- Nun was? < Ну что? (нем.).>
      Жандарм приложил руку в белой нитяной перчатке к синей фуражке:
      - Господин Циглер? Пожалуйте.
      Под крутыми расчесанными усами - улыбка. Улыбка не предвещает ничего доброго. Она настолько откровенна, что ближайшие к задержанному сторонятся испуганно, а один - очевидно, совершенный простак - проговорил даже громко то, что все подумали:
      - Попался!
      Второй жандарм уже услужливо откинул перекладинку: в балюстраде раскрылся проход.
      Немец пыхнул сигарой, прошел, небрежно и равнодушно покачивая корпус; сзади выросли сразу же еще две "архангельские", в синих мундирах, фигуры. По жандармскому знаку носильщик потащил следом тяжелый уже досмотренный чемодан.
      Вся толпа хмуро провожала глазами удаляющихся. Хмуро глядел вслед товарищу и Бауман.
      Он с Ленгником выезжал из Женевы со всей осторожностью. Ленгник - член Центрального Комитета, коренной искровец, в рабочем движении с девяностых годов, опытнейший конспиратор. И все-таки, видимо, не убереглись.
      Своего паспорта Бауман также еще не получил: сейчас выкликнут - и все будет ясно.
      В жандармской комнате вокзала сразу стало тесно, когда в нее вошел, с эскортом своим, Ленгник. Слух о задержании, очевидно, успел разнестись по станции - в комнату набился разный, падкий до происшествий местный вокзальный люд.
      Неопределенного возраста, полуседой, полурыжий жандармский полковник, постриженный ежиком, уже писал что-то торопливо и нервно на лежавшем перед ним листе с печатным началом протокольного текста:
      "Я, отдельного корпуса жандармов..."
      Он смерил взглядом, прищуриваясь и прицеливаясь, подошедшего к столу Ленгника и приподнял угол верхней губы:
      - Ну-с, я так и полагал! Вот так Артур! Как фамилия?
      Ленгник посмотрел на окружающих, на полковника и буркнул, не вынимая сигары изо рта:
      - Familiennahrne, was? Da steht's ja geschrieben! < Фамилия? Тут ведь написано! (нем.).>
      Он кивнул подбородком на раскрытый паспорт, бережно положенный перед полковником приведшим Ленгника жандармом. От звука его слов невольно переглянулись присутствовавшие. Задержанный говорил, как природный немец, чистым баварским говором, и притом - с той брезгливой небрежностью, с которой всегда говорит с русским чиновником иностранец. А что, если это действительно германский подданный?..
      У полковника побагровела шея: ему пришла в голову та же мысль. В предупредительной из департамента полиции телеграмме было сказано: Земпфег. Паспортов на такую фамилию не было. Но оказался - Циглер. В шифрованных телеграммах всегда возможна ошибка. Земпфег-Циглер: не очень, но все-таки похоже. И имена: у одного-Вильгельм просто, у другого-Артур-Вильгельм... Он решил задержать. Задержанный на немца действительно похож.
      Он просверлил глазами Ленгника. Прикидывается, верное дело! Побагровел еще пуще и рявкнул:
      - Потрудитесь объясниться по-русски!
      Тут произошло нечто, ни в каких жандармских инструкциях и в практике охранки не предусмотренное: баварец вынул сигару изо рта, поднял брови и произнес очень внятно, ни к кому, в частности, не обращаясь:
      - Was fallt dem Keri ein? < Что этот тип воображает? (нем.).>
      Он добавил еще одну фразу, столь соленую, что ее поняли все, даже те, что не знали немецкого языка. Затем он протянул руку через стол и взял свой паспорт уверенным и ленивым движением.
      -Переводчика! - прохрипел полковник. - Где его черт носит?..
      Обер-кондуктор, у притолоки, напомнил опасливо:
      - Господин полковник, через пять минут отправление.
      Полковник скосил глаза на лежавшую в сторонке стопку не проверенных еще паспортов. Дал знак жандармскому вахмистру и стал быстро перелистывать книжки, отбрасывая одну за другой на подставленную широкую вахмистерскую ладонь.
      Циглер повернулся было, но жандармы, стоявшие сзади, заступили дорогу, а один из таможенных, в аккуратненькой черной тужурке с зелеными кантами, разъяснил не совсем ладным, но всё же понятным немецким языком, что придется обождать, так как предстоят некоторые формальности... Кстати, вот и переводчик.
      Переводчик был тощ и крив в талии, и глаза у него были воровские. Но говорил он по-немецки бегло, щеголяя выговором.
      Полковник приободрился.
      Начался допрос.
      Переводчик докладывал:
      - Говорит так: родился в Нюрнберге, жил в Страсбурге, последнее время - в Мюнхене. По профессии - монтер, буровой мастер, специалист по артерианским...
      - Артезианским,- поправил таможенный, тот, что понимал по-немецки. Он слушал тоже особо внимательно.
      - ...по артезианским колодцам. Едет в Москву работать означенные колодцы.
      Полковник встрепенулся радостно:
      - Ага! Вот сразу и проврался! В Москве - колодцы? Там же водопровод! Москва хоть и отставная; а все-таки столица.
      Переводчик заговорил быстро: полковничий азарт явно передался ему; он даже взлаивал в стремительной речи своей, как гончая на следу. Но еще раньше чем немец ответил, таможенный наклонился к полковнику и прошептал:
      - Виноват, господин полковник... изволите ошибаться. Я в Питере - не где-нибудь - в экспедиции заготовления государственных бумаг служил; так даже там этот самый артезианский.
      Полковник моргнул досадливо усом, но нашелся тотчас же:
      - Может, и бурят, да он-то не бурит, голову прозакладываю! И мы его сейчас на чистую воду... Да, да, милсдарь! - вытаращил он глаза на обернувшегося к нему Циглера.-Я вам это в лицо говорю, без утайки, и вы-воспринимаете, хотя и делаете вид, будто не разумеете по-русски... А ну-ка, Маныкин, пусть расскажет своими словами, что это такое-артезианские...
      - Поезд отправлять надо! - взмолился обер.- Ежели он тут бурение разводить начнет... Или прикажете не дожидаться?
      - Подождешь! - отмахнулся полковник.- Не на пожар гоните. Тут государственный интерес... Ну, что еще там?..
      Циглер опять, очевидно, сказал что-то крутое, так как кругом зафыркали и даже переводчик ухмыльнулся.
      Полковник повторил хмуро:
      - Что там, я спрашиваю?..
      Переводчик не сразу нашел слово:
      - Он говорит, видите ли: неужели русский царский полковник не знает, что есть артезианский колодец?
      - Врешь! Он другое сказал,- уверенно мотнул головою полковник и обратился к Циглеру непосредственно: -Не знал бы - не спрашивал. Ясно? Как же это я, не зная, проверил бы, буровой вы или нет? Потрудитесь объяснить.
      Переводчик перевел. Циглер пожал плечами и заговорил скучным и ровным голосом. И таким же скучным, от слова к слову все скучнее становившимся голосом стал пересказывать переводчик:
      - Артезианский колодец есть колодец, использующий напорную-так буквально, если перевести - воду. Он сооружается путем бурения, способ которого зависит от... как это сказать?.. geologisch...<геологически (нем.).> Очень специальные все слова, господин полковник!
      Немец продолжал говорить. Таможенный качнул головой, обдернул тужурку и вышел. Следом за ним потянулись и другие. Разговор потерял интерес. Вполне очевидно было - полковник промазал.
      Но он все-таки не сдавался еще. Он слушал важно, как бормотал все унылее и унылее переводчик:
      - От желательного дебита и глубины скважины зависят конечный диаметр скважины и диаметр фильтра, каковой вставляется в скважину, если...
      Переводчик вытер лоб. Циглер говорил ровно и неторопливо, попыхивая сигарой.
      - ...если водоносный слой песчаный. Для откачки воды применяются насосы различных систем...
      Полковник двинул судорожно рукой: так утопающий хватается за соломинку.
      - "Различных"?.. Нет-с! Потрудитесь точно обозначить, каких именно.
      Опять брезгливо усмехнулся Циглер, выслушав переводчика. Ответ его был потрясающ:
      - При высоком уровне стояния воды в скважине и небольшом падении ее при откачке устанавливаются центробежные с вертикальной осью типа Фарко. При очень глубоком стоянии воды - компрессорные типа Ламмут... А сам он специалист по системе инженера Ракки. В Москву едет в техническую контору инженера-технолога Цуханова, работающего по этой именно системе. Имеет от Ракки рекомендацию.
      Циглер достал из кармана, по-прежнему лениво и небрежно, конверт шелковистой плотной бумаги с немецким фирменным штампом. Но полковник уже отвел глаза, он перебирал на столе какие-то бумаги, как будто и не было долгого этого разговора и не было самого Циглера. Обер-кондуктор вышел торопливо, вынимая свисток.
      Бауман ждал, прохаживаясь у вагона. Свой паспорт он получил без осложнений. Правда, паспорт был на имя надворного советника Долганова-чин, уже внушающий уважение,- и визы на нем были сделаны так чисто, что мысли о подложности у жандармов возникнуть не могло; именно поэтому он решил предъявить этот паспорт, а не документ на имя Земпфега. В земпфеговском паспорте он после выезда обнаружил ошибочку - пустяковую, но могущую занозить опытный пограничный глаз.
      Бегом пробежал мимо со знакомым Бауману чемоданом носильщик. Циглер-Ленгник шел сзади, раскуривая новую, свежую сигару. Он шел, как подобает уважающему себя и нацию свою иностранцу, медленно и важно, не торопясь, хотя уже заливался тройною трелью свисток.
      Ленгник поднялся в соседний с баумановским вагон.
      Через два часа, как было условлено, они сошлись, с полотенцем через плечо, с мыльницей в руке, около уборной. Была уже ночь, вагонный коридор и тамбур были пусты, уборная не занята. Ленгник сказал смеясь:
      - Вот до чего надо быть в конспирации педантичным. Если бы я не подчитал по артезианским и ты не написал от имени Ракки рекомендательного письма, определенно завяз бы.
      Глава II
      МИКРОБЫ
      Ленгних слез, не доехав до Москвы: его путь был на север. В "первопрестольную" Бауман прибыл один.
      Он остановился в гостинице "Париж", предъявив паспорт Земпфега. Помимо выгод, которые в гостиничном быту представляет иностранный паспорт, Грач вообще держался правила "смены документов", чтобы не оставлять за собой "сплошного" следа. Ежели в ходу два-три документа, даже опытное наблюдение не сразу определит, что дело идет об одном и том же человеке.
      Но уже на второй день после того, как он сдал паспорт в контору для прописки, он почувствовал неблагополучие: по шмыганью глаз коридорного, старательно отворачивающего лицо, по откровенной испуганности горничной и по тому, как следили за выходом и входом его управляющий из-за стеклянной загородки конторы и жирный швейцар в галунах.
      Он ушел в город и до вечера крутил по улицам и закоулкам, заходя в случайные дома, пересаживаясь с конки на конку. На всем пути его провожала слежка, настойчивая, наглая, настолько открытая, что даже малоопытный человек не мог бы ее не заметить. Слежка эта была тем неожиданнее, что Грач по приезде еще не ходил ни на одну партийную явку, не видался ни с кем, и, стало быть, наблюдение шло от паспорта. С вокзала он уехал без "провожатых". За это он мог поручиться.
      И еще хуже, при возвращении в "Париж" он успел увидеть в конторе, хотя дверь при его приближении захлопнулась молниеносно, полицейского пристава. Не поднимаясь к себе, он заказал посыльному, дежурившему в швейцарской, билет в Малый театр на сегодняшний вечер, приказал подать в номер обед, и пока поручения выполнялись, он вынул из чемодана все, что мог унести на себе. Из театра он скрылся с первого действия и, "наметав петель", оказался часам к десяти вечера в Сокольничьем парке, в совершенном и несомненном одиночестве.
      В гостиницу возвращаться, конечно, было бы глупо: по всем признакам, сегодня же ночью возьмут. В другую гостиницу без вещей явиться было бы подозрительно, тем более с паспортом "надворного советника", визированным за границей.
      Он перебрал в памяти данные ему в Женеве адреса и остановился на докторском адресе в одном из глухих арбатских переулочков. В прошлое пребывание свое в Москве он не раз ходил этими переулками. И такая всегда была в них ленивая тишь - даже воздух был по-особому как-то недвижен, - что, казалось, слежка и та испугается и отступит перед этой тишиной и застоем. И сейчас, вспомнив тогдашнее ощущение, Бауман подумал: наверное, из всех адресов это самый спокойный и самый удобный для ночевки.
      Переулочки в нынешнюю зиму оказались такими же пустыми, только еще выше сугробился прямо посреди улицы снег, и еще реже, кажется, чем тогда, помигивали друг другу издалека фонари с покосившихся деревянных, давным-давно не крашенных столбов. Особнячок он нашел без труда - серенький, одноэтажный, с обязательным мезонином. Дверь была обита зеленым добротным сукном; на ярко начищенной медной доске выгравирована была докторская фамилия с добавлением внизу: бактериолог.
      На звонок открыла женщина, молодая еще. Она утвердительно ответила на вопрос, дома ли доктор, но глаза смотрели подозрительно и неприязненно, и Грач подумал: не лучше ли, пожалуй, уйти? Эта женщина - не своя, явно. И, явно, ей неприятен поздний, почти ночной посетитель.
      Но сам доктор, вышедший на оклик женщины в прихожую, был такой добродушный и милый, и так нелепо вихрились у него на затылке, вокруг небольшой плешки, пушистые русенькие волосики, и такой всклокоченной была густая, точно с другого лица приставленная борода, и глаза смотрели из-за стекол золотых очков так ласково и ребячливо, что Бауман даже не стал говорить пароля (тем более что женщина не ушла, а продолжала стоять, посматривая все тем же чужим и враждебным взглядом), а просто потряс теплой крепко широкую докторскую руку и спросил:
      - Куда?
      На что доктор ответил, расхохотавшись дробным и радостным смехом:
      - Сюда! - и открыл дверь в соседнюю комнату. Из двери сразу пахнуло на Грача тяжелым и острым звериным запахом, как бывает в Зоологическом зимой, когда звери - в зимних, плохо проветривающихся клетках.
      Здесь тоже были клетки; вдоль стен и даже поперек комнаты-большие и совсем маленькие, особняком и нагромождением в несколько ярусов. Перед глазами Грача замелькали кролики, морские свинки, голуби, белые быстрые мыши, крысы, белые тоже, с розовыми нежными (не так, как в Лукьяновском замке, у рыжих) хвостами.
      - Зачем?
      Но доктор, вместо ответа, напомнил;
      - Виноват... Вы, собственно...
      Да. Конечно же! Бауман сказал пароль. И они снова пожали друг другу руки.
      - Переночевать? Милости просим! Снимайте шубу, располагайтесь... Попахивает здесь. Другого помещения, к сожалению, сейчас предложить не могу. С вашего разрешения, здесь и постелим.
      Он подошел к стоявшему меж клетками клеенчатому дивану и нажал на сиденье; пружины, тугие, загудели и откинули вверх докторскую ладонь. Он кивнул удовлетворенно.
      - Видите, качает. Переночуете?
      - Ну, конечно, чудеснейшим образом,-кивнул Бауман, продолжая осматриваться.-А вы мне все-таки не ответили: зачем, собственно, этот зверинец?
      Доктор любовно обвел комнату глазами:
      - Так я же-бактериолог, батенька.
      Но Бауман не понял:
      - Ну и что?
      - Произвожу опыты... Вот...
      Он отошел к столу, и Бауман увидел блестящие, под огнем лампы, пробирки, колбы, шприцы, микроскоп.
      - Прививки?
      - Да.
      Он тронул пальцем ближнюю клетку. В ней одиноко, за железной тонкой проволочной сеткой, сидела, неподвижно поджав под себя все четыре лапки, морская пестрая свинка. Шерсть была взъерошена, мордочка уныло свесилась вниз, к соломенной пахучей подстилке.
      - Больная? - снизив голос, спросил Грач.
      Доктор кивнул:
      - Отравленная. Дифтерит.
      Грач смотрел на свинку, почти приложив лицо к сетке. Свинка не обращала внимания, ей было все равно. Он распрямился:
      - Удивительная эта наука - химия микробов.
      - Да, увлекательная,- вполголоса ответил доктор.-В сущности, это самое увлекательное, что есть на свете. Страшнее, по существу, врага нет... который сам движется, сам разыскивает, кого отравить.
      - Ого! У вас тут на миллионы, кажется, наберется. Все против дифтерита или еще против чего-нибудь?
      - Против чумы,-ответил доктор.- И еще...
      - Зачем вам столько?
      Доктор повел плечами. Вопрос явно ему неприятен.
      - Торгую,-сказал он.-В провинции спрос на такой материал огромный. А источник снабжения - только такие вот частные лаборатории, как моя. Государство об этом не думает: казна ведь только водкой торгует.
      - Странно! - покачал головой Бауман.- Очень странно, что царское правительство доверяет частным лицам заниматься этим...
      - Почему нет? - настороженно спросил доктор, и по его глазам Бауман понял, что доктор уже знает ответ.
      Он ответил все-таки:
      - В "Конраде Валленроде" Мицкевича есть вводная баллада об Альмансоре мавре, который, будучи разбит испанцами, отомстил им тем, что занес на себе в их лагерь чумную заразу. И это оказалось сильнее всякого прочего оружия.
      Испанцы от гор Альпухарры в тревоге
      Помчались, и войска их тьма
      Средь страшных мучений легла по дороге.
      Их всех доконала чума!
      -Сильнее всякого другого оружия,-подтвердил доктор.-Но не против дворцов. Эпидемия, если рассыпать се семена, бросится прежде всего в беднейшие кварталы, на тех, у кого ослаблен постоянным недоеданием организм. Смерть идет всегда по линии наименьшего сопротивления.
      Грач быстро положил свою руку на руку доктора:
      - Это вы очень хорошо сказали, очень верно. Смерть всегда идет по линии наименьшего сопротивления. Но когда настанет наше время, смерть будет обламывать зубы о людей, будьте уверены.
      - Вы думаете? К сожалению, я предполагаю (чтобы не сказать прямо: уверен), что мы с вами доживем еще до войны бацилл в стиле вашего Альмансора, с той только существенной поправкой, что будущие Альмансоры будут метать с воздуха колбы с бациллами...-Он оборвал резко и укоризненно покачал-себе самомуголовой: -Что же это я!.. Вы же, наверно, озябли: нынче на дворе мороз. Сейчас мы вас чайком погреем.
      Он вышел. Грач сел на диван.
      Странно: ни разу до сих пор-ни в ранней юности, когда только еще начинал революционную свою работу, ни в Питере, ни потом - в Петропавловске и вятской ссылке, ни даже за границей, в тамошней работе и беседах с Ильичем,- никогда еще не представлялось так ясно, какая огромная и беспощадная впереди предстоит борьба.
      Война бацилл? Между двумя мирами, которых выводит в поле классовая война, примирения нет и не может быть. И в ней противник трудящихся, капиталист-эксплуататор, прибегнет ко всем мерам, вплоть до чумной заразы, только бы продлить свою власть.
      Бауман поднялся, разминая плечи, и зашагал по комнате. Не успел он сделать двух кругов, как дверь раскрылась и на пороге встала женская фигура. Лицо было знакомо, но он вспомнил не сразу.
      Подмосковный район. Фабрика Прошина. Забастовка 1902 года. Ирина.
      Она подошла улыбаясь, слегка раскрасневшаяся от волнения:
      - Вот не ждала! Ну никак не ждала, что именно вы... От доктора никакого толку не добиться. Он же конспиратор у нас совершенно невероятный. Говорит: человек как человек, "особых примет не имеет"...
      Бауман перебил, пожимая руку:
      - И правильно! Какие у меня особые приметы?.. Откуда вы все-таки узнали?
      Ирина расхохоталась:
      - В замочную скважину. Пришлось немного подождать: диван в скважину не виден, а вы на диване сидите. Думаю: нет! Не может быть, чтобы наш, как мешок, хлопнулся и к месту примерз. Не может этого быть... Обязательно будет ходить... Наконец слышу: пошел. Сейчас же попал на прицел, и, конечно же, я сразу узнала.
      - А кто вам сказал, что я пришел?
      - Марья Павловна.
      - Марья Павловна?.. Это что, жена доктора? Она разве...
      - Партийная? Нет!-потрясла головою Ирина.- Доктор, впрочем, ведь тоже не... Он бактериолог, вы понимаете. Но сочувствует... Из всех наших квартир это самая, самая лучшая. Мы давно пользуемся ею... Но до чего хорошо, что именно вы приехали! И что мы встретились... Я ведь чуть-чуть домой не ушла. Заходила передать Козубе...
      - Ого! - радостно воскликнул Грач.- Козуба тоже здесь? Я думал, он в Киеве.
      - Из Киева его меньшевики выжили,- насупилась Ирина.- Вы знаете, наверно,они работать нашим не дают, не брезгуют даже и под арест подвести. Козубу выжили не столько шпики, сколько меньшевики. Впрочем, он был рад: он Москву любит. Здесь, надо сказать, тоже пока меньшевистское засилье... Большой вред, что "Искра" сейчас за ними. К "Искре" привыкли за то время. когда ее Ленин вел,-привыкли каждому ее слову верить. И сейчас заводские хоть и удивляются другой раз тому, как "Искра" изменилась, а не разучились еще прослушиваться к ней. Меньшевики-то от рабочих скрывают, что там Ленина нет.
      - Рабочие разберутся, не беспокойтесь,-усмехнулся Бауман.-А вы-то какими судьбами в Москве? Козуба мне говорил в Киеве, что вас арестовали и отправили в Восточную Сибирь, в ссылку.
      Ирина тряхнула косами.
      - "С каторги - и то люди бегают". Это вы Козубе сказали - верно? - в первый вечер, когда приехали на Прошинскую. Он постоянно повторяет. Ну если с каторги можно, то с этапа - и сам бог велел. Я только до Вологды доехала, там ребята помогли вывернуться. Я теперь - настоящая, товарищ Грач! Не-ле-галь-ная! Одно время в Саратове работала, потом сюда перебралась. Я в Коломне сейчас.
      - А в комитете?
      - В Московском? Что вы! Там меньшевики.
      - То есть как? - нахмурился Бауман.- Наших вовсе нет?
      - Козуба только. Его не могли не ввести: за ним вся Прохоровка - он ведь там теперь работает. Легально, да! Грачев Николай Николаевич... У вас, очевидно, рука легкая: ведь это вы его крестили.
      - Адрес знаете?
      Она подумала секунду.
      - Вот что... Сейчас к нему идти неблагоразумно конечно. Но завтра я вас сведу. Обязательно. Потому что завтра заседание комитета, и до заседания вам необходимо сговориться, наверно.
      - Ладно,-кивнул Бауман.-А где мы завтра с вами встретимся?
      -Да здесь!-улыбнулась Ирина.-Я попросту останусь ночевать. На меня Марья Павловна сердиться не будет, она ко мне благоволит. Времени до сна много: по крайней мере, сразу введу вас в курс. Тут же очень трудно, товарищ... Николай. С одной стороны - меньшевики. Густылев, прошинский, кстати, здесь тоже. Важный стал, как же! А с другой стороны-зубатовщина: охранка здорово здесь среди рабочих действует < По предложению жандармского полковника Зубатова, царская охранка организовала фальшивые "рабочие общества", в которых рабочим внушалось, будто царское правительство само желает помочь рабочим в удовлетворении их экономических требований.>. В одну дудку с меньшевиками, собственно. И те и те- одинаково - душат революцию.
      - Постойте, его же в прошлом году в отставку выгнали, Зубатова вашего?
      Она вздохнула:
      - Зубатова-то нет, а вот зубатовщина осталась. Хотя, говорят, и он есть... Сидит в департаменте полиции.
      Дверь приоткрылась. Доктор блеснул очками с порога;
      - Знакомые, оказывается?.. Ну, идите тогда в столовую чай пить, если вы не хотите признавать конспирации.
      Глава III
      КОМИТЕТСКИЕ
      Комитетская явка, которую дал Козуба, оказалась опять-таки у врача, только у зубного. Такими "докторскими" явками подпольщики пользовались охотно: ходить "пациентом" можно, не возбуждая подозрений ни в швейцаре, ни в прислуге. Да и хозяина не подведешь: врач по самой профессии своей не отвечает за тех, кто заходит к нему на квартиру, даже в тех случаях, если - как сегодня, например, у зубного врача, на Бронной, в четвертом этаже - соберутся члены комитета и будут вести заседание в гостиной, где обыкновенно и ожидают пациенты. У доктора прием по записи. Кто и как докажет, что все на этот день в списке помеченные фамилии-фальшивые и фальшивы все пометки в приемном докторском дневнике за этот день; что никаких пломб он не клал и никаких зубов не лечил; что все это-декорация, а на деле-очередное заседание Московского комитета РСДРП?
      Прием у доктора только по записи, и если бы даже в эти, забронированные за комитетом, часы позвонил какой-нибудь случайный пациент, доктор ответил бы ему, как ответил Бауману, пришедшему в указанный Козубою час на явку в зубоврачебный кабинет:
      - Простите, сегодня я вас принять не смогу: запись на сегодня и на ближайшие дни заполнена. Не раньше среды на той неделе.
      Доктор сказал Бауману так, потому что Бауман - в целях некоторого испытания явки-не сказал сразу же пароля.
      Доктор открыл ему сам: на эти часы он отпускал прислугу и сам выходил на звонки-принимать пароль. Впрочем, до формальностей этих дело доходило редко, так как доктор был приятелем Григория Васильевича, секретаря комитета, и знал всех членов комитета в лицо.
      На этот раз-лицо было незнакомое. И посетитель не сказал пароля, а только подозрительно весело блеснул глазами, когда доктор буркнул испуганно и сердито:
      - Не смогу.
      - А может быть, все-таки...
      - Никак. Простите, меня ждут пациенты...- Доктор распахнул выходную дверь.
      Бауман снял пальто.
      - Я от Марьи Петровны.
      Доктор снова прикрыл дверь. Он пробормотал не глядя:
      - Как здоровье Марьи Петровны?
      - Благодарю вас! - Бауман раскрутил шарф, повязывавший шею.- Читали ли вы книгу: "Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка..."
      - "...умирающая на гробе своего мужа",-радостно подхватил доктор.-Что же вы не сразу?.. Я уж было думал... Вы что, новичок?
      - Новичок,-кивнул Бауман,-Сюда?
      Он откинул портьеру и вошел в приемную.
      Пять человек сидели вокруг стола, покрытого плюшевой скатертью. У всех в руках журналы или газеты; так дожидаются очереди приема в любой докторской приемной.
      Четыре лица закрылись при появлении нового пациента газетными и журнальными листами; четыре пары глаз опустились выжидающе на печатные столбцы. Пятый не опустил глаз, потому что Густылев сразу опознал Баумана.
      Бауман поклонился с порога. Глаза смеялись, как давеча в прихожей. Конспирация. Все правильно. Но, честное слово, будь он шпиком, он определил бы без промаха, что именно здесь происходит.
      - Виноват, господа... Кто последний?
      - Товарищи,- глухо сказал Густылев, и бумажные щиты отодвинулись, снова открыв удивленные и настороженные лица,-это... товарищ, бывший делегатом от московской организации на втором партийном съезде...
      - Сорокин,- поспешил докончить Бауман и поклонился еще раз, очень ласково.-Я направлен в Московский комитет на работу.
      - Мандат? - почти шепотом сказал. Григорий Васильевич. Он недружелюбно оглядел приезжего. Ему было известно, что Сорокин на съезде состоял в числе самых "твердых" искровцев, был ленинцем.- Вы имеете, конечно, мандат, товарищ Сорокин?
      Грач кивнул, достал ножичек, вспорол шов рукава, вынул узенький полотняный лоскуток.
      - Мандат от ЦК,- сказал секретарь и переглянулся с остальными.
      Присутствующие знали, что в ЦК идет жестокая борьба Ленина с Плехановым и Мартовым, поэтому они с волнением и тревогой разглядывали вновь прибывшего. Чей он?
      Пока в ЦК организационные нити в руках меньшевиков, и поскольку мандат настоящий, правильно и официально оформленный, оснований оспаривать его нет. Григорий Васильевич подвел итоги своим мыслям вслух:
      - Что ж, товарищи? Будем считать товарища Сорокина кооптированным согласно указанию Центрального Комитета?..
      Все промолчали. А вдруг прибывший все-таки из "того" лагеря?.. Григорий Васильевич приложил край лоскутка, на котором написан был мандат, к тлеющему кончику папиросы; лоскуток закурился тонким дымком и, свернувшись, лег пеплом на пепельницу.
      - ...и будем просить товарища проинформировать нас о положении за границей, в тамошних кругах. Насколько верно сообщение, что Ленин окончательно разбит? Насколько, так сказать, глубоко его падение? Вы виделись, надо полагать, с Георгием Валентиновичем перед отъездом?
      Вопрос был явно провокационный; по существу, он давал право Грачу ответить на хитрость хитростью. Но Бауман не переносил в политике пачкотни и подсиживания, на которые такие мастера эти вот господа меньшевики. Он усмехнулся:
      - Я виделся не с Плехановым, а с Владимиром Ильичем, уважаемые товарищи.
      "Ленинец!"
      Эффект был неожидан и резок. Григорий Васильевич нашелся не сразу. А в следующий момент в прихожей, рядом, прозвонил звонок, и почти тотчас вошел Козуба. С порога он оглядел собравшихся и сказал хмуро:
      - Сознавайтесь, кто шпика привел? У подъезда вполне определенно - шпик.
      Бауман кивнул:
      - В барашковой шапке, лодочкой? Я тоже видел, когда подходил.
      Козуба продолжал, обсасывая с усов ледяные сосульки:
      - За мною стукнула дверь: по-моему, он вошел следом.
      Густылев и Григорий Васильевич отозвались в два голоса:
      - Не может быть! Общеизвестно: агентам строжайше воспрещается заходить в подъезды по следу, чтобы не обнаруживаться.
      -- Знаю,- согласился Козуба.- А все-таки он, кажется, вошел.
      Звонок в прихожей прозвонил опять - тоненьким очень неуверенным звоном. Бауман, улыбаясь, покачал головой.
      - Придется нам, кажется, заявление подавать в департамент полиции с жалобой на нарушение шпиком департаментских инструкции.
      Глава IV
      ПАЦИЕНТ
      Шпик позвонил не сразу.
      Он действительно вошел за Козубою следом. Но не потому, что этот плотный, в аккуратненькой ватной куртке и картузе, бородатый и пожилой уже рабочий возбудил в нем особые подозрения. Дом был большой, многоквартирный и не из очень богатых, без швейцара; люди жили здесь всякого звания; свободно мог проживать и такой, с хорошим, по всей видимости, заработком мастеровой или фабричный. Шпик зашел потому, что на дворе мороз крепчал, все чаще и чаще приходилось оттирать застывшие уши и щеки; да и пальцы на ногах, обутых в тесные, не по ноге, казенные ботинки, мерзли неистово. На лестнице теплее, даже совсем тепло, а нарваться на Коровью Смерть (так звали в филерской среде и филерских сводках Густылева, за которым вел наблюдение агент), в сущности, нет опасности, потому что в этом доме он не первый раз и всегда сидит не меньше двух часов. Стало быть...
      Он вошел, по профессиональной привычке прислушиваясь на всякий случай к шагам поднимавшегося по лестнице рабочего, и закурил. Шаги внезапно смолкли, заставив шпика насторожиться, потому что ему показалось, что остановка произошла не на площадке, а на середине подъема с этажа на этаж. Проверяет, нет ли погони?