляхой, указывавшего рукою на него, Густылева... В самом деле, он несколько раз проходил мимо этого дворника, и тот не мог его не заметить. Раздалась какая-то команда. Она перекрыла грохот копыт. Плети и обнаженные шашки закрутились над головами, лошади пошли вскачь... Не помня себя, Густылев побежал, размахивая зонтиком. Он выскочил на Тверскую и со всего бега попал под ноги марш-маршем шедшего жандармского эскадрона. Тяжелый жеребец выпуклой грудью ударил прямо в лицо. Удар отбросил далеко вперед, затылком о мостовую. Копыта четырех, одна за другой, на равных интервалах проскакавших шеренг-двух жандармских, двух драгунских-топали уже по мертвому телу.
      Это была единственная жертва. Студенты, издалека завидев атаку, укрылись без труда в ближайших дворах, переждав на лестницах и даже в квартирах, радушно распахнувших двери перед спасавшейся от полиции молодежью.
      Личность Густылева была установлена на месте. Он был аккуратен, документы были при нем. Его похоронили за счет казны, без публикации в газетах. Даже Григорий Васильевич и чернобородый узнали о происшедшем лишь через неделю, когда, обеспокоенные долгим отсутствием Густылева, они решились послать к нему на квартиру разведать.
      Григорий Васильевич написал некролог, а Козуба долго и досадливо читал этот листок, отпечатанный на ротаторе растекающимися лиловыми буквами.
      Он спросил Грача очень хмуро:
      - Что думаешь на этот предмет сделать? Смотри, пожалуйста, какого преподобного размалевали! А народ ведь верит. На фабрике у нас вчера специально собрание было в ткацком корпусе. Так и поминали: погиб, дескать, на посту, за дело рабочего класса. Это Густылев-то! Тьфу!.. Опровергать будем?
      Бауман ответил вопросом на вопрос:
      - Ты вчера на собрании, о котором сказал, был?
      - Ну был,- проворчал Козуба, пряча глаза под брови; он уже чувствовал каверзу.
      - Выступал с разоблачением, кто такой был на самом деле Густылев?
      - Не выступал, ясное дело.
      - Почему ясное?
      - А как выступишь? Выйдет, как будто я каким-то способом жандармскую вину снижаю. Я даже так скажу: ежели о Густылеве по-настоящему сказать, кем он рабочему классу был,- выйдет: слава богу, что убили, туда ему и дорога... Не годится так.
      Бауман пожал плечами:
      - То-то и есть. А спрашиваешь насчет опровержения... Сам же рассудил правильно.
      Совсем помрачнел Козуба:
      - Правильно, правильно... А досадно! Обман же это. А меньшевики на нем капитал наживают.
      - На обмане далеко не уедешь. А в типографии есть о чем другом, поважнее, печатать.
      Печатать было действительно о чем. Война затягивалась. На фабриках и в университетах становилось все беспокойней. По селам опять росли и ширились всегдашние предвозвестники аграрных "беспорядков" - слухи о переделе, о прирезке крестьянам помещичьей земли. Ленин в каждом письме указывал на несомненную близость крупнейших событий, на необходимость с предельной широтой развернуть партийную работу. Революционное движение в рабочих и крестьянских массах России явно ширилось и шло на подъем, но положение осложнялось тем, что часть членов Центрального Комитета шла на соглашение с меньшевиками. Если не удастся к моменту подъема масс сбить беспощадно всех, кто старается завести движение в тупик, и обеспечить руководство за единственным подлинным революционным авангардом пролетариата - большевиками,- огромная сила грядущего взрыва может оказаться растраченной.
      В Москве разрыв освежил было атмосферу. Но смерть Густылева окрылила московских меньшевиков. Их прокламация "Памяти мученика" была отпечатана под фирмой "Московского комитета РСДРП". Они собирались, очевидно, продолжать борьбу. И борьба эта предстояла большевикам нелегкая. Прежде всего потому, что в организации почти не было денег.
      Расходы сокращали всячески и всемерно. Старую большую, слишком дорогую квартиру на Красносельской пришлось ликвидировать, временно свернув типографию. Ее взял пока что на хранение в своей комнатушке Козуба.
      Грач с женой переехал на дешевую дачку за город, в Петровский парк; сюда предполагалось перебросить и типографию, если не удастся достать денег и оборудовать печатание по-настоящему, в условиях, отвечающих требованиям и конспирации и техники. Уменьшены были выдачи партийным работникам - районным пропагандистам и организаторам. Им выдавалось всего по десять рублей в месяц и ничего не давалось на разъезды, так что Ирине зачастую, если не каждый день, приходилось переметываться с Маросейки, где она жила, в Петровский парк, из Бутырок в Замоскворечье-пешком, потому что на конку не хватало денег, хотя она и подрабатывала уроками.
      Время подошло крутое.
      И с явками стало труднее. По крайней мере, в арбатском переулочке, у бактериолога, где собиралось на заседания свои бюро, глаза доктора с каждым разом глядели все испуганнее и почему-то виноватее, да и сам он встречал и провожал "гостей" как-то по-новому совсем, сутулясь и смущаясь.