Девичьи ловкие пальцы в четыре руки быстро оплетали якорь цветами. Мария вздохнула:
      - Эх, сирени нет: август! В сирени, действительно, не то что якорь целого человека можно спрятать.
      Стоявшие вокруг стола советовали, вполголоса почему-то:
      - Размахри, размахри головку, чтобы пышно...
      - Плотнее клади...
      Вторая женщина - высокая, черноволосая - отмахнулась:
      - Да не суйтесь вы! Сказано, мешаете только... советчики! И так не букет получается, а кочан какой-то... Уpодище!
      - Неплотно будет - прощупают.
      - "Прощупают"! - передразнила Мария.- А розы на что? Мы кругом - розами... Попробуй тогда, дотронься. Я, когда покупала, отбирала специально самые шипастые. Отойдите же, я серьезно говорю. У вас-то самих всё готово?
      В самом деле, все ли?
      Козуба отступил от стола, перебирая (который раз уже!) в памяти: паспорта переданы-одиннадцать по точному счету; адреса - кому куда, на какую явку после побега (каждому особый адрес) - переданы; деньги - по сто рублей на каждого переданы.
      "Лекарство" - большую свежую порцию хлорала - доставили, не на одного, не на двух - на всю тюрьму хватит.
      Лодка для тех, кого по Днепру будут доставлять в Дарницу...
      - Лодка в исправности?
      Голос отозвался:
      - Хоть до Черного моря догребем.
      Значит, всё. Только якорек теперь передать. Сейчас приготовят - "жена" Грача понесет на передачу.
      Он покосился на стол и поморгал усами смешливо. Настоящая-то Грача жена во-он та, высокая, черноволосая, что с Марией рядом. Зовут Надеждой. Неделю как приехала и деньги привезла. Выручила "Искра", а то бы и не организовать бегства: от здешних "пособников" денег никаких не достать, совсем запугали их арестами Новицкий. Ну, конечное дело, - обыватели.
      Настоящая жена-здесь. А показаться, ей в тюрьму никак нельзя: могут и ее взять. Она тоже - заграничная, искровская. Рассказывала, как вместе с Грачом в Женеве в типографии работала.
      Вместо настоящей ходит подставная: Люся.
      - Готово. Зовите Люсю.
      Жена Грача, рослая, плечистая, высоко подняла в руке пышный, огромный букет. Легко подняла: сильная.
      Мария подумала то же самое, наверно. Потому что она с сомнением покачала головой:
      - Очень тяжелый. Ни за что Люся не сдержит, честное слово.
      - Не сдержу? А ну, повторите, Мария Федоровна! Повтори мне в глаза, Манька!
      Маня оглянулась на распахнувшуюся за спиной у нее дверь и рассмеялась:
      - Вот! Всегда она не вовремя. Бог мой! Какая ты сегодня красавица!
      - Сегодня только?
      Люся смеялась, оправляя платье. Смеялась громче, кажется, чем надо. И глаза - лихорадочные; может быть, от этого и лицо стало особенное. Красавица? Да.
      Черные глаза - огромные, а волосы светлые, пушистые, с золотистой рыжинкой - из-под новой шляпки, широкой, с задорно отогнутыми вверх полями; букетик цветов у шелкового, с лентою, пояса. Леша, принаряженный тоже, придерживался рукой за серое светлое легкое мамино платье.
      Она небрежно взяла из рук жены Грача букетик. Он качнулся далеко вниз, к самому полу, стукнув железом о паркет: такой тяжести никак не ожидала Люся.
      - Сумасшедшая! Чуть не уронила... Всю бы работу насмарку. Я говорила - не удержишь.
      Люся, бледная, гневно оглянула Марию:
      - Как тебе не стыдно! Это же потому только, что я не ждала, не приноровилась!.. А если по-настоящему... вот смотри!
      Букет поднялся в вытянутой руке. Все кругом пристально глядели на букет, на державшую его бледную тонкую руку. Рука чуть заметно дрожала.
      - Дрожит.
      - Ничего! - заступилась Надя. - Даже если заметят. Это же так понятно: волнуется, потому что поздравляет мужа... в тюрьме. Когда мы волнуемся, у нас всегда дрожат руки. И даже гораздо сильней, чем сейчас у Люси. И потом - так долго держать не придется. Ведь только на секунду, протянуть только... он перехватит сейчас же.
      Козуба смотрел хмурясь. Он как будто бы засомневался. Люся почувствовала, заторопилась. Она опустила букет небрежным движением и взяла за руку Лешу:
      - Пошли!
      - Распорядок помнишь? - спросил негромко Козуба. - Павло, сигналист, на Полтавской дожидается. Не разойдись... Ну, как говорится, до скорого... Смотри держись! О головах дело идет.
      Люся вышла в совершенной тишине, только глазами провожали.
      Вернется, нет? Если найдут кошку, назад уже не выпустят. В жандармское, к полковнику Новицкому. И потом - в тюрьму.
      Поэтому она и взяла Лешу: арестуют - ребенок при ней останется.
      Когда дверь за Люсей закрылась, Козуба обратился к остальным:
      - По местам, товарищи! Еще раз явки проверить. Как темнота падет - жди.
      Глава XXXV
      ИГРА В ШАРЫ
      Люся издалека еще опознала Павло. В белом переднике поверх красной кумачовой рубахи, загорелый, с темными кудрями, он шагал по мостовой вдоль панели. По самой панели разносчикам ходить воспрещается, а Павло торгует: в руках у него рвется ввысь, натягивая крепкую крученую бечевку, связка тугих воздушных шаров. Два, три, четыре десятка... не сосчитать... Синие, красные, зеленые... И на самом верху связки - огромный шар, белый, с синим петухом: самый верхний, самый большой, самый дорогой. Сигнальный.
      Павло тряхнул кудрями, завидев Люсю; пошел навстречу, пристукивая подковами смазных высоких сапог. Смотрит по сторонам на прохожих, покрикивает весело, как самый заправский разносчик:
      - Во-от шары так шары! Купите шарик. За пятак - на крышу, за рубль - на луну.
      Привязался к толстой женщине с шелковым ридикюлем, в соломенной шляпке грибом. Идет рядом, предлагает:
      - Купите, барыня! За пятак - на крышу. С ручательством...
      Смеются прохожие. Подмигнул Павло пьяненький мастеровой:
      - Эдакую тушу на фонарь и то не подымешь...
      Люся с Лешей незаметно поравнялись с продавцом. Он - и к ним, картуз наотлет:
      - За пятак на крышу... Порадуйте молодого человека.
      Люся улыбнулась. Но лицо у нее бледнее. Упорно бьется на виске голубой живчик. В левой руке - газетной бумагой окутанный тяжелый букет. До тюрьмы далеко. Она шла, все время сменяя руки: из левой в правую - и в левую опять. В одной никак нельзя было донести. А сейчас обе руки оттянуло, дрожат.
      Павло. Тюрьма. Дошла.
      Мышцы перестали дрожать.
      - Нет уж, нам за рубль - на луну. Да, Леша?
      Леша потупился, пряча необоримую свою радость. Павло посмотрел Люсе в лицо и поторопился отвязать белый, самый верхний, самый большой, самый дорогой шар. С петухом.
      - Держи до времени, кавалер. Пустишь - вперед хвостом полетит.
      Леша поднял голову. И заморгал часто-часто.
      - Дядя Павло!
      На подполье первое дело при встрече со знакомым - не посмотреть ему в глаза. Если посмотришь - обязательно опознают. Лицо, голос, рост - все можно изменить, но глаза - нет. Павло не остерегся... может быть потому, что Люсино лицо, бледное, смутило его. Назло заговорил чужим, разносчичьим голосом, но глаз не спрятал. И сразу же его опознал Леша.
      Люся рванула сына за руку прочь:
      - Какой Павло? Что тебе чудится!..
      На счастье, поблизости-никого, никто не мог слышать. Только старушонка какая-то, сухонькая и горбя-тенькая-платок на самый нос сполз,-тащит кошелку; из кошелки-рыбий хвост. Глухая, наверно.
      А Павло далеко уже, на самом перекрестке, кричит опять, потряхивая разноцветной своей связкой: "Вот шары-шарики!.."-и косит глазом на высящийся за стеною тюремный корпус, на крайнее, во втором этаже, зарешеченное окно.
      На Люсин сигнал в этом окне должен показаться ответный.
      Люся наклонилась к Леше:
      - На луну, да, Лешенька? Петух хвостом вперед полетит,- слышал, как дядя говорил? Вот смешно будет! Разожми руку, пусти веревку.
      Мальчик глянул на мать, осторожно кося черный, как у нее, большой и влажный глаз, и тесней зажал в кулачок коротенький хвостик веревки.
      У Люси дрогнули ресницы: не пустит.
      - Посмотри, небо какое: синее-синее. А шарик белый. Когда он полетит, как будет красиво! Как будет весело!
      Леша слушал внимательно. Потом он высвободил левую руку, за которую вела его мать, и зажал бечевку уже не в одну- в две руки, чтоб крепче было.
      - Леша!
      На тюремном дворе, в крайней, "искровской" клетке, громче обычного щелкали палки о чурки. Или только так кажется, что громче? Наверно - кажется, потому что все сегодня громче обычного: и голоса, и хруст песка под подошвой, и чириканье воробьев, и стук.
      Гурский ходил с Бауманом под руку. По временам они откровенно - пожалуй, даже слишком откровенно-поглядывали на небо. Впрочем, день ясный, солнечный, небо синее, ни облака, ни тучки-отчего и не порадоваться на такое синее небо арестанту! Пошлют на каторгу, в кандалах,-там не полюбуешься. Сибирь-не Киев. А искровцы-всем известно-в каторгу пойдут. Новицкий уже закончил следствие, то есть подобрал в законе все статьи, какие надо для каторжного приговора: и оскорбление величества, и подготовка "насильственного ниспровержения существующего строя", и "незаконное сообщество, присвоившее себе наименование...". Всё есть.
      Часовой под "грибом", в тени, вздохнул лениво и свесил берданку дулом вниз. Сколько уже за шесть лет службы прошло у него перед глазами на этом самом дворе "политических" - не то что на каторгу, а и на виселицу! Стены не зря фамилиями исписаны сплошь. И "искровские" имена-там же. На память.
      Гурский ворчал, теребя клочкастую, нечесаную бороду:
      - Нет сигнала. Значит, передачи не будет. Значит, кошка не готова. Или, может быть, провал?
      Бауман толкнул его плечом безо всякой нежности:
      - Да ну тебя! Зачем, почему...
      Он не договорил. Из-за крыши ввысь, прямым, плавным полетом, поднялся белый с синим, ярко видным на солнце петухом воздушный шар.
      - Сигнал... Ходу, Грач! Отвечай. Я буду следить за их ответным...
      Гурский круто повернул к городкам. Со свистом пролетела, крутясь, дубинка...
      - Очумел! Под самый удар... Без ног хочешь остаться?
      Бауман-в камере, с табуретки - закинул, закрутил длинное белое полотенце вокруг ржавого толстого железного прута оконной решетки.
      И тотчас почти над тюремной стеной взвилась радостно к небу многоцветная связка шаров. Увидев полотенце, Павло разжал руку... шары рванулись - и следом за ними рванулся Павло. Побежал по улице, крича не своим голосом:
      - Батюшки!.. Упустил!.. Упустил!.. Держи-и-и!..
      Леша ахнул, забыв про слезы о вырвавшемся у мамы из рук улетевшем белом шаре с синим петухом.
      Прохожие смеялись, оглядываясь вслед бежавшему во всю прыть, нелепым бегом, Павло. Смеялись и надзиратели на тюремном дворе, запрокинув бородатые головы, глядя на исчезавшие уже в синем просторе шары. Они казались неподвижными, только становились всё меньше, меньше, меньше...
      - Ну попадет ему от хозяина... Тут рублей на двадцать, ей-богу... Вот раззява несчастная!
      Глава XXXVI
      РОЗЫ
      Меньше, меньше, меньше... Вот и совсем не видно. Три сигнала. Все сказано, что нужно. "У нас всё готово".
      "И у нас".
      "Передаем кошку".
      Люся с сынишкой подошла к тюремным воротам. Волнение не проходило. Напротив, когда Павло закричал и побежал, она ясно представила себе: белое полотенце плещет по воздуху с частой ржавой решетки, его на весь город видно, наверно,- и, наверно, весь город понял, что это значит: шар - полотенце - и опять шары; и бегущий по улице опрометью веселый парень; и красивая женщина в шляпке с отогнутыми вверх полями, с огромным букетом, закутанным в газетную бумагу. Весь город понял. И весь город ждет: что будет дальше?
      Люся разнервничалась совсем. Даже щеки разгорелись румянцем, как никогда.
      - Ты что? Ты о чем, мама?..
      Дежурный надзиратель, небритый и грязный, хмуро глянул, почти что не раскрывая дремотой сомкнутых глаз, и лениво помотал рукой:
      - Проходите. Нынче приему нет.
      - Вызовите из конторы начальника политического корпуса,- как можно спокойнее сказала Люся и качнула букетом небрежно.- Он знает.
      Дежурный сплюнул и переложил ногу на ногу:
      - Никого я звать не буду. Проходите, сказано! Нельзя здесь стоять.
      Голос был безразличный и твердый. Ясно - не уступит. И сразу на сердце стало спокойно и твердо. Люся стукнула кончиком ботинка в железный порог калитки:
      - Потрудитесь сейчас же открыть! Вы не имеете права отказать в вызове начальника. Вы обязаны.
      Надзиратель озверел неожиданно. Он рявкнул медведем :
      - Ступай, я говорю! Не то заарестую!
      Люся просияла. Только бы попасть за решетку, а там уж она сумеет. Она крикнула сквозь ворота:
      - Не посмеете!
      Дежурный поднялся, ероша бороду. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б через калитку вторых, внутренних ворот не вышел в этот самый момент, направляясь к конторе, Гурский. Люся крикнула отчаянным голосом, не успев собрать мысли (от встречи этой, не случайной, конечно-он, наверное, поджидал,-она опять заволновалась):
      - Господин Гурский! Я к Бауману с передачей.
      Гурский приостановился, кивнул, улыбнулся глазами и пошел к дверям конторы.
      Надзиратель стоял у калитки раздумывая. Он не глядел больше на Люсю, и Люся не глядела больше, на него. Оба смотрели на дверь в контору, в простенке меж двух ворот.
      Конторская дверь открылась. Вышли Гурский и Сулима. Сулима был в чистом кителе и поэтому казался еще более высоким и тощим. Он улыбнулся Люсе, как всегда, пьяноватой улыбкой и крикнул дежурному:
      - Впустить!
      Ключ прогремел в замке досадливо и свирепо. Люся переступила порог, волоча упиравшегося почему-то в последнюю секунду Лешу.
      Сулима откозырял и сомкнул каблуки, как если бы на них были шпоры и они могли прозвенеть по-гвардейски-бархатным, "малиновым" звоном. Но шпор не было. Просто стукнули каблуки.
      - Чем могу служить?
      Леша прятал голову в мамину юбку. Это было очень кстати. Люся, слегка задыхаясь - не из-за якоря, совсем от другого волнения,- смотрела, мимо Сулимы, в глаза Гурскому. Ей казалось, что он хочет ей что-то сказать намеком, конечно - относительно сегодняшнего. Что-то ужасно важное. И ей представилось, что она не поймет и все погубит этим. Поэтому ее глаза были пристальными, восторженными и умоляющими.
      Сулима заметил этот взгляд "мимо него". Пьяные люди всегда особо обидчивы. Сулима обиделся кровно. Он еле дослушал отрывистые Люсины слова: о дне рождения мужа, о том, что она принесла цветы - поздравить... и просит свидания.
      - Свидания? Ни в коем случае!
      Голос был - как у надзирателя четверть часа назад: деревянный, упорный, безнадежный. Люся перевела глаза на Сулиму. Глаза были большие, черные, влажные. Но он повторил упрямо:
      - К сожалению, никак не могу.
      Гурский сказал вкрадчиво:
      - Вы допускали до сих пор, господин Сулима. А сегодня такой особенный день. И госпожа Бауман...
      Он подмигнул Люсе незаметно совсем, левым глазом, чуть-чуть уморительно, дернул губой - тоже так смешно, весело, уверенно, что у Люси запело на сердце.
      Но Сулима загнусавил опять, закладывая корявый палец за борт подкрахмаленного своего кителя, и Люся стала холодной и строгой.
      - Я заявляю в категорической форме: допустить свидание я не могу. И, равным образом, передачу. Это цветы?
      Он ткнул пальцем в бумагу, обернутую вокруг букета. Бумага прорвалась, высунулся острый шип. Сулима отдернул ужаленный палец. Это вышло так смешно, что губы Люси дрогнули зыбкой улыбкой.
      - Осторожно! Розы. Они царапаются, словно... кошка.
      Опять мигнул лукавый глаз Гурского. Раньше чем Сулима успел шевельнуться, он шагнул вперед и, наклонившись, взял из опущенной руки Люси букет.
      - Я передам Бауману, с вашего разрешения. Я понимаю, что это его не утешит, не заменит личного свидания с вами. Но что же поделаешь, когда господин начальник неумолим! Всем известен его железный, несокрушимый характер... До скорого!
      Он повернулся по-военному. Сулима соображал, пожевывая губами. Собственно, надо было бы обыскать букет... для порядка. Опять дойдет каким-нибудь способом до начальства (надзиратель видел, при нем было), может новая выйти неприятность...
      Но пока он собирал мысли, судорожно цеплявшиеся друг за друга - пьяные мысли,- Гурский уже скрылся за решеткой внутренних ворот. Пройдя калитку, он обернулся, кивнул Люсе смеясь - в удостоверение того, что последний барьер взят благополучно, посылка дошла по назначению и, стало быть, сегодня окончательно - побег.
      Глава XXXVII
      ПОБЕГ
      Смеркалось. Уже мигнул из-под "гриба" желтым, чахлым, казенным огнем фонарь. Единственный на весь двор: сегодня из камер не вынесли на вечер, как всегда, "собственные" свои многолинейные лампы, "одиночки". Небо заволокло, пасмурно, сыро; читать нельзя. И вообще сидеть во дворе- нельзя; вся тюрьма на ногах в сегодняшний вечер: ходит.
      Тесной, тяжелой толпой, медленным, тягучим шагом идут, идут, кружатся по бесконечному, меж высоких каменных стен замкнутому кругу. И от этого замкнутого круженья еще гуще и слякотнее кажется сумеречный, падающий на тюрьму, на стены, на тесный плац туман.
      Только в "искровской" клетке - второй, дальней - азартно, с азартом особо шумным, всё ее щелкают рюхи.
      - Есть! Ставь "бабушку в окошке".
      - Как вы умудряетесь играть? Ведь ни черта уж не видно.
      - Не видно? - смеется Бауман.- Я не то что кон вижу... я вижу, что за стеною, на пустыре.
      - А что Гурский пошел в корпус - видел?
      Бауман оглянулся на быстрый, глухой шепот из темноты. Присмотрелся к неясному, зыблющемуся очертанию человечьего тела. Товарищ из остающихся здесь, но участник дела побега: он будет стоять на страже, пока...
      - Разве девять уже?.. Обмануло время: прикидывалось, что тянется. Мне давно уже кажется - девять. Не верил. Бобровский, ходу!
      Дворовым коридорчиком - вверх, во второй этаж. За лестницей. Вынести лестницу поручено по плану Бауману и Бобровскому. Гурский и Мальцман должны расчистить им дорогу, "выведя из строя" снотворным (хлоралгидратом, подмешанным к рому) обоих дежурных надзирателей - Рудинского и Войтова,находящихся в корпусе.
      Этими двумя надзирателями, собственно, и ограничивалась охрана. На дежурстве числился еще помощник начальника тюрьмы Федоров, но он уже ушел домой, как всегда. У него самовар к половине девятого ставят, и жена строгая,это знает весь политический корпус. Федоров никогда поэтому не запаздывает, после восьми уходит домой на законном основании: в восемь полагается поверка, после которой заключенные должны сидеть уже под замком.
      "Снять" Рудинского и Войтова - значит фактически открыть тюрьму. Останется только часовой под "грибом", но, как Мальцман говорит, "его столько раз репетировали", что для искровцев все равно что нет наружного этого караульного. Только те двое в счет, коридорные. Особенно Рудинский. Из всех тюремщиков здешних - этот самый ярый.
      Рудинский оказался на месте, у входа в "одиночный коридор", когда поднялись Бауман и Бобровский, и оглядел их по-всегдашнему подозрительным, недобрым взглядом:
      - Уже на покой? Что-то сегодня рано?
      Бауман не ответил. Неторопливым шагом пошел он по коридору к своей камере. Она - крайняя, самая дальняя. По пути встретился Войтов, вышедший из крохмалевской камеры. Это еще что за новости? В отсутствие заключенных надзиратели до сих пор никогда не осмеливались входить в их помещения. Что делают Гурский с Мальцманом?
      Словно в ответ, откликнулся голос Гурского:
      - Господин Войтов, пожалуйте сюда.
      Войтов повернул назад, к камере Гурского. Бауман и Бобровский вошли к себе, вытащили лестницу из тюфяка, кошку-из подушки, в которую запрятана была она после того, как ее утром высвободили из-под цветов.
      - Здесь привяжем или во дворе?
      Бауман прислушался.
      - Удобнее здесь. Там-хочешь не хочешь-заторопишься. Тем более что Гурский еще копается: стало быть, время есть.
      Время, действительно, было. У Гурского дело затянулось.
      Когда Войтов вошел, Мальцман указал пальцем на стоявшие у койки на железном привинченном столике толстобокие бутылки. Бутылки были с золотыми этикетками. На этикетках - короткая и вкусная надпись: ямайский ром.
      Войтов быстро отвел глаза от бутылок. Ему незачем было читать ярлык, он уже по самой посудине мог безошибочно определить, что за напиток. Ром высшего качества. Он облизнул жесткие, колючие свои усы.
      - Нам бы штопорик,-ласково сказал Гурский и тоже, подражая надзирателю, облизнул усы.
      Войтов явно ждал этого приятного предложения. Не первый раз в политических камерах ром. За последние недели что-то часто стали выписывать винную передачу. И каждый раз угощают. Именно этот, Мальцман. Он и сам, похоже, любит выпить.
      Рука была поэтому уже в кармане брюк, нож со штопором зажат в руке. Отогнуть штопор привычным, каждодневным жестом-секундное дело. Хлопнула тугим и приятным хлопком пробка.
      - Спасибо,- осклабился Гурский.- А теперь принесите себе стаканчик: надо по случаю сегодняшнего... как это торжественно называется?.. тезоименитства...
      Войтов отвел уже запьяневшие от ожидания глаза:
      - Никак не полагается. Как мы - при исполнении служебных...
      Гурский засмеялся. Сидевший на койке Мальцман махнул брезгливо рукой:
      - Да бросьте! В первый раз, что ли?.. Тащите стакан!
      Надзиратель оглянулся на дверь:
      - За стаканом в надзирательскую надо отлучиться. А там - Рудинский...
      Гурский понял намек:
      - И Рудинского тащите, ясное дело... Два стакана, стало быть.
      - Разве что так...
      Войтов перехватил для удобства левой рукой ножны шашки и вышел рысцой. Часы в коридоре ударили меланхолически - раз.
      - Двадцать десятого! Черт!
      Коридорные часы уходили на десять минут вперед. На пороге камеры стал Бауман:
      - Что вы тут застряли? Двадцать минут уже опоздания...
      - Ничего, наверстаем... Слей, Гурский: место для хлорала.
      Гурский отлил рому в свою и Зальцмана кружки и плеснул из бутылки в угол, за койку. В камере остро запахло спиртным.
      - Давай "лекарство".
      Мальцман держал уже наготове аптечную склянку с желтым ярлыком: наружное.
      Он осторожно стал лить в подставленное Гурским горлышко.
      - Стой! Хватит!
      Но Мальцман упрямо потряс головой:
      - Не мешайся. Слава богу, я знаю порцию. На мне же испытывали: сколько я этой дряни выпил, пока определили...
      Он лил и лил, всё круче поднимая дно склянки. Гурский пробормотал, прислушиваясь, не стучат ли шаги в коридоре:
      - Смотри, отравишь. Решено же, при побеге ни в коем случае не убивать.
      Мальцман оскалился:
      - Отравишь эдаких шакалов! Не то что хлоралгидрату... стрихнину по фунту стравить - они и то оближутся только, если дать в водке.
      Он опорожнил всю склянку, засунул ее под матрац и тщательно взболтал бутылку. В самое время: дверь приоткрылась, заулыбалась с порога лоснящаяся физиономия Рудинского. Надзиратели вошли, осторожно переставляя грузные, в грубых сапогах ноги. Каждый нес по стакану.
      Забулькал ром. Стаканы наполнились до краев. Гурский и Мальцман подняли свои кружки. Рудинский воскликнул, глотая слюну:
      - Во здравие! Исполнение желаний!
      Два небритых подбородка задрались вверх, над засаленными воротниками, одновременно. Выпили залпом. Рудинский обсосал усы.
      Мальцман спросил жестко:
      - Налить?
      И, не дожидаясь ответа, стал снова наполнять стаканы. Надзиратели, шевеля губами, дыша тяжело и прерывисто, смотрели, как льется густая и темная струя.
      - Довольно,- глухо сказал Гурский и протянул руку к бутылке.
      Мальцман отвел его руку локтем:
      - Не жадничай!
      Он засмеялся хрипловатым, вызывающим смехом. Оба тюремщика загоготали угодливо и приняли с поклоном стаканы.
      Опять-два подбородка вверх; опять судорогою глотков задергались морщинистые шеи.
      Внезапно у Рудинского дрогнули колени, стакан отвалился ото рта, но он догнал его все-таки губами и допил, давясь и проливая вязкую жидкость на китель, на рыжую поросль небритой щетины, на засоренный, как всегда бывает в комнате перед отъездом, пол. Потом уверенным жестом поставил стакан прямо перед собою - на пустой воздух,- разжал пальцы. Далеким звоном раскатились по полу осколки стекла. Надзиратель усмехнулся кривой и тяжелой усмешкой, повел ладонью от воротника по борту кителя, обрывая пуговицы, выругался, с трудом ворочая языком, и неожиданно быстрым поворотом шагнул за дверь.
      Войтов, глядя на Рудинского, перестал пить; в покрасневших глазах дрогнул мутный испуг. Мальцман схватил его готовую опуститься руку со стаканом:
      - Не валяй дурака! Пей!
      Войтов заморгал напряженно и сел на койку.
      - Пей! - повторил Мальцман и притопнул ногой.
      Пенсне соскочило с его носа и тряслось на шнурке. Гурский вырвал стакан из одеревеневших пальцев надзирателя:
      - И так готов. Гляди, глаза совсем стеклянные. Я говорил - перепоишь.
      Мальцман отмахнулся и надел пенсне:
      - Ничего с ним не будет.
      Он толкнул Войтова в плечо, и тот послушно откинулся всем корпусом на койку.
      Мимо раскрытой двери бегом пробежали Бобровский и Бауман. Они тащили обернутый одеялами пухлый тюк. Бауман крикнул на ходу:
      - Рудинский ушел в надзирательскую! Скорей, пока дорога свободна!
      Последний взгляд - с порога - по всей камере.
      - Ничего не забыли?
      - Кроме этого мертвого тела.
      Мальцман ухмыльнулся, показав на Войтова. Недаром он на себе определял "порцию": надзиратель храпел зычно, на весь коридор, запрокинув на подушку голову в заломленной, смятой фуражке.
      - Вот! А ты боялся - отравим. Я тебе...
      Он не договорил. В коридор, в раскрытое на плац, на клетки, окно ворвалась под гром и звон жестянок украинская плясовая:
      Гоп, мои гречаныки...
      Уже? Что случилось?
      Условлено было с провожающими, с теми, кто знает о побеге, но сам не бежит и будет только помогать: оставшиеся столпятся у входа в политический корпус и затянут плясовую, чтобы шумом прикрыть возню в "искровской" клетке. Сигнал к этому должен был дать Гурский, потому что он выходит последним. И если, не дождавшись его...
      Гурский и Мальцман опрометью бросились из камеры. Но навстречу им по коридору двинулся от входа, шатаясь и приседая, Рудинский. Лицо налито кровью, глаза мутные и страшные. Увидев бегущих, он крикнул "ура" и сел на пол. Но когда они почти поравнялись с ним, он нечаянным и ловким броском переметнул свое грузное тело на середину коридора, растопырил огромные руки и зарычал хрипло и дико:
      - Ка-ра-ул! Дер-жи!..
      Гурский еле успел отскочить. Отставший на шаг от него Мальцман остановился тоже, туго и скрипуче переводя дух.
      Песня со двора звучала настойчивей и ближе: уходят, ясно. И ясно: уже не минута - каждая секунда на счету.
      - Бери справа,- решительно шепнул, расправляя плечи и сворачивая к левой стене, целясь на удар, Гурский.- Ремнем свяжем.
      - Свяжешь! - оскалился бледной улыбкой Мальцман и отступил еще на шаг.- Он и трезвый десятерых таких, как ты, расшвыряет, а пьяный... Надо сразу было его табуретом...
      - Решено было твердо - без крови,- сквозь зубы сказал Гурский, переминаясь на месте.
      Он не мог решиться. Ведь в самом деле, пожалуй, потом и не вывернешься из медвежьей хватки этого обезумевшего великана. Или, вправду, другого выхода нет: табуретом?
      Рудинский шарил по воздуху перед собой растопыренными пальцами. Внезапно в тусклых глазах тюремщика взыграла дикая радость: взгляд упал на далеко вытянутую вперед, поперек коридора, собственную его ногу. И тотчас злобным, тяжким посылом нагнулось к самому полу туловище в растерзанном кителе, ногти впились в тупой носок сапога. Рудинский прохрипел, задыхаясь от натуги:
      - Попался, сволочь!
      Тенями промелькнули мимо, вдоль стены, у него за спиной, Мальцман и Гурский. На площадку - и по лестнице вниз, прыгая через ступеньки. Навстречу медленно, по одному, волочащимся шагом поднимались заключенные, Гурский приостановился на секунду:
      - Что там?
      - Гонят с прогулки.
      - Кто?
      - Сулима. Пьян в дым. Никаких резонов не слушает. Заворачивайте оглобли.
      "Заворачивать? Ну нет!"
      Гурский раздвинул плечом столпившихся перед ним и, сев по-мальчишески бочком на перила, покатился вниз. У выхода во двор, меж двух плечистых надзирателей, стоял Сулима, помахивая желтой, худенькой цыплячьей своей лапкой. Перед ним, все еще протестуя, гудела густая толпа заключенных, в задних рядах пели плясовую, неистово гремели железные ржавые листы тюремного "оркестра". Голос Сулимы тонул в этом гуле и громе.
      Гурский, с раската, проскочил между Сулимой и надзирателем.
      - Ку-да?! - крикнул Сулима.- По ка-ме-рам!
      Но ряды уже сомкнулись за Гурским. Он шел быстро сквозь расступавшуюся перед ним толпу.
      - Мальцман здесь?
      - Только что прошел... Руку, Гурский!
      Он пожал чью-то дружески протянутую руку и вышел к караульному посту. Вокруг "гриба" было уже пусто. Толпа отступила далеко; о ее присутствии можно было догадаться по тому только, что темнота на подступах к высокому одиночному корпусу шевелилась. Часовой стоял под фонарем понуро, свесив винтовку штыком в землю. Неподалеку от него прохаживались, покачивая переброшенными через руку одеялами, Литвинов, Бауман, Сильвин. Увидев Гурского, кивнули:
      - Скорей!.. Мальцман там уже. Теперь - все.
      Гурский исчез в темноте. Часовой поднял голову, точно ему пришло на мысль: а почему, собственно, этот заключенный ушел в глубь двора, когда все уходят в корпус, по камерам? Он шагнул Гурскому вслед, присматриваясь. Но Бауман уже заходил сзади, неприметным движением развертывая одеяло.
      Литвинов быстрым ударом вышиб берданку из рук часового. Сильвин схватил за плечи. Платок в рот, одеяло на голову, носком под коленки... наземь. Второе, третье одеяла - тугим свивальником...
      Гоп, мои гречаныки...
      В последних рядах толпы, у входа, оглядывались, наверно, на возню под фонарем, у "гриба". Увидели? нет? - как рухнуло тело, как волоком оттащили его в ближайшую, первую клетку, под стену, руками и коленями прижимая к земле, трое... Наверное, видели. Потому что еще громче стала песня и неистовее загремели ржавые листы.