Кричал часовой? нет?.. Сильвин, тяжко переводя дух, обкручивал веревкой запеленутое в одеяло тело. Литвинов шепнул:
      - Придержи его... Когда твой черед придет подыматься, Незнамов даст сигнал. Он на углу стоит, дозорным... Грач, винтовку разрядил? Где она?..
      Но Баумана уже не было. Сильвин уперся коленом в спину поваленного лицом в землю часового. Часовой был недвижен, словно мертвый. Задохся? Не может этого быть... Прикидывается.
      В задней клетке у наружной стены уже строили, топоча и срываясь, "слона". На песке, топорщась черными колючими лапами, лежал привязанный к лестнице якорь.
      - Что ж вы! - почти крикнул, подбегая, Гурский. Крохмаль отозвался глухо:
      - Ждали тебя и Литвинова.
      - Ждали!.. Подсаживай!
      Жестоко надавливая коленями на плечи и руки нижним, Гурский вскарабкался на "слона", принял поданную снизу кошку и метнул ее вверх, на гребень стены. Визгнула под острыми лапами железная оковка. Гурский нажал всем телом. Еще яростнее проскрежетало железо. Гурский надежно повис на ступеньке замотавшейся вдоль стены лестницы. Подтянулся до гребня, верхом, перекинул к той же кошке привязанную веревку с узлами и, обжигая об нее руки, скользнул - первым вниз, на ту сторону, на пустырь.
      И тотчас рассыпался "слон". С верхнего яруса, не слезая, вдвоем, схватились за лестницу первоочередные. Порядок, в котором должны были лезть, был определен заранее, чтобы не получилось толкотни и задержки.
      Незнамов, махальный, на углу считал, задыхаясь от волнения:
      - ...пять, шесть... Бог ты мой, до чего медленно!..
      Тычась в спешке коленями в мокрые от росы кирпичи, поднимались искровцы. Под тяжестью торопящихся тел скрипели полотенца и простыни.
      - ...семь, восемь...
      Пора - сигнал Сильвину. Он все еще держит. Незнамов двинулся, но тотчас припал к стене, в темноту. Плясовая смолкла. Шаркая подошвами, оттирая налипший к подошвам песок, проходили мимо Сулимы последние, дольше всех задержавшиеся во дворе политические. Меж двух надзирателей с фонарями Сулима таращил глаза, осматривая двор. Под "грибом" уныло мигал желтым глазом одинокий фонарь. Сейчас Сулима заметит, что часового нет. Сейчас он окликнет. Сейчас эти трое пойдут, взблескивая фонарями, шарить по двору. И найдут Сильвина-над часовым. И его, Незнамова... Он оглянулся на гребень-туда, где были тени. Гребень был пуст. Секунда прошла, еще... Никого. Тихо. Все, стало быть.
      Гул прокатился по корпусу. Прозвенело разбитое стекло в верхнем коридоре, донесся крик, исступленный и сиплый:
      - Дер-жи! Кар-ра-ул!..
      Сулима и надзиратели обернулись рывком и бросились все враз, по коридорчику. Дверь осталась открытой. Незнамов побежал к ней во всю силу ног, крикнув в первую клетку, на ощупь, не видя никого, в темноту:
      - Бегите!
      Сорвалось? Засада?
      Сильвин сбросил колено со спины часового, пригнулся и кинулся в угол, за проскользнувшей мимо, опознанной им фигурой махального. В подъезд. Корпус гудел топотом ног, криками... Явно побег обнаружен.
      У верхней площадки Сильвин догнал Незнамова. Незнамов, увидев его, остановился как вкопанный. Глаза закруглились от ужаса:
      - Вы что же не убежали? Я же крикнул...
      Сильвин сразу взял себя в руки - такой виноватый и жалкий был у Незнамова вид.
      - Я понял не так. Вы в эту сторону побежали. И я подумал...
      Он повернул назад, ступил ступенькою ниже.
      - Может быть, успею еще...
      Нет. На дворе-короткий, резкий и гулкий-ударил выстрел. И Сильвин ярко вспомнил, как было, когда хватали часового. Берданка откатилась в сторону, когда ее вышиб Литвинов. Бауман должен был разрядить или вынуть затвор...
      Выстрел опять.
      Сильвин усмехнулся кривой улыбкой:
      - Жив, стало быть, крестник-то. Я все беспокоился, не задохся бы...- И обернулся к Незнамову: - Остальные все ушли?
      Незнамов вспыхнул от обиды, точно он в самом деле бросил пост раньше времени.
      - Все, конечно, - пробормотал он, отводя глаза.- Я же считал...
      Но у самого захолонуло сердце. Счет был до девяти, собственно. А без Сильвина должно быть одиннадцать.
      В коридоре "одиночных" захлебывался надрывом сулимовский, отрезвевший сразу, фальцет:
      - По камерам! Двери на запор!..
      Но заключенные продолжали стоять тесной, сгрудившейся толпой вокруг старшего надзирателя Рудинского, храпевшего во всю пасть, протянув поперек коридора огромное, безнадежно пьяное свое тело.
      Под окнами звонил торопливым, набатным звоном сигнальный колокол. Как в ту, "уголовную" ночь.
      - По камерам! На поверку!
      Глава XXXVIII
      БУРЬЯН
      Казенный простынный холст оказался непрочным: под нажимом торопящихся, вдвое отяжеленных этой торопливостью тел рвались крутые жгуты, вывертывались нелепые, самодельные ступеньки. Бауман поднимался уже по обрывкам лестницы.
      Снизу шепот; "Скорей!". Еще трое после него, Баумана. Нога выбила из расхлябанной, растянувшейся петли круглую, верткую палку, тело сорвалось - не успел удержаться: острой болью рвануло щиколотку от удара о землю. От боли сел. На секунду - нет, даже меньше-мелькнула мысль: не одолеть гребня. И действительно, еле поднявшись, сорвался опять. Пока, хромая, он поднимался с земли - мимо, вверх, через стену перебросились последние. Незнамов с угла крикнул что-то и побежал. Во дворе стало тихо. Затем стукнул выстрел, и Бауман вспомнил, что у "гриба" он забыл разрядить, как было ему поручено, винтовку. У входа в клетку замаячила тень; второй выстрел был уже прицельным, пуля чиркнула где-то совсем близко. До отказа напружинив мышцы, Бауман подтянулся вверх - по обрывкам,- перевалил тело за гребень, цепляя задеревеневшей, ставшей негибкой ногой за отогнувшийся край стенной железной оковки.
      Но все же - перевалил. И тотчас от стены, через тропинку, протоптанную караульными дозорами,-в густые заросли бурьяна. До первого оврага. На дно. И по дну - бегом, насколько позволяла нога, ушибленная, шаркавшая сорванной о гребень подошвой. Та же нога, что тогда, когда прыгал с поезда!
      Овраг крутил змеиным извивом вправо и влево. Дно было вязкое - после недавних дождей еще не просохла глина. Ноги скользили. Два раза уже Грач спотыкался и падал. Ладони и платье перемазались грязью. Овраг все определенней заворачивал влево. Но маршрут был указан Бауману вправо вдоль стены, до шоссе. Надо сворачивать, так он заберется невесть куда.
      Он вскарабкался вверх по откосу, опять в густые, сплошные заросли чертополоха, лопухов, бурьяна. Приостановился, прислушался. Ни звука, ни шороха. Черные ночные тучи надвинулись низко-низко-кажется, что к самой земле. Не слышно никого. А все бежали в одну сторону сначала. Неужто он так отстал?
      Дорогу пересекали овраги и водомоины. Под ногами чавкала грязь. Грач не мог определить никак, куда он идет, верно ли. Но ясно было одно: в гостиницу, где ему назначена была явка-номер для него занят женой, настоящей женой, Надеждой (ему уже дали знать, что она приехала),-идти никак нельзя: обувь, платье в грязи, шляпы нет, подошва надорвана... Арестуют, как только он переступит порог.
      В гостиницу-никак невозможно. Значит...
      Значит, вспомнить один из старых киевских адресов, по которым ходил до провала. В квартиру Крохмаля, где ночевал до гостиницы,- нельзя, само собой очевидно. Еще на Рейтарской была явка. Рейтарская, семь... квартира... Он прикрыл глаза, чтобы легче вспомнить. Нет, не вспоминается... А может быть, он и не знал. Объяснили на глаз. Войти в подъезд - и сейчас же дверь влево... Только на несколько ступенек подняться...
      Опять буерак. И никаких признаков шоссе. Он кружит, наверно, потому что не может же быть таким огромным пустырь за тюрьмой. Он уже давно идет...
      От недвижного вкруг бурьяна, низких, застывших над головою туч непривычное, никогда по сю пору не бывшее жуткое чувство обреченности и одиночества охватило Грача.
      На мгновение.
      Потому что через мгновение-сквозь темь, сквозь ночь, дробя тишину, нежданно, не сзади, в угон, а прямо в лоб, в грудь, навстречу - накатился конский галопный топот; храп коней, хруст сохлых бурьянных стеблей, командный голос. Близко совсем, каждую букву слышно:
      - На-ле-во разом-кнись!
      Казаки. Оцепили...
      И сразу, по-всегдашнему, стал бодрым. Пустырь ожил вражьей, смертною поступью, светлей и прогляднее стала-от опасности-хмурая ночь.
      Конные шли ходко, шаря пиками вправо, влево, наклоняясь с седла.
      Грач припал к земле и пополз навстречу казачьей облаве - на прорыв.
      Глава XXXIX
      ЩЕЛКУНЧИК
      Часы пробили двенадцать.
      Ярко горит лампа. В комнате-уютной, маленькой, чистенько прибранной четверо: Сыч, Вагранкин Кирилл, Люся и тесно прижавшийся к ней сонный, совсем сонный ребенок.
      Люся сказала усталым голосом, беззвучно почти, как говорят слова, которые уже много-много раз повторялись, и повторялись напрасно:
      - Пойдем баиньки, Леша.
      Но мальчик тесней и ближе прижался к матери:
      - Ты сама обещала, папа придет.
      У матери дрогнули губы:
      - Сегодня - наверное, нет. Сегодня, наверное, не придет, Лешенька. Очень уж поздно. И дождик краплет... Слышишь?.. Пойдем, мальчик, да?
      Кирилл поднялся с дивана хмурым и нервным движением:
      - Ну, ты там как хочешь, товарищ Сыч, а я пойду. Наверно, несчастье... Тревога была в девять двадцать. В десять я на Полтавской казаков встретил - на полных рысях шли. Стало быть, так ли, иначе ли-делу давно был конец. Была б удача - Разин здесь четвертый стакан чаю бы пил.
      Козуба сжал брови:
      - Сиди. Куда сейчас идти? Ночь, дождь... Чего найдешь? Он, может, заплутался.
      - Заплутался! - с негодованием выкрикнул Кирилл. - Люся, слышишь? Муж твой-заплутается! Да он по Киеву с закрытыми глазами куда хочешь пройдет - так он город знает... Нет, что-нибудь случилось.
      Он встал. Но Козуба сердитым знаком заставил опять сесть:
      - Сиди, я говорю... чувствительный! По явкам шляться сейчас тоже непорядок. Да и если в самом деле сорвалось, ничего уж сейчас поделать нельзя. Ждать, сложив ручки,- подлое дело, правильно. Подлее нет. Но другого, брат, сейчас ничего не придумаешь...
      Как будто звякнул звонок. Чуть слышно. Все вздрогнули. Люся наклонилась вперед и застыла прислушиваясь. Звонок ударил вторично-уже громким и настойчивым звоном.
      Разин!..
      Люся приподнялась и села опять: дыхание перехватило. Леша крепко вцепился ей в руку, не понимая. Кирилл бегом ринулся в прихожую. Навстречу-в третий раз - опять чуть... чуть... словно раздумав и прощаясь, задребезжал колокольчик.
      - Свой, безусловно,- сказал убежденно Козуба и тоже пошел к двери.
      Она распахнулась навстречу. Мелькнуло растерянное лицо Кирилла: за ним в комнату вошел неверными шагами, шатаясь, человек в замазанной грязью, оборванной одежде без шапки. Под спутанными волосами - высокий лоб, ясные глаза.
      - Грач!-выкрикнул Козуба и облапил неожиданно задрожавшими руками вошедшего.- Какими путями, способами?.. Тебе ж-не сюда... Родной...
      Леша крепче прижался к матери, не сводя с Грача пристальных глаз.
      - Это ж... не папа... Это тот...
      Люся, бледная, проговорила едва слышно:
      - Не папа. Но все равно что папа... Скажите, как остальные?..
      Грач вывернулся из медвежьих объятий Козубы:
      - Перебрался-таки, значит, из Москвы? Ну, рад...
      Он протянул обе руки Люсе:
      - Остальные?.. Всё, всё благополучно-по расписанию. Вот... не ждал встретить... нареченную... Удачно же я переменил явку: на настоящую, видите, не рискнул. Разве в таком виде можно... в гостиницу? Да еще без вещей...
      Улыбаясь, Бауман показал на свою одежду и сапоги,
      - Я и по улице-то прошел благополучно потому только, думаю, что прикидывался пьяным... В меру пьяным, вы понимаете... чтобы городовой не забрал в участок. Ровно настолько, чтобы было понятно, почему весь в грязи вывалялся и сапог оборвал.
      Он приподнял ногу, помотал чуть державшейся подметкой:
      - Вот... зловредная... Ни тебе побежать, ни тебе поползти. Я так и думал пропаду. По счастью, вспомнил на Рейтарской явку. Пошел на-ура. Жена как, здорова?.. Найдется во что переодеться - я пойду...
      Козуба невольно поднял глаза к круглым часам над буфетом. Бауман посмотрел тоже на часы и нахмурился:
      - Четверть первого?.. Поздно будет... Или... ничего?
      Голос, очень усталый, сорвался; он прозвучал так по-детски просительно, что Козуба невольно улыбнулся:
      - Уж не знаю как... Разве что опять выпивши прикинуться... из веселого заведения. Там до двух... до четырех, никак, пьют.
      Но Кирилл покачал головой:
      - Не столь удобно, полагаю. К тому же, платья на ваш рост не заготовлено.И на недоуменный взгляд Баумана поспешил договорить: - Здесь Разина ждали... Из екатеринославских товарищей, знаете?.. С первомайских арестов сидит. Это ж для Разина явка была указана.
      Бауман двинул бровями:
      - Разина?.. Но ведь он вчера решил не бежать.
      -Что?!-выкрикнула Люся.-Он добровольно остался?
      Бауман кивнул:
      - Ну да. Он рассчитал, что рисковать не стоит. Ведь он за демонстрацию только. Максимум, что ему грозит,- высылка куда-нибудь, в не столь отдаленные... Что вы?
      Люся плакала, уткнув голову в руки:
      - Я приехала... с Лешей... Нарочно не дала ему знать, чтобы сюрпризом... Убежит, а я - здесь!
      Сыч пояснил:
      - Она - жена Разина, понимаешь ты. Действительно, неладно вышло... Как ждала!
      - Если бы он знал...- медленно проговорил Бауман.-А так, конечно, благоразумнее было не рисковать.
      - Благоразумнее!-гневно сказала Люся и выпрямилась сразу.- Ну вот, пусть и сидит теперь за решеткой с благоразумием своим. Без меня... Пойдем, Леша!
      - Что вы так?-слабо улыбнулся Бауман.- Зачем? Вы же сами виноваты отчасти. Зачем вы ему не дали знать, что вы здесь? Если б он знал, он бы наверное вышел.
      Люся посмотрела Грачу прямо в глаза:
      - При чем тут я? Зачем вы говорите неискренне? Точно вы думаете не так, как я: что не революционер тот кто просидит за решеткой хоть минуту лишнюю, если можно бежать. Счет, расчет! Подумаешь! Нашелся бухгалтер!
      Бауман рассмеялся:
      - Оба вы, как я посмотрю, ребятенки вроде Леши вашего. Разин тоже по каждому поводу-фыр-фыр! Если бы вы видели, как он с народниками спорит! Только клочья летят.
      - Клочья?-переспросила Люся, и глаза ее смягчились.- И вы думаете...
      Веки Баумана тяжело наползли на зрачки. Он пошатнулся и сел на диван. Люся наклонилась к нему испуганно:
      - Вы ранены?
      Грач качнул головой:
      - Нет. Просто устал очень... Стыдно уставать... так... Хотя мы две последние ночи не спали... И я плутал долго...
      Он подтянулся осторожным и медленным движением ноги к постланной на диване постели и опрокинулся мокрой и всклокоченной головой на подушку.
      - Товарищ!-окликнул Кирилл, но Грач не отозвался: он спал.
      Вагранкин оглянулся на Козубу:
      - Как же быть, товарищ Сыч? Нельзя же его так оставить. Ведь если, не дай бог, обыск... или что... сразу же опознают. Надо было выстричь, побрить... бороду особенно. Без бороды - совсем же другое лицо.
      Козуба отмахнулся:
      - Пусть спит... Видишь сам: совсем вымотался человек. Ну, остриги, обрей... Ежели в ночь сегодня его устукают, сонного,-так, думаешь, и не сообразят, что это за милорд? Сонного, брат, во всяком виде возьмут: сонный все одно что мертвый. Я ладони, смотри, все в кровь исцарапаны. О веревку, что ль?.. Обязательно опознают.- Он любовно оглядел спокойное лицо спящего Баумана.- Вот одёжу с него снять действительно надо... Сапоги в первую очередь...
      - Уж не знаю,-заботливо сказала Люся.-Ботинки я принесла на случай, но ведь у Разина (от имени она опять нахмурилась и вздохнула) гораздо меньше нога...
      - Ерунда!-отрезал Козуба.-По нужде и наперсток на нос налезет... Давай сюда. А сама иди Лешу укладывай, Люся. Тебе больше дела нет.
      Люся посмотрела на часы:
      - Надо бы товарища Надю предупредить, что он здесь... Я уложу и схожу, да?.. Мне ведь можно, никто не заподозрит ничего... А его трогать не надо сейчас. Правда ведь?
      - Правильно,-подтвердил Козуба.-Для человека на все случаи жизни самое первое дело - выспаться. Выспавшись, человек луну с неба достанет. Иди с богом... Тем более, мы его сейчас - как в баню.
      Козуба-движением решительным-стянул с ноги Баумана рваный башмак.
      - Приподыми-ка его чуть... осторожненько, Кирилл... брюки выпростать.
      Люся взяла за руку во все глаза глядевшего Лешу.
      Они вышли. Козуба с Кириллом уже стягивали с Грача рваное и грязное его платье.
      Как только погасла лампа, яркими полосами легли на пол сквозь окна широкие лучи лунного света. В комнате опять стало светло - светлей, пожалуй, чем было при лампе.
      Бауман спал крепко, в новой, свежей рубашке, под легким летним пикейным одеялом.
      Он не услышал, как раскрылась без скрипа медленно-медленно дверь и вошел, беззвучно ступая босыми ножонками, Леша. Через пустую, от лунного света казавшуюся огромной комнату он подобрался неслышно к самому изголовью Грача и поставил на пол, лицом к входной двери, страшного деревянного Щелкунчика с оскаленными зубами и саблею наголо.
      - Чтобы никто не тревожил.
      Глава XL
      ТАИНСТВЕННЫЙ ЯЩИК
      Погода в то утро выдалась необычная по киевской сентябрьской осени, ярко расцвеченной пестрыми, желто-красными листьями: было хмуро и слякотно. Необычен был и случай, приключившийся в это хмурое в слякотное утро.
      На Софийской соборной площади, у подножия памятника Богдану Хмельницкому, утренний полицейский обход (околоточный, два городовых) обнаружил деревянный небольшой, плотно сколоченный ящик, на котором написано было жирными литерами:
      В Киевское губернское жандармское управление
      ГЕНЕРАЛУ НОВИЦКОМУ
      Лично
      "Лично" - два раза подчеркнуто, двойной черной чертой.
      Полицейские шарахнулись от ящика прочь, едва околоточный разобрал, запинаясь, надпись. Если в жандармское, да еще начальнику лично,-только и может быть бомба, машина динамитная. В прошлом году был такой случай. Анархисты подкинули. В участке начали распаковывать, а она ка-ак дернет!..
      Околоточный оставил городового караулить, чтобы кто-нибудь не подошел, не тронул ящика, и рысцой побежал в участок. На углу попалась навстречу молодая красивая женщина с мальчиком. Женщина засмеялась, когда протрусил мимо нее полицейский, поскрипывая на бегу лакированными своими ботфортами. Околоточный чуть даже не остановился. Собственно, подозрительно: что делать приличной женщине на площади в шесть часов утра? Следовало бы забрать в полицию для разъяснения. Но мысль о таинственном ящике погнала его дальше. Люся постояла еще, убедившись, что городовой стоит у ящика твердо, подняла Лешу на руки, показала ему на Богдана Хмельницкого:
      - Это гетман. Смотри...
      И пошла, в обход собора, прочь, мимо митрополичьих покоев.
      Из участка уже звонил во все концы телефон. По распоряжению полицмейстера площадь была немедленно оцеплена: взрыв мог произойти и от сотрясения, если, например, прогрохочет слишком близко ломовик. Да и вообще в таких случаях чем меньше путается под ногами любопытствующих, тем лучше.
      В оцепленном круге собрались, кроме ближайшего полицейского начальства: артиллерийский техник, специалист по взрывчатым веществам, спешно командированный штабом округа по просьбе полицмейстера; три жандармских офицера из губернского управления; товарищ прокурора судебной палаты. И еще городской голова, купец первой гильдии, глухой и бородатый сахарозаводчик, который примчался на призовом рысаке своем на площадь, как только узнал о таинственном ящике. Городской голова любил сильные ощущения; он не пропускал ни одного пожара, его будили по тревоге с каланчи в любое время ночи. Разбудили и сейчас: взрыв стоит любого пожара.
      Пожарная команда была, впрочем, тоже вызвана - на всякий случай. Она стояла в полной готовности у здания правительственных учреждений. Начальство расположилось на углу, у собора, в отдалении от памятника. С этого места роковой ящик виднелся только белым пятнышком у чугунной решетки.
      - Нашли место! - укоризненно качал головой сахарозаводчик, следя глазами за техником, шагавшим через площадь к памятнику в сопровождении двух солдат. (Техник бодро, совсем по-военному, выпятил штатскую свою грудь, но шаг его был нетверд.) - Нашли, я говорю, место! Ведь всё тут: присутственные места, Михайловский монастырь, Софийский собор... Если взорвется, полетят с собора все пятнадцать куполов.
      - Не полетят,- отозвался полицмейстер.- Артиллерийское ведомство отвечает. Он по науке откупорит, будьте уверены, без стрельбы... Смотрите, действует...
      Техник, в самом деле, уже нагнулся над ящиком; в руках у него поблескивали какие-то инструменты; рядом солдаты присели на корточки. Товарищ прокурора пропел тягучим тенорком:
      - Солдаты-то... До чего храбры!
      - Закуривает! - встрепенулся жандармский полковник с прокурором рядом.-Закуривает, видите?.. Стало быть, ничего.
      В самом деле, техник выпрямился, дрыгнул ногой, чиркнул спичкой. Еще секунда-ото рта маленькой струйкой завился синий дымок. И еще успокоительнее: солдаты перекувырнули ящик набок и запустили в него руки безо всякой церемонии.
      - Ерунда, значит! - разочарованно сказали начальствующие и тронулись табунком через площадь к технику.
      Когда они подошли, артиллерийский чиновник презрительно ткнул ногой раскрытый ящик:
      - Безвредно. Свинцовая рухлядь. Ефрейтор вот уверяет - старый типографский шрифт.
      Один из солдат вознес растопыренную ладонь к бескозырке:
      - Так точно. Как я наборщик бывший.
      - Шрифт?..-Жандармы, все трое, враз наклонились, по-гусьи вытянув шеи.- В самом деле, господин полковник: шрифт.
      - Но сбит до чего! Букв не отличить. Это "П", или "Л", или "В"?
      - Какая-то каверза,-раздумчиво проговорил полковник, передвигая литеры пальцем по ладони.- Вы до дна-то прощупали? Может быть, это только сверху присыпано, а снизу какая-нибудь дрянь?
      - Перетрясли, господин полковник,- успокоил техник.- Шрифт сплошь, а сверху письмецо лежало - это вот.
      Полковник осторожно повертел в руках переданный ему конверт:
      В Киевское губернское жандармское управление
      ГЕНЕРАЛУ НОВИЦКОМУ
      Лично
      - А там... ничего не может быть? Не рванет?.. Были же случаи: даже по почте пересылали.
      Техник щелкнул пальцем по конверту:
      - Проверено. Никаких вложений. Впрочем, если у вас есть опасения, прикажите вскрыть?
      Не дожидаясь ответа, он рванул по краю и вытянул вчетверо сложенную желтоватую бумагу.
      - Печатное?..
      Полковник, морщась, развернул листок:
      Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
      ОТ КИЕВСКОГО КОМИТЕТА
      РОССИЙСКОЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ
      РАБОЧЕЙ ПАРТИИ...
      Городской голова потупил взгляд. У остальных потемнели лица: вспомнилось всем одинаково неприятное. Три недели назад, 18 августа, из тюремного замка сбежали одиннадцать политических; один, народник, был арестован через несколько дней далеко от Киева, десять-исчезли бесследно. Эти десять были все социал-демократы, искровцы.
      Побег, от которого ахнул департамент полиции, ахнул государь-император, ахнул бы весь свет... если бы он был оповещен о секретнейшем этом деле.
      - О побеге одиннадцати? - хмуро спросил прокурор.-Опять? Ведь были же две прокламации...
      - Будет и двадцать две,- язвительно и злорадно откликнулся жандарм.
      Тюрьма была в ведении министерства юстиции, а не внутренних дел. Но каждому ведомству, как известно, не было большей радости, чем неудача какого-нибудь другого ведомства. Здесь же всероссийский, всесветный скандал. Как же не позлорадствовать, не посмеяться чужому позору! Кроме прочего - сто тысяч, как копеечка, ухнули. Есть на чем агитацию развести,
      - Ну, Владимир Георгиевич, огласите, что там изображено.
      - Я не совсем понимаю... По-видимому, поздравление его превосходительству с двадцатипятилетием службы...
      - Нет! - воскликнул городской голова и, забыв всякую степенность, стукнул себя по коленке.- Быть не может! Хотя сегодня в самом деле его превосходительству торжественный юбилей.
      - Поздравление? - протянул прокурор и подсунул подслеповатые, застекленные глаза свои к развернутому в полковничьих руках листку.-Оригинально! Разрешите зачесть?
      - Вслух! - попросил голова и подставил ладонь к уху, трубкой.- Тут же все, можно сказать, свои.
      Артиллерист, насупясь, махнул рукой солдатам. Они повернулись круто налево кругом, лихо смыкая каблуки, и зашагали к пожарной команде. Прокурор уже читал, и от слова к слову в голосе его всё громче пело злорадство:
      - "Генералу Новицкому.
      До нас дошла весть, что вы, ваше превосходительство, собираетесь покинуть тот пост, на котором вы со славою подвизаетесь уже четверть века. Она повергает нас в глубочайшую скорбь..."
      - Ерунда, вы же видите,- буркнул полковник и попробовал вытянуть лист из цепких прокурорских пальцев.- И читать не стоит.
      - Старо-с! - совсем откровенно хихикнул прокурор.- Это мы-с еще у Гоголя читали... насчет того, что "не стоит". Будьте добры не перебивать.
      Он продолжал, повышая и повышая голос:
      - "...Арестовывая многие тысячи неповинных лиц, вы систематически избегали трогать нас, членов социал-демократической партии. Наша новая типография существует уже почти четыре года, шрифт в ней стерся от беспрерывной беспрепятственной работы, вы же обшарили не менее тысячи квартир, но всегда выбирали именно те, где типографии нет и быть не может. Мирные жители говорят о вас с ужасом и ненавистью..."
      - Ви-но-ват! - гневно сказал полковник и решительно накрыл ладонью бумагу.- Это оглашению не подлежит. И вам, как представителю закона, надлежало бы об этом знать и помнить. Позвольте!
      Листок перешел в руки жандарма. Он сложил его, и хмурость сошла с лица. Но оно тотчас же перекосилось снова злобной судорогой: в руках полицмейстера он увидел такой же точно листок.
      - Откуда? -спросил он хрипло.
      Полицмейстер виновато потупился.
      - Расклеено по городу... Было! - заторопился он.- Сейчас, надо полагать, всё уже ободрали.
      - Воображаю! - протянул полковник.- Знаю я, как ваша полиция обдирает. Одну увидит, а десять - мимо глаз.
      Полковник был прав. Даже здесь, в двух шагах от площади, на соборном дворе, на белой стене Михайловского монастыря и на Десятинной, прочно примазанные клейстером, желтели подпольные афиши. И, хохоча, толпились уже перед ними на работу шедшие мастеровые, разносчики, всякий "черный люд".
      "...Вы помогли нам стать на ноги, окрепнуть и развернуть нашу деятельность во всей ее нынешней полноте. Глубоко благодарные вам за все ваши услуги, посылаем вам - на память - отработанный, не годный к употреблению шрифт нашей типографии..."
      - Правильно! Четко печатано: на новом шрифту, видать.
      - В газете... читал?.. Ныне Новицкому юбилей. В самый раз поздравили!
      - И с подарком. Ящичек с весом небось.
      - Не допустят.-скептически отозвался, отходя, разносчик.- Не станут его превосходительство в эдакий день огорчать: оградят.
      Его превосходительство действительно оградили от огорчения: на серебряном блюде, на котором дожидались выхода генерала и генеральши из опочивальни поздравительные телеграммы и письма, не было желтого листка с прокламацией подпольщиков. Ее подшили к "делу" в управлении. Но почта допустила иной недосмотр, и из-под груды телеграфных, пакетиками сложенных, бланков и казенных, штемпелеванных и нумерованных, конвертов выглянула краем легкомысленная, вся в красных розах, открытка.
      Новицкий, в приятном праздничном раздумье стоя над поздравительной грудой, потянул к: себе в первую очередь расцвеченную, нарядную эту открытку-и сразу же поднял недоуменно и обидчиво бровь. На открытке была швейцарская марка. Текст был краток:
      "Собравшись в ресторане "Под золотою звездой", в ознаменование благополучного прибытия в Цюрих, за пределы вашей досягаемости, считаем нужным оповестить вас об этом и предуведомить, что в ближайшем будущем мы - в том же полном составе; - возвращаемся на работу в Россию".
      И ниже - подписи, в том самом порядке, как на лукьяновской тюремной стене.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Глава I
      "АРТЕЗИАНСКИЙ" ПАСПОРТ
      В декабре 1903 года департаментом полиции получена была из Швейцарии шифрованная телеграмма затаившегося в эмигрантских кругах агента-провокатора:
      "Бауман выехал в Москву чрезвычайными полномочиями паспорт немецкий на имя Вильгельма Земпфега".
      Заплеванный, замызганный мокрыми от талого снега подошвами пол; низкие грязные стены; темный, потрескавшийся, давно не штукатуренный и не беленный потолок; балюстрада, точеная, когда-то крытая лаком, но сейчас безнадежно обшарпанная; мрачные таможники; и жандармы - жандармы разного чина и звания у всех стен и дверей, на всех углах, повсюду; они расставлены так, что каждый переступивший порог этого вокзального здания пограничной, на въезде в империю Российскую, станции сразу же чувствует себя как бы уже арестованным.
      У иностранцев заезжих этого ощущения нет, потому что чиновники наглы по отношению к царским подданным, но холопствуют перед подданными короля английского или императора германского.
      И сейчас у балюстрады, в толпе, ожидающей возвращения отобранных для поверки паспортов, без ошибки можно различить русского, возвращающегося из-за границы в дорогое свое отечество, и иноземцев. Вид иностранцев независим и горд.
      Тем неожиданнее было для всех - и для русских и для иностранцев,- когда жандарм, вынесший для раздачи пачку проверенных документов, потряс одной из паспортных книжек, которую нес особливо, отдельно от других, развернутой, и провозгласил, щупая глазами по толпе:
      - Господин Артур-Вильгельм-Мария Циглер из Мюнхена!
      Так выкликают тех, у кого с паспортом неблагополучно. Толпа зашевелилась, зашепталась осматриваясь. Темноволосый сутулый мужчина-явно заграничного вида - лениво передвинул языком сигару из левого угла рта в правый: