Знаменитого английского сыщика Шерлока Холмса придумал знаменитый английский писатель Конан Дойл. Это литературный и исторический факт. Но в сознании читателей сам Конан Дойл и его герой существуют раздельно — их судьбы не пересекаются и вроде бы не оказывают влияния одна на другую. И более того, обе эти жизни как бы не имеют отношения к жизни самой Англии и окружающего мира.
      Поверьте, что на самом деле всё было не так.
      Во-первых, Артур Конан Дойл жил долго. Он встретил двадцатый век сорокалетним и прожил еще тридцать лет. В молодости он плавал на парусных судах, зрелым человеком оказался на полях войны в Южной Африке, пережил первую мировую войну.
      Шерлок Холмс существовал рядом со своим изобретателем лет тридцать — до этого имелась лишь его ненаписанная биография, собираемая теперь исследователями и фантастами.
      Шерлоку Холмсу довелось кататься не только в каретах и кэбах, но пересесть потом в автомобиль и, не исключено, пользоваться самолетом, как средством передвижения. Ведь никто не знает, когда Шерлок Холмс умер — но случилось это либо в день, когда была поставлена точка в последнем рассказе о сыщике, либо в день смерти самого сэра Артура Конан Дойла. История с этим вопросом так и не разобралась.
      За годы жизни автора и его героя наука о преступлениях и их раскрытии — криминалистика — превратилась из средства перехитрить и догнать вора или убийцу в обширную и весьма серьезную отрасль знания, которая обзавелась множеством лабораторий и даже научных институтов.
      Наконец, за эти же десятилетия в Англии и иных государствах было совершено множество невероятных, загадочных, а то и чудовищных преступлений, о некоторых из них Конан Дойл знал (а Шерлок Холмс должен был знать от своего создателя), о других слышал краем уха, о третьих и не подозревал потому, что они случились в богом забытых Аргентине или России. Эти преступления были разгаданы или оставались нераскрытыми. И занимались ими живые следователи и сыщики. Те, кто постарше, и не подозревали о скором появлении Шерлока Холмса, а те, кто помоложе, были воспитаны на книгах об этом герое.
      Нам показалось естественным попытаться свести воедино жизнь Конан Дойла и биографию Шерлока Холмса и показать, как они вписывались в реальность и как они взаимодействовали с прогрессом криминалистики, как были связаны с решениями инспекторов полиции и авторов детективных романов. Ведь младшими современниками Шерлока Холмса, заставшими его в живых, были Эркюль Пуаро — любимец Агаты Кристи и комиссар Мегре из парижской полиции.
      Эта книга подобна цепочке историй, рассказанных у камелька, которые так любил уважаемый Чарлз Диккенс.
      Преступления — это атмосфера, в которой детективный писатель Дойл черпал вдохновение и сюжеты для творчества. Он никогда не считал истории о Шерлоке Холмсе чем-то значительным и полагал себя историческим романистом, хотя походя изобрел (одновременно с Уэллсом) научную фантастику, по крайней мере ее приключенческое направление.
      Хронологические рамки, как и положено в беседах у камина, в этой книге условны и, видимо, будут нарушаться. Но тем не менее они существуют и первое из преступлений произошло, естественно, ранее остальных.
      Начинать с него решено по двум причинам. Во-первых, читателю всегда интереснее, если на первой странице детектива появляется труп. Во-вторых, оно определенным, хоть и косвенным образом связано с последующим рассказом и позволяет перейти к жизни самого Конан Дойла.
      Итак, ужасный и отвратительный Уильям Бэрк, судя по судебным документам, родился в 1792 году в Северной Ирландии. Первая половина его жизни прошла в частой смене занятий, подруг и мест жительства. Наконец, он сблизился с женщиной по имени Элен Мак-Дугал и вскоре повстречался с неким Уильямом Хейром и его женой. Надо сказать, что Бэрк был несколько похож на Наполеона — у него были редкие, зачесанные на широкий лоб волосы, холодные глаза скрывались в глубоких глазницах, рот был невелик и губы всегда сжаты. Его сожительница была женщиной капризной, скучной и сварливой, что отражалось на ее длинном лице, всегда опущенных углах губ и бровях шалашиком. Чета Хейров выглядела иначе. Сам Хейр был похож на клоуна, который только что вышел на арену, поднял дугами брови, глаза смеются, нос навис над большим, всегда улыбающимся ртом. Жена его была хороша собой, но красота ее была грубой и мрачной.
      Пары сблизились, и когда Бэрк решил ехать дальше искать счастья, Хейры уговорили их остаться и поселиться в доме для бедных, где Хейр был управляющим. У этой зловещей трущобы было одно преимущество — комнаты в ней стоили крайне дешево.
      Месяца через три после того, как Бэрки переселились к Хейрам, обитатель одной из комнат по имени Дональд неожиданно помер, оставшись должен Бэрку значительную по тем временам сумму — 4 фунта стерлингов. Бэрк перерыл все жалкие бумажки Дональда, но не нашел там адреса или имени какого-нибудь родственника, которого можно было бы уговорить заплатить 4 фунта и получить взамен труп дедушки. Раз никто не откликнулся, всё шло к тому, что придется самим тащить покойника на кладбище, да еще бесплатно, что друзей, разумеется, бесило.
      И тогда у Бэрка родилась светлая мысль, которая вскоре изменила не только жизнь четверки друзей, но и всего Эдинбурга.
      Хейр сообразил, что покойника можно попробовать продать медикам, которые испытывали острую нужду в телах для для анатомических вскрытий, более того, наиболее знаменитый в Эдинбурге медик доктор Нокс содержал частную медицинскую школу, в которую допускались любители посмотреть, как потрошат трупы. Как ни странно, таких людей оказалось немало — наверное, сегодня их было бы куда больше. В любом случае доктор Нокс давал объявления в газетах, где указывал даже цену за присутствие на вскрытии: 3,5 фунта за первый сеанс, 2,5 фунта за второй или 6 фунтов за оба сразу. Был мистер Нокс чрезвычайно представителен и притом выглядел пугающе — у него был слишком большой, выдающийся вперед лоб, под которым пряталось за очками маленькое лицо. И сам он был невелик, быстр в движениях, предприимчив, богат и всегда оживлен.
      Но в трупах он постоянно нуждался.
      Сначала Бэрк испугался, а вдруг о сделке узнает полиция и будут неприятности. Ведь их никто не уполномачивал торговать покойником. Но Хейр уговорил друга, и они вытащили тело из гроба, а гроб набили землей и тряпками, утащили на кладбище и закопали в землю. Никто этому не удивился, потому что всем было понятно, что у Бэрка и Хейра нет денег нанимать могильщиков для нищего жильца. Затем друзья отправились в анатомическую школу доктора Нокса. Осторожный, если не сказать, трусливый Хейр остался за углом, а Бэрк, собравшись с духом, подошел к школе и постучал в дверь. Открыл молодой человек в грязном халате и окровавленном кожаном фартуке.
      — Простите, доктор,- обратился к нему Бэрк,— у меня есть для вас труп…
      Куда более опытный в таких делах студент, окинув взглядом Бэрка, сразу спросил:
      — А где труп-то прячете?
      Бэрк никак не мог решиться на ответ, и тогда студент провел его в комнату, где на мраморном столе лежали куски человеческого тела. Будничность зрелища привела Бэрка в себя. И он спросил:
      — А сколько нам дадут?
      — Получите десять фунтов,- ответил студент.- Может, чуть более, может быть, меньше — это зависит от свежести материала и сохранности органов.
      — Значит, свежие мертвяки стоят дороже? — заинтересовался Бэрк.
      — За свежие мы платим фунта на два больше за штуку.
      После этого оставались лишь формальности. Студент приказал принести труп к десяти вечера в прозекторскую, и Бэрк кинулся к ожидавшему его в нетерпении Хейру. Они вернулись домой, завернули старика в рогожу и с темнотой оттащили его к заведению доктора Нокса. Доктор Нокс сам осмотрел старика, сказал, что труп свежий, но уж очень дряхлый. Потому больше семи фунтов он не стоит. Пришлось согласиться — всё равно сделка оказалась выгодной.
      Когда друзья вернулись домой и рассказали женам о своих подвигах, решено было деньги прогулять. Но затем кому-то пришла в голову, сначала в виде шутки, такая мысль: «А если они берут свежие трупы, то почему бы нам не изготовить для доктора парочку — мало ли по улицам Эдинбурга бродит никому не нужных людей?»
      Посмеялись и легли спать.
      А утром обнаружилось, что денег нет, выпить нечего.
      Почти месяц прошел в спорах морально-этического порядка, пока И февраля Хейр не встретил на улице пьяную веселую старуху с большой корзиной в руке. Оказывается, Абигайл Симпсон жила на пенсию, которую ей платили от имени сэра Джона Хоупа. Помимо пенсии в полтора шиллинга, ей в тот день выдали на кухне массу вкусных объедков, и старушка, пропив деньги, несла корзину домой, к дочке. О чем она и сообщила с готовностью двум добродушным джентльменам, которые утверждали, что они уже встречались раньше, и пригласили ее к себе домой завершить выпивку в приличной обстановке.
      Старуха решила, что приглашение исходит от людей порядочных, и с радостью приняла его. У джентльменов обнаружилась еще бутылка, а у бабушки была закуска, так что веселились далеко за полночь, а раз всё добро было съедено и выпито, никакой нужды спешить домой к дочке не возникло. Гостья согласилась даже малость вздремнуть на постели хозяйки — опасно же в такую позднюю пору шляться по улицам.
      Миссис Абигайл улеглась спать, а заговорщики окружили постель и стали рассуждать, как бы лучше превратить ничего не стоящую старуху в дорогостоящий труп. Но оказалось, что первый опыт — самый трудный. Кто-то должен был начать, но все уступали друг другу. Наконец мужчины решили, что сделают это вдвоем, одновременно, чтобы потом ни у кого не возникло соблазна донести на соучастника. Хейр зажал рот и нос женщины, а Бэрк навалился на нее всем телом, обхватив руки и ноги. Ему оказалось труднее, потому что с неожиданной силой миссис Абигайл начала брыкаться и биться. Но мужчины тоже были не рохлями — через несколько минут она затихла. После этого мужчины приказали своим женам раздеть старуху и проверить, не запрятано ли чего ценного в одежде, а может, и само платье чего-то стоит. Но, увы, ни платье, ни башмаки не стоили и трех пенсов. Добро связали в узел, и пока Бэрк и Хейр запихивали добытое сноровкой и насилием тело в сундук, женщины пошли купить чего-нибудь на завтрак, а заодно утопить в Темзе узел с пожитками жертвы.
      На этот раз, когда мужчины потащили после обеда мешок с телом, их вышел встречать сам доктор Нокс. Он осмотрел труп, был удовлетворен тем, что тот совсем свежий, выдал убийцам десять фунтов и велел в будущем привозить трупы вымытые. Откуда они берутся, доктор Нокс спрашивать не стал, а Бэрк с Хейром не стали докладывать. Деньги ушли быстро, и пора было подыскивать новую жертву. На этот раз Бэрк предположил раздобыть кого-нибудь помоложе — доктор наверняка расщедрится.
      Удача подвернулась Бэрку, когда он встретил у винной лавки двух молодых проституток: Мэри Патерсон и Джанет Браун. Девицы ошивались возле лавки с утра, клиентов не было, погода в начале апреля 1828 года стояла мерзкая, подруги к тому же были голодны. Когда появился мистер Бэрк, которого они в этих местах уже видали и даже кокетничали с ним, то его предложение пойти в ночлежку согреться, выпить и отпраздновать неизвестно какой праздник пришлось им по душе.
      Они поднялись по лестнице в комнату, где их уже поджидал Хейр, радостно встретивший гостий и вытащивший из шкафа бутыль. Мэри, широко известная, популярная и даже, можно сказать, любимая местными студентами особа, потому что обладала самым пышным в Эдинбурге бюстом, уселась за стол и принялась хватать с тарелки колбасу, а Бэрк стал размышлять, какой это грех убить такую бабу, не воспользовавшись ею поначалу. Воспользовавшись тем, что Хейр занят задушевной беседой с Джанет, Бэрк поволок пышногрудую гостью на набитый соломой тюфяк. И тут, как назло, вошла его сожительница мисс Мак-Дугал. Невозможно представить, какая здесь разыгралась сцена ревности, в результате испугавшаяся за свою жизнь Джанет стремглав бежала, а Бэрк принялся убеждать возлюбленную, что всё это для пользы дела.
      Мэри тем временем мирно заснула, Хейр призвал на помощь всех святых, клянясь, что Бэрк говорит истинную правду, и, чтобы доказать Элен свою невиновность, мужчины тут же навалились на Мэри и вдвоем ее довольно быстро задушили. Тогда мисс Мак-Дугал простила мистера Бэрка.
      Трудно представить себе светлую радость доктора Нокса, когда он увидел на мраморном столе восемнадцатилетнюю Мэри. Ее красота и совершенство пышных форм привели его в такой восторг, что он созвал студентов и велел им наполнять ванну спиртом, который в те времена был дешев, и положить туда труп Мэри, чтобы сохранить ее для особой торжественной анатомической демонстрации. И потому, когда один из студентов подошел к доктору и шепотом сообщил, что знает эту девушку, услугами которой недавно пользовался, Нокс отмахнулся и велел студенту помалкивать. Неизвестно, откуда эти мерзавцы воруют трупы. Вернее всего, они нашли какой-нибудь ход в городской морг. Нам ли с вами, настоящим ученым, тратить время на рассуждения о таких пустяках?
      Правда, доктор Нокс заплатил за Мэри все те же десять фунтов, так что в дальнейшем Бэрк и Хейр не старались искать молодых — с ними возни больше, а цена та же.
      Шли недели, убийцы приоделись, пили и ели в свое удовольствие, но деньги быстро уплывали между пальцев. В то же время они все более наглели. Однажды они увидели, как полисмены волокли в участок пьяную женщину. А так как участок находился совсем рядом с ночлежкой, Бэрк решил воспользоваться ситуацией. Он подошел к полисменам и сообщил, что это его соседка по дому, у нее случилась беда — муж бросил ее с двумя детьми, вот страдалица и прикладывается к бутылке. И если господа полисмены будут так добры, что доведут ее до того вон подъезда, то детям несчастной будет лучше, так как их мать проснется дома.
      Рассуждения вполне прилично одетого джентльмена показались полисменам не лишенными смысла, и они довели женщину до подъезда соседнего с ночлежкой дома. Затем они отправились по своим делам, а Бэрк после завел женщину к себе, вызвал Хейра, и они быстренько придушили доставленную им полицией жертву.
      Хоть Эдинбург относительно большой город, но нельзя же передушить в нем всех бродяг, проституток и пьяниц — обязательно попадешься. И тогда убийцы решили заняться провинциалами, которые приезжали в столицу.
      Вскоре им повезло. Бэрк встретил на улице пожилую ирландку, впервые попавшую в Эдинбург. Она держала за руку двенадцатилетнего глухонемого сына, которого привезла в город, чтобы показать врачу. Женщина протянула Бэрку записку с адресом врача, и тот ответил, что этого врача отлично знает, но перед тем, как идти туда через весь город, он предлагает отдохнуть и перекусить у доброго джентльмена.
      Растроганная женщина пришла домой к Бэрку, где ее угостили, предложили выпить стакан виски, от чего она с непривычки сразу захмелела. И задушить ее простыней не составило труда. А вот с сыном надо было расправиться как-то иначе. Бэрк спустился в прихожую, где мальчик сидел на стуле и знаками показал ему, что мама ждет его наверху. Когда подросток показался в комнате, Бэрк уселся на стул, посадил его себе на колени. Затем достаточно умело сломал ему позвоночник о свое колено. Мальчик умирал в страшных мучениях, а сказать ничего не мог.
      На этот раз пришлось везти груз на большой тачке — сундук на руках до анатомической медицинской школы не донести. Доктор Нокс был искренне рад — мальчики ему попадались редко. Он отсчитал Бэрку 16 фунтов.
      Но деньги быстро кончались. Пришлось даже идти на определенные неудобства, чтобы их раздобыть. Например, когда к возлюбленной Бэрка приехала погостить ее деревенская кузина Энн Мак-Дугал, задушили и ее. Только из родственных побуждений Бэрк попросил Хейра сделать это ночью, во сне, одному — ему казалось неприличным душить родственницу Элен. А когда через некоторое время снова срочно понадобились деньги, решили задушить прислугу. Так что пришлось женщинам некоторое время самим убирать лестницу и кухню. Нельзя забывать, что Хейр не владел домом, а лишь управлял им. Приходилось пускать в него жильцов, да еще следить за тем, чтобы они не заподозрили чего неладного.
      Доктор Нокс всё время нуждался в трупах. Труд поставщиков был ему выгоден вдесятеро — ведь теперь он мог читать свои лекции чаще и набирать побольше зрителей. Трупы не залеживались, а доктор давал понять, что ему наплевать, откуда они поступают.
      И всё же убийство Дафта Джами было не только рискованным, но даже глупым.
      Дафт Джами был восемнадцатилетним простаком, городским чудаком, который бродил весь день по улицам Эдинбурга, распевал песни на стихи собственного сочинения, то есть был в городе фигурой популярной.
      В октябре 1828 года Хейр встретил на улице замерзшего и промокшего Дафта и позвал к себе выпить горячего чаю. Доверчивый Дафт конечно же согласился. Хейр тут же послал жену за Бэрком с сообщением, что в комнате дожидается следующая жертва.
      Тут чуть всё не сорвалось. Когда молодому человеку предложили виски, он отказался, сказав, что чаю ему достаточно. Тогда Бэрк предложил ему отдохнуть на кровати, и Дафт согласился. Вскоре дыхание его стало ровным, и убийцы, которым надоело ждать, накинулись на него, как шакалы. Но их практика, как правило, ограничивалась женщинами. Тут же им попался восемнадцатилетний парень, к тому же трезвый. Впоследствии Бэрк признался, что они уж и не надеялись убить Дафта — к счастью, попалась под руку кочерга и удалось его оглушить. А то бы неизвестно, чем это кончилось.
      Когда тело Дафта привезли в прозекторскую и положили на стол, сторож тут же воскликнул:
      — Как же так, это Дафт! Я его вчера только видел. Студенты, сбежавшиеся в комнату, также подтвердили это. Но доктор Нокс больше всего на свете боялся лишиться своих доходов. И приказал сторожу и студентам забыть о том, что видели, а сам тут же занялся обработкой парня, так что через несколько минут лицо его нельзя было узнать.
      Кончилась эта эпопея, унесшая Бог знает сколько жизней в Эдинбурге, 31 октября того же года.
      За день до того всё было как обычно, даже и вспомнить вроде не о чем. Бэрк заглянул утром в пивную и увидал нищенку, которая просила милостыню. С первого наметанного взгляда Бэрк определил, что из этой нестарой, еще крепкой женщины получится отличный труп. Он предложил ей выпить, заявив, что они земляки. По дороге Бэрк встретил Хейра, который мучился бездельем, и велел ему купить виски, чтобы устроить хорошую пьянку по поводу встречи с землячкой. Началась свистопляска, и снявшие недавно комнату в доме № 10 супруги Джеймс и Энн Грей даже посмели подняться к управляющему и сказать ему, что, пожалуй, так шуметь с раннего утра неприлично. Пришлось Бэрку и Хейру вышвырнуть жильцов на улицу. Праздник затянулся допоздна, и около полуночи возвращавшийся домой бакалейщик Элстон услышал, как из окна дома Бэрка несется женский крик: «На помощь! Убивают!» Бакалейщик хотел было позвать полисмена, но крик оборвался, и он счел за лучшее продолжить свой путь.
      Но не успело еще следующее утро вступить в свои права, как в дом № 10 постучал полицейский и приказал провести его в подвал. Там он без всяких сомнений открыл сундук, в котором лежал обнаженный труп вчерашней гостьи!
      Убийцы были выданы. Но как это произошло?
      Судя по всему, первым толчком к разоблачению стали действия изгнанных из дома постояльцев Греев. Спьяну убийцы забыли, что комната, которая столько времени была пустой и которую использовали как временное хранилище для жертв, уже сдана.
      Несчастные супруги, проведшие ночь у родственников, вернулись домой ранним утром, когда там все спали, и на цыпочках поднялись к себе в комнату. Тут же миссис Грей заметила, что под кроватью лежит солома, которая вечером была свалена на лестничной площадке. Удивленная женщина увидела, что под соломой скрывается человеческая рука — там лежала женщина! Та самая, которую она видела вчера вечером.
      Перепуганные постояльцы бросились на лестницу и там встретили только что проснувшуюся и еще не протрезвевшую миссис Мак-Дугал, которая сразу поняла, в чем дело.
      — Вы видели? — спросила она, не тратя времени даром.
      — Видели,- пискнула миссис Грей.
      — И спешите донести? Как нехорошо! А ведь ничего страшного не случилось. Нищенке этой стало дурно, перепила, вот и отдала Богу душу. Как наши мужчины очухаются, они сами ее в полицию отнесут.
      Но видя, что супруги Грей, несмотря на столь убедительную речь, продолжают продвигаться к двери, Мак-Дугал достала кошелек и вытащила из него несколько серебряных шиллингов — это была славная плата за молчание.
      — Нет,- поспешил возразить мистер Грей,- нам деньги не нужны, мы никому ничего не скажем!
      Постояльцы мечтали только об одном — убежать из дома!
      А мадам Мак-Дугал остановить их одна не могла. Она стала звать мужа, но тот не услышал. Она кричала жильцам вслед, что наградой за молчание будет сотня фунтов стерлингов… но супруги Грей уже не слышали, они мчались под дождем по улице к полицейскому участку.
      Тогда Мак-Дугал кинулась расталкивать мужчин, но эти попытки, а затем и перенос тела убитой в подвал заняли немало времени. Хейр сказал, что без бутылки тут не разберешься, и пошел в пивную за виски. Отсутствовал он недолго. Но в пивной его не видели — он побежал в полицейский участок, где уже сидели супруги Грей. И с криком:
      — Я объявляю себя королевским свидетелем! — он ворвался в кабинет начальника полиции.
      Таким образом, полицейский, пришедший за остальными преступниками, уже имел показания не только жильцов, но и одного из убийц.
      Бэрк катастрофически опоздал, и ему не оставалось ничего иного, как бороться за свою жизнь, сваливая вину на Хейра, который мог позволить себе спокойно сидеть на скамье свидетелей, зная, что ему ничего не угрожает.
      Так как суд рассматривал дело не об убийстве многих жертв, а конкретно о смерти последней из них, то Бэрк построил свою защиту следующим образом: некий человек пришел к нему с сундуком, в котором лежало тело женщины. Он спросил, где можно положить это тело временно, пока он не договорится об оплате с анатомами. Добрый Бэрк показал ему кровать постояльцев супругов Грей и сказал, что, раз тех нет дома, они не будут возражать, если у них под кроватью положат труп. Только надо присыпать его соломой, чтобы невзначай не испугать миссис Грей. Так и сделали. Затем незнакомец заплатил Бэрку полфунта за неудобство и больше не вернулся.
      История была шита белыми нитками, порой в зале начинали нервно смеяться, порой возмущенно кричать.
      После семнадцати часов беспрерывного судебного заседания к смерти был приговорен лишь Бэрк. Его сожительница и участница (правда, пассивная) всех убийств мисс Мак-Дугал получила приговор, существующий в шотландском праве и звучащий так: «Виновна, но вина не доказана». Услышав приговор, Бэрк обернулся к ней и сказал:
      — Ну, тебе чертовски повезло!
      Хейр и его жена, как королевские свидетели, были оправданы, и Хейр сплясал джигу тут же в зале суда.
      Через месяцы, в конце января 1829 года, на площади у Замковой скалы в Эдинбурге собралось, по подсчетам газетчиков, 28 тысяч зрителей посмотреть на казнь Бэрка. Шел проливной дождь, но никто не уходил. Бэрк никак не хотел покидать этот свет — он оказался куда более живучим, чем его жертвы. Рассказывают, что он умудрился удерживаться в петле на подбородке и извивался, чтобы воздух проникал в легкие, и никак не умирал. Толпа весело приветствовала его конвульсии, но когда приход смерти затянулся, палач и его помощники повисли на ногах Бэрка и в конце концов его задушили.
      Остальные действующие лица этой драмы хоть и остались живы, счастья не достигли. Элен Мак-Дугал скрывалась в городской тюрьме — она прожила там несколько месяцев, потому что любая ее попытка высунуть нос на улицу приводила к тому, что тут же сбегалась толпа, чтобы растерзать ее. Ей приходилось, подобрав рваные юбки, мчаться обратно в тюрьму. Наконец властям надоело ее охранять и на одном из кораблей, которые везли в Австралию каторжников, ее отправили на пятый континент, где ее следы теряются.
      Еще хуже пришлось Хейру. Сначала он провел некоторое время в тюрьме, так как родственники убитых возбудили против него дела об их смерти, но, блюдя обычаи, судебные власти отказались начинать новый процесс. Так как ему уж тем более опасно было ходить по улицам Эдинбурга, Хейр тайком уехал в один из дальних городков, где устроился работать на известковый карьер, при котором была установка для гашения извести. Но однажды кто-то узнал его, и тут же, не долго думая, рабочие столкнули его в чан с известью. Ему удалось выбраться, но он ослеп и с тех пор до конца жизни побирался по дорогам.
      Однако удивительнее всего судьба обошлась с самым богатым и, казалось, неподсудным участником событий — доктором Ноксом. Медицинская ассоциация Шотландии лишила его права на врачебную практику, из анатомической школы его с треском вышибли, и репутация у него, как у покровителя и сознательного участника убийц, была такова, что более к медицине он приблизиться не смог. И знаете, кем стал этот джентльмен? Он устроился кассиром бродячей цирковой трупы американских индейцев.
      Дольше всех из этой компании прожил слепец Хейр. Он и в пятидесятые годы прошлого века побирался на улицах Эдинбурга. Все уже позабыли и страшных убийц, и процесс, и доктора Нокса. Процесс Бэрка стал косвенной причиной перемен в английском законодательстве. События в Эдинбурге обратили внимание английского общества на положение дел в теневой медицине. Ведь доктор Нокс был не одинок — для анатомических театров (а порой это были именно театры, где, заплатив за входной билет, вы могли присутствовать при операции) трупы добывались сомнительными путями. А если на каждого пойманного преступника приходится обычно непойманный, а то и несколько, не исключено, что банды, подобные банде Бэрка, существовали и в других городах Англии.
      Вскоре после процесса споры в британском обществе переместились в парламент, и в результате горячих дебатов в 1832 году в Великобритании был принят Анатомический акт, то есть закон, дававший право родственникам покойного, а в отдельных случаях, за неимением родственников, местным властям передавать легально и за определенную плату соответствующие трупы в медицинские училища для анатомических опытов. Этот закон сразу прервал карьеру многочисленных гробокопателей, основных поставщиков тел для медиков. Но в других странах подобных законов еще не существовало и потому аналогичные преступления процветали, о чем будет речь дальше, когда мы расскажем о карьере доктора Хайда, по чистой случайности тезки зловещего героя повести Стивенсона.
 
 
      Связь времен порой проявляется странно и почти незаметно. Но, возможно, что мимо старого слепого Хейра многократно проходил и награждал нищего медной монетой вначале очень молодой, затем не столь молодой и даже зрелых лет мужчина по имени Чарлз Дойл, который, завершив в 1850 году архитектурное и художественное образование, приехал в Эдинбург, где ему предложили неплохое место заместителя городского архитектора с жалованьем в 220 фунтов в год, не так много для отпрыска достойной семьи, но неплохо для вчерашнего студента. Чарлз полагал, что пробудет в Эдинбурге недолго и вскоре присоединится к своим трем братьям и отцу в Лондоне, ибо все остальные мужчины семейства Дойл занимались художествами, а более всех был известен отец Джон Дойл, главный карикатурист сатирического журнала «Панч», гроза политиков и деятелей света. Но если три старших брата в дополнение к талантам были энергичны и деятельны, то Чарлз предпочитал мечтать о будущей славе, порой подходил к мольберту и начинал, но не заканчивал бессмертное полотно и жаловался друзьям на то, как заедают его дела в конторе, где он должен был контролировать проекты других зодчих.
      Так прошло пять лет, возвращение в Лондон было постоянной темой всех разговоров и переписки с родными, братья даже подыскивали Чарлзу хорошее место в столице, но в последний момент всё срывалось — Чарлз был не уверен в себе, а здесь, в Эдинбурге, он имел хоть и небольшое, но приличное и надежное место. Дедушка Джон был убежденным католиком в англиканской стране и потому, когда Чарлз сообщил ему, что намерен, соединиться узами брака с представительницей ирландской католической фамилии мисс Мэри Фоули, отец этот выбор одобрил. Несмотря на крайнюю бедность, семнадцатилетняя красавица, дочка хозяина квартиры, в которой Чарлз снимал комнату, принадлежала к одному из известных родов Ирландии и утверждала, что еще в семнадцатом веке ее родственники по материнской линии — Паки посредством женитьбы породнились с Мэри Перси из рода Баллинтемпл, которые были наследниками владений тех Перси, что происходили из Нортумберленда.
      Такое глубокое проникновение в собственную генеалогию средств семье не добавило, на двести фунтов в год прожить нелегко, даже если удается продать акварель. К тому же надо учесть, что за первые пять лет брака Мэри родила трех дочерей, а в 1859 году и сына — Артура. Положение было настолько серьезным, что Чарлз объявил о своем намерении отправиться мыть золото в Австралию. Несколько дней вся семья обливалась слезами, но потом любовь к протертому креслу и прокуренной трубке после обеда победила, и никуда, конечно, Чарлз не поехал. К тому же ему вскоре прибавили тридцать фунтов, что помогло заткнуть некоторые дырки в бюджете.
      Так что мальчик Артур Дойл, которого иногда называли и двойным именем Артур Конан в честь маминого дяди Майкла Конана, рос в благородной бедности. Порой после приема приехавших из Лондона гостей несколько дней питались совсем уж впроголодь. Но с дядей Конаном, который жил в Париже и издавал там «Журнал искусств», семья связывала некоторые финансовые надежды, и дяде не уставали напоминать о том, как его любит маленький Артур Конан. С дядей советовались о том, какое дать мальчику образование. Папа Чарлз мечтал, чтобы Артур стал бизнесменом, то есть занялся тем, к чему отец не имел никаких способностей. Мальчик же не выносил математику и явно не подавал надежд в сфере бизнеса. В конце концов дядя Конан посоветовал отдать ребенка в иезуитский колледж, и в 1868 году Артура отослали туда.
      С тех пор он бывал дома только на каникулах, всё более отдалялся от родных, вымахал выше шести футов, был лучшим спортсменом колледжа, но математику так и не полюбил.
      А его отец Чарлз год за годом проходил в свою контору мимо слепого нищего, который стоял на углу и, казалось, старость его не брала…
      Когда годы учения закончились и надо было решать, куда направить стопы далее, Артур, который весь последний год тайком от преподавателей и однокашников писал стихи и поэмы, собрал их в толстую тетрадь и послал дедушке Конану в Париж — кому же, как не ведущему художественному критику, решать дальнейшую судьбу молодого человека.
      Дед Конан внимательно прочел опусы внука и сообщил в письме маме: «…в каждом из этих произведений я обнаружил отрывки, поражающие своей свежестью и силой воображения. Мне кажется, что наш юноша обладает острым умом и способностями к самовыражению. Я очень надеюсь на то, что произведения, прочитанные мною, написаны самим Артуром, а не списаны у более талантливого товарища».
      Последний вывод было трудно опровергнуть, да никто и не посмел спорить с дядюшкой. Его совет подать заявление в медицинский колледж города Эдинбурга, хоть и неожиданный в свете оценки стихов молодого человека, был принят семейством, и последующие годы Конан Дойл провел, изучая медицину, препарируя трупы, и уж тогда-то наверняка зловещая история о банде Бэрка и о том, как добывал трупы для студентов доктор Нокс, стала Артуру известна. И хоть она не нашла прямого отражения в рассказах о Шерлоке Холмсе, образ доктора, который использует во вред свои знания, в творчестве Конан Дойла встречается.
      Известное в анналах американской криминалистики дело доктора Хайда имеет отношение не только к использованию знаний и возможностей врача при совершении преступления, но и смогло произойти потому, что в США использование трупов для анатомических вскрытий и опытов ограничивалось множеством правил и постановлений, разных в зависимости от штата, и потому широко практиковалось раскапывание могил, чтобы извлечь оттуда тело для изучения анатомии.
      В то же время дело доктора Хайда так и осталось до конца не раскрытым и окончательного ответа история не дала, хотя злодей частично получил свое.
      Эта история началась в дни гражданской войны в Америке, когда вместо того, чтобы отстаивать свободу и равенство либо защищать рабство, некий человек по имени Томас Суоп, который впоследствии предпочитал, чтобы к нему обращались как к полковнику Суопу, отправился на Запад, подобно многим тысячам переселенцев. Но далеко к Тихому океану он не стремился, а обнаружил в верховьях реки Миссури приятный участок прерии, который продавался почти за бесценок. Там полковник начал разводить скот. Когда стали появляться новые поселенцы, он уже успел скупить почти всё графство, по крайней мере, современники утверждали, что объехать владения Суопа нельзя было и за, день. Репутация у полковника была ужасной — не было в округе людей, которых бы он не обманул, не обидел или не ограбил. Участки прерии, купленные полковником, примыкали к реке, и когда городок превратился в речной порт, а затем и в быстро растущий, впоследствии гигантский город Канзас-Сити, то цена на собственность полковника выросла настолько, что, став миллионером, он смог отойти от дел, уехать из слишком шумного Канзас-Сити и поселиться в одном из его пригородов, во дворце, построенном покойным мужем его сестры мистером Логаном. Кроме них во дворце жили шестеро детей госпожи Логан и Мосс Хантон, кузен и советник полковника.
      В 1905 году, через сорок лет после появления полковника в тех местах и вскоре после переселения во дворец Логанов, у хорошенькой мисс Френсис Логан, одной из дочерей сестры полковника, появился поклонник, доктор Хайд, стройный, высокий, строгий молодой человек, похожий на протестантского пастора. Приехав в пригород, он старался добиться там практики, но у него ничего не получалось, в частности, из-за дурной репутации. Несмотря на молодость, его уже дважды исключали из медицинской ассоциации. Через год после успешного окончания колледжа он был привлечен к ответственности за то, что раскапывал могилы и использовал трупы для анатомических вскрытий, а также для продажи их своим коллегам. Уже это указывало на его предприимчивость, нечистоплотность и главное — корыстолюбие. После возвращения в лоно медицины он устроился врачом в Канзасе, но был уволен, так как заключенные грозили убить доктора за жестокость.
      Узнав о романе дочери с доктором, мать запретила им встречаться. Тогда доктор предложил возлюбленной бежать с ним из дома, что совершеннолетняя Френсис и сделала. Правда, убежали они недалеко — доктор снял квартиру в том же городке, на соседней улице.
      Четыре года продолжалась вражда между Суопами и Хайдом, умыкнувшим любимую дочь. Но в конце концов через четыре года жизни по соседству, когда доктор Хайд уже составил себе практику и обзавелся солидными пациентами, произошло примирение. Молодые начали посещать маму и дядю, и еще через несколько месяцев доктор Хайд, естественно, предложил стать семейным доктором Суопов — стоит ли платить чужому врачу, когда есть свой. Полковник и его сестра по мере сил сопротивлялись — они привыкли к своему доктору и любили его, но настойчивость Френсис, которая обожала мужа, была вознаграждена — решено было, что мистер Хайд возьмет на себя уход за всем семейством, а старый доктор Туиман останется в качестве консультанта.
      Первым приказом нового доктора был запрет полковнику Суопу напиваться до скотского состояния, что было любимым занятием миллионера на покое. За это доктор обещал, что Суоп проживет до ста лет. Так как Суоп не смог выполнить приказа, то под предлогом необходимости наблюдать за ним Френсис с мужем переехали во дворец
      Миллионер зятя своей сестры не любил и побаивался его. Доктор Хайд на обращал внимания на это, считая подобное отношение проявлением старческих капризов, и был к нему строг.
      А тем временем в одной из словесных стычек между миллионером и Хайдом первый заявил, что его наследникам, которые и пальцем не пошевелили, чтобы зарабатывать деньги, хватит и половины наследства, вторую он намерен передать на филантропические нужды. То есть достаточно было простой арифметики, чтобы доктор сообразил: даже если Суоп умрет завтра, но успеет переписать завещание, жена доктора получит лишь треть миллиона долларов — слишком много желающих на оставшиеся деньги. Правда, можно надеяться на часть материнского наследства — но когда это будет?
      Разведка доктора Хайда в лице его жены донесла, что в распоряжении доктора оставался один день, чтобы навести порядок в финансовых делах дядюшки. И в тот же вечер господин Суоп и его советник Мосс Хантон свалились с сильными желудочными болями. Доктор сказал дежурившей при больных медсестре Келлер, что ничего, кроме обычного старческого недомогания, у полковника и Мосса он не находит.
      Наутро, к большому разочарованию доктора, старики чувствовали себя лучше. Тогда Хайд решил пустить им кровь. Сестра Келлер отчаянно сопротивлялась, потому что полагала, что для таких старых и хрупких людей это средство опасно. Но доктор настоял на своем, он высосал, словно вампир, две кварты, то есть более литра, крови из старческих вен Мосса Хантона, и через час миллионер лишился душеприказчика, но сам смог избежать кровопускания и остался жив.
      Тут же появилась Френсис и по наущению мужа потребовала, чтобы именно его сделали душеприказчиком.
      Миллионер в гневе отверг предложение Хайда и поднялся с постели.
      — Погодите,- остановил его доктор, вошедший в спальню,- вы еще слабы. Вот, выпейте эту пилюлю, она восстановит ваши силы.- И он протянул полковнику пилюлю и стакан воды.
      Находившаяся в комнате медсестра хотела было попросить полковника не слушаться врача, но тот лишь спросил язвительно у Хайда:
      — Не отравишь? — И сам ответил: — Не посмеешь!
      Старик проглотил пилюлю, запил ее водой и тут же рухнул на постель. Тело его одолели конвульсии, и через несколько секунд он был мёртв.
      Доктор спокойно смотрел на то, как прощается с жизнью полковник, и, когда тот замер, он обернулся к медсестре и сказал:
      — Как видите, типичная апоплексия. Надежды нет.
      Отважная медсестра громко потребовала от врача, чтобы он признался, что же это была за пилюля, которая, по ее мнению, убила миллионера, на что доктор холодно попросил сестру не вмешиваться в дела, в которых она не смыслит. Когда же прибыл старый лечащий врач Туиман, они заперлись с Хайдом, после чего консультант совершил самый поверхностный осмотр усопшего, подтвердил диагноз коллеги и отбыл.
      Пятого октября было зачитано старое завещание полковника, и супруги Хайд стали обладателями полумиллиона долларов, что по тем временам было суммой, наверное в сто раз превышающей сегодняшний курс этой валюты. Но доктор Хайд решил, что только теперь наступило время ковать железо.
      И вот 1 декабря того же года на дом Суопа обрушилась эпидемия. Доктор Хайд объявил, что она называется брюшным тифом, вызвана плохой системой канализации, но, как ни странно, она распространилась лишь на имение Суопов, а в нем только на пятерых наследников полковника. Смерть каждого из них увеличивала долю наследства Френсис на несколько десятков тысяч долларов. Эпидемия себя окупала.
      Удивительны хладнокровие и выдержка доктора Хайда. В момент, когда малая эпидемия бушевала в доме Суопа, туда приехал доктор Стюарт, специалист по эпидемиологии, там был доктор Туиман и две медсестры, но Хайд продолжал проникать в комнаты, где лежали больные, заставлял их принимать пилюли, от которых им становилось хуже, и делать уколы, от которых у них начинались конвульсии. Самое удивительное заключалось в том, что врачи и в самом деле определили как исходную причину брюшной тиф, но впоследствии никто не сомневался, что возникнуть он мог лишь искусственным путем — ну, не было такой болезни в тех местах уже несколько лет! Зато Хайд, как считают криминалисты и сегодня, смог заразить воду бациллами брюшного тифа — но не в водопроводе, а в стаканах, стоявших у постелей больных. Пожалуй, уникальный пример бактериологической войны столетней давности!
      Несмотря на все усилия врачей, один из братьев Френсис умер, но умер после очередного укола доктора, и смерть его сопровождалась страшными головными болями, и поэтому доктор Хайд заявил коллегам, что брюшной тиф у покойного молодого человека перешел в менингит.
      И вот тогда именно медсестра Келлер заявила во всеуслышание, что доктор Хайд — убийца и она может свидетельствовать о том на любом суде.
      Несмотря на отчаянное сопротивление Френсис, которая пыталась переубедить членов семьи, ее собственная мать обратилась в полицию, и доктор Хайд попал под следствие.
      Не прошло и трех дней, как объявился аптекарь, который заявил, что еще в сентябре продал доктору Хайду цианистый калий в количестве, достаточном, чтобы убить роту солдат, а также немного стрихнина.
      Более того, вскоре и доктор Стюарт, которого вызвали в момент эпидемии тифа, признал на допросе, что в ноябре к нему приходил Хайд и взял у него несколько пробирок с культурой брюшного тифа, якобы для опытов, которыми решил заняться.
      Тогда следователь получил разрешение на эксгумацию трупов, и обнаружилось, что в теле мистера Суопа содержится достаточно цианистого калия, чтобы его убить, а смерть Мосса Хантона наступила от лошадиной доли стрихнина.
      Доктор был арестован в феврале 1910 года, однако жена из своих денег выделила 50 тысяч долларов для залога, и на суд доктор явился не из тюрьмы, а из дома, в который им с Френсис пришлось переселиться, ибо оставшиеся в живых члены семейства не желали терпеть рядом убийцу.
      Суд продолжался больше месяца. Обе стороны вызывали десятки свидетелей, но доказать, что именно доктор Хайд отравлял своих пациентов, было нелегко.
      Уставшие и запутавшиеся в показаниях и речах адвокатов члены жюри вынесли приговор: виновен, но заслуживает тюремного заключения, а не смерти — сомнения трактовались в пользу обвиняемого.
      Жена Хайда всё свое состояние пожертвовала на спасение мужа. Через год состоялся новый суд, потому что в Верховном суде обнаружили некоторые технические неправильности в ведении процесса. Однако и новый суд Хайда не оправдал. Тогда госпожа Хайд вложила еще несколько десятков тысяч долларов — жалобы, пересмотры, новые следствия шли одно за другим, пока в 1917 году Френсис не удалось выцарапать мужа из тюрьмы, на что она истратила всё состояние, добытое ее мужем преступным путем. Лишь на четвертом суде, при весьма сомнительных обстоятельствах, Хайд был наконец оправдан.
      И как только это случилось, Френсис подала на развод и больше своего мужа не видела.
      И ее родственники не сомневались в том, что она считала своего мужа виновным, но долг жены помогать мужу полагала обязательным.
      Совпадения бывают самые дикие, невероятные, вызывающие уверенность в существовании мистических сил, и в то же время они остаются не более как совпадениями. Зная об этом, я всё же постарался просмотреть журналы и сборники, монографии и популярные труды, чтобы отыскать, не отмечено ли в анналах криминалистики какое-нибудь шумное или необычное уголовное дело, отметившее бы рождение знаменитого в будущем Артура Конан Дойла?
      Такое совпадение обнаружилось, но убедительно прошу читателей не придавать ему никакого мистического значения.
      Речь идет о том, что в тот день, когда госпожа Мэри Дойл родила здорового крупного мальчика, нареченного Артуром, а случилось это в Лондоне 22 мая 1859 года, в городе Сент-Пол, по другую сторону Атлантического океана, начался суд над Анной Билянской, первой и последней женщиной, повешенной в штате Миннесота.
      Правда, взять на себя честь разоблачения и поимки этой отравительницы не имел права ни один из сыщиков того времени, потому что заслуга принадлежала только миссис Люсинде Килпатрик.
      А теперь по порядку.
      Мэри Энн Эвардс Райф была дьявольски хороша собой. В газетах потом писали, что она была высока ростом, стройна, сероглаза. Ее пышные золотые волосы были убраны в большой пучок на затылке. Мужчины сразу попадали под ее тихое обаяние, женщины чувствовали опасность и сторонились ее.
      Мэри Энн появилась в столице Миннесоты Сент-Поле летом 1858 года, совершенно неожиданно, покинув, по ее словам, богатый родительский дом в Северной Каролине ради того, чтобы ухаживать за заболевшим Джоном Уокером, ее родным племянником. Тете было тридцать восемь лет, племяннику чуть больше двадцати, он был столяром, имел небольшой домик, где тетя и поселилась, чтобы вести несложное хозяйство молодого человека.
      Злые языки… а они развязались далеко не сразу, потому что тетя Мэри Энн была скромна, тиха и скорее старалась затаить свою красоту, нежели ее демонстрировать, и заботилась о Джоне, как санитарка, сестра милосердия, родная сестра, наконец! Она трогательно рассказывала о том, что Джон остался без матери еще в нежном детском возрасте и она поклялась своей старшей сестре, что заменит мальчику родителей.
      Положение одинокой тети при выздоровевшем племяннике превратило Мэри Энн в потенциальную невесту, а красивых и домовитых дам в быстро растущем на берегу Миссисипи городе Сент-Поле не хватало.
      Чувствовал их дефицит и Станислав Билянский, приехавший в юности из Польши, прошедший на берегах Миссисипи славный путь от чернорабочего и матроса до содержателя салуна и богатого землевладельца. Станислав был четырежды женат, но жены либо умерли, либо покинули его, дети выросли и разлетелись, и он уже подумывал, не возвратиться ли в Польшу, но одолела лень к перемене мест и привычка к жизни на Миссисипи. Окончательное решение приняла за него судьба в лице прекрасной Мэри Энн, которую он встретил на улице, затем, узнав о ее одиночестве, смог сблизиться с красивым, курчавым, могучим, но недалеким Джоном Уокером и именно через посредство племянника принялся штурмовать сердце Мэри Энн.
      Станислав всегда добивался того, чего хотел. Добился он и согласия Мэри Энн выйти за него замуж. Хоть женщина и не скрывала холодности и равнодушия к пятидесятилетнему вдовцу. Приятели Уокера утверждали, что главным аргументом в пользу ее брака с поляком было желание Джона бросить столярное мастерство и пожить в славном богатом безделье при новом дядюшке.
      Так и случилось.
      Сыграли скромную свадьбу, и троица поселилась в просторном, выходящем широкими окнами многочисленных комнат на Миссисипи особняке Станислава.
      Но ничего хорошего из этого брака не вышло.
      Как рассказывала потом Роза, горничная хозяйки, Мэри Энн, которую Станислав называл Анной, признавалась, что не может заставить себя спать с «этим старым козлом». А однажды Роза подсмотрела, как тетя у себя в спальне целовалась с племянником, причем вовсе не по-родственному.
      Некоторое время пан Станислав находился в состоянии блаженного неведения, он боготворил свою новую жену, он любовался ею, был готов выполнить любой ее каприз, но так как желаний такого рода не поступало, Станислав проводил всё свое время в салуне, где поглощал виски в огромных количествах.
      Госпоже Билянской, очевидно, следовало бы примириться и оставить мужа в покое. Но, следуя старым добрым католическим традициям, муж желал проводить ночи в одной постели с женой и даже не отказывался от надежды получить от нее еще одного отпрыска.
      А вот это Анне было отвратительно.
      Отвращение ее было столь велико, что она решила отделаться от мужа, но сделать это так, чтобы ее дорогой племянник унаследовал вместе с ней всё его состояние.
      И тогда ранней весной 1859 года Станислав занемог.
      Пить он меньше не стал, но после каждой выпивки его буквально выворачивало, а на следующий день он не мог подняться с постели от жуткой головной боли и слабости. Анна не скрывала от своей соседки Люсинды Килпатрик, что ждет не дождется, когда ее благоверный отправится на тот свет, и рада бы найти для этого нужные таблетки. Люсинда ужасалась и умоляла подругу выкинуть из головы такие греховные мысли.
      Что касается племянника, то он перестал скрывать свои нежные отношения с потенциальной вдовой. А так как страдающего мужа отселили, он часто проводил всю ночь в супружеской спальне.
      Наконец, в марте пану Станиславу стало совсем плохо и он умер в конвульсиях.
      Было проведено формальное расследование обстоятельств смерти пана Станислава.
      Соседи, подруга Люсинда и племянник Джон утверждали, что более преданной и самоотверженной жены, чем Анна, пану Станиславу не отыскать. Так что следствие решило, что причиной смерти послужило неумеренное употребление алкоголя. Дело было закрыто. Буквально на следующий день после похорон Джон и Анна, ставшая снова свободной Мэри Энн, устроили веселый праздник, который был слышен всем соседям. Соседи переглядывались и ворчали. Миссис Люсинда Килпатрик неожиданно ударилась в слезы. Муж пытался утешить ее, остановить истерику, но тщетно. Люсинда призналась ему в страшной тайне, которую носила в сердце уже третью неделю. Оказывается, в феврале Анна послала подругу в аптеку купить мышьяка, чтобы избавиться, по ее словам, от расплодившихся в доме крыс. Но Люсинду насторожило, как Анна просила ее об этом, и она отказалась. Тогда, как ей стало известно, Анна сама пошла в аптеку мистера Дженкинса и купила целый пакет мышьяка. Более того, в дружеской беседе через несколько дней Анна вдруг призналась, что боится, не будет ли обнаружен мышьяк, если тело решат вскрыть. Когда перепуганная Люсинда стала спрашивать, чье тело имеет в виду подруга, та приказала ей забыть о случайно вырвавшихся словах. А когда полицейский пришел к Люсинде, чтобы допросить ее о том, что она знает о смерти Станислава, Анна прибежала к ней, спряталась за портьеру и подслушивала весь разговор Люсинды с полицейским, поэтому она и молчала.
      Она молчала бы о них и дальше, если бы не этот наглый праздник, который позволила себе Анна, потерявшая от радости голову.
      Далее начал действовать мистер Килпатрик. Он посетил шефа полиции Сент-Пола, и на следующий день — 12 марта — три доктора в сопровождении свидетелей провели эксгумацию тела и обнаружили в желудке покойного пана Станислава немалую дозу мышьяка.
      Пожалуй, этот случай — один из первых примеров научного криминалистического вскрытия с целью обнаружения яда через несколько дней после смерти жертвы.
      Анна и Джон Уокер были тут же арестованы и препровождены в тюрьму. Джон, который, как оказалось, вовсе не был племянником Анны, а лишь молодым любовником, встреченным ею во время его поездки в Северную Каролину, категорически отрицал свою причастность к преступлению. Он клялся, что и не подозревал о намерении Анны убить мужа. Когда стали допрашивать Анну, ее беспокоило более всего, как бы подозрение не пало на Джона. Она под присягой поклялась, что молодой столяр совершенно невинен и судить нужно только ее одну. Что и было сделано. Джон вышел сухим из грязной воды и больше в этой истории вообще не возникал. Анна взяла на себя всю тяжесть обвинения и 3 июня, как раз когда младенца Конан Дойла окрестили Артуром, она была приговорена к смерти через повешение — это была первая женщина, приговоренная к смерти в штате Миннесота.
      Анна подавала на помилование, но помилования не получила и 23 марта 1860 года при большом стечении народа взошла на помост у виселицы на центральной площади Сент-Пола. Америка любит острые зрелища, и если к тому времени в Европе повсеместно публичные казни были отменены, так как к этому относились отрицательно не только умеренные политики, но и церковь, полагавшая, что подобные зрелища аморальны, то в Штатах демократия всё еще зачастую воспринималась как коллективное действо любого, даже самого жестокого типа.
      Анна, которая все месяцы в тюрьме провела в полном молчании, отказываясь с кем бы то ни было общаться, неожиданно кинулась к краю помоста и произнесла такую речь:
      — Я не дождалась от вас ни правосудия, ни пощады! Я умираю за свои страдания, а не за то, что совершила. Пусть вы наживетесь на моей смерти, но знайте, что ваш суд неправедный. А правду я буду искать на небесах! Я виновна, да, я виновата во многом, но я никогда никого не убивала, и если кто убил моего мужа, то не я! И когда до вас дойдет очередь и вы предстанете перед Высшим судом, пусть вам достанется судья, а не палач. Я иду к Богу…
      Палач подошел к ней и опустил петлю ей на шею… Анна отшатнулась, но руки ее были связаны за спиной, и она была бессильна воспрепятствовать палачу.
      — Неужели в вас не шевельнулась жалость… или хотя бы трепет от того, что вы опускаете удавку на женскую шею? Вы же убийца!
      В толпе прокатился ропот. Несмотря на годовое ожидание смерти и балахон смертницы, Анна была еще хороша и перед лицом смерти — отважна.
      — Я уверяю вас,- сказал палач, и его негромкий ответ был слышен всем на замершей площади,- что я только исполняю мой долг, а потому не позволяю чувствам владеть собой.
      И ловким движением он натянул женщине на голову черный колпак. И тут из-под колпака глухо донеслись слова:
      — Смотрите, чтобы всё мое лицо было прикрыто — я не хочу, чтобы пустые зеваки видели, как мне больно…
      Палач выбил подставку из-под ее ног, но многие успели услышать ее последний возглас:
      — Иисус, Господь мой, прими мою невинную душу! Тело несколько раз дернулось, пытаясь преодолеть неминуемую смерть, и неподвижно повисло.
      Над площадью царила тишина.
      И тут ее прорвал топот. Давя друг дружку, зрители полезли на эшафот, палач с помощниками еле успели вытащить труп из петли и свалить его назад, за помост. Толпа же рвала на кусочки, на волокна веревку, которая удушила Анну,- веревка висельника приносит счастье.
 
 
      Доктор Артур Конан Дойл был молод и беден. Когда в 1882 году он получил практику в Портсмуте, ему было двадцать три и медицинский опыт его ограничивался одним годом в роли судового врача. Связей — никаких, родственники помочь не могут или не хотят. Так что доктор завесил шторами окна первого этажа в доме, который ему удалось снять, чтобы прохожие не догадались, что в комнатах нет мебели. А медную табличку со своим именем и дверные ручки он чистил глубокой ночью: никто не должен знать, что доктору не на что нанять служанку.
      Конан Дойл был, судя по всему, хорошим, разумным, знающим врачом. К тому же он был добрым человеком. А чего злиться? Ростом Артур — метр девяносто, здоровьем Бог не обидел, собой хорош, весел и трудолюбив. А главное — убежден, что станет писателем. Пока что груды исписанных листов растут в спальне, а конверты с рассказами возвращаются от издателей…
      Мать, в бедности растившая многочисленных сестер Артура, требовала в письмах, чтобы он женился. Хорошо бы отыскать состоятельную невесту… Ведь на сорок фунтов в год не проживешь.
      Получилось всё наоборот.
      В марте 1885 года расположенный к Артуру доктор Пайк пригласил его на консультацию. Доктора пугали симптомы болезни Джека — сына небогатой вдовы, что поселилась по соседству. Мать и сестра мальчика ждали их в пансионе у моря, где они жили, надеясь, что Джеку станет лучше. Консилиум утешения не принес. Доктору Пайку и Артуру было ясно, что мальчик обречен. Он перенес менингит и страдал от осложнений. Страшные болезненные припадки лишали Джека разума… Миссис Хокинс, его мать, пригласила врачей к чаю. Его сестра Луиза накрыла на стол. Разговор за чаем был печальным не только оттого, что все понимали безнадежность положения, но и потому, что семье Хокинс было некуда деваться. Их уже попросили покинуть два пансиона: припадки пугали постояльцев. И вот завтра они должны уехать и отсюда. Но куда? Вернуться в Лондон, где у них есть квартирка? Но там Джеку сразу становится хуже.
      Луиза старалась не смотреть на врачей — ей было стыдно, что мать так унижается перед чужими людьми.
      Потом доктора стали прощаться. И вдруг, уже у двери, очень высокий и худой доктор Конан Доил сказал:
      — Пожалуй, я могу предложить временный выход. Если, конечно, вас это устроит. Я живу один в пустом доме. Там есть свободная комната. Вы можете привезти мальчика ко мне. Днем вы будете рядом с ним, а ночью я… Нет, вы меня неправильно поняли! Я не возьму с вас денег. Ведь мальчик не помешает.
      На следующий день Джека привезли к Конан Дойлу. Вскоре у ребенка поднялась температура, ночами он почти не спал. Не спал и доктор Артур. Он проводил ночи в качалке, которую поставил в комнате у Джека.
      С каждым днем Джеку становилось хуже. Через две недели он умер.
      И без того небольшая практика Артура понесла на этом жестокий урон. Да и как прикажете реагировать пациентам Конан Доила, если из его дома на виду у всех выносят маленький, обтянутый черной материей гроб и все вокруг знают, что доктор сам предложил оставить мальчика у себя.
      И хоть доктор Пайк стоял за своего друга стеной, а мать и дочь Хокинс не столько думали о своем горе, сколько утешали разбитого несчастьем молодого врача, половину пациентов Артур потерял. Разве докажешь благопристойным соседям, что Хокинсы бедны и никакой корысти в действиях Артура не могло быть.
      После похорон знакомство с Хокинсами не прервалось. Артур часто навещал их, да и женщины нередко бывали у него в пустом доме. Кто знает, в какой момент взаимное сочувствие и общее горе, соединившие этих людей, превратились в любовь? Луизе, которую все звали Туи, было тогда двадцать семь лет, она была на год старше Артура. Милая, круглолицая, полногубая шатенка с большими сине-зелеными глазами была молчалива, домовита и улыбчива. До встречи с ней Конан Дойл неоднократно влюблялся, собирался жениться, шумно расставался с красавицами, чтобы тут же влюбиться снова… А тут всё было иначе. В начале марта они познакомились у постели Джека, в конце апреля — обручились.
      Мать Артура была расстроена. Литературных надежд сына она не разделяла, да и кто мог их разделить? Теперь же бедный доктор создал бедную семью и заведет бедных детей… Не такой судьбы она желала Артуру.
      Конан Дойл также понимал, что богатым и преуспевающим врачом ему не стать. А вот знаменитым писателем он станет! Ведь Туи верит в него. Пока что они уговорили тещу переехать в их дом, взяли напрокат пианино и купили записную книжку в кожаном переплете, на которой наклеили квадратик бумаги с надписью: «Л. и А. Конан Дойл, 6 августа 1885 года». В альбом они записывали мысли о книжках, что вместе прочли, понравившиеся цитаты и придуманные молодоженами афоризмы. Рукой Артура написано, например: «Для того чтобы быть истинной, религия должна охватывать всё — от амёбы до Млечного Пути». Религиозные вопросы были для Конан Дойла больным местом: дело в, том, что со стороны отца у него было немало богатых и знатных родственников. Все они, без исключения, были ревностными католиками. Артуру достаточно было бы не спорить с ними — тетки и дядья любили племянника. Но упрямый доктор твердо заявил, что он не признает существования Бога. Родственники этого не перенесли и отвернулись от Артура.
      Закончив прием больных, доктор садился за письменный стол и допоздна писал. Каждый день. Но Конан Дойлу никак не удавалось найти себя в литературе. Артур был убежден: он родился, чтобы стать историческим романистом.
      В то же время история часто представлялась ему как яркое скопище характеров, необычных ситуаций, парадоксальных сюжетов. В ней он искал приключения, тайну, детектив. Отсюда один шаг до детектива современного.
      В архиве Конан Дойла наследники отыскали его заметки, относящиеся к 1886 году. «Прочел роман Габорио — детектив «Лекок»,- писал Конан Дойл,- а также рассказ об убийстве старухи, имя которой я запамятовал… Всё это очень хорошо сделано. Как у Уилки Коллинза, но лучше». И на том же листке появляется странная запись, явно связанная с заметкой о Габорио: «Рукав плаща, испачканное брючное колено, грязь на указательном и большом пальцах, ботинок… каждая деталь может нам что-то рассказать, но невероятно, чтобы в сумме они не показали истинной и полной картины».
      Конан Дойл начать думать о детективном рассказе.
      Будучи врачом и весьма трезвым человеком, Конан Дойл полагал, что детективная работа может стать настоящей наукой. Это положение сегодня кажется настолько бесспорным, что трудно поверить, что еще в семидесятых годах прошлого века криминалистики как науки не существовало. Ее пытался изобрести на страницах своих новелл Эдгар По, а реальные полицейские обходились жизненным опытом и услугами осведомителей. Опубликованная в 1864 году книга Ломброзо о криминальных типах, хоть и получила широкую известность, практической пользы сыску не принесла. Работы Бертильона, Хершела, Гофмана и других ученых — были делом ближайшего будущего.
      В начале 1886 года Конан Дойл записывает: «Испуганная женщина подбегает к кэбмену. Они отправляются искать полисмена. Джон Ривс, который уже семь лет служит в полиции, отправляется с ними». Это уже набросок к детективному рассказу.
      В записных книжках всё чаще появляются заметки, подготовительные фразы, имена, места действия для детектива. Кто будет главным героем? У Дойла есть приятель, ведущий член Портсмутского литературного и научного общества по имени Джеймс Ватсон. Записывает: «Джон Ватсон». Станет ли он детективом? Может быть, он лишь друг и комментатор? Но как тогда назвать главного героя? Появляется в записной книжке имя: «Шерринфорд Холмс». Но это имя его не удовлетворило. Оно было слишком претенциозным. И тут в голову пришло ирландское имя Шерлок. Хорошо звучит: Шерлок Холмс? Внешне он будет похож на доктора Джозефа Белла, что учил Артура в Эдинбургском университете.
      Доктор Конан Дойл отыскал Туи на кухне. Как ей нравится сочетание: Джон Ватсон и Шерлок Холмс? Представляешь: Лондон, пустой дом, дорожка к нему, покрытая желтой мокрой глиной, мёртвый человек, лежащий при свете красной свечки, и слово «месть», написанное кровью на стене…
      — Ах! — сказала добрая Туи.- Как интересно!
      Может, она выразилась иначе, но Артур, ободренный семейной поддержкой, поспешил вниз, к себе в кабинет. В ту ночь он так и не лег.
      Да и в следующие дни выдержанного и веселого доктора было не узнать. Он стал рассеянным, откладывал визиты и приемы, отпустив очередного пациента, тут же вытаскивал из стола рукопись и принимался писать…
      И уж конечно, Артур не подозревал, что пишет рассказ о самом популярном сыщике в мировой истории, а может быть, даже о самом известном герое английской литературы.
 
 
      Конан Дойл создал современную детективную литературу, он открыл современный тип сыщика, который пользуется не только дедукцией в раскрытии преступления, но и привлекает достижения науки. Конан Доил предугадал криминалистику двадцатого века — в этом сила Шерлока Холмса и его популярность у читателей даже через сто лет. Я сейчас не говорю о литературных достоинствах прозы Конан Дойла, они очевидны и, конечно же, способствовали успеху и долговечности его произведений. Я говорю о их соответствии жизненной правде. И соответствии своему времени.
      Вполне можно допустить, что, не стань Конан Дойл столь головокружительно популярен уже в конце прошлого века, не издавали бы его столь энергично во всём мире, не передавали бы его затрепанные книжки по наследству: отцы — детям, деды — внукам, — может быть, сегодня он бы не был столь знаменит. Ведь если положить рядом томики Конан Дойла и тысячи книг его талантливых последователей, литературоведческий анализ докажет, что ученики далеко обогнали учителя. Но мы всё равно читаем Конан Дойла раньше и увлеченней, чем Агату Кристи, Гарднера, Эллери Квина или Чандлера.
      Еще одно соображение: за полвека до Конан Дойла о принципах научной дедукции размышлял другой большой писатель — Эдгар По. И написал несколько классических новелл. Они, пожалуй, более известны сегодня, чем в год написания. Эдгар По настолько обогнал свое время, что не почувствовал адекватного читательского отклика и бросил это занятие.
      Конан Дойл же точно отразил время. Так же как Жюль Верн в фантастике и приключениях. Так же как Уэллс, сменивший Жюля Верна.
      Для того чтобы мои рассуждения не были бездоказательными, постараюсь рассказать о том, что происходило в криминалистике именно в те годы, когда Конан Доил поселил своего героя на Бейкер-стрит.
      В Лондоне стоял старый дворец, в котором когда-то останавливались шотландские короли. Дворец назывался Скотленд-Ярд, то есть Шотландский двор. После того как Шотландия потеряла остатки независимости и королей там не стало, здание использовалось различными государственными службами, пока не было передано в первой половине прошлого века лондонской полиции. Полиция в стране не пользовалась популярностью, работать там было позорно. К тому же высокие представления англичан о личной свободе вступали в противоречие с запутанностью старых законов, которыми можно было манипулировать в интересах судьи и чиновников. Законы были жестоки и порой бессмысленны. Достаточно сказать, что смертная казнь полагалась за двести различных преступлений, среди которых были и вовсе пустяковые с точки зрения просвещенного девятнадцатого века. Вместо организованной полиции существовало множество частных сыщиков, которые нередко сами шли на преступления, чтобы заполучить «кровавые деньги» — те сорок фунтов стерлингов, что полагались за поимку вора или иного преступника. Так что грань между преступниками и детективами была зыбкой.
      Уголовная полиция в Лондоне была создана лишь в 1829 году, куда позже, чем в других европейских столицах. Полицейские получили униформу — серые панталоны, голубые фраки и черные цилиндры. Тысячи лондонских полицейских смогли навести порядок на улицах, но преступники лишь отступили в темные углы города — ночные преступления, грабежи не прекращались. В 1842 году несколько полицейских, сняв форму и одевшись в штатское, стали детективами. А еще через восемь лет Чарлз Диккенс изобразил в романе «Холодный дом» такого героя и даже ввел столь привычное для нас слово — детектив (от «следить», «расследовать»).
      Приемы и методы детективов были чисто любительскими, число их мизерно. В 1869 году в Скотленд-Ярде числилось 24 детектива — на миллионный город! Новый шеф британской полиции тогда же признавался: «Большие трудности лежат на пути развития детективной системы. Многие англичане смотрят на нее с недоверием. Она абсолютно чужда привычкам и чувствам нации».
      Лишь в семидесятых годах, когда начальником Скотленд-Ярда стал Говард Уинсент, наметились некоторые перемены. Создавались картотеки на рецидивистов, их начали фотографировать, а в начале восьмидесятых Уинсент даже отправился в Париж, чтобы познакомиться с работами Бертильона. Напомню, именно тогда Конан Дойл поселился в Портсмуте и начал заниматься врачебной практикой.
 
 
      Что заинтересовало Говарда Уинсента в Париже?
      Если Англия держалась за нисходящие еще к средневековью правила и обычаи, если ее замшелая законодательная система уже не отвечала интересам империи, то Франция, пережив потрясения Великой революции и наполеоновских войн, старую систему разрушила. А куда легче начинать всё на пустом месте!
      В молодой капиталистической, агрессивной Франции Наполеона царил (вернее, должен был царить) порядок: Франция рассматривалась императором как тыл всеобщего фронта. А в тылу должно было быть спокойно.
      Спокойствия было нелегко добиться, так как полиция господина Фуше занималась в основном политическим сыском, выявляя врагов и диссидентов, раскрывая заговоры. Так что между наполеоновским идеалом и действительностью существовал громадный разрыв. Именно постоянная война и способствовала росту уголовной преступности в стране — было кого грабить, было где скрываться. Нельзя сказать, что это не вызывало в полиции беспокойства, но каким образом справиться с преступным миром, никто себе не представлял. Пока в 1810 году к полицейскому префекту Парижа не явился плотный, красивый господин тридцати пяти лет от роду с вьющимися над высоким лбом кудрями, густыми бровями и горбатым носом над четко очерченными губами…
 
 
      Считается, что судьба и характер Франсуа Видока послужили Виктору Гюго основой для образа незабываемого Жана Вальжана из «Отверженных». Распространено также мнение, что именно Видок вдохновил Бальзака на создание Вотрена, каторжника, заявлявшего в «Отце Горио», что тайна всех состояний — это преступление, которое хорошо забыто, потому что чисто сделано. Бунтовщик Вотрен настолько испугал российские власти, что ввоз «Отца Горио» в Россию был запрещен по личному распоряжению императора Николая I.
      Связь бальзаковского Вотрена с Видоком подчеркивается и тем, что юного Видока прозвали в Аррасе Вепрем, «Вотреном», и это прозвище укрепилось за ним надолго, последовав даже на каторгу.
      Но перед тем как получить такое прозвище, Франсуа Видок, второй сын аррасского булочника с Венецианской улицы, услышал (но еще не понял) предсказание повивальной бабки, которая принимала роды его матери. «Это дитя,- сообщила бабка родственникам будущего Вепря,- наделает немало шуму на белом свете и перенесет множество житейских бурь».
      К пятнадцати годам слишком красивый и сильный подросток бросил школу и ринулся в приключения. Он покорил сердца многих местных девчонок, а также замужних дам, был многократно бит мужьями и родителями возлюбленных, сам давал сдачи, дрался на дуэли и на кулаках, буянил в трактирах и на улицах — в общем был грозой мирного Арраса.
      Для того чтобы вести такую бурную, но не приносящую доходов жизнь, Вепрю приходилось залезать к отцу в заветную шкатулку, а то и в кассу булочной. Отец решил преподать сыну достойный урок и направился в полицию, где служил его свояк. На следующий день два полицейских заявились в дом к булочнику и по жалобе отца арестовали Франсуа за многократные мелкие хищения. Десять дней Франсуа провел в городской тюрьме, потом громогласно раскаялся, и отец его простил. В последний раз.
      Некоторое время Франсуа вел себя прилично, но постепенно обещания и клятвы были забыты. Франсуа вместе с его таким же беспутным приятелем решили убежать из дома, наняться на корабль матросами и добраться до Америки, где такие ребята, как они, тут же станут миллионерами.
      На этот раз Франсуа до дна очистил шкатулку и извлек из нее тысячу франков. Вдвоем с приятелем они добрались до Остенде, где в трактире поделились своими намерениями с местным проходимцем, который поклялся всё устроить как надо, взял у юношей деньги и убежал. Удрученный приключением товарищ Видока вернулся домой, а Видок, понимая, что ждать пощады от папы не следует, несколько дней промыкался по городу, пока не уговорил хозяина театра марионеток взять его к себе в помощники. Счастливая творческая жизнь Франсуа продолжалась всего несколько недель. Виной тому была конечно же хорошенькая жена кукольника. Ей очень понравился новый спутник, а он не стал сопротивляться. Кукольник застал любовников в своей постели и успел принести кочергу, прежде чем молодец убежал. Кукольник так измолотил Франсуа кочергой, что ему ничего не оставалось, как, отлежавшись, плестись домой, чтобы залечить там ссадины и сломанные ребра.
      Когда Франсуа вернулся под отчий кров, ему уже было семнадцать лет. Он припал в коленям отца, и тот торжественно простил бродягу. После этого Франсуа больше не трогал папину кассу, чего нельзя сказать о девицах Арраса, на которых запрет не распространялся. Вскоре Видок понял, что рамки Арраса ему тесны,- и он совершил вторую попытку вырваться из дома, для чего в 1791 году записался в армию. Дело происходило в те месяцы, когда молодая Французская республика призвала своих граждан к оружию для защиты Революции. Солдатом Видок оказался отважным, вскоре он отличился в битве при Вальми и был произведен в капралы, в каковом чине он состоял три дня, после чего поссорился с сержантом, избил его и не придумал ничего лучше, как дезертировать. Но совсем уходить из армии ему не хотелось, так что через некоторое время, пользуясь фронтовой неразберихой, Видок записался в другой полк, где вскоре ввязался в ссору и вызвал противника на дуэль. На этот раз счастье изменило Видоку, который полагал себя непревзойденным фехтовальщиком. Его победили, да так обидно, что он угодил в госпиталь.
      Долго ли, коротко, но Видок снова дрался на дуэлях, вынужден был жениться на юной возлюбленной, потому что ее брат был крупным деятелем Конвента и пригрозил жениху смертью, затем бросил армию и ударился в коммерцию. Окруженный возлюбленными, готовыми ему удружить, двадцатилетний купец благоденствовал несколько месяцев, пока не застал одну из своих любовниц в объятиях армейского капитана, что привело его в страшный гнев. Видок избил обидчика, а капитан подал на него жалобу, и Франсуа угодил в тюрьму по-настоящему.
      Видок полагал, что пребывание в тюрьме — дело недолгое, но его деятельная натура не терпела простоя. Он проникся сочувствием к одному крестьянину, который, чтобы прокормить в голодное время четверых детей, украл меру зерна. Видок уговорил крестьянина бежать и изготовил для него документы об освобождении из тюрьмы. Видно, документы были недостаточно убедительны — крестьянина поймали, а тот, чтобы избежать каторги, во всём покаялся. Видоку объявили, что его будут судить за подделку государственных документов, что равнялось по тяжести преступления фальшифомонетничеству. Испугавшись попасть на каторгу, Видок тут же бежал из тюрьмы. Был пойман. Бежал снова. Снова был пойман. После третьего побега предстал перед судом и был охарактеризован как «закоренелый преступник, многократно убегавший из мест заключения». За всё это он получил суровое наказание: восемь лет каторги.
      Разумеется, брестская каторга Видока не удержала. Он уже имел прозвище «короля побегов», и ему ничего не оставалось, как оправдывать его в глазах начальства и заключенных. Через две недели он бежал, но очутился в госпитале — так его помяли надзиратели, когда поймали. Из госпиталя он бежал, переодевшись монахиней (монахини ухаживали за больными каторжниками). На этот раз он продержался на воле несколько месяцев и пережил множество приключений, которые завершились как обычно — он опять попался и опять был препровожден на каторгу, на этот раз в Тулон. К тому времени Видока окружала легенда — его не могли удержать никакие засовы и замки. Оправдывая свое «звание», Видок убежал и с тулонской каторги и начал вести сложную и несладкую жизнь в узкой щели между честью и преступлениями. Бальзак приписывает Вотрену фразу, под которой мог был подписаться и Видок: «Быть воланом между двумя ракетками, из коих одна зовется каторгой, а другая — полицией, в такой жизни победа достается бесконечными усилиями, а обрести спокойствие, мне думается, просто невозможно». И в самом деле: трудиться честно Видок не мог, потому что, как только он устраивался как следует, его выслеживали полицейские. А если полиция теряла его след, то всегда находились коллеги-уголовники, которые надеялись шантажировать его и рады были за малую толику донести на него полиции.
      И вот в один прекрасный день, здраво рассудив, Видок решает вместо волана стать одной из ракеток.
      В 1810 году Видок явился к префекту парижской полиции барону Паскье и предложил ему свои услуги.
      Паскье поднял дело «добровольца». Обычный человек ужаснулся бы, прочтя бесконечные отчеты о побегах и преступлениях Видока, но Паскье увидел в этом деле другое. Во-первых, что он имеет дело с невероятно талантливым и изобретательным человеком, упорным и последовательным. Во-вторых, Паскье сделал вывод, что Видок фактически и не совершал серьезных преступлений, хотя и должен был по закону провести остаток своих дней на каторге, преступление Видока заключалось в желании убежать или помочь бежать другим. Кроме того, Паскье получил сведения от начальника каторги о том, что во время последней отсидки заключенный Видок уже предлагал свои услуги полиции и даже выполнял некоторые поручения, в чем проявил себя полезным сотрудником, потому что за последние пятнадцать лет он узнал весь преступный мир Франции.
      По договоренности с бароном Паскье Видок организовал собственную уголовную тайную полицию, состоявшую поначалу лишь из одного человека, но после первых успехов выросшую до нескольких десятков агентов.
      Когда Видок начал свою деятельность в 1811 году, Французская империя Наполеона уже находилась в глубоком кризисе — ведь страна двадцать лет беспрерывно воевала, вынеся притом кардинальную ломку внутренних отношений. Разумеется, число деклассированных, разоренных, отчаявшихся людей давно уже перевалило за все допустимые пределы, и даже полиция мрачного и коварного Фуше не могла справиться с океаном преступности. В этой обстановке ценность Видока для полиции трудно было переоценить. На сторону государства перешел человек, знавший в лицо всех «авторитетов» преступного мира, все злачные места, все пути сбыта награбленного и к тому же преисполненный искренней ненавистью к преступному миру потому, что этот мир был ему всегда враждебен — Видок не мог вписаться в рамки преступного сообщества и не желал подчиняться никаким законам. В отличие от многих иных обывателей, Видок отлично знал, насколько преступный мир подл, труслив и продажен и насколько лжива и лицемерна его романтика.
      Получив «лицензию», Видок со своими помощниками принялся за чистку Парижа от организованной преступности. Считается, что он арестовал и передал правосудию более двух тысяч воров и убийц. Цифра эта кажется ничтожно малой по сегодняшним меркам, но следует учитывать, что массовость преступности возросла стократно и две тысячи преступников на Париж, город, по нашим меркам, также не очень большой, представлялись колоссальной цифрой. К тому же Видок и его агенты знали, кто представляет особую опасность для города.
      Работая на полицию, Видок так и не стал полицейским. Его связывало слишком многое с теми, кто был по ту сторону баррикад. Характерно, что сами преступники весьма чтили Видока и признавали его право на свое правосудие, ибо он был куда более справедлив, чем государство и воровское сообщество. Известно, например, что Видок брал у каторжников деньги на хранение до тех пор, пока хозяин их не выйдет на свободу — и никогда никого не обманывал. С другой стороны, нередко раздавались клятвы преступников, задержанных Видоком, расправиться с ним. Иной бы окружил себя стражей, запирался бы на все замки и засовы. Но Видок, полагаясь лишь на свою удивительную силу и ловкость, отлично обходился без охраны и покушений не боялся. Причем это была не бравада, а трезвый расчет. Вот как объяснял свое поведение Видок одному из друзей: «Многие каторжники, слывшие храбрецами, давали клятву убить меня, как только выйдут на свободу. Все они оказались клятвопреступниками, и все будут ими. Желаете знать почему? Для вора самое главное, единственно важное дело — это воровство. Только одно оно его и занимает. Чтобы заполучить мой кошелек, он пойдет на всё, даже на убийство — ведь это его ремесло. Он убьет меня с целью устранить свидетеля, который может его погубить: ремесло позволяет ему это. Он убьет меня, чтобы избежать наказания. Но если он уже отбыл наказание, зачем ему убивать? Воры не убивают на досуге для собственного развлечения… Да воры не так уж и злопамятны!»
      Видок начал свою деятельность в разгар славы Наполеона и продолжал ее восемнадцать лет. Сменялись короли и правительства, но уголовная полиция Парижа всё еще нуждалась в его тайной бригаде. Но по мере утверждения во Франции роялистских порядков и создания бюрократических структур он всё хуже вписывался в имевшиеся департаменты и отделы. В конце концов в 1827 году Видоку было предложено прекратить свою деятельность, распустить агентуру и уйти в отставку. Что он и сделал.
      Видок, как и положено отставному герою, принялся писать мемуары. Правда, тут же обнаружилось, что среди талантов Видока талант писательский, к сожалению, отсутствовал. Но у него, по крайней мере, хватило ума не настаивать на обратном, и он продал свои мемуары крупному издательству за 24 тысячи франков — сумму по тем временам гигантскую. Находившийся в самом расцвете своей славы Бальзак за 1835 год заработал 25 тысяч франков. Но хитрость Видока заключалась в том, что он сдал издательству не окончательный вариант записок, а лишь документы и дневниковые записи — фактический материал. Для того чтобы привести всё это в норму, издательство наняло профессиональных литераторов, которые начали врать, судиться с издательством и между собой. Видоку на это было наплевать, потому что он взялся за рискованный в условиях тогдашней Франции социальный эксперимент. Он открыл бумажную фабрику, куда принимал в основном бывших каторжников, которым ставил лишь одно условие: «будь честным».
      Отношение конкурентов к фабрике было отрицательным. По Парижу ходили дикие слухи о сообществе воров и убийц, купцы отказывались покупать бумагу, изготовленную Видоком. Но предприниматель к этому относился равнодушно. В пятьдесят три года он решил третий раз жениться. Он остановил свой выбор на кузине, которая была моложе его на восемнадцать лет, и до конца ее дней был счастлив.
      Мирная жизнь промышленника была прервана событиями в Париже. Карл X был свергнут, и в 1831 году, по настоянию министра внутренних дел, Видока приглашают на должность начальника тайной полиции Франции.
      На этот раз в распоряжении Видока были значительные средства. Он, как и прежде, в выборе помощников отдавал предпочтение бывшим преступникам. Агенты Видока (да и он сам) регулярно бывали во всех тюрьмах Франции, сидели на процессах — это была первая попытка создать своеобразную картотеку преступников. Правда, она существовала лишь постольку, поскольку находилась при организации Видока, которая, кстати, получила наименование Сюртэ, что означало «безопасность».
      Видок пользовался многими, ставшими привычными в наши дни, но не всегда моральными приемами борьбы с преступниками. В частности, его агенты внедрялись в банды и следили за их деятельностью, так как Видок полагал, что порой лучше наблюдать и контролировать, чем рубить сплеча.
      Наконец, в 1833 году недруги Видока окончательно свалили его, и он ушел в отставку. Но не успокоился. Правда, на этот раз мемуаров он не писал, а организовал первое в истории частное сыскное и охранное агентство, клиентами которого были коммерсанты. Каждый из четырех тысяч клиентов Видока вносил в год всего двадцать франков, за что мог пользоваться услугами сотрудников агентства в случае неприятностей.
      Этого государственная полиция, с ревностью следившая за успехами Видока и ростом его доходов, выдержать не смогла. По наущению врагов его агентство было закрыто, все его бумаги и счета конфискованы, сам Видок посажен в тюрьму.
      Процесс Видока, о котором с помощью газет его недруги распространили дичайшие слухи, оказался в центре внимания Парижа. В зал было не пробиться. Но оказалось, что все обвинения построены на песке. Суд не нашел состава преступления, и Видок был торжественно освобожден из-под стражи.
      Выйдя из тюрьмы, несмотря на возраст, Видок вновь открывает агентство, правда уже не столь большое, как раньше. Но и враги не сдаются. В 1842 году Видока снова арестовали, продержали в тюрьме одиннадцать месяцев и выпустили, полностью оправдав по суду. Зато за этот год агентство его было полностью разорено, фабрика закрыта, все другие дела пришли в полный упадок. Видока не удалось вновь загнать на каторгу, но разорить его смогли.
      После тюрьмы Видок продолжал активную деятельность — теперь на поприще тайной дипломатии. Революция 1848 года привела к власти некоторых его старых друзей, и они пользовались услугами опытного мастера, который несколько раз отправлялся с секретными миссиями в Англию.
      В семьдесят лет он овдовел, но оставался еще крепким, веселым и общительным стариком. Видок умер в 1857 году. Говорят, что его последние слова были: «Я мог бы стать Клебером, Мюратом… мог бы достичь маршальского жезла. Но я слишком любил женщин. А если бы не женщины и не дуэли…»
 
 
      К началу 1880-х годов в Сюртэ работало уже несколько сот агентов, но качественных изменений по сравнению со временами Видока не произошло. Всё так же агенты ездили по тюрьмам, чтобы запоминать лица преступников, предпочитали осведомителей из уголовного мира фотографическим карточкам. Полиция была настолько завалена папками с делами преступников и прочими бумагами, что разобраться в этом не было никакой возможности.
      Обнаружилось, что самая, развитая и передовая сыскная система в мире, французская, находится в тупике. Скоро в том же положении окажутся и другие европейские полицейские службы. И если этот кризис еще не чувствовался в шестидесятых годах, а возник к началу восьмидесятых, то, следовательно, надо искать его корни не в работе полиции, а в состоянии общества.
      Давайте посмотрим, что произошло к этому времени в Европе.
      В течение всего девятнадцатого века накапливались социальные и технологические перемены. Паровоз появился в первой половине века, а к восьмидесятым годам железная дорога — уже основное средство сообщения в Европе. Еще в сороковых годах парусные корабли гордо плыли по морям и в сражениях обменивались бортовыми залпами, но во время Восточной войны, когда европейские армии штурмовали русский Крым, оказалось, что российские фрегаты и линейные корабли совершенно беспомощны перед шустрыми, не зависящими от погоды английскими и французскими пароходами. К началу восьмидесятых моря уже бороздили тысячи пароходов — время парусного флота осталось позади. К этому времени мир был стянут линиями телеграфных проводов, заводы стали громадными левиафанами, где ухали паровые прессы и работали миллионы станков. Города были перенаселены — в столицах скапливались богатства, но там же росло число люмпенов, городское дно было трясиной. Улицы были заполнены каретами, и в одном футурологическом прогнозе того времени в качестве главной угрозы цивилизации рассматривался конский навоз, который в двадцатом веке якобы завалит улицы больших городов. Европа стала страной больших городов, больших капиталов и большой преступности. Власть денег и характер городских отношений определяли характер преступлений. Это накопление перемен шло в течение всего века, но во второй его половине произошел качественный скачок. Преступники многому научились и стали использовать средства, подаренные промышленностью и наукой девятнадцатого века.
      Так как паспортной системы в европейских странах не существовало, то к началу восьмидесятых годов на первое место вышла проблема идентификации преступников. В мире, где росла профессионализация, создавалась преступная инфраструктура. Но притом каждый преступник мог сбежать, скрыться, возникнуть вновь под иным именем. Пока у Видока были картотеки в тысячи человек, можно было вспомнить, узнать, отыскать. А если число преступников определяется сотнями тысяч — что тогда делать?
      Следовательно, относительно небольшому и плохо обученному штату сыскной полиции в европейских городах противостояли десятки тысяч профессиональных преступников (не говоря уже о преступлениях, совершенных неуголовниками). Единственным выходом для криминалистов было отыскать такие способы детекции, которые позволяли бы быстро находить и опознавать преступников, а также определять улики. Если эти задачи не будут решены в ближайшее время, полиция потерпит поражение.
      Понимание этого, проникнув в умы наиболее разумных и дальновидных детективов и специалистов, связанных с сыском, долго еще не могло найти пути к сердцам руководителей. Те чаще всего исходили из соображений политических, рассматривали свой пост как синекуру и страшно боялись любых новшеств. То есть над детективами нависли чиновники, и чем ближе к верху, тем более косными они были.
      Именно конец восьмидесятых годов и стал началом борьбы, которую повели криминалисты за революцию в сыскном деле. Борьба оказалась упорной и долгой. И в этой борьбе принял самое непосредственное участие писатель Конан Дойл, который утверждал своими книгами новую научную криминалистику и воздействие которого на общественное сознание было куда более активным, нежели тех экспертов, что сидели в пыльных комнатах Сюртэ или Скотленд-Ярда.
      Первым в борьбу вступил писарь Сюртэ Альфонс Бертильон. Он попал в полицию, потому что оказался совершенно непригодным для иных занятий, которые он испробовал с разной степенью неудачи. К тому же Бертильон отличался несносным характером, и лишь всеобщее уважение к его отцу и деду, известным биологам и антропологам, позволило ему держаться на плаву, но выше каморки писаря в Сюртэ подняться Бертильон не мог. Так и сидел там, в пыли, в полутьме, и занимался карточками на преступников, стараясь привести их в какую-нибудь систему.
      Наследственная страсть к систематизации и естественнонаучное образование привели Бертильона к мысли, что можно использовать особенности телосложения преступников для того, чтобы их различать. Он выпросил разрешение обмерять заключенных в тюрьме и под насмешки коллег мерил им мочки ушей, объем головы, длину рук и так далее. В конце концов он определил одиннадцать признаков, в сумме дававших портрет человека, который можно было быстро отыскать в картотеке. А если есть описание преступника — известен его рост, цвет волос и т. д., то можно свести поиски его в картотеке к относительно узкому кругу карточек, которые перечисляют, допустим, высоких брюнетов.
      А так как притом Бертильон придумал и как классифицировать карточки по ящикам, то поиски лица заняли бы несколько минут. Раньше же, чтобы отыскать человека, приходилось просмотреть десятки тысяч карточек.
      Сегодня система Бертильона кажется простой и понятной. По крайней мере, она куда удобнее, чем отсутствие системы вообще. Но когда парижский префект ознакомился с докладной запиской писаря, то ему стало смешно. Он выгнал Бертильона, и тот махнул было вообще рукой на свой метод, но, узнав об этом, его отец сделал всё, чтобы сын не сдался. И Бертильоны стали ждать, пока префект сменится. Что в конце концов и произошло, и наконец, в конце 1882 года, отцу Бертильона через его друзей удалось убедить нового префекта провести испытания метода Альфонса.
      Условия, поставленные Бертильону, были жесткими — ему предложили за три месяца создать картотеку и с ее помощью найти хотя бы одного преступника. А в помощники ему дали только двух писарей. За три месяца Бертильон успел обмерить по своей методе 1800 преступников, но ни один из них не попался вновь. Вот-вот начальство вызовет к себе и велит доложить, что же вышло из опыта. Но тут Бертильону улыбнулась удача. Обмерив только что задержанного преступника, который назвал себя Дюпоном, Бертильон хотел положить его карточку в картотеку, но увидел, что там уже есть карточка с точно такими же данными. И фамилия там значилась: Мартин.
      Арестованного еще не успели увести, и Бертильон заявил, что знает его настоящее имя. Тот так растерялся, что тут же признался. Об этой удаче узнали репортеры, написали газеты, и тогда префект разрешил Бертильону продолжать свои опыты дальше.
      Картотека продолжала расти, и постепенно всё чаще удавалось установить истинную личность попавшегося вновь преступника. По мере того как известность метода росла, к Бертильону стали приезжать полицейские из других городов и даже стран. Сам изобретатель был повышен в чине и даже получил собственный кабинет. Это случилось в начале 1885 года.
      Истинной славы Бертильон добился в 1892 году, когда с помощью его метода удалось доказать, что страшный анархист, исполнитель нескольких взрывов в Париже, Равашоль и уголовник Кенигштайн — одно лицо.
      У системы Бертильона был один очевидный недостаток — она была громоздка. Приходилось до миллиметра обмерять арестованного, который чаще всего совсем этого не желал. Это требовало усилий и измерительных приспособлений. Не говоря о возможных и нередких ошибках при измерениях, нельзя исключать того, что встречаются люди, физические характеристики которых идентичны. Возьмем, например, близнецов… Так что ошибки случались и дорого обходились обвиняемым за чужие преступления. Правда, Бертильон непрерывно совершенствовал свое изобретение, введя в него фотографирование — причем в деле должно было быть две фотографии — фас и профиль.
      В то же время другие ученые и полицейские стремились найти если не более надежный способ, то хотя бы более простой и действенный. Как часто бывает с крупным изобретением, его сделали одновременно несколько человек.
 
 
      Уже в конце 1877 года полицейский чиновник в Британской Индии Уильям Хершел послал письмо инспектору тюрем в Бенгалии, в котором заявил, что в течение многих лет пользуется в определении преступников старинным, известным еще в древнем Китае способом — отпечатками пальцев. Хершел утверждал, что у всех людей различные рисунки линий на пальцах. Больше того, он выяснил, что они с возрастом не меняются. Разумеется, ответ на письмо содержал в себе предложение отдохнуть в Европе, так как Хершел явно перетрудился и нервы у него разболтались настолько, что он осмелился беспокоить начальство больными фантазиями.
      Тогда же в Японии работал английский врач Генри фулдс, также обративший внимание на отпечатки пальцев. Более того, Фулдс, уверовав в то, что отпечатки пальцев у людей индивидуальны, решил доказать это на деле. Когда обокрали соседний дом и грабитель оставил на свежей краске забора отпечаток своего пальца, Фулдс отправился в полицию, которая уже задержала подозреваемого, и, взяв у него отпечаток пальца, сравнил с тем, что остался на заборе. Затем он заявил полицейским, что они арестовали невинного человека. Японские полицейские оказались разумными людьми. Они поверили странному английскому доктору и продолжили поиск преступника. У всех подозреваемых Фулдс снимал отпечатки пальцев. Пока не попался человек, отпечатки которого совпали со следом на стене. И тот во всём сознался. Когда удалось таким же методом поймать еще одного вора, Фулдс написал об этом статью и отослал в журнал «Нейчур». Статья была опубликована в 1880 году.
      Никто еще не намеревался признавать снятие отпечатков пальцев методом опознания преступников, а тем временем Хершел и Фулдс принялись бороться между собой за приоритет. Над ними посмеивались — уж очень трудно было поверить в то, что природа наградила каждого человека неповторимым набором линий на подушечках пальцев. Да и как их распознавать?
      Следующий шаг в этом направлении сделал английский последователь Бертильона Френсис Гальтон. Он многому научился у французского, теперь уже всемирно знаменитого коллеги, но решил, что снятие отпечатков пальцев помогло бы Бертильону (который этого метода не признавал и считал всех, кто ратовал за него, авантюристами). Гальтон сделал важный шаг вперед — он определил четыре основных типа отпечатков по расположению линий. Но этого было недостаточно, чтобы создать рабочую картотеку. Обнаружилось, что некоторые типы встречаются часто, другие весьма редки, так что некоторые из ящиков получились бы огромными, другие — пустыми.
      Постепенно все европейские страны стали внедрять либо метод Бертильона, либо обращались к дактилоскопии (так стали называть учение об отпечатках пальцев). Но наибольших успехов добились аргентинские полицейские. Впрочем, об этом в Европе никто и не подозревал.
      Молодой сотрудник полицейского управления из Буэнос-Айреса Хуан Вучетич, хорват по происхождению, независимо от европейских ученых разделил отпечатки пальцев на группы, выработал формулы их определения и составил первую в Аргентине картотеку. Начальство, как и положено, относилось к его затеям с подозрением. Но Вучетич ждал случая доказать свою правоту.
      Случай представился в 1892 году, когда в городишке Некохоа, на побережье Атлантического океана, было совершено страшное убийство. Молодая женщина Франциска Рохас вбежала к соседям с криком, что ее двоих маленьких детей убили, а виноват в этом крестный по фамилии Веласкес, пожилой, добродушный на вид рабочий с соседнего ранчо, который давно ухаживал за Франциской.
      Приехавший алькальд обнаружил в хижине Франциски ее детей — шестилетнего мальчика и девочку четырех лет. Они лежали в луже крови — головы их были размозжены.
      Заливаясь слезами, Франциска рассказала, что Веласкес преследовал ее своими ухаживаниями, но она отказалась выйти за него замуж, потому что любила другого. Тогда Веласкес поклялся отомстить ей.
      Когда в тот день Франциска вернулась с ранчо, она увидела, что дверь в ее хижину открыта, оттуда выбежал Веласкес. А внутри она нашла мертвых детей.
      Веласкеса арестовали. Тот не отрицал, что любит Франциску и в самом деле просил ее руки. Но до детей он никогда не дотрагивался и пальцем.
      Местный алькальд был человеком решительным — никаких сомнений у него не было. Веласкеса жестоко избивали, но тот стоял на своем. Тогда алькальд придумал психологическую пытку — Веласкеса заковали в кандалы и заперли на ночь в комнате, где лежали трупы ребятишек.
      Восемь дней продолжались пытки Веласкеса. Но он ни в чем не признавался. И упорство его было столь велико, что даже жестокий алькальд стал сомневаться, виноват ли он. Тем более что по городку ползли слухи. Говорили, что молодой любовник Франциски заявлял, что женился бы на ней, если бы не дети. А может, убийца — сама мать?
      Богатое воображение алькальда подсказало ему следующий следственный эксперимент. Он накинул на себя плащ, закутался в него с головой, подкрался глубокой ночью к хижине Франциски, начал стучать в окно и вопить сдавленным голосом: «Я привидение! Я злой дух, явившийся, чтобы покарать убийцу собственных детей!» Всю ночь привидение прыгало возле дома, совсем охрипло, но Франциска, вопреки его ожиданиям, так и не выбежала из дома с криком: «Я сознаюсь!» Наконец уже к утру алькальд, разочарованный результатом следственного эксперимента, ворвался в хижину Франциски и жестоко ее избил. Но и под побоями Франциска продолжала обвинять Веласкеса.
      И тут в городке появился инспектор из провинциальной столицы по имени Альварес. Этот молодой человек был одним из немногих союзников и последователей Вучетича. Вначале он решил выяснить, была ли у Веласкеса возможность убить детей, и обнаружил то, о чем алькальд не подумал: у Веласкеса было полное алиби.
      Затем Альварес проверил всех остальных подозреваемых, включая любовника Франциски, и понял: никто из них даже близко к дому Франциски не подходил. Тогда Альварес стал искать отпечатки пальцев, которые могли бы помочь следствию.
      После убийства минуло уже много дней, и надежды найти какие-то следы почти не было. Но Альварес тщательно осмотрел всё кругом и отыскал бурое пятно на двери в комнату, где были убиты дети. На пятне выделялся отпечаток пальца. Альварес понял, что пятно — кровь. Следовательно, отпечаток пальца сделан в ночь убийства, когда кровь не высохла. Найдя пилу, следователь выпилил кусок двери и побежал к алькальду. Алькальд, уже махнувший рукой на следствие, не возражал против того, чтобы Альварес вызвал Франциску. Следователь велел ей обмакнуть пальцы в чернила и по очереди приложить их к листу бумаги. Франциска тоже ничего не понимала и со страхом подчинилась непонятным действиям сеньора следователя, полагая, что это какое-то новое колдовство.
      Альварес взял лупу и стал сличать отпечатки. В комнате было тихо. Алькальд и Франциска замерли. Альваресу показалось, что отпечатки схожи. Но уверенности в том не было. Тогда он передал лупу Франциске и сказал, что это отпечаток ее пальца на двери. Если не веришь, сказал он, можешь сравнить. Когда ты уходила из спальни, руки твои были в крови, и ты дотронулась до двери.
      Вдруг потрясенная этим Франциска зарыдала и созналась, что детей убила сама, потому что в ином случае любовник не желал на ней жениться. Убила она их камнем, камень бросила в колодец, потом вымыла руки.
      Это дело получило известность в Аргентине, и Вуче-тичу разрешили проверить свою систему еще на нескольких преступлениях, когда система Бертильона, уже принятая в Аргентине, результатов не дала. Вучетич в короткое время определил 23 рецидивистов. Казалось бы, дактилоскопия должна восторжествовать. Было даже издано распоряжение правительства, по которому Вучетичу выделялось 5 тысяч золотых песо в компенсацию расходов, которые он из своего жалованья сделал на дактилоскопическую экспертизу. Но вскоре эти деньги были арестованы: сторонники Бертильона смогли убедить правительство, что Вучетич шарлатан. В Аргентине разгорелась борьба между двумя школами, и лишь к середине 1890-х годов дактилоскопия была официально и окончательно принята в стране.
 
 
      Дактилоскопия достаточно быстро совершила триумфальное шествие по миру, вытеснив как основное средство опознания преступника все иные системы. В Россию дактилоскопия проникла позже, чем в страны Западной Европы, но, проникнув, активно использовалась в крупных городах, особенно там, где полицией руководили разумные, не чурающиеся нового чиновники. К таким относился Аркадий Францевич Кошко.
      Аркадий Францевич не готовил себя к роли первого сыщика России. Родившись в дворянской семье в Минской губернии, он закончил Казанское юнкерское училище и служил в Симбирске. В армии Аркадию Францевичу было скучно и, по его собственному выражению, «беззаботно». А хотелось интересной жизни. И вот в 1894 году молодой офицер, находившийся на добром счету, без видимых пороков и даже не растратчик, неожиданно для всех подал в отставку и поступил на службу в рижскую полицию рядовым инспектором. Скандал был велик, даже семья поначалу отвернулась от безумца, ибо поползли слухи о том, что молодой Кошко проворовался, проигрался в карты, подвержен порокам и неизвестно чему еще — ибо какой нормальный офицер добровольно совершит над собой такое насилие?
      Впрочем, и в полиции Аркадий Францевич был встречен настороженно. Из армии туда переходили, как правило, ленивые, корыстные либо проштрафившиеся офицеры.
      Как только в полиции убедились, что Кошко вернее всего карьерист, наступило некоторое успокоение. А Кошко был безотказен, упорен, организован и, что удивительно, неподкупен.
      Уже через шесть лет тридцатитрехлетний инспектор стал начальником рижской полиции. Еще через пять лет мы видим его на посту заместителя начальника полиции Санкт-Петербурга, что было генеральской должностью. Когда же Аркадию Францевичу исполнилось сорок, он попал в Москву, чтобы наладить там дела, и остался до самой революции во второй столице в должности начальника Московской сыскной полиции, а также заведующего уголовным розыском Российской империи. Так что всё, что в начале двадцатого века происходило в сыскном деле России, так или иначе связано с деятельностью неутомимого и талантливого Аркадия Францевича.
      При Кошко сыскная полиция стала одной из самых передовых в Европе. В ней была устроена «дактилоскопическая регистратура» и фотографический кабинет с обширным архивом. К тому же Кошко сам разработал систему учета и быстрого определения отпечатков пальцев и успешно пользовался ею. В своих воспоминаниях, изданных уже в двадцатые годы в Париже, где постаревший, лишенный любимого дела и средств к существованию генерал доживал свои дни, он, обычно крайне скромный в описании собственных подвигов и достижений, писал: «Способ относительно быстрого нахождения в многочисленных прежде снятых отпечатках снимка, тождественного с только что снятым, был разработан и применен мною впервые в Москве. Он оказался удачным, так как был вскоре же принят и в Англии, где и поныне английская полиция продолжает им пользоваться».
      Умелое применение дактилоскопического метода позволило Аркадию Францевичу распутать удивительное, будто со страниц романа сошедшее «Дело Озолина».
 
 
      …Кошко, вызванный по телефону на Курский вокзал, прошел, сопровождаемый жандармом, к ростовскому поезду. Поезд уже давно опустел, но его не отправляли в депо, ждали начальника полиции. Перед четвертым вагоном стояла группа людей, там был начальник вокзала, кондуктор, полицейский инспектор Панферов и доктор.
      Начальник сыскной полиции, обменявшись рукопожатиями с собравшимися, поднялся в вагон. Кондуктор отодвинул дверь в купе. На диване, головой к окну, лежал мужчина лет сорока или старше. Пиджак распахнулся, свешиваясь на пол. На левой стороне груди белая сорочка была пропитана кровью, и из этого темного пятна странно поднимался белый, в желтизну, столбик — Кошко не сразу сообразил, что это костяная рукоять кинжала, всем лезвием вонзенного в грудь мужчины. Лицо человека, спокойное, даже умиротворенное, свидетельствовало о том, что смерть наступила мгновенно, вернее всего, во сне.
      Никаких следов борьбы не было видно.
      На верхней сетке лежали два кожаных чемодана, на столике — открытая коробка тульских пряников.
      — Во сколько поезд прибыл? — спросил Кошко.
      — В десять сорок,- быстро ответил кондуктор.
      — И от Тулы…
      — Три часа,- поспешил с ответом кондуктор. В коридоре было тесно, никто не уходил.
      — Ему не спалось,- сказал Кошко.- Он вышел в Туле, купил пряники. Потом возвратился в купе, перекусил и через какое-то время, не раздеваясь, заснул. Последний час перед Москвой, в поезде уже наступает оживление, пассажиры просыпаются. Вернее всего, покушение произошло между восемью и девятью часами утра…
      — Я тоже так думаю,- подтвердил доктор.
      — Проводник, конечно же, никого подозрительного не заметил?
      — Никак нет-с,- проводник был сокрушен бедой и еще не знал, чем она обернется для него самого.- Я их в Туле видал. Они коробку купили, а потом заперлись.
      — В карманах посмотрели? — спросил Кошко.
      Панферов показал на столик. Там лежал бумажник из добротной кожи, носовой платок с вышитой красной буквой «К» и серебряный портсигар, который и заинтересовал Кошко в первую очередь — портсигар был необычен и даже уникален: изготовленный из серебра, он был украшен золотой фигуркой обнаженной женщины и кошечкой с изумрудиками вместо глаз.
      Центр портсигара занимала большая золотая буква «К». Кошко преодолел в себе желание взять портсигар и потянулся к бумажнику. В купе уже стало душно, и Кошко сделал движение к двери, оттесняя зрителей. Ему не хватало света, чтобы ознакомиться с содержанием бумажника.
      Как только Кошко взял бумажник в руки и повернул его — на другой стороне его он увидел ту же самую букву. Видно, владелец бумажника и портсигара был большим собственником, и в укромном месте на теле его жены можно будет обнаружить ту же букву.
      Кондуктор уловил улыбку на породистом лице генерала и тоже улыбнулся, не стараясь догадаться о причине улыбки.
      Кошко между тем раскрыл бумажник. Как ни странно, в нем не оказалось ни записной книжки, ни визиток, ни записок — лишь деньги. Две сотенных и три банкноты с умиротворенным ликом в бозе почившего Александра III, то есть всего 275 рублей. И еще немного мелочи в брючном кармане. Отметив нелогичность содержимого — бумажник был слишком безлик, словно из него успели вынуть всё, что могло указать на личность погибшего, Кошко вновь обратил свое внимание на портсигар.
      — Его трогали? — спросил он, указав пальцем.
      — Я взял его аккуратно,- ответил инспектор Панферов, который проводил осмотр. — За уголки.
      Кошко достал из кармана большой чистый платок, обернул им угол портсигара и поднял его к свету. На зеркальной серебряной поверхности были видны два смазанных пятнышка крови. «Если Панферов не врет, то портсигар может решить все наши проблемы»,- сказал себе Кошко. Он тщательно завернул портсигар в платок и положил в карман.
      По приезде в сыскную полицию Аркадий Францевич первым делом вызвал к себе начальника дактилоскопической лаборатории и приказал ему снять с портсигара отпечатки измазанных кровью пальцев и сверить по картотеке.
      «Что же мы с вами имеем, господа? — спросил он себя привычно. И сам себе ответил: — Убийство совершено не с целью ограбления, но тщательно запланировано и потому не может считаться следствием пьяной ссоры или вспышки ревности. Нет, за ним скрывается нечто необычное. Ведь убийца должен был проникнуть в мягкий вагон, вернее всего, купить себе билет, чтобы оказаться попутчиком убитого… Впрочем, а почему тогда не предположить, что убийца и жертва были знакомы? Что они вместе возвращались из деловой поездки?.. Вряд ли,- остановил ход своих мыслей Кошко.- Ничто не мешало бы тогда коллегам или сослуживцам занять большое двухместное купе, что было бы естественно. Впрочем, они могли быть нелюбезны друг другу, нелюбезны, но достаточно знакомы, чтобы погибший утром открыл дверь убийце. Открыл и спокойно впустил его».
      Всё было неясно, всё было зыбко и основывалось лишь на ощущениях и подозрениях. Это был вызов. А Кошко любил принимать вызовы, которые бросала ему профессия.
      Пока начальник сыскной полиции ждал результата дактилоскопического анализа, он вызвал к себе знакомых газетных репортеров. К тому времени, когда они приехали, заранее зная, что Кошко не будет вызывать их зря, отчет из дактилоскопической лаборатории поступил и был неутешительным: таких отпечатков пальцев в лаборатории и архиве не нашлось. Следовательно, убийца не был профессиональным преступником и не проходил по какому-нибудь делу в сыскной полиции Москвы. Впрочем, Кошко и не надеялся, что узнает отпечаток пальца какого-нибудь бандита. Не попадались в полицию ранее и многочисленные отпечатки пальцев самого убитого, найденные на портсигаре.
      Примчавшимся репортерам Кошко рассказал о сенсационном, но упущенном ими убийстве в купе ростовского поезда! Более того, он показал журналистам и позволил им опубликовать в газете упоминание о серебряном портсигаре с дамой и кошечкой. Портсигар был настолько необычен, что Кошко почти не сомневался, что кто-то из знакомых, друзей или родственников обязательно его узнает по описанию.
      Ожидания Аркадия Францевича оправдались на следующий же день.
      Когда он пришел в управление, его уже ждала изысканно одетая молодая женщина. Глаза ее опухли и были полны слез.
      — Я знаю, кто этот человек… — произнесла она.
      — Успокойтесь. Вам принести воды?
      — Неужели вы не поняли, что это — мой муж!
      — Но почему же вы так думаете, сударыня?
      — Неделю назад мой муж, Дмитрий Константинович Киреев, уехал по делам в Ростов. Он обещал возвратиться вчера вечером или, в крайнем случае, сегодня утром. Но он не пришел. Я места себе не находила от волнения… и увидела в газете… — Дама вновь зарыдала.
      Когда она смогла говорить, Кошко попросил ее описать портсигар, который она узнала.
      — Я не знаю, что и думать! — воскликнула госпожа Киреева. — Дело в том, что этот портсигар я сама подарила Мите в день его сорокалетия. Если вы сомневаетесь, то откройте его, и внутри в углу наискосок вы увидите маленькую надпись: «Вера». Меня зовут Верой.
      Кошко достал из стола портсигар и щелкнул замочком. Дама ахнула:
      — Да, это он!
      Внутри, на позолоченном поле, тонкой вязью было выгравировано: «Вера».
      На этот раз пауза была дольше, чем раньше. Ибо одно дело говорить о вещи и даже о человеке, не видя его, другое — увидеть вещь, которую ты сама выбирала любимому мужу…
      Когда Вера Киреева смогла продолжать, она сказала:
      — Я не понимаю, правда, зачем Мите было говорить, что портсигар… что он его потерял.
      — Каким образом случилась потеря?
      — Он сказал, что положил его в карман пальто, забыв, что в кармане есть дыра. Он показал мне эту дыру!
      — Между тем портсигар, как вы видите, не потерян.
      — Это невероятно! Митя никогда раньше меня не обманывал!
      Кошко вызвал провожатого для госпожи Киреевой, чтобы тот поехал с ней в морг, где находилось тело убитого. С сочувствием и грустью глядя вслед женщине, Кошко рассуждал о том, как неожиданна и жестока судьба — еще вчера на свете жила счастливая молодая семья, нынче же молодая жена, в ужасе от предстоящего зрелища погибшего мужа, трясется на извозчике по улице…
      Кошко ошибся. Он увидел молодую «вдову» часа через полтора. Она ворвалась в его кабинет, как к себе домой, и кинулась на шею генералу, словно тот избавил ее от великой опасности.
      — Он жив! — закричала она. — Мой Митя жив! Там лежит совсем другой человек.
      Искренне поздравив женщину, Кошко остался один. Следствие не сдвинулось с места. Если на самом деле Киреев не имеет отношения к происшествию и портсигар оказался в купе случайно… Но если портсигар случаен, то почему в купе найден носовой платок и бумажник с той же буквой?
      К вечеру того же дня следствие получило неожиданный толчок в лице ювелира Штридмана, державшего магазин возле Кузнецкого моста. Штридмана привело в полицию беспокойство за судьбу его компаньона Озолина, который выезжал в Ростов, чтобы привезти от богатой вдовы бриллиантовое колье.
      — Я, конечно, понимаю, господин генерал,- продолжал Штридман,- что ваш покойник начинается на «К». Но чем черт не шутит — ведь Озолин, как человек аккуратный, прислал мне телеграмму, что приезжает этим утренним поездом, а дома он не появлялся и с вокзала, как было уговорено, мне не позвонил.
      Как ни странно, Кошко не только разрешил ювелиру осмотреть тело в морге, но и сам с ним туда поехал, потому что вся эта история с буквами, полупустым бумажником и подозрением на бескорыстную месть ему не нравилась — слишком уж рассчитанным и обыденным было преступление. У Кошко было предчувствие, что убитый окажется именно ювелиром Озолиным и преступление получит трезвое объяснение: грабеж!
      Увидев тело погибшего, Штридман уверенно заявил: убитый был совладельцем ювелирного магазина Озолиным.
      Там же в морге Кошко спросил Штридмана:
      — Во сколько оценивалось колье?
      — Мы заплатили за него пятьдесят восемь тысяч наличными и надеялись иметь выгоду.
      — Кто знал о поездке Озолина здесь, в Москве?
      — Только наш приказчик Ааронов. Подобные поездки совершаются втайне.
      — Ааронов мог убить Озолина?
      Штридман яростно отрицал такую возможность. Яша, по его словам, вырос в семье Штридмана, он хороший, честный молодой человек. К тому же весь день с раннего утра он находился на службе и не мог отлучиться настолько, чтобы забраться в поезд и совершить преступление.
      — Значит,- спросил Кошко,- вы никого не подозреваете? Может быть, вы сказали о поездке Озолина кому-то из своих родных? Другу? Женщине?
      — Нет!
      — Может, сам Озолин проговорился?
      — Он был сдержанным одиноким человеком.
      Разговор продолжился в кабинете начальника полиции. Там их ждал дактилоскопист. Кошко попросил Штридмана приложить палец к намазанной чернилами подушечке. Тот не понял, зачем это нужно, и Кошко объяснил. Он даже показал ювелиру портсигар, спросив, не видел ли тот его в руках Озолина.
      Неожиданно ювелир рассмеялся. Оказывается, Озолин не только сам никогда не курил, но и не выносил, если курили в его присутствии. Так что последние сомнения в том, что портсигар подложен, рассеялись. Кстати, Штридман отказался признать и бумажник с деньгами, сказав, что у Озолина был совсем другой бумажник, с которым тот и уехал в Ростов.
      Для очистки совести Кошко в тот же день послал агента в Ростов, к хозяйке колье, чтобы осторожно узнать у нее, не поделилась ли дама своими заботами с кем-нибудь из лиц, не вызывающих доверия. Но сам он решил направить усилия на приказчика Ааронова, как на наиболее вероятного подозреваемого.
      Однако его допрос ничего не дал. Двадцатилетний робкий, близорукий Ааронов признал, что знал о цели поездки Озолина и даже провожал его на вокзал, но, разумеется, никому из чужих об этом не сказал ни слова. Кошко снял у него отпечатки пальцев — они не совпали с отпечатками пальцев на портсигаре.
      Прошло еще четыре дня. За это время вернулся агент из Ростова и сообщил, что вдова ни с одной живой душой не поделилась новостью о продаже колье. Возвратился из деловой поездки пропавший господин Киреев и на допросе показал, что ничего не знает ни об убийстве, ни о судьбе своего портсигара. Ювелиры и скупщики краденого, к которым Кошко разослал агентов, не признались в покупке пропавшего колье. Дело зашло в тупик.
      И тогда Кошко пошел на хитрость. Он опубликовал в газетах подробное описание портсигара и следующее объявление: «1000 рублей тому, кто вернет или укажет точно местонахождение портсигара… При указании требуется для достоверности точнейшее описание вещи и тайных примет. Вещь крайне дорога как память. Нико-ло-Песковский переулок, дом № 4, кв. 2. Спросить артистку Веру Александровну Незнамову».
      Квартира на Николо-Песковском была агентурной. Все трое ее обитателей: пожилая вальяжная актриса, ее концертмейстер и обтрепанный, но спесивый лакей служили в сыскном отделении.
      Здесь, может быть, стоит сказать два слова об агентуре, которую придумал и создал Кошко в Москве. При каждом полицейском участке он учредил должность надзирателя сыскной полиции и трех-четырех постоянных штатных агентов. Несколько надзирателей объединялись в группу, которой руководил чиновник по особым поручениям сыскной полиции. Такой чиновник не только контролировал надзирателей, но имел свою особую группу секретных агентов, как для контроля надзирательских групп, так и для выполнения особых заданий. Любопытно, что, как сообщает Кошко, содержание большинства секретных агентов обходилось полиции буквально в гроши. Практиковалась помощь в устройстве на работу, бесплатные железнодорожные билеты и даже даровые билеты в театр. Но от внештатного агента и не требовалось постоянной работы. Его просили помочь в особых случаях и в пределах его возможностей. Наконец, у самого Кошко было двадцать собственных агентов, о которых никто, кроме него, не знал. Встречался с ними он лишь на конспиративных квартирах, которых у него было три. Подбор этих агентов был на первый взгляд случайным, в действительности каждый из них мог оказать неоценимую услугу. Ведь среди них значились: старая телефонистка с телефонной станции, популярный исполнитель цыганских песен, два метрдотеля из известных ресторанов, агент похоронного бюро, служащий Главного почтамта и так далее…
      Кошко смог совместить систему многостепенной агентуры с первой в русской полиции попыткой создания статистики. Каждый надзиратель должен был к шестому числу составить полный по графам список всех преступлений и происшествий на его участке, а также принятых мер и состояния расследования. На основании этих докладов специальный чиновник составлял месячную сводку по Москве, которая вывешивалась на стене в кабинете начальника сыскной полиции, и в ней чертились кривые разного рода преступлений, так что за год можно было не только объективно увидеть состояние дел по участкам Москвы, но и определить, в каком из них тот или иной вид преступлений расцветает, и обратить на это особое внимание.
      Кошко знал, что преступность в Москве особо поднимается по праздникам, когда к Рождеству, Пасхе, Троице и Духову дню вся окрестная шпана стягивается в столицу в надежде на легкий заработок. Для того чтобы бороться с этим бедствием, Аркадий Францевич устраивал под праздники общие облавы с участием не только своих агентов, но и мобилизованных для того полицейских. Кстати, всех задержанных бродяг поутру кормили, а затем брили, стригли, чтобы перед тем, как отпустить или препроводить в тюрьму, сфотографировать и снять отпечатки пальцев для архива. Это неоднократно помогало сыщикам в их работе. В любом случае Кошко до конца своих дней гордился тем, что на Пасху четвертого года его службы в Москве не произошло ни одной крупной кражи.
      Итак, секретная квартира на Николо-Песковском была задействована. Кошко не рассчитывал, конечно, что на удочку попадется сам убийца, но надеялся, что соблазн окажется неодолимым для кого-нибудь из сообщников или знакомых преступника, видевших у него этот портсигар.
      На второй же день артистка императорских театров госпожа Незнамова ворвалась в кабинет Аркадия Францевича и с порога закричала:
      — Мы поймали убийцу!
      Кошко лишь ухмыльнулся — он привык к тому, что самые светлые надежды обычно не сбываются. Агентша рассказала следующее:
      — Лакей, сидевший у двери, услышал, как кто-то поднимается к ним. Актриса бросилась к роялю и запела: «Не искушай меня без нужды». В дверь постучали. Вошел и остановился на пороге молодой человек, почти юноша, который спросил, может ли он видеть госпожу Незнамову? Будучи представлен актрисе, юноша спросил, она ли давала объявление в газетах?
      — Разумеется! — воскликнула Незнамова. — Но где же мой портсигар?
      — Я не мог его принести, но точно знаю о его местонахождении,- ответил юноша.
      Агентша изобразила разочарование и произнесла:
      — Но почему я должна вам верить?
      — А я вам точно опишу ваш портсигар,- сказал юноша.- Такие расскажу про него вещи, которые никто, простите, и не подозревает. Я знаю, например, что внутри есть вырезанное ваше имя, Вера Александровна.
      Окажись Кошко в тот момент рядом, он бы отдал себе должное: имя агентши было выбрано не случайно.
      — Ах,- воскликнула актриса Незнамова,- вы и в самом деле знаете мою маленькую тайну! Так говорите же скорее, где спрятан мой портсигар?
      — Как можно, мадам! Сначала деньги!
      — Маэстро! — крикнула тогда актриса Незнамова, обращаясь к концертмейстеру, ожидавшему исхода беседы в соседней комнате.
      Дверь отворилась, и в комнату вбежали концертмейстер и лакей, держа в руках револьверы. Эта эффектная сцена повергла юношу в жуткий страх.
      — Берите его, господа! — Незнамова сыграла свою лучшую роль.
      В полицейском управлении юноша назвался Семеном Шмулевичем, православным, учеником часовых дел мастера Федорова с Воздвиженки.
      Приведенный к Кошко, он поспешил рассказать всё, что ему было известно. Оказывается, портсигар Киреева был куплен его хозяином неделю назад у зашедшего в лавку солдата за 24 рубля. Хозяин спрятал портсигар. А когда ученик прочел объявление, то подумал: за тысячу рублей я согласен потерять такого хозяина, как господин Федоров. За тысячу рублей можно купить собственную лавку. И Шмулевич пошел по адресу.
      — Знаете ли вы,- сказал, выслушав неверного ученика, Кошко,- что портсигар был найден у мертвого человека?
      — Нет! — закричал Шмулевич. — Этого не может быть!
      И начальник полиции поверил, что, кроме желания заработать, злого умысла у Шмулевича не было.
      Первым делом Кошко вызвал, как и положено, дактилоскописта, но отпечатки пальцев Шмулевича не совпали с отпечатками пальцев убийцы. Впрочем, иного Кошко и не ожидал.
      Когда через час в сыскное управление доставили часовщика Федорова и ввели в кабинет Кошко, Аркадий Францевич понял, что и этот человек в убийцы не подходит. Относительно молодой, но уже дородный кудрявый часовщик держался спокойно и не скрывал, что и на самом деле купил портсигар у солдата, а через два дня с выгодой перепродал его другому покупателю. С тем Кошко его и отпустил, велев, как и всем прочим, оставить на прощание отпечатки пальцев.
      Сам он остался в кабинете и предался мрачным мыслям — расследование снова зашло в тупик, и на этот раз никакого выхода Кошко не видел.
      И тут в кабинет вошел начальник дактилоскопической лаборатории. Он не скрывал торжества: отпечатки пальцев Федорова обнаружились на портсигаре!
      Тут же Федоров был задержан. И Кошко предъявил ему обвинение в убийстве. Федоров был искренне поражен и категорически отрицал вину. Тогда Кошко прочел ему небольшую лекцию о дактилоскопии и показал два набора отпечатков — оба принадлежащих Федорову.
      И тут часовщик совершенно спокойно ответил:
      — А может, и были мои пальцы на этом портсигаре. Я же его сколько в руках крутил! Два дня любовался. Но ведь я же не отрицаю, что этот проклятый портсигар держал в руках.
      Кошко понимал, что вряд ли удастся убедить присяжных в виновности часовщика, если не будет других улик. Но где они?
      Чтобы эти улики получить, Кошко вновь вызвал неверного ученика Семена Шмулевича и был с ним суров.
      — Я знаю,- сказал генерал, поднимаясь из-за большого стола,- что твой хозяин убийца. Он пойдет на каторгу. Но вот пойдешь ли на каторгу ты, Семен, мы еще не решили!
      Бедняга готов был рыдать. Он проклинал тот день, когда соблазнился тысячью рублями.
      — Ты давно служишь у Федорова? — прервал сетования Шмулевича полицейский генерал.
      — Четвертый год, ваше превосходительство.
      — Куда он ходит, твой хозяин? Кто его закадычные друзья или любимые женщины?
      — Нет у него друзей, а ходит он только к своей мамаше, которая живет на Слободе за Дорогомиловской заставой.
      — И часто он ходит к матери?
      — Раз в неделю.
      — Тогда слушай, Шмулевич. Когда твой хозяин пойдет на каторгу, ты наверняка потеряешь место. Но если ты согласишься помочь следствию, то я выделю тебе из специальных средств сто рублей и пристрою тебя в другую часовую мастерскую. Но для этого ты должен выполнить мое поручение. И непростое.
      — Приказывайте!
      — Я думаю, что твой хозяин убил человека ради бриллиантового колье и спрятал его у матери на Дорогомиловке. Мы могли бы устроить обыск в лавке Федорова и даже в доме его мамаши, но полагаю, что часовщик успел к этому подготовиться и мы ничего не найдем. Так что вся надежда на тебя. Для мамаши ты не чужой человек, тебе она доверится. Так что сегодня к вечеру прибежишь к ней, запыхавшись, и передашь ей узелок. В нем будут драгоценности. Ты скажешь: «Хозяин велел вам спрятать узелок там, где вы спрятали бриллианты. Он хотел сам прийти, да за ним следит полиция». Отдашь узелок — и дёру. Сможешь?
      — Как не смочь, конечно, смогу.
      — Только она не должна ничего заподозрить. Заподозрит — не видать нам драгоценностей, а тебе ста рублей.
      — Всё выполню! — поклялся Семен.
      В тот же день закипела работа. Освободившаяся от засады компания актрисы Незнамовой отправилась по лавочкам, где продавали дешевые поддельные драгоценности, и под видом театральной нужды закупила их достаточно, чтобы заполнить узелок. Шмулевич, получив узелок, помчался на извозчике на Дорогомиловскую заставу, а следом за ним последовал инспектор Муратов.
      Кошко оставался ждать и молить Бога, чтобы операция не провалилась.
      В девять вечера возвратился Семен и сообщил, что сделал всё, как было приказано. Мамаша Федорова обещала всё выполнить, как велел сын. Семен получил сто рублей и отправился домой.
      Утром в кабинете Кошко появился инспектор Муратов и положил на стол сверкающее тяжелое бриллиантовое колье. Он рассказал, что провел в засаде не меньше двух часов и, лишь когда стемнело, из дома вышла федоровская мамаша с лопатой, возле колодца она вырыла жестянку из-под печенья, куда и уложила узелок, привезенный Шмулевичем. Затем закопала жестянку вновь.
      Когда Кошко показал колье Федорову, тот сразу догадался обо всём и уже не стал запираться — слишком велика и окончательна была потеря.
      Федоров рассказал, что о колье он проведал от приказчика Ааронова, которого знал еще учеником. При случайной встрече он пожаловался Ааронову, что дела идут плохо, а приказчик в ответ расхвастался, как широко живут его хозяева — Штридман и Озолин. И даже рассказал, что Озолин сейчас в Ростове, где покупает колье стоимостью больше полусотни тысяч рублей. В припадке хвастовства Ааронов даже показал Федорову телеграмму, в ней Озолин сообщал, когда и каким образом и вагоном приезжает в Москву.
      Тут-то Федоров понял, что у него есть один шанс в жизни — именно завтра. Больше такого случая не будет.
      Главное — ввести полицию в заблуждение. И тогда в дело пошел портсигар, бумажник и даже платок, купленный специально для такого случая.
      От наивного хвастуна Ааронова Федоров узнал также, что Озолин берет маленькое одноместное купе. Так что он не боится грабителей.
      Той же ночью Федоров выехал в Тулу, где дождался ростовского поезда, стоявшего там несколько минут. Он увидел Озолина, которого знал в лицо, и тут же купил в кассе билет в мягкий вагон.
      Когда поезд отошел от Тулы, Федоров скрылся в купе и прождал час, полагая, что если Озолин задремал, то сейчас самое время совершить задуманное — ближе к Москве в поезде начнется суматоха.
      У Фёдорова был железнодорожный ключ, с помощью которого он открыл дверь в купе. Озолин спал, не раздеваясь. Закрыв дверь, Федоров вытащил купленный на толкучке нож и по самую рукоять вонзил в сердце ювелира. Тот не вскрикнул и даже не пошевелился — тут же перешел в мир иной. Теперь оставалось обыскать труп, подменить вещи и, заперев купе, возвратиться к себе.
      Федоров отправился на каторгу.
      Остается лишь добавить, что Семен Шмулевич не стал часовым мастером. Его прельстила опасная, но увлекательная работа секретного агента уголовного розыска. Правда, по причине несмелого характера, карьеры он не сделал, но вскоре отыскал для себя занятие по душе и стал самым первым в Москве специалистом по поиску пропавших собак и кошек. Он вернул счастье многим людям, потому что, привязавшись к домашнему животному, люди пожилые и особенно одинокие сильно переживают пропажу любимцев.
 
 
      В конце апреля 1886 года, в субботу, Туи и Артур решили вдвоем написать письмо сестре Артура Лотте. Никто им не мешал, никто не звонил в дверь — вся округа пребывала в церкви, лишь гордая чета агностиков Дойлов, чего, конечно, соседи простить не могли, именно в эти святые часы занималась семейными делами. Начала письмо Туи: «Артур закончил маленький роман, он назвал его „Этюд в багровых тонах“. Вчера вечером он отправил его по почте в Лондон». Итак, написана первая детективная повесть. Месяц прошел в нетерпеливом ожидании. Наконец пришло письмо от редактора журнала «Корнхилл мэгэзин», в котором тот жаловался на денежные затруднения, сообщил, что повесть напечатать не сможет, потому что она слишком длинна для одного номера. Но притом редактор признался, что сам читал «Этюд в багровых тонах» с наслаждением и убежден, что повесть надо отправить в книжное издательство. Пережив разочарование, Артур тут же послал рукопись в Бристоль в издательство «Эрроусмит».
      И опять Конан Дойл в ответ получил письмо, в котором издатель вежливо, но твердо отказался от «Этюда в багровых тонах». Уровень повести показался ему недостаточно высоким для столь солидного издательства. Артур, под влиянием Шерлока Холмса увлеченно занимавшийся криминалистикой, доказал Туи как дважды два, что рукопись в издательстве даже не прочли.
      Пришлось снова идти на почту. На этот раз он послал рукопись (и получил отказ) в издательство «Фред Уорн». Судьба повести, казалось бы, была решена, и отрицательно, как и тех первых опусов доктора, которые он безуспешно отсылал в журналы. Но Артур и верная Туи не могли понять одного — неужели они настолько самоуверенны и наивны? Ведь повесть интересная. Она понравилась всем друзьям и родным. Глубоко огорченный Конан Дойл писал матери: «Мне кажется, что ни один из издателей не удосужился прочесть мою повесть. Истинно, что литература — ракушка, которую очень трудно раскрыть. Но всё хорошо кончится, даю тебе слово, мама!»
      Успокоив себя такими словами, он снова склеил пакет и отправил злополучную повесть в издательство «Уорд, Лок и К°». Наконец-то в дело вмешался счастливый случай! Профессору Беттани, главному редактору издательства, читать «самотёк» было недосуг. Но жена его была страстной любительницей литературы. И часто брала на себя неблагодарный труд просматривать рукописи графоманов в поисках жемчужных зерен. Повесть она прочла за один вечер, примчалась к припозднившемуся профессору в кабинет и с порога закричала:
      — Это же прирожденный новеллист! Ты не представляешь, какую замечательную повесть он написал!
      Знавший эмоциональный характер своей супруги, профессор всё же попросил положить рукопись на стол, и через несколько дней жене удалось заставить его прочесть повесть. Профессор прочел и задумался. Он был неглуп. Он понял, что имеет дело не с графоманом, а со сложившимся и интересным писателем. И он предложил рукопись совету директоров.
      Директора издательства были людьми солидными, а так как в те времена детективных романов и повестей еще почти не существовало, то они определили повесть как «дешевую литературу», но признали, что покупатель на нее найдется. И вот Конан Дойл осенью получил письмо, в котором сообщалось, что, так как рынок уже заполнен дешевой литературой, в текущем году «Этюд в багровых тонах» издать не удастся. Они смогут напечатать повесть в будущем году и предлагают за это и все возможные последующие издания 25 фунтов стерлингов.
      Как ни беден был Конан Дойл, условия показались ему откровенно грабительскими. Да и термин «дешевая литература» далеко не всегда приятен автору. Первым побуждением его было востребовать повесть обратно, но, посоветовавшись с Туи, Артур всё же попробовал защитить свои права. Он написал в издательство, прося заключить договор, по которому ему причитался бы какой-нибудь процент за каждый проданный экземпляр.
      Ответ пришел в конце ноября. Автору было отказано категорически. В письме говорилось, что повесть невелика и ее придется включить в какой-нибудь сборник, поэтому определить процент, причитающийся мистеру Конан Дойлу, невозможно. Так что либо 25 фунтов — либо берите рукопись обратно.
      Сумма была мизерная. Ее хватило бы только на новое платье для Туи. Но Артур согласился — никого больше приключения Шерлока Холмса не интересовали.
      Оставалась надежда, что повесть прочтут, она понравится читателям или критикам, и тогда… Что тогда, Конан Дойл не очень представлял.
      Но удар был настолько чувствителен, что несчастного Шерлока Холмса изгнали из дома, постарались забыть о нем. Доктор Артур решил стать автором знаменитых исторических романов — и никаких детективов, никакой «дешевой литературы»!
      Конан Дойл был горячим поклонником Стивенсона. Его шотландских романов. Возможно, поэтому он избрал для романа бурные события в Англии в конце XVII века, борьбу католиков и протестантов. Роман решено было назвать «Мика Кларк».
      Всю зиму 1887 года Артур собирал материал, потратил немало усилий на исторические исследования, ездил по тем местам, где должно происходить действие, проводил свободные дни в музеях и библиотеках — Артур был настойчивым исследователем. К тому же он в ту зиму увлекся оптикой, предполагая переехать в Лондон и заняться глазными болезнями. 1887 год промелькнул быстро, за делами и заботами. Честно говоря, Артур даже стал забывать о своем неудачном опыте в детективной литературе. Но тут, в конце осени, с почты принесли пакет. В нем «Рождественский альманах», где был опубликован «Этюд в багровых тонах».
      Ни читатели, ни критики повести не заметили. Да и кто из серьезных критиков станет читать «Рождественский альманах» — мало ли их выходило в те годы! Правда, сборник раскупили и издательство решило переиздать его, причем Конан Дойлу напомнили, что ему за переиздание ничего не положено.
      К весне 1888 года Конан Дойл закончил «Мику Кларка». Он был убежден, что роман выйдет в свет и на полученный гонорар можно будет отправиться в Париж и всерьёз заняться изучением глазных болезней. «Когда же я узнаю там всё, что можно узнать, я вернусь в Лондон и стану глазным хирургом, но притом не оставлю литературу».
      А тем временем «Мика Кларк» начал печальное путешествие по редакциям. Редактор «Корнхилла» прислал Артуру письмо, в котором требовал ответить, как может такой серьезный и способный человек тратить время сначала на детективы, а теперь на исторические романы, которые никому не нужны? Издательство «Блеквунд» не сочло нужным объяснить свой отказ. Газета «Глоб» сообщила, что в романе нет любовной линии, без которой читатель тратить время на него не пожелает. А из издательства «Бентли» сообщили, что роман вообще неинтересен. Целый год рукопись бродила по редакциям и издательствам, и с каждым днем настроение Конан Дойла падало. Даже веселья и добродушия Туи не хватало, чтобы игнорировать новые и новые оскорбительные письма издателей. Поездка в Париж стала недостижимой мечтой. Что же, всю жизнь провести бедным портсмутским врачом, ставить клизмы старым дамам, принимать клерков и пенсионеров?
      И вдруг в самом конце 1888 года роман приняло издательство «Лонгманз». Правда, с одним условием — сократить его на 170 страниц, так как именно на столько страниц роман толще, чем пользующийся успехом роман Хаггарда «Она». Разумеется, Конан Дойл принял все условия издателя и в ответ получил заверения, что «Мика Кларк» выйдет в свет в начале будущего года. Поскольку Туи ждала ребенка, Артур объявил, что в его семье начинается соревнование, кто увидит свет первым — его роман или его ребенок.
      Мэри-Луиза Конан Дойл победила. Она появилась на свет в январе 1889 года, отец сам принимал роды, так же как принимал их уже тысячу раз у своих пациенток, и, как потом признавался, долго не мог поверить, что этот ребенок — его собственный. А еще через две недели вышел «Мика Кларк». И не только вышел — его заметили! В газетах появились рецензии, критики обратили внимание на нового автора. Если роман переиздадут, то мечта о Париже может материализоваться… А пока Конан Дойлу захотелось написать роман о средневековье, о рыцарской чести, о Столетней войне.
      И тут пришло письмо из Нью-Йорка. Американский издатель Липпинкот прочел случайно «Этюд в багровых тонах». Повесть ему понравилась. Он спрашивал, не напишет ли мистер Конан Дойл еще одну такую же повесть, чтобы издать их вместе в одном томе? Только при одном условии: чтобы героем был сыщик Шерлок Холмс.
      Шерлок Холмс… Они с Туи почти забыли о нем. И если бы не постоянная нужда в деньгах, Артур не согласился бы на предложение. Роман о средневековье уже захватил писателя, и откладывать его в сторону так не хотелось!
      Конан Дойл, так подробно рассказывающий в записных книжках о своих планах, о работе, ни словом не обмолвился о повести «Знак четырех», которую, как и договорились, написал в том же году. А в феврале 1890 года первая книга о Шерлоке Холмсе увидела свет. И опять же критики ее не заметили. И если как исторический романист Конан Дойл уже обратил на себя внимание, приключения Шерлока Холмса никого не интересовали.
      Где же проходит тот рубеж, после которого Конан Дойл становится знаменитым и единственным создателем Шерлока Холмса?
      Мы привыкли к рассказам о том, как читатели будут умолять Конан Дойла не убивать, а если уж не убить невозможно, то оживить великого сыщика, как дом 2216 по Бейкер-стрит станет местом паломничества туристов, как появятся сотни фильмов и пьес о Холмсе, как расплодятся подражатели, как каждый создатель детективов вплоть до наших дней будет считать себя учеником и наследником Конан Дойла. Сам автор видится по портретам и фотографиям весьма солидным джентльменом, сэром Конан Дойлом, усатым, спокойным, с неизменной трубкой в зубах, как бы вне времени и возраста.
      Но мы-то ведем рассказ о долговязом молодом человеке, который, в общем, случайно занялся выдумыванием историй о Шерлоке Холмсе, о докторе, который собирается в Париж, чтобы изучать глазную хирургию, играет в футбол и крикет и танцует со своей милой Туи. Ведь он замыслил сыщика Шерлока Холмса в двадцать шесть лет.
      И всё же, при всем нашем уважении к творчеству знаменитого английского писателя, автору чудесных исторических романов и фантастических повестей «Затерянный мир» и «Марракотова бездна», приходится признать, что Конан Дойл не имел бы и десятой доли популярности, если бы рядом с ним не жила странная парочка: Шерлок Холмс и Джон Ватсон.
      А раз мы пишем о детективе, то момент, когда Шерлок Холмс из персонажа не замеченных никем повестей стал лицом более реальным для многих, чем премьер-министр Великобритании, представляет определенный исторический интерес.
      После выхода в свет первой книги «Знак четырех» Конан Дойл продолжал трудиться над «Белым отрядом». Этот исторический роман, признанный критиками и читателями одним из лучших романов такого рода, вышел в 1891 году. Хороший роман, соглашались все. А что же дальше?
      Уже восемь лет Артур врачует в своем приходе, вышли первые книги, Туи наклеила в альбом немало вырезок с хорошими и не очень хорошими отзывами. Но денег романы и повести так и не принесли. Врачебная практика позволяет лишь сводить концы с концами. Тем более что отец умер, и приходится помогать матери и сестрам.
      Конан Дойл всё еще не решил, что с ним будет дальше. Внешне такой спокойный, такой настоящий англичанин, сама сдержанность, на самом деле он находился в страшном внутреннем напряжении. И свидетельством тому внезапный отъезд в Берлин.
      В то время было объявлено, что в Берлине доктор Кох открыл лекарство против туберкулеза. Это была сенсация номер один. Сегодня, когда туберкулез в «табели о рангах» опасных болезней отступил довольно далеко, трудно понять, насколько ужасной эта болезнь казалась да и была в пыльных городах Европы. Впрочем, вспомните, скольких писателей, поэтов, ученых погубила чахотка. Вспомните, какое место занимает туберкулез и смерть от него в произведениях литературы. Тогда, в конце прошлого века, туберкулез был страшнее, чем СПИД сегодня, и мнение о том, что человечество может вымереть именно от туберкулеза, было весьма широко распространено.
      Отправляясь в Берлин, Конан Дойл как бы предчувствовал трагедию, с которой вскоре столкнется сам.
      К достижениям Коха Конан Дойл отнесся сдержанно. Он стал свидетелем того, как в надежде на чудодейственную вакцину тысячи больных бросились в Берлин, умирая в поездах, в гостиницах, на пороге клиники. В статьях, которые Конан Дойл написал по приезде, он подчеркивал, что предстоит еще большая работа и нельзя надеяться на панацею. И в этом тоже было предвидение.
      Там же, в Берлине, Конан Дойл вдруг понял, что он не хочет больше жить в Портсмуте и заниматься медициной. Всё. Наступил кризис, перелом. Что угодно — только не продолжение восьмилетней каторги, одинаковых дней и одинаковых вечеров.
      Потому, вернувшись из Берлина, Артур сказал Туи:
      — Собирайся! Едем!
      — Куда? Когда?
      — Немедленно, сегодня, завтра. В Вену. Я намерен пройти там курс обучения глазной хирургии.
      — Но дом, практика…
      — Гори всё синим огнем!
      И верная Туи сказала:
      — Разумеется, дорогой. Завтра мы уезжаем в Вену. Провожать доктора пришел весь город. Этого он сам не ожидал. Научное и литературное общество Портсмута устроило торжественное собрание по этому поводу, и председательствовал на нем доктор Ватсон, вовсе не униженный тем, что угодил в детективную историю (впрочем, тогда он об этом мог еще и не подозревать). Затем собрались пациенты. Они принесли цветы и подарки… В общем, получилось всё трогательно.
      Месяцы в Вене он провел, слушая лекции и занимаясь у австрийских профессоров. И хоть был ранее убежден, что с Шерлоком Холмсом покончено, но и в Вене, а потом в Лондоне, куда переехал, вернувшись с континента, продолжал писать небольшие рассказы о сыщике. За 1891 год их набралось шесть.
      Когда Дойлы вернулись из Вены, Артур еще колебался — он заказал табличку «Глазной специалист» и намеревался повесить ее на двери. Но тут поступило выгодное предложение от популярного журнала «Стренд». Редактор предложил за каждый рассказ по 35 фунтов, оставляя ему свободу затем печатать эти рассказы в сборниках.
      Именно с шести рассказов, опубликованных в 1891 году в «Стренде», началась слава Шерлока Холмса и, разумеется, его создателя.
      Первые две повести были напечатаны маленьким тиражом и не в самых популярных изданиях. Были они велики, и, честно говоря, их нельзя отнести к высшим достижениям эпопеи о Холмсе. Иное дело — массовый журнал. И иное дело — короткий рассказ, который можно прочесть за вечер.
      Первый из шести рассказов вызвал интерес, о нем говорили, его обсуждали. Второй был принят горячо: читатели как бы ознакомились с правилами игры. Они уже привыкли к паре Холмс-Ватсон, они уже запомнили, где и как живет Холмс, как он говорит… Третьего рассказа ждали так, как ждут сегодня продолжения телевизионного сериала. В редакцию посыпались письма: обнаружилось, что рассказы мистера Конан Дойла — самое популярное чтение в Англии. Издатели запустили в производство последний из имевшихся у них, который назывался «Человек с заячьей губой», и поняли, что подписка под угрозой. Если они не пообещают на будущий год продолжения серии, читатели будут возмущены, и результаты разочарования опасно даже предугадать.
      Редактор «Стренда» слал Конан Дойлу требовательные письма, а писателю было некогда отвечать: он был весь в новом историческом романе.
      Артур написал обо всём матери. Что делать? Мать посоветовала продолжить серию — она сама подпала под обаяние Шерлока Холмса и оказалась страстной читательницей «Стренда».. Тогда Конан Дойл сдался. В письме матери в конце 1891 года он писал: «Я решился. Я напишу им сегодня письмо, что соглашусь, если они предложат мне по 50 фунтов за каждый рассказ, независимо от его длины». Последние слова он подчеркнул. И, видно, испугался собственной наглости. Потому что закончил такими словами: «Я очень зазнался, да?»
      Пятьдесят фунтов в те дни были большими деньгами. Он столько в месяц зарабатывал врачебной практикой. Потому Артур был почти убежден, что теперь-то журнал от него отвяжется. Ответ был короток: «Сообщите, когда сможете прислать рукопись нового рассказа. Дело не терпит отлагательств. На ваши условия согласны».
      Пришлось отложить роман. За неделю он написал два рассказа: «Голубой карбункул» и «Пестрая лента». Затем до конца года выполнил свое обещание — еще шесть рассказов. Сам перечитал их и решил, что может получиться совсем неплохая книжка. Такой еще не было. Но что сделать, чтобы больше не возвращаться к Шерлоку Холмсу?
      И вот тогда зимой 1891 года впервые у Конан Дойла возникла светлая идея, которой он тут же поделился с матерью: «Я решил угробить Холмса в последней из двенадцати новелл, так чтобы и следов от него не осталось. Он меня отвлекает от более серьезных дел».
      От матери пришло ужасное письмо! «Ты никогда не посмеешь этого сделать! — писала она. — Ты не должен!» Она тут же предложила ему сюжет для следующего рассказа.
      Так прошел еще один год. «Стренд» не унимался. К тому же в дом к Конан Дойлу переехали две его сестры, приходилось платить за обучение младшего брата. Подрастала Мэри-Луиза… Деньги проваливались как в пропасть. Но целый год Шерлок Холмс не заходил в кабинет к своему создателю. И когда журнал «Стренд» вновь прислал отчаянное письмо, Конан Дойл придумал, как отделаться от журнала. «Вы просите двенадцать рассказов?- написал он. — Пожалуйста. Я напишу их, но за тысячу фунтов».
      Это была не просто наглость (как полагал Артур), это была несусветная, отчаянная наглость. Кто он такой, чтобы за двенадцать рассказов потребовать сумму, на которую можно было купить дом? Редактор в тот же день прислал телеграмму: условия мистера Конан Дойла принимаются.
      Автору оставалось только развести руками. А издатели потирали руки. Конан Дойл и не подозревал, каким золотым дождем они с Шерлоком Холмсом осыпают своих благодетелей. Тут им детективное чутье изменило.
 
 
      Соотнесение дат развития криминалистики с датами выхода в свет рассказов о Шерлоке Холмсе любопытно тем, что демонстрирует своевременность и даже определенную обязательность появления именно такого Шерлока Холмса, именно в Англии и именно во второй половине восьмидесятых годов.
      Интерес к сыщикам, связанный психологически с ростом понимания того, что полиция должна и обязана надежно охранять частное имущество, вел к росту симпатий к полиции. Если еще в середине века полицейский был парией, в полицию шли лишь отбросы общества, то по мере организации общества, системы прав и обязанностей буржуазных демократий образ полицейского перестал быть отрицательным. Правда, как в рассказах о Шерлоке Холмсе, так и, допустим, в многочисленных повестях и рассказах о Пинкертоне и его частном агентстве в США, деятельность героев зачастую противопоставляется деятельности государственной полиции. Но это скорее остаток прошлого, нежели взгляд, который будет господствовать в двадцатом веке. Уже в его первой половине именно сыщик из Скотленд-Ярда станет главным положительным героем детектива.
      То есть революция в сыскном деле, в которой принимали участие не только ученые, медики, статистики, но и писатели, к рубежу века завершилась победой научного сыска, победой организации над любителем. Подчеркивая здесь усилия криминалистов, которые разрабатывали дактилоскопию, разбирались в ядах и анатомии, я не забываю о роли англоязычных писателей.
      В Англии и США, где высоко ценилась индивидуальная свобода и в то же время кумиром оставалась частная собственность, писатели более, чем в других странах, обращались уже в девятнадцатом веке к проблеме сыска и поиска преступника. Если в русской литературе история Раскольникова в «Преступлении и наказании», будучи формально детективной, на самом деле решается в моральном плане, то Эдгар По интересуется именно проблемами криминалистики.
      Избрав главным героем наших очерков Конан Дойла, нельзя не отдать должное его соотечественникам и американским коллегам. Например, велика роль в создании детективного жанра Уилки Коллинза с его «Лунным камнем», да и сам Диккенс не чурался детектива, скажем, в «Холодном доме».
      Однако самый удивительный пример — это Марк Твен. Элемент детектива присущ большинству его повестей, начиная с «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна». Менее известен у нас его детективный роман «Дневник сумасшедшего Никольса». Всё это не выходит за пределы реальности. Но вот что Марк Твен описал, не имея никаких источников, обосновал и сделал центром одной из новелл принципы дактилоскопии — это факт невероятный.
      Именно в 1882 году, когда еще ни один человек в Соединенных Штатах не подозревал об отпечатках пальцев, в книге «Жизнь на Миссисипи» Марк Твен публикует рассказ о некоем Карле Риттере. Семью этого человека убили мародеры. И когда Риттер вернулся домой, он увидел, что один из убийц оставил кровавый отпечаток пальца. Этот отпечаток Риттер взял с собой и, притворяясь хиромантом, пошел по военным лагерям, предсказывая по руке судьбы солдатам. Истинной целью его было найти нужный отпечаток пальца, так как Риттер был убежден, что двух одинаковых отпечатков не существует в природе. «Есть одно у человека,— рассуждал Риттер,— то, что никогда не меняется от колыбели до могилы,— это линии подушечки большого пальца. Отпечаток пальца — единственная достоверная примета, его уже не замаскируешь». В конце концов, Риттер нашел и покарал убийцу.
 
 
      Несмотря на то что в России детектив так и не стал ведущей фигурой в массовой литературе и даже уступал по популярности разбойникам и душегубам, о которых повествовали книжки-копейки на ярмарках, у нас также были любопытные и поучительные исключения из правил. Я уж не говорю о русском Видоке — Ваньке Каине, сыщике и преступнике в одном лице, успешно руководившем петербургской полицией в восемнадцатом веке, но вот упомянуть выдающегося мастера сыскного дела, пожалуй наиболее четко воплотившего в жизни принципы работы Шерлока Холмса за десятилетия до его появления, надо обязательно.
      Речь идет о Иване Дмитриевиче Путилине, которому судьба, казалось бы, уготовила любую карьеру, но только не криминалистическую. Иван Дмитриевич родился в 1830 году в городе Новом Осколе Курской губернии в семье мелкого чиновника и смог получить лишь начальное образование в уездном училище. Дальше учиться было негде, да и денег в семье не было. Так что по примеру литературных и настоящих героев в двадцать лет Путилин отправился завоевывать столицу, где вместо завоевания пришлось сесть за стол и стать канцелярским служащим — ничтожеством из ничтожеств.
      Обычный неудавшийся Наполеон спился бы после этого, а Путилин принялся учиться и через три года ночных занятий сдал экстерном экзамены за курс гимназии и получил право на чинопроизводство. Путилин тут же отказался от медленной, но верной карьеры в хозяйственном управлении и подался в полицию, также мелкой сошкой — младшим помощником квартального надзирателя толкучего рынка. Полагаю, что Шерлоку Холмсу такой жизненной школы пройти не удалось и, знай он Путилина лично, наверное бы, английский сыщик всю жизнь ему завидовал.
      Пройдя все ступени полицейской службы, Путилин без связей, без денег, без злодейств — лишь умом, твердостью характера и нелегкой в российских условиях честностью достиг в Петербурге того же положения, которое в начале двадцатого века занимал в Москве Кошко. В 1889 году, когда Путилин ушел в отставку, он был тайным советником, то есть генерал-лейтенантом, и являл собой породистого вельможу с пышными белыми бакенбардами по моде эпохи предыдущего монарха.
      Если Кошко был криминалистом двадцатого века, уповавшим в первую очередь на организацию полицейской сыскной службы: на архивы, дактилоскопию, фотографии, агентуру, то Путилин был как бы двойником Шерлока Холмса. Он полагался в основном на собственную наблюдательность и логику. В записках, которые он оставил после смерти и которые были обработаны посредственными писателями для того, чтобы составить многочисленные выпуски с картинками — «Сыщик Путилин и его подвиги»,- приводится немало примеров его сообразительности и в то же время наивности преступников шерлок-холмсовской поры.
      Наиболее типичный и интересный случай из практики Путилина приводится не в записках сыщика, а в статье о нем, принадлежащей перу замечательного русского юриста Федора Кони. И этот случай тем более интересен, что не подвергся обработке очередного создателя грошовых выпусков.
      Кони рассказывает, как он стал свидетелем расследования Путилина в 1873 году, когда в Александро-Невской лавре в Петербурге был убит иеромонах (высокий монашеский чин) Иларион.
      Иеромонах занимал две небольшие комнаты в кельях монастыря, жил замкнуто, никого не принимал. Из-за этого монахи встревожились лишь на второй день после его смерти, когда кто-то хотел прийти к Илариону и обнаружил, что дверь к нему, обычно запертая, приоткрыта. Достаточно было отворить дверь, чтобы увидеть лежащего на полу в луже крови монаха.
      Иларион был убит ножом, причем убийца был неопытен или неумел, он нанес жертве множество ран, а монах до последней секунды сопротивлялся, так что убийца, державший Илариона за длинную седую бороду, в борьбе почти всю ее вырвал, и клочья седых волос были разбросаны по всему полу. Лицо старика было исполосовано, пальцы и ладони все изрезаны ножом, за лезвие которого монах пытался схватиться.
      Убийство было совершено с целью ограбления. По крайней мере, убийца знал, что украсть у старика. Исчезла мошна с золотыми монетами, но процентные бумаги, хранившиеся в келье, убийца отыскать не сумел. Видно было, что он выдвигал ящики комода, перебирал лежавшее в них белье, но не догадался поднять газету, которой было устлано дно одного из ящиков — под газетой и лежали процентные бумаги.
      На столе у двери был обнаружен подсвечник со сгоревшей свечой. В чашечке, куда вставлялась свеча, было полно крови.
      Судебный медик определил, что смерть наступила вечером дня два назад. Подозрение пало на кого-то из послушников, но определить, кто может быть виновен, оказалось невероятно сложно, по той простой причине, что в большом монастыре обитало множество послушников и не все принадлежали именно к лавре — некоторые приезжали или приходили из других городов и монастырей на богомолье или по иным делам.
      Путилин, которому сообщили о смерти высокого духовного лица, прибыл в монастырь и осмотрел труп. Следователь поделился с ним своими опасениями, сказав, что вряд ли удастся отыскать убийцу.
      Путилин ничего не ответил и стал медленно расхаживать по комнате, разглядывая находившиеся в келье вещи и размышляя. Надо учесть, что в семидесятых годах не только в России, но и в иных европейских странах не слышали еще о дактилоскопии или подобных способах определения преступников.
      Затем Путилин подошел к Кони, с которым был хорошо знаком, и тихонько сказал, что к вечеру он распутает это дело.
      — Как? — удивился Кони.
      — Я пошлю агентов,- ответил Путилин,- по пригородным станциям. Убийца сидит в трактире около станции.
      — Ну, допустим, он сидит, а как же ваши агенты его опознают?
      — А у него сильно порезана правая рука,- ответил уверенно Путилин. — Видите подсвечник? В чашечке полно крови, она натекла ровно, без брызг. Это не кровь убитого, а кровь убийцы — она текла из раны обильно, значит, рана была значительная, но не хлестала — иначе бы убийца вынужден был бы свечку выпустить из руки. А он терпел.
      — Но почему правая рука? — спросил Кони.
      — Когда он старика резал, у него обе руки были заняты. Одной он удерживал монаха за бороду, а второй наносил удары ножом. Так что третьей руки для свечки у него не было. И только когда старик умер, он взял свечку в правую руку.
      — Но почему всё же в правую? Путилин улыбнулся.
      — Так ясно же! — и он подвел Кони к комоду. — Видите, убийца тщательно перерыл всё белье, искал между полотенцами и простынями деньги. Он каждое полотенце поднимал, как страницу в книге справа налево. И на каждом свернутом полотенце снизу пятно крови. Если бы он левой рукой переворачивал полотенца, то крови не было бы.
      Вечером того же дня убийца был арестован агентом Путилина в станционном буфете на станции Любань. Его правая рука была ранена, и расплачивался он золотыми монетами из мошны Илариона.
      Подобными историями пестрят записки Путилина, и всегда он побеждает преступника логикой и наблюдательностью. Методом Шерлока Холмса.
 
 
      Дактилоскопия и опознание по Бертильону — составные части революции в криминалистике, что проходила в конце прошлого века. В то же время усилия ученых и медиков прилагались и по другим направлениям. В восьмидесятых годах наконец-то двинулась вперед судебная медицина. Патологи при эксгумации трупов начали применять микроскопические исследования волос, кожи, тканей. Именно таким образом удалось совершить немыслимое еще двадцать лет назад — установить личность человека, разложившийся труп которого был найден в реке. Судебная медицина одержала победу и в деле об убийстве Эстер Шоймоши в местечке Тисаэслар.
      Для того чтобы понять суть этих перемен, полезно рассказать о некоторых наиболее громких уголовных процессах конца прошлого века. Когда я собирал материал, то обратился к воспоминаниям судей, инспекторов Скотленд-Ярда, книгам судебных журналистов, к учебникам криминалистики. И вскоре, к своему удивлению, обнаружил, что из книги в книгу повторяются одни и те же фамилии преступников, одни и те же дела. Уже через несколько дней я в различных вариантах узнал об Адольфе Беке, просидевшем семь лет за чужие преступления именно потому, что в те дни еще не было дактилоскопического анализа, об убийстве Гуфе, о деле Жанны Вебер… Во всех книгах и учебниках рассказывали о деле Гриппена, которое мне показалось совсем уж не таким запутанным и таинственным, наконец, о деле Марии Лафарг.
      Я подумал: каждый день в больших городах совершались и совершаются убийства, раскрытие которых требует усилий со стороны сыщиков и криминалистов, некоторые потрясают своей жестокостью или бессмысленностью. Но лишь малый процент остался в истории. Почему, каким образом история сделала этот отбор?
      Очевидно прежде всего воздействие того или иного дела на общественное мнение. Далеко не самые страшные преступления стали хрестоматийными. Но некоторые, даже не будучи невероятными или даже из ряда вон выходящими, стали сенсацией, будучи замечены и широко освещены газетами. Отсюда повышенное внимание к суду, появление на нем наиболее знаменитых адвокатов и прокуроров, а уж мемуаристы и авторы учебников послушно подчинялись «магии» знакомых имен и процессов. Вот и кочуют из книги в книгу одни и те же имена.
      Так как нас отделяет уже сто лет от описываемых времен, я рассчитываю на то, что далеко не все наши читатели знают, что же натворил Джек-потрошитель и как погиб Гуфе. Главная цель книги — показать тесную связь между творчеством Конан Дойла, успехом его книг и той общественной ситуацией, в которой эти книги создавались, показать тесную связь литературы Конан Дойла с жизнью, вплоть до участия Конан Дойла в процессах в роли детектива. Следовательно, широкая известность или даже «банальность» процессов, с точки зрения криминалиста, не может стать препятствием для того, чтобы к ним обратиться. Ведь Конан Дойл читал в газетах отчеты именно об этих процессах, и именно они в определенной мере оказывали влияние на его работу.
 
 
      В восьмидесятых годах оформилась и сделала большие успехи токсикология. Ее развитие было подготовлено работой таких выдающихся медиков, как Орфил, который доказал виновность отравительницы Марии Лафарг, или Жан Стас, прославившийся своим анализом улик в расследовании убийства в замке Битремон. И хоть эти события имели место за много лет до интересующей нас революции в криминалистике, на них можно остановиться, так как они — важный шаг из тех, что подготовили эту революцию.
      …В конце 1850 года к священнику одной бельгийской деревни прибежали слуги из соседнего замка Битремон. Их привели туда подозрения, не случилось ли днем раньше в замке жуткое преступление. Священник с удивлением и тревогой выслушал рассказ слуг.
      Граф Ипполит Бокарме, тридцатилетний владелец замка, будучи в стесненных денежных обстоятельствах, несколько лет назад женился на дочке богатого аптекаря Лидии Фуньи, рассчитывая, что с ее помощью поправит дела. Но папаша-аптекарь, не доверяя знатному зятю, оставил дочери лишь ежегодную сравнительно скромную ренту, а состояние завещал младшему сыну Густаву, одноногому болезненному инвалиду. Так что чета Бокарме горячо желала смерти младшему брату. Но вместо того, чтобы умереть, Густав решил жениться. Его невестой стала обедневшая дворянка, замок которой он выкупил из заклада: Густав намеревался последовать примеру сестры и также породниться со знатью.
      Намерение Густава было . катастрофой для семейства Бокарме. Пойдут дети — и никакой надежды на деньги аптекаря не останется.
      Об этом знали все, включая слуг. Когда стало известно, что утром приезжает Густав, все поняли: он решил сообщить родственникам о женитьбе и пригласить их на свадьбу.
      И тут начались странные и зловещие происшествия.
      Графиня приказала накрыть обед в столовой, но велела детей за стол не звать, а покормить их на кухне со слугами, чего никогда раньше не случалось. Может, в ином случае никто бы и не встревожился: мало ли о чем хозяева желают поговорить за столом, чего детям знать не следует. Но в тот день слугам, знавшим о драме графа и графини, не раз слышавшим походя оброненные проклятия в адрес этого хромца, всё казалось зловещим. Более того, графиня заявилась на кухню и сообщила, что сама будет подавать на стол — никто из слуг входить в столовую не должен.
      Хозяева с гостем засиделись за обедом. Они разговаривали сначала вполне мирно, затем голоса стали повышаться. Слуги, которым велено было к двери в столовую не подходить, разумеется, столпились возле этой двери. Поэтому они услышали, как что-то тяжелое упало на пол. Послышался приглушенный крик Густава…
      Горничная, что стояла ближе других к двери, то ли не смогла преодолеть любопытство, то ли в самом деле перепугалась, не случилось ли чего плохого с молодым Густавом, растворила дверь и вбежала в столовую. Но не успела сделать и двух шагов, как выросшая перед ней графиня буквально грудью вытолкала ее из комнаты. И захлопнула двери.
      Но ненадолго. Еще через минуту дверь раскрылась снова и графиня побежала на кухню, крича, что ей нужна горячая вода. На кухне она объяснила слугам, что Густаву стало плохо, у него удар. Тут уж слуги прибежали в столовую вслед за госпожой.
      Густав лежал на полу. Он был мертв. Рядом с ним стоял граф Бокарме. Увидев слуг, он вымыл в тазу с принесенной горячей водой руки, затем приказал принести из подвала винный уксус и раздеть шурина. Испуганным слугам он объяснил, что с помощью уксуса удается иногда оживить умерших, от удара. Поэтому он открыл рот мертвеца и принялся лить уксус ему в рот. Затем начал поливать уксусом тело мертвеца. Тем временем графиня отнесла одежду брата на кухню и бросила в бак с водой.
      Граф проследил, чтобы слуги унесли тело Густава из столовой и положили на кровать в комнате горничной. Граф вернулся в столовую и запер за собой дверь.
      Разумеется, слуги подглядели в замочную скважину и увидели совершенно невероятное зрелище: ползая по полу, графиня мыла его. Затем граф передал ей костыли Густава, графиня вымыла и их, а граф разломал костыли, бросил в камин. Затем хозяин выбежал из столовой, спустился на кухню и взял там большой нож. Вернувшись в столовую, он принялся скоблить уже вымытый пол. Только под. утро граф и графиня удалились в свою спальню и заснули. А слуги, как только убедились в этом, побежали к священнику.
      На следующий вечер в замок прибыли следователь, жандармы и врачи. Бокарме долго отказывался принять следователя — он был мрачен и растерян. Когда следователь вошел в столовую, он обнаружил, что граф за целый день так и не замел следов своей деятельности: камин был полон полусожженных бумаг, на полу грудами лежали так и не выметенные стружки. К тому же следователю показалось, что руки графа исцарапаны. А на лице Густава он также увидел синяки и царапины.
      Врачи осмотрели труп. Они увидели, что рот и пищевод его обожжены. Поэтому врачи решили, что Густав скончался от едкой кислоты, вероятно, серной, которую ему залили в рот. Граф с негодованием отверг подобные подозрения.
      Графа и графиню арестовали, а внутренности Густава отправили на исследование в Брюссель, где трудился профессор химии Жан Стас, молодой, но уже известный ученый. Ему и следовало определить, что случилось с Густавом. Причем Стас должен был сделать это в своей маленькой частной лаборатории — лабораторий в полиции еще не существовало, и они появятся не скоро.
      Итак, Стас знал только диагноз врачей, что осматривал Густава: смерть от приема серной кислоты. Профессор полагал, что анализ будет недолгим, так как к тому времени симптомы отравления кислотами были уже известны и описаны. Но никаких следов серной кислоты и вообще какой бы то ни было кислоты в организме Густава не обнаружилось. Правда, от останков пахло уксусом, хотя уксуса в пищеводе и желудке не оказалось. Стас обратился к протоколам допросов слуг и узнал, что граф тщательно поливал Густава уксусом. Стас задумался: зачем это было сделано? Видимо, чтобы уксусом нейтрализовать или ликвидировать следы какого-то другого яда.
      Тогда уже умели определять, в трупах мышьяк и стрихнин. Но опытов с растительными ядами еще не проводилось. Стас же, проверив и откинув все известные яды, начал опыты с экстрактом из содержимого желудка убитого. Работа его заняла несколько недель — профессор не покидал лаборатории до тех пор, пока весьма сложным путем не выделил из экстракта никотин. Добившись этого, он сам себе не поверил и долго еще продолжал опыты, чтобы избежать ошибки: ведь никто до него никотин из органов человека не выделял. Разгадывая убийство Густава Фуньи, Жан Стас не только выделил никотин, но и выработал методику для обнаружения иных ядов растительного происхождения.
      После этого профессор направил экстракт следователю с письмом, в котором рекомендовал выяснить, не имел ли граф дела с никотином. Ведь его в аптеке не купишь.
      Следователь далеко не сразу поверил брюссельскому профессору: сама идея казалась абсолютно бессмысленной. Да и граф, когда его спросили об этом, выказал такое удивление, что следователю стало неловко. Граф требовал немедленного освобождения, утверждая, что не имеет отношения к смерти шурина.
      И всё же следователь снова поехал в замок и допросил слуг. Но никотина никто из них не видел. Правда, садовник припомнил, что всё лето граф занимался разведением растений для приготовления одеколона. Так как одеколон и никотин ничего общего не имеют, следователь пропустил было слова садовника мимо ушей, но, уходя, на всякий случай поинтересовался, какие же растения выращивал граф для одеколона.
      — Табак,- ответил садовник.- Он хотел сделать мужской одеколон с запахом табака.
      Тогда-то следователь воспрял духом. Оказывается, граф растил табак до конца октября, затем снял все листья и отнес наверх, где в кабинете с помощью реторт и склянок эти листья выпаривал и извлекал из них сок.
      И еще: за десять дней до приезда Густава граф прекратил свои опыты, а когда служанка вошла к нему в кабинет, она увидела, что все приборы куда-то исчезли.
      Обыск в замке ничего не дал, зато следователю удалось узнать от кучера, что тот как-то летом возил графа в Гент к профессору химии. Профессора отыскали, и он рассказал, что некий молодой господин в самом деле брал у него консультацию касательно извлечения никотина из табака и выяснил также, насколько чистый никотин смертелен.
      Теперь следователь знал, что искать. Он отправил на анализ стружки с пола в столовой, одежду Густава и графа. А полицейские, которым было приказано перекопать окрестности замка, вскоре нашли целое кладбище уток и кошек, на которых граф испытывал действие никотина.
      Оставалось непонятным, почему же рот и пищевод Густава так обожжены, что врачи заподозрили отравление серной кислотой? И на это дал ответ профессор Стас. Он показал на опытах с собаками, что сам по себе никотин убивает, но не обжигает. Но если, дав никотин, вы захотите избавиться от его характерного запаха с помощью уксуса, то соединение никотина и уксуса обжигает ткани. Об этом граф не знал.
      На процессе граф был вынужден признаться, что Густав был отравлен никотином, однако клялся, что это произошло случайно: жена перепутала бутылку и вместо вина дала родственнику рюмку никотина. Это оправдание присяжные во внимание не приняли, граф был обезглавлен. Его жена была приговорена к пожизненному заключению.
      Это дело характерно тем, что обе стороны делали ставку именно на необычные методы работы: преступник изобрел яд, который при нормальных условиях обнаружить в организме не смогли бы, и следствие вынуждено было бы признать, что Густав умер от естественных причин. Но следствие обратилось к науке, и граф потерпел поражение.
      Началось соревнование между криминалистами и преступниками, особенно если последние сами были врачами и знали свое дело. Следующий триумф токсикологии также связан с этим соревнованием. И относится уже к годам сыскной молодости Шерлока Холмса.
 
 
      В 1892 году нью-йоркский журналист Уайт зашел по делу в контору шерифа и увидел там человека весьма подозрительного вида, назвавшегося Смитом. Он обвинял доктора Бьюкенена в том, что он убил свою жену.
      История показалась шерифу пустой, зато журналиста заинтересовала жизненным драматизмом и определенной пикантностью. Он почувствовал, что из этого можно сделать интересный материал.
      Смит рассказал, что года три назад в публичном доме, который держала Энн Зутерланд, начал регулярно бывать молодой доктор. Сначала он интересовался девицами, затем его интерес переключился на саму бандершу, женщину непривлекательную, куда старше Бьюкенена.
      Смит, который служил в том публичном доме кем-то вроде вышибалы или охранника, испугался, что может потерять доверие хозяйки и работу. Потому он стал наводить справки о докторе. И узнал, что тот был женат на молодой женщине, которая покинула супруга из-за его распутства. Но никаких мер Смит принять не успел, потому что Энн поддалась чарам доктора, продала публичный дом, вышла за доктора и уехала с ним в Нью-Йорк.
      Смит утверждал, что жили супруги плохо, и вскоре Энн умерла, как утверждает тамошний врач, «от сердечного приступа», тогда как Смит может поклясться, что сердце у мадам было здоровым и ее попросту отравил охотник за ее деньгами проклятый Бьюкенен. И он даже знает, как он ее отравил, — морфием! Недаром доктор говорил своим приятелям, что Энн морфинистка. Но ведь Энн ненавидела наркотики и наркоманов!
      Уайт вспомнил о том, что недавно присутствовал на процессе, где обвинялся человек, отравивший жену морфием. И даже вспомнил, как врачи определили, что это именно морфий, — оказывается, при смерти от отравления морфием зрачки жертвы настолько уменьшаются, что почти исчезают. Внимательный врач всегда догадается, послужил ли причиной смерти морфий.
      И вот Уайт решил провести собственное расследование смерти Энн Бьюкенен. Сначала он попытался отыскать доктора. И он выяснил, что тот вернулся в свой родной город и, более того, снова женился на своей первой жене! Теперь они собираются вернуться в Нью-Йорк, чтобы получить большое наследство, оставшееся от Энн.
      В беседе с одним из приятелей Бьюкенена Уайту удалось узнать, что доктор как-то похвалялся, что смог бы отравить человека морфием, но никто бы об этом не догадался. Тогда Уайт отправился к врачу, который лечил Энн и выдал свидетельство о смерти от сердечного приступа. Врач сказал, что у него вначале возникли подозрения, не имеет ли он дело с отравлением, но когда он исследовал зрачки, то обнаружил, что они ничуть не уменьшены — а это верный симптом, что морфий здесь не замешан.
      Уайту стало ясно, что Бьюкенена ни в чем не обвинишь. Ведь прежде чем пойти на эксгумацию трупа, обязательно допросят лечащего врача, и его свидетельство, что морфия не было, будет решающим. А на чем тогда строить обвинение? На ненависти вышибалы публичного дома? На том, что Бьюкенен вернулся к прежней жене?
      Но всё же Уайту не хотелось отказаться от этого дела — он был внутренне убежден, что Смит прав, и полагал, что если он бросит это дело, то отравитель останется на свободе, чтобы завтра снова приняться за дело. Уайт решил встретиться с Бьюкененом.
      Уайт отыскал его в ресторанчике. Тот оказался совершенно ничтожной личностью в толстых очках. Уайт долго разговаривал с ним, пытаясь сбить с толку неожиданными вопросами, но Бьюкенен был совершенно спокоен и ничего не опасался.
      Уайт разговаривал с ним, и в голове всё время вертелась мысль: что же неладно в образе Бьюкенена, что же. смущает? Кого тот ему напоминает? И, уже расставаясь с Бьюкененом, он вспомнил!
      Когда-то у Уайта был приятель, страдавший глазной болезнью. Он часто ходил к окулисту для обследования глазного дна. И возвращался со странно расширенными от атропина зрачками. И вот такие расширенные зрачки были у Бьюкенена. А что, если он, после смерти Энн, накапал ей в глаза атропина? И от взаимодействия морфия и атропина зрачки остались нормального размера?
      Уайт бросился к медсестре, которая ухаживала перед смертью за Энн, и та вспомнила, что Бьюкенен лечил жену от какого-то глазного недуга и капал ей в глаза капли.
      Уайту удалось добиться эксгумации. В теле Энн обнаружили большое количество морфия.
      Суд над Бьюкененом начался в марте 1893 года. Он продолжался долго и превратился в спор между химиками и патологоанатомами. Защита строилась на том, что некоторые трупные яды могут давать те же реакции, что и морфий. Так что неизвестно, отравил жену Бьюкенен или нет. И когда защите удалось поколебать присяжных, она совершила ошибку. Адвокат дал слово самому Бьюкенену, который настолько запутался под вопросами прокурора, что сам себя загубил. Его казнили в 1895 году. Так что к тому времени, когда Шерлок Холмс стал пользоваться всемирной известностью, криминалистика сделала еще шаг вперед.
      В те же годы определился прогресс и в других областях криминалистики. В ней возникли направления, которых ранее не существовало. Например, баллистика. Дело шло к возникновению полицейских лабораторий и созданию специальной должности экспертов-криминалистов.
      Впрочем, криминалистика развивалась во всём мире довольно неравномерно. И если говорить о торжестве научных методов, то Великобритания оставалась далеко позади, она отставала не только от Франции, но в некоторых аспектах и от Аргентины.
      И очевидно, нужен был только толчок, чтобы общественное мнение страны проснулось и потребовало перемен.
      Этим толчком стал Джек-потрошитель.
 
 
      Началась эта история 7 августа 1888 года в одном из самых бедных районов Лондона, застроенных ветхими домами, населенных народом нищим и далеко не всегда честным.
      Жильцы дома, называвшегося Джордж-Ярд, муж и жена Махони, вернулись к себе в квартиру в два часа ночи. Ничего подозрительного на лестнице они не увидели. Через полтора часа домой вернулся другой жилец, шофер такси. Поднимаясь по темной лестнице, он заметил на площадке второго этажа скорчившуюся фигуру. Он решил, что на лестницу забрел пьяница. В пять утра, когда уже начало светать, третий жилец по имени Джон Ривс пошел на работу. Когда он проходил по площадке второго этажа, он тоже заметил лежащую фигуру, но смог разглядеть, что человек лежит в луже крови. Тогда жилец решил сообщить в полицию.
      Приехавшие полицейские установили, что это тело Марты Тернер, тридцати пяти лет, проживавшей неподалеку. Марта была проституткой. Полицейский врач насчитал на ее теле тридцать девять глубоких ран, нанесенных, по крайней мере, двумя ножами.
      Убийства не были в диковинку в том районе, а о проститутке некому было жалеть. Так что этот случай был лишь отмечен в протоколе, но внимания прессы или полиции не привлек.
      Через три недели в том же районе кэбмен, проходивший в четыре утра по Бакс-Роуд, заметил в канаве смятый кусок брезента. Брезент мог пригодиться, поэтому кэбмен подошел к канаве и тут понял: то, что показалось ему брезентом, было молодой женщиной, мертвецки пьяной или мертвой. Тут кэбмен услышал шаги — по улице спешил еще один ранний прохожий. Кэбмен подозвал его, и вместе они склонились к женщине. Кэбмен зажег спичку, и тогда стало ясно, что горло женщины перерезано.
      Полиция опознала убитую как Мэри Николс, проститутку, которую в последний раз видели сильно пьяную в половине третьего ночи. В мертвецкой врач обнаружил, что женщина не только зарезана, но и выпотрошена.
      На следствии врач уверенно заявил, что преступник разбирается в хирургии, к тому же он утверждал, что это тот же человек, который убил Марту Тернер.
      К тому времени, когда врач сделал это заявление, всё внимание лондонских газет было уже приковано к таинственному убийце. Так как 8 сентября, через неделю после убийства Мэри Николс, он настиг свою третью жертву, Энни Чепмен, вдову средних лет, которая также занималась проституцией и ночевала в ночлежках. В ту ночь она объявилась у своего постоянного места около двух часов, но туда ее не пустил сторож, потому что она была пьяна и без денег. Поскандалив со сторожем, Энни сдалась и отправилась снова на панель заработать требуемые для ночлега четыре пенса.
      Ее тело было найдено через четыре часа во дворе возле рынка. Горло женщины было перерезано, живот распорот.
      Именно это, третье убийство и вызвало бурю в Лондоне. Теперь уже нельзя было сомневаться, что все три убийства последних недель — дело рук одного преступника. Можно было увидеть закономерность: жертвами становились лишь гулящие женщины, убийца получал наслаждение от своего дела и, даже убедившись в том, что женщина мертва, долго еще кромсал ее тело. Более всего смущало утверждение полицейских, что преступником не мог быть грубый, темный пьянчуга: так владеть ножом и так знать анатомию мог лишь медик.
      Лондон, особенно бедный Ист-Энд, был в панике. Никто не знал, где преступник нанесет следующий удар,- не исключено, что он не ограничится проститутками. Ужас возникал в первую очередь из-за жестокости и, если так можно сказать, изысканности убийств.
      Разумеется, охота за убийцей шла по всему Лондону, в первую очередь в Ист-Энде. Надо было отыскать если не самого преступника, то хотя бы кого-то, кого можно было бы подвести под обвинение.
      Выбор пал на Джона Пицера, сапожника, по прозвищу Кожаный Фартук. Непонятно, что сконцентрировало подозрения именно на этом безобидном человеке. Пожалуй, виноват был большой сапожный нож, с которым он как-то по рассеянности вышел на улицу. Пицера арестовали и долго допрашивали, а тот никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Вскоре стало ясно, что Пицер не мог иметь отношения к убийствам, и, к негодованию многих соседей, его освободили. Затем был схвачен немец по имени Людвиг, мясник с бойни, какой-то бродяга… Но всех их в конце концов пришлось отпустить.
      Постепенно в центре всеобщего раздражения оказалась сама лондонская полиция. Всем было ясно, насколько она беспомощна, не зная, с какого конца взяться за это дело. Газеты единодушно набросились на комиссара полиции сэра Чарлза Уоррена, которого английский писатель Эрик Эмблер характеризовал как «свиноподобную дубину, загнавшую Скотленд-Ярд в состояние одеревеневшей некомпетентности». Даже королева Виктория, пожилая дама, убежденная в том, что в доброй Англии всё хорошо, присоединила голос к общему хору критиков, заявив официально, что весьма удручена происходящими убийствами и советует полиции «нанять побольше детективов».
      И вот в атмосфере бурлящего скандала неизвестный преступник совершил 30 сентября сразу два убийства!
      В час ночи ломовой извозчик завёл во двор свою лошадь, чтобы напоить и накормить ее после тяжелого дня. Но та внезапно захрапела, начала брыкаться. Возчик думал, что ее испугала крыса, и, взяв фонарь, пошел в угол двора. Там лежало тело женщины в луже крови, с перерезанным горлом. Кровь всё еще лилась из раны. То есть убийца сделал свое дело буквально за минуту до появления во дворе возчика. Перепуганный возчик кинулся звать на помощь.
      Приехавшая полиция была убеждена в том, что убийца, застигнутый извозчиком, спрятался во дворе за старыми ящиками и бочками, а когда тот побежал за помощью, воспользовался этим, чтобы скрыться.
      Но далеко убийца не ушел…
      В час сорок пять минут той же ночью патрульный полицейский обходил площадь Майтр в пятнадцати минутах ходьбы от того двора, где только что произошло убийство. Полицейским было строго приказано утроить бдительность, поэтому патрульный осматривал темные углы и закоулки. В одном из них полицейский увидел тело женщины средних лет по имени, как вскоре выяснилось, Кэтрин Эддоуз. Выяснилось также, что за два часа до смерти она была задержана полицейским, потому что пьяной буянила на улице. Полисмен отвел ее в участок и оставил там выспаться. Но к часу ночи камера оказалась переполненной, и, так как Кэтрин достаточно протрезвела, чтобы самостоятельно добраться до дома, ее отпустили.
      Полагают, что убийца был страшно раздражен тем, что возчик настиг и чуть было не увидел его во дворе, из-за чего преступник не смог завершить «ритуальный» процесс измывательства над жертвой. Поэтому он так изрезал ножом Кэтрин, что ее далеко не сразу удалось опознать. Затем убийца умело вырезал из тела печень и отрезал веки.
      На следующий день Центральное агентство новостей сообщило, что еще 27 сентября оно получило письмо, подписанное «Джек-потрошитель», в котором тот бахвалился: «В следующий раз я оттяпаю уши и пришлю их в полицию». Это же агентство сообщило, что наутро после убийства к ним поступила окровавленная открытка, на которой красными чернилами было написано: «Я не шутил, старина, когда дал тебе намек. Услышишь о моем новом дельце завтра. Сразу двоих. С первой вышла накладка — не успел отрезать ей уши для наших лопухов-полицейских…»
      Эффект этих писем, наложившись на известия о двойном убийстве, потряс Лондон и всю Англию. Сегодня специалисты убеждены, что и письмо и открытка были делом рук какого-то шутника, но в тот день никто не усомнился в их аутентичности. Эти письма дали имя убийце. И доказали Англии, что ее полиция никуда не годится.
      На самом деле полиция и Скотлед-Ярд делали всё от них зависящее, чтобы отыскать убийцу и обеспечить безопасность на улицах. В Лондон свезли полицейских со всей страны, мобилизовали солдат для того, чтобы патрулировать Ист-Энд и другие бедные районы. Но убийце либо сказочно везло, либо он был удивительно ловок. Ведь полицейский, который обнаружил тело Кэтрин в час сорок пять, обходил ту же площадь пятнадцатью минутами ранее. И ничего подозрительного не заметил.
      Комиссар полиции решил принять дополнительные меры и не придумал ничего лучше, как устроить публичные испытания всех полицейских ищеек в одном из городских парков. В результате все ищейки потерялись, и их пришлось долго искать и ловить. Эти испытания стали последней каплей — сэру Чарлзу предложили подать в отставку. Пожалуй, тут мы имеем дело с редчайшим случаем, когда убийца смог лишить поста самого начальника полиции.
      Патрули с удвоенной энергией обходили темные улицы и площади, время от времени арестовывали подозрительных иностранцев и бродяг, но потом их приходилось отпускать. А Джек-потрошитель бездействовал. Через месяц газеты стали уделять ему меньше места, появились иные сенсации. И тут 9 ноября он неожиданно нанес новый удар.
      Его шестой жертвой стала хорошенькая и молоденькая Мэри Келли, которая, правда, занималась тем же ремеслом, что и прежние жертвы. У Мэри была своя квартирка на Дорсет-стрит неподалеку от места предыдущего убийства. Именно там Мэри и погибла.
      Окно квартирки Мэри выходило прямо на улицу, и кто-то из ее знакомых, проходя мимо в одиннадцать утра, постучал в окно. Не получив ответа, заглянул в щелку между рамой и занавеской. И тогда увидел…
      Уже к полудню все лондонские газеты выпустили экстренные номера. Стало известно, что Джек-потрошитель, не спеша и не боясь, что его кто-нибудь застанет, умело разрезал тело Мэри на куски и разложил их кольцом вокруг торса.
      Лондон опять замер в ужасе.
      Но больше ничего не произошло. Джек-потрошитель исчез…
      Существует несколько версий того, что произошло. Наиболее популярна гипотеза, что убийца был врачом в одной из лондонских больниц, человеком маниакально религиозным, который решил таким образом победить порок — проституцию. После шестого убийства он якобы покончил с собой.
      Мне приходилось читать и версию о том, что преступник принадлежал к знатному и богатому роду, был человеком ненормальным, садистом… Последнее убийство совсем уже лишило его разума, и семья, узнав, в чем дело, отправила его в частный госпиталь, где он и умер.
      Наконец, особо широко обсуждалась и разукрашивалась версия с элементом романтики. Она утверждает, что убийцей был хирург, который поставил целью найти и убить именно Мэри Келли, и лишь ее одну. Так как эта девушка заразила его сына сифилисом. Остальные преступления он совершил в процессе поисков Мэри, чтобы не оставлять свидетельниц этих поисков, а уродовал он тела, чтобы все думали, что это — работа сумасшедшего. Возможно, он брал те внутренние органы, которые не удалось отыскать, для своей анатомической коллекции.
      Конечно, тремя версиями число их не ограничивается. Да и каждый из уважаемых читателей, разумеется, уже готов предложить свою версию. Но для современных криминалистов и психиатров наибольшую загадку в этой истории представляет исчезновение Джека-потрошителя. Почему он прервал свои преступления? Правда, есть виды шизофрении, при которых после окончания припадка больной забывает о том, что делало его «второе я».
      Что еще известно о Джеке-потрошителе?
      Современные исследователи как один сходятся на мысли, что он выглядел обыкновенно и совсем нестрашно. Не забывайте, что Лондон находился в состоянии паники и, уж конечно, каждая уличная проститутка знала, что ей грозит опасность. И ни одна из них не пошла бы в темный двор с подозрительным незнакомцем. Когда Джек-потрошитель настиг свою предпоследнюю жертву и уговорил ее мирно последовать за ним в темный закоулок, он был вернее всего в крови от только что совершенного четвертого убийства. Поэтому среди историков криминалистики бытует мнение, что это был местный житель, которого эти женщины (а убийства происходили в одном районе) знали и имели основание не опасаться. И вряд ли это был представитель «чистых» классов — уличные женщины в те ночи, конечно бы, сразу заподозрили неладное — ведь газеты только и писали о таинственном докторе-потрошителе.
      Какова бы ни была судьба Джека-потрошителя — он сыграл важную и во многом даже решающую роль толчка в истории английской криминальной полиции. Недаром писали тогда, что, если бы Скотленд-Ярд использовал дактилоскопию, убийцу отыскали бы в два счета. Но у Скотленд-Ярда в 1888 году не было ни лабораторий, ни специалистов, ни научного метода. Сотни полицейских носились по городу, но никто не знал, как искать убийцу.
      И в значительной степени именно память о Джеке-потрошителе вызвала такой интерес к Шерлоку Холмсу с его научным методом. Когда читатель открывал книгу Конан Дойла, он, если не был дебилом, скоро понимал (и разделял позицию автора), что приверженность Скотленд-Ярда к первобытным методам сыска делает его совершенно беспомощным. Да что говорить о дактилоскопии — во всех шести убийствах никому даже в голову не пришло научно искать следы убийцы на месте преступления.
      Шерлок Холмс это бы обязательно сделал.
 
 
      Слава самого знаменитого убийцы всех времен и народов, притом слава незаслуженная, ибо в мире и до и после него было много куда более масштабных и жестоких извергов, осталась за Джеком-потрошителем, по-моему, не из-за его преступлений, а потому, что злодея не поймали, не угадали, не вычислили, таким образом оставив за ним первенство тайны.
      И всё же в истории с Джеком-потрошителем есть финал. Хоть и сомнительный, неубедительный, но финал. На свете существовал самовлюбленный и наглый убийца, который не скрывал, что он и есть Джек-потрошитель, хотя он оставил Джека далеко позади. Более того, нашлись историки, которые подтвердили заявку Томаса Крима на пустующую должность Джека.
      Предлагаю перенестись в Соединенные Штаты и рассмотреть жизнь и дело мистера Крима. Тогда мы вместе с вами сможем сделать выводы.
      Итак, этот необыкновенный человек,- а я не преувеличиваю, ибо среди преступников, отличающихся обычно банальным складом злобного ума, он выделялся неуёмной фантазией и склонностью к удивительным провокациям — родился в шотландском городе Глазго в 1850 году. Когда Тому исполнилось четыре года, его родители эмигрировали в Канаду. Детство у Крима было обычное, юность тоже ничем особенным не выделялась. Родители были работящими и сколотили небольшое состояние, брат и сестричка выросли добропорядочными обывателями. Да и карьера самого Томаса шла накатанным путем. Ему захотелось стать врачом, и он поступил в Монреальский университет, который через четыре года успешно закончил, получив диплом врача и дав клятву Гиппократа.
      И в то же время уже тогда из Томаса сформировался негодяй. А так как никто об этом не подозревал, то и негодяйствовать ему по первой поре было нетрудно.
      Дело в том, что у молодого доктора (в отличие от доктора Артура Конан Дойла) никак не складывались нормальные отношения с женщинами. Нет, он не был уродом и по тогдашним нормам мог считаться привлекательным мужчиной. Мне приходилось видеть фотографию Крима в сорокалетнем возрасте — на ней он облачен в цилиндр и смокинг, у него пышные, загнутые кверху усы, правильные черты лица, но вот с глазами что-то неладно: они светлые, близко посажены друг к другу, напряженно глядят вверх и вперед. Очень неприятное лицо. Но многим женщинам нравилось.
      Толчок, послуживший отправной точкой в его ненависти к женщинам, смешанной с постоянным сексуальным возбуждением, тяготением к наиболее грязным, развратным шлюхам, вернее всего следует искать в юные годы. Но Крим никому об этом никогда не рассказывал.
      Известно другое.
      Будучи на последнем курсе, Томас Крим встретил самую красивую и богатую девицу в тех местах — Флору Брукс. Крим потратил несколько недель, не занимаясь ничем, кроме попыток соблазнить девушку. Каким-то образом это ему удалось сделать. Вскоре выяснилось, что Флора беременна. Почему-то Томас, добившийся уже своей цели и потерявший интерес к Флоре, заставил ее сделать аборт. Сделал он его сам, в своей комнате, без анестезии и нужных инструментов, зная о том, как это делается, лишь понаслышке… Он на всю жизнь изуродовал Флору. И неизвестно, случайность ли это была, как утверждал он сам, или сознательный садистский акт, направленный против беспомощной, испуганной девушки.
      В больнице Флору удалось спасти. Но когда об этом узнал ее отец, крупный промышленник Брукс, он явился к Томасу с пистолетом в руке и предложил выбор — женитьба или смерть. Папа спасал честь семьи, губя притом дочь.
      Перепуганный Томас тут же дал согласие на брак, и, как только Флора смогла покинуть больницу, была сыграна свадьба. Томас требовал приданого наличными, но ненавидевший его тесть отказал и деньги перевел на имя Флоры. После чего Томас полностью потерял к ней интерес.
      Через несколько дней он вскрыл конторку отца, в которой хранились деньги, нужные для оборота, купил билет в Европу и исчез.
      В Лондоне он, продемонстрировав свой канадский диплом, подал документы в аспирантуру престижного госпиталя Св. Фомы. А пока все готовились к экзаменам, ударился в новую для него жизнь — он проводил все ночи в лондонских трущобах с проститутками. Видимо, именно тогда он заразился сифилисом, что стало причиной его утроенной ненависти к женщинам и желания им мстить.
      Весной 1877 года Томас благополучно провалил все экзамены в госпитале Св. Фомы, потому что готовиться к ним ему было некогда, но тут неожиданная радость — из Канады пришла телеграмма, что умирает искалеченная им молодая жена. Разумеется, Томас не стал спешить к ее смертному одру и на похороны, а переехал в Эдинбург, где всё же сдал экзамены в аспирантуру в тамошнем колледже и вернулся в Канаду специалистом с дипломом.
      В провинции Онтарио Крим открыл практику и тут же пустился во все тяжкие. Аборты в то время были запрещены и жертвы их предпочитали скорее умереть, чем признаться. Вот таких-то женщин и подманивал милейший гинеколог Крим, и он сознательно калечил во время абортов.
      Ни одна из его жертв не посмела жаловаться, и тогда он понял, что наглость — лучшее оружие преступника.
      На жизненном пути Томаса встретилась еще одна красавица — Кейт Гарднер. Он обещал на ней жениться, а когда та забеременела, уговорил подождать с рождением первого ребенка, а согласиться на аборт. И во время этой операции он с наслаждением замучил возлюбленную до смерти.
      Что делают в таком случае все без исключения преступники? Они тут же начинают заметать следы. Они расчленяют или топят труп или, наконец, закапывают его в землю. Ведь учтите, Кейт была не сиротой — рядом с доктором на соседней улице жила ее семья, которая стала бы искать пропавшую девушку, об отношениях которой с Томасом, вернее всего, они знали.
      И тогда доктор Крим вытаскивает труп девушки на задний двор своего дома, кидает рядом с ним бутылку из-под хлороформа и отправляется спать.
      Утром кто-то из соседей видит лежащее во дворе тело, поднимает доктора, зовет полицию, та приезжает и обнаруживают, что все улики указывают на доктора Крима. Он же повторяет: «Эта девица требовала, чтобы я на ней женился. Я не хотел. Чтобы отомстить мне, она покончила с собой. Если бы я был в чем-то виноват, я бы, наверное, спрятал труп».
      Доктора судили.
      Суд признал позицию прокуратуры не подкрепленной фактами. Совершенно очевидно, что такому уважаемому человеку, как доктор Крим, не было никакого смысла убивать прекрасную Кейт. Доктора с извинениями выпустили на свободу, и он вновь открыл двери своего кабинета.
      Правда, тогда же ему пришлось испытать первую неприятность, которая еще более укрепила его ненависть к женщинам. Оказывается, после суда он потерял своих пациенток.
      Растеряв за несколько месяцев собранные трудами и гонорарами за аборты деньги, доктор покинул тихую Канаду, где о нем слишком неуважительно писали газеты, и переехал в шумный, бурный, беззаконный Чикаго.
      Самое интересное заключалось в том, что доктор Крим на новом месте не сменил своих занятий. Он имел дело только с двумя типами пациенток: с самыми дешевыми проститутками, которых обслуживал бесплатно — но и без наркоза. Если ты идешь к доктору Криму, то уж будь готова к тому, что тебя будут мучить.
      Важнее для него была вторая категория: женщины и девушки из хороших состоятельных семей, которые попали в деликатные обстоятельства и которым необходимо было сделать тайный аборт. Эти платили Криму бешеные деньги и уходили от доктора чаще всего искалеченными на всю жизнь — а уж о том, чтобы они никогда больше не смогли иметь детей, он заботился обязательно.
      Один раз Томас чуть было не попался всерьез. Джулия Фолкнер была молода, красива и шла на всё, чтобы сохранить свой грех в тайне, так что доктор Крим увлекся, и ему очень захотелось посмотреть, как Джулия будет мучиться, умирая у него на операционном столе. Получив от нее заверения в том, что никто не знает, куда она пошла, доктор вместо хлороформа, который обещал ей дать, предложил ей порошок стрихнина, зная, что тот с трудом улавливался в крови после смерти жертвы.
      Прошло всего два месяца после смерти Джулии Фолкнер, прошедшей для убийцы безнаказанной, как он не удержался от следующего убийства, ибо его наглость росла по мере того, как становилась очевидной безнаказанность.
      Некая мисс Стак, также изувеченная Кримом и добитая после аборта стрихнином, умерла у него в операционной. Однако во время похорон мать жертвы выразила сомнение, всё ли чисто было в лечении доктора. Если мать донесет, будет вскрытие. Это опасно. Крим, чтобы предупредить возможные подозрения, пошел на наглый и рискованный шаг: труп еще не успел остыть, как доктор написал письмо аптекарю, у которого обычно покупал лекарства. В этом письме он обвинил своего коллегу в том, что тот ошибся и вложил слишком много стрихнина в одно из лекарств, которыми Крим лечил мисс Стак. Именно из-за этого она умерла. В письме доктор Крим потребовал, чтобы аптекарь немедленно уплатил ему крупную сумму, иначе он будет вынужден донести на него полиции. Цель письма была двоякой. Если аптекарь перетрусит и заплатит деньги, то он обречен — в любой момент Томас сможет предъявить письмо полиции как доказательство собственной невиновности. Если же случится иначе, то у него будет в руках доказательство, что он сам заподозрил неладное и первым начал бить во все колокола.
      Аптекарь пошел по второму пути — он, не мешкая, отнес письмо в полицию, и полицейские нагрянули к доктору Криму. Тот ничего не отрицал. Он был согласен идти под суд — единственное, на чем он стоял твердо, — произошло недоразумение либо злой умысел со стороны аптекаря. Он же, доктор Крим, здесь совершенно ни при чем — жертва ошибки.
      Косвенный донос на самого себя, приведший к удачному для Крима исходу дела, внушил ему абсолютную уверенность в собственной безнаказанности.
      Он продолжал распутную жизнь, днем выступая как доктор, а ночью превращаясь в хищника и сексуального маньяка, который был известен во всех публичных домах Чикаго. Соблазнить свою пациентку было для него делом престижа.
      Не успели еще забыть о несчастной мисс Стак, как доктор Крим втягивается в новую зловещую авантюру.
      …Открылась дверь, и в приемную доктора Крима вошла молоденькая, смешливая, крепкая миссис Стотт. Дама сообщила доктору, что прочла его объявление в газете, где говорилось, в частности, что он нашел средство от эпилепсии. Доктор Крим был сама любезность. Он поведал посетительнице, муж которой, железнодорожный агент, страдал эпилепсией, о достижениях в лечении этого недуга и собственных заслугах по этой части. Через несколько минут широкая ладонь доктора уже уверенно лежала на коленке посетительницы, после чего он провел ее в заднюю комнату — операционную и овладел миссис Стотт на кожаном диване.
      После этого доктор Крим согласился врачевать господина Стотта, чем и занимался некоторое время, перемежая обязанности с удовольствием общения с его женой. Железнодорожный агент вскоре заподозрил неладное и, на свою беду, устроил скандал, требуя прекратить общение доктора с госпожой Стотт. Реакция Крима была предсказуема. Тут же, по окончании ссоры, он всыпал в лекарство Стотта столько стрихнина, что можно было бы убить и крокодила. Случилось это 11 июня 1881 года, когда убийце исполнился всего тридцать один год.
      Следует сказать, что смерть мужа планировалась заранее — по крайней мере, крупная страховка за его жизнь была выписана на потенциальную вдову за несколько недель до его смерти.
      Итак, доктор Крим, обидевшись на ревнивого эпилептика, на глазах у будущей вдовы смешал успокаивающее лекарство со стрихнином и попросил любовницу скормить эту смесь мужу, что она и сделала с радостью.
      Муж умер через двадцать минут после приема лекарства, доктор Крим выписал сертификат, в котором утверждал, что Стотт умер от эпилептического припадка, местный врач подтвердил диагноз, и очередная жертва убийцы была похоронена.
      И никто ничего не заподозрил.
      Вот этого, как ни странно, не выдержала мечущаяся душа убийцы.
      Трудно поверить, но он рехнулся. Обнаружив, что полиция им не желает интересоваться, доктор Крим уселся за стол и написал на себя два доноса. В одном, на имя Чикагского суда, заявил, что отравил пациента, в другом — на имя городского прокурора, потребовал провести эксгумацию тела Стотта, чтобы обнаружить в нем стрихнин в смертельной дозе.
      На ночь глядя он послал возлюбленную, которая воображала, что теперь-то он на ней женится, опустить письма в почтовый ящик, а утром, проспавшись и сообразив, что дело пахнет виселицей, Крим велел подруге собирать чемодан. И они ударились в бега. Бежали любовники недолго — впрочем, непонятно, желал ли Крим на самом деле скрыться от правосудия, гнев которого сам на себя навлек, либо нарочно бросал вызов судьбе, мазохистски играя в рулетку с собственной жизнью.
      Когда беглецов поймали, арестовали и посадили в тюрьму, вдова Стотт сообразила, что дело идет о ее собственной шее, и тут же решила признаться во всём — а именно в том, что видела, как доктор смешивал порошки для ее мужа, после чего тот умер в страшных мучениях.
      Выслушав всё, Крим, не скрывая усмешки, поднялся со скамьи подсудимых и заявил, что опять же во всём виноват обманувший его аптекарь, подсыпавший в безвредное средство стрихнин, а виденное вдовой ничего не доказывает, кроме знакомства Крима с фармакологией.
      Ни у одного суда в мире, казалось бы, не могло возникнуть сомнений в том, что он имеет дело с закоренелым маньяком, убийцей. Но суд находился в смятении — ведь заседание состоялось лишь по причине доноса подсудимого на самого себя. Донес-то он донес, но теперь от всего отказался и утверждает, что пошутил. Никому из присяжных да и членов суда не приходилось еще сталкиваться с убийцей, который оказался на скамье подсудимых, потому что написал на себя донос.
      В результате суд пошел на странный компромисс. Томас Крим был признан виновным в убийстве мистера Стотта, но «без отягчающих вину обстоятельств». А это означало, что смертная казнь ему не грозит. Он был приговорен к пожизненному тюремному заключению, а Джулия Стотт, на показаниях которой и основывался в основном приговор, отправилась искать нового спутника жизни.
      Итак, казалось бы, можно поставить точку на этой истории. Страшный убийца и садист надежно упрятан в тюрьму штата Иллинойс и не выйдет оттуда до самой смерти.
      Но оказалось, что у этой страшной истории есть не менее страшное продолжение.
      Месяц за месяцем, год за годом текли в камере. Томас Крим был тих, послушен, смирен — он считался идеальным заключенным. Но ночами он нередко просыпался и, раскачиваясь, начинал тихо смеяться. Он мог смеяться часами… потом смех прерывался, и Томас горячим шепотом начинал рассказывать сам себе, что он сделает с предательницей Джулией Стотт, когда та попадет к нему в руки, и что он сделает со всеми этими развратницами и проститутками, когда он, удовлетворив свою похоть, примется их мучить.
      Если соседи по камере просыпались, они в зависимости от темперамента либо звали надзирателя, либо сами вколачивали в него кулаками правила внутреннего распорядка. И Томас, потный от напряжения, усталый, измотанный как после настоящего убийства, мирно засыпал.
      Судьба, к сожалению, вмешалась в эту историю в 1887 году, на шестой год его заключения, когда внезапно умер отец Крима, оставивший сыну громадное по тем временам наследство в несколько десятков тысяч долларов. Пожизненно заключенный проснулся богачом. Теперь остался пустяк — воспользоваться этим богатством.
      Адвокат его отца Томас Давидсон, приводя в порядок имущество покойного, затребовал материалы дела и уверился в том, что младший Крим ни в чем не виновен. По крайней мере, он объявил об этом журналистам. И начал шумную кампанию за освобождение невинно посаженного в тюрьму сластолюбивой миссис Стотт скромного чикагского доктора.
      Трудно сказать, сколько потребовалось денег на взятки и подкуп, но в 1891 году, по истечении минимального десятилетнего срока отсидки, после которого дозволено пересматривать дела пожизненно заключенных, Томас был помилован губернатором штата.
      В июле 1891 года сорокалетний убийца покинул тюрьму и отправился к адвокату Давидсону засвидетельствовать благодарность за свое освобождение. Когда Давидсон впервые встретился с доктором Томасом на свободе, тот кипел планами, как навести порядок в мире и восстановить попранную справедливость.
      После часового разговора с наследником адвокат неожиданно для себя пришел к печальному выводу: Томас Крим — сумасшедший маньяк, которому нельзя оставаться на свободе. Об этом он в тот же день сообщил брату Томаса — Дэниелу. Брат лишь развел руками — оба они, Дэниел и адвокат, несмотря на схожие убеждения, считали неэтичным информировать о своих мыслях американские власти, к тому же, кроме личного убеждения, у них не было никаких доказательств, подтверждающих подозрения. И им не хотелось стать посмешищем прессы и объектом презрения родственников. Так что, когда Томас Крим выразил желание стряхнуть американскую пыль со своих сапог и отправиться в старую добрую Англию, оба были только счастливы.
      А Томас Крим отыскал в Лондоне свою старую квартиру в сомнительном по репутации районе и исполнил свою тюремную мечту номер один — перепробовать снова всех проституток на Ламберт-роуд, а также выяснить, появились ли там новые красотки, достойные его внимания и толстого кошелька.
      Обратите внимание: идет 1891 год — лишь три года назад Лондон трепетал перед Джеком-потрошителем — три года назад Томас Крим находился в тюрьме штата Иллинойс. Но находился ли он там?
      Квартирная хозяйка мисс Слипер знала Крима под фамилией Нейлл и весьма ему сочувствовала. По уверению постояльца, у него была редкая тяжелая глазная болезнь — он не выносил дневного света. Заказанные им специальные темные очки не всегда помогали, так что зачастую мистер Нейлл спал днем, а ночью либо метался как зверь по своей комнате — как раз над спальней хозяйки, либо пропадал неизвестно где — по его словам, дышал свежим воздухом.
      Осенью того же года некий доктор Нейлл, из госпиталя Св. Фомы, посетил аптеку на Парламентской улице, где выписал сам себе рецепт: «Рвотные орешки, одна унция, принимать от десяти до двадцати капель, растворенными в воде».
      Аптекарь приготовил капли, выдал пузырек доктору. Он не заподозрил ничего дурного, так как это лекарство в те дни употреблялось довольно часто как рвотное средство, каковым и было, если накапать несколько капель в воду. Но для медика не было секретом, что «рвотные орешки» содержат два сильных яда, один из них — стрихнин. Там же Крим углядел новое изобретение — глицериновые капсулы для невкусных лекарств. Доктор Нейлл очень обрадовался этой находке и купил целую коробку капсул.
      Наконец всё было готово для следующего убийства — первого после выхода из тюрьмы. Жертвой Томас избрал молоденькую проститутку Эллен Линнел, которой написал письмо с предупреждением, что некий Фредерик Смит намерен ее отравить, тогда как он может помочь ей остаться в живых. Для чего девушка должна прийти к нему на свидание. Та ничего из письма не поняла, не испугалась и послушно явилась на свидание. Известный ей в качестве недавнего клиента джентльмен с пышными усами и в высоком черном цилиндре сначала потребовал, чтобы девушка возвратила ему письма. Затем предложил ей отпить из небольшой бутылочки. Дело было 14 октября, ночь наступила холодная, и девушка поверила, что, хлебнув, она согреется. Убедившись в том, что Эллен достаточно отпила из бутылки, высокий джентльмен повернулся и исчез в темноте, а девушка побрела домой, стараясь понять, что же произошло.
      По пути ей стало так плохо, что она упала на тротуаре. Это случилось на людной улице, к ней подбежали, помогли подняться. Полицейский Харви подошел взглянуть на девицу, узнал в ней проститутку и понял, что она пьяна. И всё же через некоторое время после того, как соседки помогли Эллен подняться к себе в комнату, полицейский зашел к ней снова. И был потрясен зрелищем: девушка умирала в страшных конвульсиях, а вызванный соседями доктор был бессилен ей помочь, но понимал, что Эллен отравлена.
      По просьбе полицейского девушка смогла описать того джентльмена, который дал ей отпить из бутылочки. Но имени его она не знала. По дороге в больницу Эллен умерла.
      Через два дня судья, который вел предварительное слушание дела о смерти Эллен, получил письмо от какого-то незнакомца, в котором тот предлагал за триста тысяч фунтов назвать имя настоящего убийцы девушки. Как выяснилось впоследствии, автором письма был сам Томас Крим. Доктор уже не мог удержаться — писать письма, шантажировать, намекать и даже приводить сыщиков буквально к дверям собственной квартиры стало для него насущной потребностью. Убийство без последующих писем теряло для него интерес. Он всё более ввергался в пучину безумия.
      После того как судья проигнорировал письмо, Томас, подписавшись «детективом О’Брайеном», написал письмо местному политику У. Смиту, который владел магазином на Стренде, с утверждением, что полиция убеждена в том, что убийца именно этот самый Смит. И если он хочет спастись, то ему следует нанять детектива О’Брайена, и он отыщет за приличное вознаграждение настоящего убийцу. Для того чтобы заключить союз с сыщиком, Смит должен был написать об этом на листке бумаги и прикрепить его изнутри к стеклу витрины своего магазина.
      Мистер Смит не поддался на провокацию и сразу же отнес письмо в полицию, где и поступили соответственно указаниям шантажиста.
      Но никто не подошел к магазину. Правда, кто-то обратил внимание на хорошо одетого джентльмена с пышными усами и в черном шелковом цилиндре, читавшего записку, но тот господин был слишком солиден, чтобы на него могло пасть подозрение. Крим опять ускользнул.
      Очередная удача как бы торопит доктора Томаса. Он находится в крайнем возбуждении, как сексуальном, так и эпистолярном — для него убийство уже обязательно связано с перепиской.
      Всего через пять дней после смерти Эллен он встречается с двадцатисемилетней Матильдой Кловер. Джентльмен в шелковом цилиндре производит на проститутку хоть и смутное (она была пьяна), но благоприятное впечатление, хотя бы потому, что совершает поступок, выходящий далеко за рамки отношений клиента и проститутки, — увидев, как ей холодно в дырявых туфлях, клиент ведет женщину в обувной магазин на Вестминстер Бридж-Роуд и покупает ей отличные, крепкие, теплые башмаки.
      Так что когда через день Матильда получила письмо от этого джентльмена, она готова была бежать на свидание к нему хоть на край света. В письме, которое она показала содержательнице борделя, где снимала комнатку, говорилось, что джентльмен, купивший башмаки, ждет ее на свидание, просит быть трезвой и обязательно принести письмо с собой. Что Матильда и сделала.
      В десять вечера Матильда привела клиента к себе. Хозяйка смогла разглядеть клиента — у него были пышные усы, на голове — шелковый цилиндр. Она отметила про себя, что Матильде, может быть, наконец повезло и она нашла постоянного покровителя. Через несколько минут Матильда, накинув шаль, выбежала из борделя — клиент просил ее принести пивзг
      Затем в течение часа царила тишина, после чего довольный, улыбающийся клиент покинул Матильду, которая проводила его, до выхода, называя «мой дорогой!».
      В три часа ночи весь дом был взбудоражен дикими криками, доносившимися из комнаты Матильды. Когда соседи прибежали к ней, то увидели, что она бьется в судорогах.
      — Что с тобой? — спросила хозяйка.
      — Это он… это Фред. Он дал мне длинные пилюли, чтобы вылечить меня от пьянства… это Фред!
      Выяснилось, что усатого клиента звали Фред, точно так же, как двухлетнего сыночка проститутки — еще вчера это совпадение так растрогало Матильду!
      Женщина страшно мучилась всю ночь. Пришедший доктор заставил ее выпить молока, и хоть от этого началась рвота — молоко уже не помогло. Только в восемь часов утра мучения несчастной прекратились — она умерла.
      Самое удивительное то, что никто в борделе, да и сам доктор, не поверили Матильде, что смерть ее была вызвана глицериновыми пилюлями, которыми ее потчевал усатый джентльмен. Диагноз, поставленный врачом, утверждал, что женщина скончалась от белой горячки, вызванной алкоголем.
      Утром господин Крим поднялся чуть свет и тут же послал за газетами. Газет еще не было. Он просто замучил хозяйку дома, утверждая, что именно сегодня в газетах должно быть напечатано сообщение чрезвычайной важности.
      — Какое? — удивилась мисс Слипер.
      — Сегодня ночью в нашем квартале отравили проститутку, Матильду Кловер. Я в этом уверен — я ночью гулял по улице и видел, как это случилось.
      — Вы должны немедленно сообщить об этом в полицию,- сказала квартирная хозяйка, правда, не очень уверенно, ибо полагала, что ее жилец — безвредный чудак и фантазер.
      — Больше того,- задумчиво произнес доктор Нейлл,- я знаю, кто это сделал.
      — Кто же?
      — Лорд Рассел,- тихо ответил доктор, чем поверг хозяйку в полное смятение. Лорд Рассел был фигурой весьма заметной на светской сцене Англии, и имя его было окружено скандалами.
      Впрочем, уже на следующий день жена лорда Рассела получила письмо от анонима, утверждавшего, что ее муж убил проститутку, а днем позже подобное же обвинение получил известный врач, профессор Бродбент. Коллекция писем, исполненных одним человеком, но подписанных различными именами, в Скотленд-Ярде продолжала расти, но ничего не давала переполошенным сыщикам.
      Разумеется, доктор Крим не ограничивался письмами — у него были дела и поинтереснее. Например, культурные развлечения. Через несколько дней, стоя в очереди за билетами в театр «Альгамбра», он увидел, как из служебного входа выскочила хорошенькая девица, к которой доктор и направился, уверенный в успехе. И в самом деле девица остановилась и завязался разговор, из которого стало ясно, что она трудится в театре хористкой и подрабатывает интимными услугами.
      В театр в тот день доктор не попал. Хористка Лю Харви тоже пропустила спектакль. Хорошо отобедав в ресторане, они уединились в номере гостиницы, где и провели страстную ночь. В перерывах между любовными сценами доктор Крим раскрывал свой портфель и доставал оттуда стопки рисунков и фотографий, изображающих девиц в неприличных позах, и громко их осуждал. Затем отыскал среди них портрет своей покойной мамы и объяснил, насколько она отличалась в лучшую сторону от всех проституток, и начал рыдать. Добрая хористка Лю Харви плакала вместе с новым любовником, потому что ей было стыдно за проституток и жалко маму доктора.
      Когда они утром проснулись, доктор долго рассматривал лицо Лю, сжав ее щеки между мягкими добрыми ладонями, и потом сообщил, что у нее на лбу сыпь, которую надо бы свести. У него для этого есть одно чудодейственное средство, так что надо будет встретиться в семь тридцать на набережной возле станции метро «Чаринг Кросс».
      Вечер был холодный, туманный, и при виде замерзшей девушки ожидавший ее у станции подземки доктор всполошился: так и простудиться недолго! Нет, надо немедленно спрятаться в какое-нибудь теплое место и выпить горячительного, на что Лю, разумеется, согласилась, и они отправились в ближайший бар, где выпили по бокалу портвейна. Когда Лю согрелась, доктор предложил ей снова отправиться на улицу, и через несколько минут они уже вновь оказались на набережной. Там доктор извлек из пакетика две длинные глицериновые пилюли и, передав Лю, велел ей тут же их проглотить — тогда и сыпь пройдет.
      Уголовные дела, сохранившиеся с тех пор, книги и исследования, написанные за столетие о докторе Криме и его злодействах, не .могут передать истинной атмосферы того холодного туманного вечера и не могут объяснить нам, что заставило в тот момент сжаться сердце хористки Лю и не поверить в добрые намерения своего любовника… Ее охватил ужас.
      Она заглянула в его глаза, освещенные на мгновение качнувшимся фонарем, и ей стало страшно.
      — Ну, глотай же, это не горько! — настаивал доктор, ощутив ее неуверенность.
      — Ой, кто это? — крикнула девушка. Она показала свободной рукой за спину Крима. Тот испуганно обернулся. Лю выкинула капсулы в реку.
      Когда взор доктора вновь уперся в нее, Лю стала делать судорожные глотательные движения.
      — Где? Где пилюли? — спросил доктор.
      — Я… я проглотила их,- девушка закашлялась. Но и доктор был не уверен — он обвел взглядом мостовую вокруг, потом неожиданно приказал:
      — А ну, покажи, что у тебя в правой руке? А теперь в левой…
      Лю покорно раскрыла кулачки.
      Она была убеждена, что избегла какой-то страшной опасности, выкинув пилюли.
      — Ах да! — спохватился тут доктор. — Я же собирался пригласить тебя в мюзик-холл. Но ничего не выйдет. У меня срочное дежурство в госпитале Св. Фомы. Тебе придется пойти одной. А я тебя встречу у выхода. В одиннадцать. Хорошо?
      Это снова был добрый, хороший, веселый джентльмен.
      Лю даже стало стыдно, что она так поступила с пилюлями. Может быть, признаться в обмане?
      Но доктор, не прощаясь, повернулся и быстро исчез в тумане.
      …В одиннадцать, когда представление закончилось, Лю долго ждала доктора у выхода из театра. Наверное, полчаса. Она глубоко раскаивалась в обмане. Она сказала себе, что, как только доктор вернется, она попросит у него новые пилюли, а может быть, именно из-за этой сыпи он и оставил ее?
      А доктор в то время уже лежал в постели, предаваясь диким садистским и похотливым мечтам, в которых его очередная жертва корчилась от боли, умирая и в то же время принадлежа ему.
      Так он и заснул.
      Утром он бросился к газетам.
      Ничего. Ни слова о страшной сцене в мюзик-холле! О смерти девицы, о криках, о судорогах!
      Значит, ошибка, просчёт…
      Сказавшись больным, перепуганный убийца провел несколько дней дома. Но его никто не искал, да и в газетах не появилось ни одной подозрительной статьи или ваметки.
      К началу декабря Крим возобновил свои визиты в публичные дома и буйные ночи с проститутками. Он выбирал новую жертву.
      И тут в его жизни произошло событие, которое, очевидно, ускорило развязку этой истории.
      В декабре Крим стоял на перроне и ждал пригородного поезда, собираясь навестить кого-то из родственников, и тут он обратил внимание на скромного вида небогато одетую миловидную женщину, стоявшую неподалеку. В тот день что-то приключилось на железной дороге и поезд, который ждала та женщина, запаздывал.
      Впрочем, об этом Крим узнал не сразу. Сначала он подошел к женщине, представился ей и спросил, не может ли быть чем-нибудь полезен.
      — О нет! — женщина, которую звали Лаурой Саббатини, потупила карие очи.- Я не нуждаюсь в помощи.
      Но не таков был мистер Крим, чтобы отказываться от знакомства с женщиной, которая ему понравилась. На его счастье, поезд всё не шел, погода не улучшалась — в общем через четверть часа деликатной беседы мисс Лаура согласилась пойти с ним в вокзальный буфет и выпить там чашечку чаю.
      В буфете обнаружилось, что мисс Лаура живет со своей мамой, ей двадцать девять лет, работает она в магазине и у нее никогда не было воздыхателя, а если и были, то Лаура не подпускала их близко к сердцу, за чем строго следила мама. Когда зашумел, застучал, загудел, подходя к перрону, поезд, доктор Нейлл принялся умолять Лауру об одной услуге — пойти с ним послезавтра в Сен-Джеймс-холл на Пикадилли на концерт классической музыки. Против такого приглашения устоять было трудно. И Лаура не устояла.
      В ту ночь Крим вообще не ложился спать. Он сделал для себя удивительное открытие — оказывается, на свете существовала, дышала, вздыхала, ела и спала женщина, предназначенная ему судьбой, женщина, столь похожая на покойную маму, что даже не было нужды смотреть более на мамин портрет, женщина, которая до тридцати лет берегла свою невинность, чтобы одарить ею своего жениха Томаса… женщина, которая самим своим существованием служила опровержением подленькой жизни проституток и развратниц.
      Всю вторую половину декабря Крим встречался с Лаурой, причем влюбился в нее со всей страстью маньяка. Теперь он мечтал лишь об одном — жениться на ней и покинуть вертеп, в котором он существовал. Естественно, он ни разу не пригласил девушку в сомнительного вида пансион, где он обитал, и вообще не подпускал ее к району Ламберта.
      Двадцатого декабря Томас сделал предложение Лауре и сам надел ей на руку колечко, когда они обедали в скромном кафе на Пикадилли. Решено было сыграть свадьбу сразу после Нового года. А пока… пока Крим продолжал жить на старой квартире и ходить по улице Ламберт.
      Как-то, перед Рождеством, в сумерках, он увидел бегущую по улице стройную девицу в яркой шляпке, в которой сразу признал девицу легкого поведения. Страсть старого охотника взыграла в нем, и Крим поспешил за ней, окликнул… девушка остановилась, лицо ее показалось Криму знакомым, но он забыл очки дома, к тому же выпал мокрый снег, и потому он так сразу и не вспомнил, с кем встретился.
      Не тратя времени на беседы с проституткой, он сразу пригласил девушку выпить по рюмочке в баре, и та, . почему-то засмеявшись, сразу согласилась.
      И лишь усевшись за столик и увидев девушку при свете лампы, Крим понял, что перед ним — недобитая им Лю.
      — Что ж, забыли? — спросила та развязно. — А я вас полночи у театра прождала.
      «Что случилось с пилюлями?» — хотел спросить Крим, но не посмел. Хоть этот вопрос и только этот вопрос крутился в его воспаленном мозгу.
      — Так что же вы хотите мне сказать, мой кавалер? — язвительно спросила Лю.
      И тут Криму показалось, что она обо всём догадалась. Его воображение подсказало ему, что пилюли уже давно лежат в полицейском участке, а то и в Скотленд-Ярде… Бежать!
      Высокий джентльмен с пышными усами неожиданно вскочил из-за столика и, не говоря ни слова, кинулся прочь из паба.
      На следующий день, ничего не сказав невесте, он поднялся на борт парохода, который отплывал в Канаду. Оттуда он дал ей телеграмму, что срочные семейные дела вынудили его покинуть Англию на несколько дней.
      Его недолгое пребывание в Канаде запомнилось нескольким свидетелям лишь тем, что этот усатый доктор в гостинице, где остановился, не мог говорить ни о чем, кроме убийств, смерти и мучений, так что уже на второй день все стали его избегать.
      В Лондон Крим возвратился в марте, тут же нанес визит своей будущей теще, вручил подарки и принес свои извинения смущенной невесте, и тут они договорились о последних приготовлениях к свадьбе. Все решено! Со старой жизнью покончено!
      И тут, ворочаясь на своей холостяцкой постельке в пансионе на Ламберт-Роуд, Томас вдруг понял, что, подобно Джеку-потрошителю, он должен поставить жирную точку на своей карьере — он должен за ночь овладеть двумя женщинами и убить обеих!
      Да, именно так! Это будет Эверестом его справедливой деятельности по очищению мира от мерзости проституции. Этим он перещеголяет Джека-потрошителя, который только убивал,- он же сначала наслаждается, а затем выносит приговор!
      Несколько ночей прошли безрезультатно — он никак не мог найти подходящих жертв.
      Наконец в ночь на 11 апреля 1892 года Криму повезло. Он встретил на улице двух подружек, новеньких в панельном ремесле. Оказывается, они лишь несколько дней назад приехали в Лондон из графства Сассекс, никого здесь не знали, сняли две комнатки и вот ждут первых клиентов.
      Это было именно то, что надо!
      Доктор Томас купил сразу обеих девушек и отправился с ними в их дом.
      О дальнейшем свидетельствовал впоследствии полицейский констебль Джордж Комли, который проходил по Стамфорд-стрит без четверти два ночи 12 апреля. Он увидел, как открылась дверь одного из домов, где сдавались комнатки для бедняков, и оттуда вышел хорошо одетый усатый джентльмен в шелковом цилиндре. Его провожала до дверей молоденькая девушка. Правильно рассудив, что видит прощание проститутки с богатым состоятельным клиентом, констебль не стал вмешиваться в их отношения и проследовал далее.
      Через час, продолжая обход, он вновь оказался у того же дома и тут увидел, что у подъезда стоит кэб. Он хотел было спросить у кэбмена, что привело его сюда в три часа ночи, но тут уже знакомая дверь растворилась и в ней показался другой констебль, который нес на руках девушку, которая час назад провожала джентльмена.
      — Что случилось? — спросил констебль.
      — Бегите в дом! — крикнул полицейский, втаскивая потерявшую сознание девушку в кэб. — Там еще одна помирает! На втором этаже!
      Комли кинулся внутрь и помог выйти Алисе Марш. Той было так плохо, что она с трудом переставляла ноги. Ее полицейские тоже уложили в кеб рядом с товаркой — Эммой Шрайвелл.
      Кэб покатил к госпиталю Св. Фомы.
      По дороге констебль спросил Эмму:
      — Чем вы отравились? Что такого съели?
      — Мы пили пиво и ели рыбу… — с трудом ответила девушка. — А потом он дал-нам по три пилюли, такие вот длинные пилюли.
      — Усатый, в очках? Тот самый, которого вы провожали час назад? — спросил Комли. Девушка не удивилась вопросу:
      — Да, это был он.
      Когда кэб доехал до госпиталя, Алиса уже была мертва. И все попытки врачей спасти вторую девушку не увенчались успехом. После шести часов страшных мучений Эмма умерла.
      Крим был в восторге.
      Он прочитал отчеты о двойном убийстве во всех газетах и носился по пансиону, читая их вслух хозяйке. И, как обычно, уверял, что знает убийцу. На этот раз он избрал на эту роль студента-медика Харпера, который снимал комнату в том же пансионе.
      — Побойтесь Бога, мистер Нейлл! — умоляла его хозяйка. — Ну что вы говорите!
      — У полиции есть доказательства! Они там получили письмо от одного человека!
      А тем временем, не прекращая приготовлений к скромной и тихой свадьбе с Лаурой Саббатини, Крим занялся писанием пасквилей — он сообщил отцу Харпера, что знает о вине его сына и ждет отступного, он сочинил еще два письма…
      А случилось это так.
      Нанеся визит невесте и обсудив с ней вариант покупки загородного дома, он попросил Лауру написать под его диктовку два письма. Одно письмо районному судье, в котором говорилось, что убийца — студент Харпер. Все сведения об этом есть у детектива Мюррея. Затем он продиктовал невесте письмо к детективу Мюррею, сообщая, что все доказательства .вины Харпера есть у какого-то Кларка… Невесте же доктор сообщил, что выполняет тайное задание Скотленд-Ярда по разоблачению опасной банды преступников. Лаура ему поверила, потому что невесты всегда верят своим женихам.
      Как назло, никто не обращал внимания на все эти письма, и это выводило Крима из себя. Он совершил величайшее преступление сезона — использовал и убил двух проституток сразу — и хоть бы что! И когда через несколько дней он понял, что даже самые желтые газетки потеряли интерес к этому делу и никто не намерен более писать о преступлении века, он в полном отчаянии отправился искать еще одного слушателя — и выбрал для этого фотографа Хейнса, который снимал комнату в том же пансионе и не выносил сумасшедшего доктора. И когда доктор стал доказывать ему, что студент Харпер — страшный убийца, притом рассказывать об убийстве со странными подробностями, которых вроде бы и знать не должен, например описывая обстановку в комнате убитой девушки, фотограф припомнил странное поведение Крима после предыдущих подобных убийств.
      Прервав разговор с доктором, фотограф ушел к себе.
      Догадка, проникшая в его сознание, была столь невероятна и находилась так далеко за пределами здравого смысла, что он сам себе не мог поверить. Не может же быть, чтобы он в течение нескольких месяцев жил под одной крышей и даже столовался со страшным маньяком, которого многие почитали Джеком-потрошителем?
      И всё же он не мог отбросить подозрения — уж очень всё совпадало!
      На следующее утро фотограф Хейнс пришел в Скотленд-Ярд, дождался инспектора, который вел это дело, и выложил ему свою версию — убийцей является доктор Нейлл.
      Инспектор, естественно, не поверил фотографу — в Лондоне, переполненном слухами о появлении нового Джека-потрошителя (или возвращении старого), число свидетелей превышало все возможные пределы. Но фотограф Хейнс был человеком разумным, внушающим доверие, и, главное, в разговоре инспектора с ним всплыло имя студента Харпера, — а письма с доносами на него инспектору попались на глаза всего два дня назад. Доктора Нейлла вызвали на допрос. Он явился в тех же очках, в том же шелковом цилиндре, владеющий собой, холодный и гордый. И уже через час допроса инспектор был убежден в том, что в руки полиции попал страшный преступник, масштабы преступлений которого далеко превосходят достижения Джека-потрошителя.
      Но полиция вела допросы осторожно, несколько дней Крима, настоящее имя которого всплыло уже вскоре, допрашивали с утра до вечера, а тот явно получал наслаждение от этой ситуации — наконец-то он опять в центре внимания.
      Только после нескольких дней допросов он был арестован по обвинению в написании шантажных писем. Третьего июня ему было предъявлено обвинение в убийстве Матильды Кловер, затем еще трех девушек.
      Суд начался 17 октября 1892 года. Так что на свободе-то Криму удалось побыть меньше полугода — но с какими результатами!
      На суде доктор твердо стоял на своем — он оклеветан, он никогда никого не убивал.
      Но свидетелей, и свидетелей смертельно опасных для Крима, оказалось несколько десятков. Например, аптекари, его спутники по путешествию в Канаду, констебль Комли, наконец, девушка Лю, выкинувшая пилюли в реку. А чего стоила найденная в комнате Крима коробка с пилюлями, которых было заготовлено три десятка? Если бы не самомнение Крима, то его жертвами стали бы еще десятки девушек.
      Суд, правда, дважды затормозил. Но ненадолго. Первый раз, когда давала показания Лаура Саббатини, утверждавшая со слезами на глазах, что более скромного, доброго, трогательно чуткого человека на свете не существует. И когда было зачитано странное письмо, полученное судом.
 
       «Уважаемый сэр судья!
 
       Человек, которого вы судите, не более виноват, нежели вы сами. Зная его, я маскировался под доктора Нейлла и совершал преступления, в которых вы его теперь обвиняете. К сожалению, мисс Лю Харрис смогла избежать моего покушения, но это — не последняя моя жертва — я до нее еще доберусь. Отпустите Нейлла, иначе, когда правда выплывет наружу, вы и за жизнь не выплатите денег, которые он потребует от вас в возмещение вреда.
 
       С уважением,
 
       Хуан Поллен, он же Джек-потрошитель».
      Говорят, что по прочтении этого письма в зале воцарилось гробовое молчание. Затем раздался громкий смех доктора Томаса.
      — Чепуха! — воскликнул тот. — Джека-потрошителя не существует!
      Присяжные заседали менее десяти минут, прежде чем единогласно вынести приговор:
      — Виновен!
      Судья немедленно приговорил Крима к смерти через повешение.
      Доктору предложили произнести последнее слово.
      — Черта с два они меня повесят! — сказал приговоренный.
      Приговор приводили в исполнение на рассвете 15 ноября.
      Всю ночь доктор Крим разговаривал сам с собой — полагая, что его подслушивают.
      И был прав.
      Он кричал, что был санитаром Вселенной, освобождая ее от грязных шлюх, которые уничтожают добрые нравы и разносят дурные болезни. Он кричал, что убил куда больше проституток и развратниц, чем смог установить суд. Он — великий человек… Когда за ним пришли, он покорно прошел к виселице, там его связали по рукам и ногам. Потом на голову надели колпак. Доктор упорно молчал.
      Лишь в тот момент, когда Крим понял, что сейчас из-под него вышибут табурет, он закричал:
      — Я — Джек-потрошитель!
      Это были последние слова, которые он произнес перед смертью.
      Но эти слова породили множество легенд и теорий. До сих пор есть писатели и историки, которые убеждены, что он и на самом деле Джек-потрошитель.
      Чаще всего встречается версия, по которой доктор Крим имел как бы дублера — абсолютного двойника, который находился, допустим, в тюрьме, в то время как второй Крим совершал все преступления.
      Есть и другая версия, по ней Томас Крим подкупил тюремные власти в Иллинойсе в 1888 году, пробрался в Лондон и совершил там преступления, приписываемые Джеку-потрошителю.
      Однако в тюрьме штата Иллинойс сохранились документы о содержании арестанта № 4374, который ни под каким видом тюрьмы не покидал.
      В переносном смысле, разумеется, Крим был прав, когда закричал перед смертью, что он — Джек-потрошитель. Оба этих преступника были сексуальными маньяками, оба убивали проституток, оба страдали манией величия.
      Но один не попался и стал знаменит настолько, что и по сей день его прозвище известно каждому второму жителю нашей планеты. Второй же, пожалуй даже более жестокий, умелый и нанесший обществу больше вреда, канул в небытие, потому что имел неосторожность попасться и тем лишился ореола загадочности и тайны.
 
 
      Конан Дойл встретил 1893 год знаменитым. Но, к сожалению для писателя, знаменитость ему принес именно Шерлок Холмс, а не исторические романы, в которые он вкладывал все силы.
      Писатель, правда, утешался, что он уже близок к тому, чтобы выполнить обязательства перед журналом и издателями. Еще один рассказ — и можно скинуть с себя тяжкое бремя.
      В апреле 1893 года Дойл радостно написал матери: «Настроение отличное. Я уже перевалил за середину рассказа о Холмсе, последнего рассказа, после которого этот джентльмен исчезнет, чтобы больше никогда не возвращаться! Мне даже его имя слышать противно!» И очевидно, не без вздоха облегчения Артур Конан Дойл убил великого сыщика и поставил точку.
      После опубликования рассказа читатели «Стренда» подняли бурю. Они были искренне возмущены. Для большинства, даже знавших, что Шерлок Холмс не более как литературный персонаж, он представлялся более реальным, чем детективы Скотленд-Ярда, о которых писали газеты. Именно он, а не Скотленд-Ярд, символизировал надежду на разоблачение преступников.
      Но Конан Дойлу в те дни было совсем не до Шерлока Холмса. В последнее время Туи что-то много кашляла, быстро утомлялась. Доктор Дойл заподозрил неладное, но не решился сам поставить диагноз, а попросил осмотреть жену знакомого врача. Тот сказал, что у Туи далеко зашедший процесс в легких. Смерть ее — дело ближайших месяцев, и ничто ее уже не спасет.
      Но Артур Конан Дойл был человеком, который никогда не сдавался. Выслушав диагноз и собрав затем консилиум, который лишь подтвердил то, что сказал первый доктор, Конан Дойл тут же, не теряя ни одного дня, отменил все свои обязательства, встречи, лекции, выступления, собрал все деньги, что принесли Шерлок Холмс и исторические романы, купил билеты и уехал вместе с Туи в Швейцарию, в Давос, на туберкулезный курорт. Он решил, что будет жить там до тех пор, пока Туи не станет лучше, что он станет теперь не только ее мужем, но и лечащим врачом.
      И на много месяцев Конан Дойл стал отшельником в тихой швейцарской долине.
      Туда, в Швейцарию, доносились слухи о событиях в Лондоне. Конан Дойлу пересылали сотни писем читателей с просьбами, мольбами и даже угрозами, все они требовали одного — оживить Шерлока Холмса, все выражали возмущение — как посмел Конан Дойл убить такого человека! Писатель узнал, что в Лондоне среди клерков Сити и городской молодежи появилась мода — цилиндры и котелки обтягивали черными лентами в знак траура по детективу.
      Сначала эти письма забавляли Конан Дойла, а затем стали раздражать и возмущать. Он боролся с настоящей трагедией, состояние Туи было очень тяжелым, а его соотечественники в Лондоне как бы играли в трагедию. Конечно же Конан Дойл в Швейцарии работал. Но к детективу не возвращался — он начал писать новую историческую повесть.
      Будучи, как всегда, человеком активным и изобретательным, Конан Доил, прочитав о путешествии молодого Нансена на лыжах через Гренландию, обнаружил, что в Швейцарии о лыжах никто не имеет представления. Тогда Конан Дойл выписал из Норвегии несколько пар лыж, сам научился ходить на них и кататься с гор, организовал и предпринял первый поход на лыжах по горам — именно с легкой руки писателя лыжи привились в Швейцарии. И сегодня даже трудно представить (особенно если видишь швейцарских лыжников на олимпиадах и соревнованиях на кубок мира), что первым лыжником был англичанин, который жил в Давосе, выхаживая свою тяжело больную жену.
      Забота любящего мужа принесла плоды. К апрелю 1894 года, проведя полгода в долине, Туи почувствовала себя настолько лучше, что стала требовать вернуться домой: она истосковалась по детям, по Англии. К тому же она понимала, что ее муж не может жить отшельником — он должен общаться с людьми, он задыхался от вынужденной изоляции.
      Посоветовавшись с врачами, Конан Дойл решил отыскать в Англии место в сосновом лесу, на возвышенности. И, найдя такое, стал строить там дом. Туда они с Туи и переехали. Болезнь ее не прошла, но немного отступила.
      В том году Конан Дойл, чтобы как-то поправить пошатнувшееся финансовое положение, согласился на тур лекций по Соединенным Штатам. Встречали его в Америке хорошо, там было много его читателей, но Конан Дойл был вынужден признать, что для американцев он был именно Шерлоком Холмсом — там разницу между ним и великим детективом мало кто видел. Но всё же на требования и просьбы оживить Шерлока Холмса писатель отвечал твердым отказом.
      Он писал в те годы исторические рассказы о соратнике Наполеона бригадире Жераре, написал повесть «Трагедия «Ороско», и ничто не могло заставить его вернуться к Шерлоку Холмсу…
      В 1897 году в жизни Конан Дойла случилось несчастье. Впрочем, может, для другого человека это и не было бы несчастьем. Но Дойл глубоко переживал ситуацию, в которой оказался. Он встретил и полюбил Джин Леки, красивую зеленоглазую двадцатичетырехлетнюю певицу и наездницу. Джин тоже полюбила Конан Дойла. Но для него развод с Туи был невозможен. Тут не было никаких религиозных соображений — Конан Дойл оставался атеистом. И может быть, если бы Туи была здорова, проблема решилась бы иначе, но Конан Дойл не мог даже помыслить об измене Туи, жизнь которой в значительной степени зависела от того, насколько она верила Артуру.
      Разлюбить Джин он не мог, и Джин также любила Артура. Но они старались встречаться как можно реже.
      До какой-то степени этим (помимо соображений гражданских) объясняется и то, что в 1900 году, когда началась англо-бурская война, известный писатель Конан Дойл уехал на фронт, стал врачом в полевом госпитале, в страшных условиях полупустыни боролся с эпидемией холеры, сам чудом остался жив. Вернувшись, кинулся в политическую деятельность, правда, не достиг в ней больших успехов. В эти годы Конан Дойл мечется: начинает одну работу, бросает, берется за другую — ему кажется, что он пишет всё хуже…
      Характер у него испортился, к тому же беспокоили мелкие болячки. И как-то один из друзей уговорил его поехать на несколько дней в графство Девон, где у того был дом, чтобы немного развеяться.
      Жили они на краю обширного болота, за которым располагалась тюрьма. Дом был старый, казалось, наполненный тайнами. Конан Дойл часто бродил один по болотам и пустошам, представляя себе, какие драмы могли разыгрываться в этом пустынном месте.
      Вернувшись домой, он захотел написать об этом — передать ощущение одиночества, ночных страхов, голосов на болоте… Но что это будет? Историческая повесть? Нет. Пускай сюда приедет доктор Ватсон. Так родилась повесть «Собака Баскервилей».
      Конан Дойл и не думал, что он оживит своего героя. Действие «Собаки Баскервилей», как утверждал он, происходит задолго до смерти Шерлока Холмса. И пускай журнал и читатели не питают особых надежд — исключение лишь подтверждает правило.
      Пожалуй, еще ни одно произведение о Шерлоке Холмсе не пользовалось таким успехом, как «Собака Баскервилей». Говорят, что когда повесть вышла отдельным изданием, впервые в Лондоне с ночи выстраивались очереди желавших купить книгу.
      Но самому писателю успех удовлетворения не принес. Ему было сорок три года, он был на вершине сил и таланта. Но не видел выхода — ни в личной жизни, ни в литературе. Туи, как бы он ни заботился о ней, становилось всё хуже. И снова Конан Дойл бросил все дела, увез ее в Швейцарию, потом достраивал дом, метался — сестры и братья тоже требовали денег. И хоть он стал сэром Конан Дойлом и считался самым популярным писателем Англии, литературная работа казалась обузой.
      В 1903 году американский издатель обратился к нему с просьбой оживить всё же Шерлока Холмса и написать еще несколько рассказов, обещая за это гонорар, о котором иной писатель не мог и мечтать. Конан Дойл, к удивлению своих друзей и близких, вдруг согласился. И послал открытку в США: «Хорошо. А. К. Д.»
      Рассказы, написанные им после «воскрешения» Шерлока Холмса, были не хуже и не лучше тех, что он писал раньше, — Конан Дойл стал мастером, и сама техника письма труда уже не представляла.
 
 
      Когда через пятнадцать лет Конан Дойл «оживил» своего героя, времена изменились. Реальные соперники сыщика обогнали его. Если в 1890-х годах многие детективы рассматривали Шерлока Холмса как своего коллегу, то теперь сотрудники Скотленд-Ярда могли уже позволить себе снисходительную усмешку по отношению к его методам. В конечном счете организация профессионалов сильнее талантливого дилетанта.
      Можно обратиться к воспоминаниям главного суперинтенданта Скотленд-Ярда, одного из «большой четверки» ведущих английских детективов — Френсиса Карлина. Рассказывая о работе Скотленд-Ярда в первые десятилетия нашего века, он пишет: «Большинство моих современников, полагаю, изучали концепцию детективной профессии по работам сэра Артура Конан Дойла. Каждый помнит, наверное, что в саге о Шерлоке Холмсе Бейкер-стрит всегда добивалась успехов за счет Скотленд-Ярда. Если воспринимать произведения Конан Дойла как сознательные нападки на наше учреждение, чего я никак не думаю, окажется, что мы в Скотленд-Ярде не более как толпа некомпетентных идиотов. Но, к сожалению, выросло уже целое поколение людей, которые утвердились в этом мнении и забрасывают нас письмами, почему это мы не можем разгадать все преступления и почему мы упускаем убийц и грабителей. Разумеется, сыщик в романе обязательно поймает свою жертву. Для этого ему дается три сотни страниц…»
      И далее профессионал рассказывает английскому читателю тех лет, как же в самом деле работает детектив. Учтем притом, что мистер Карлин — детектив старой закалки, начавший трудиться в Ярде в 1890 году, другими словами, он — современник Шерлока Холмса. Некоторые из методов криминалистики, лишь входивших в обиход в 1920-е годы, ему известны, но им не применяются — это забота молодежи. Однако сам принцип детективной работы, который он провозглашает, категорически разнится с методом Шерлока Холмса. Так что воспоминания суперинтенданта как бы проникнуты постоянным спором с Конан Дойлом, спором, который начался для Ярда в ситуации несладкой, когда профессионалы всё время проигрывали борьбу с вымышленным сыщиком, но которые взяли верх, когда криминалистика стала наукой и была взята на вооружение государственными службами сыска.
      Разумеется, мистер Карлин всё время подчеркивает, что работа детектива лишена романтики и приключений. Что работа эта кропотливая и зачастую именно в силу своей примитивности совершенно неинтересная для литературы.
      Знакомя с порядком своей работы, Карлин вначале описывает исследование места преступления и, если это убийство, обследование трупа. Здесь нельзя обойтись без дактилоскописта, который снимет все отпечатки пальцев, и врача, который осмотрит тело и даст первое заключение о времени и методе убийства. Суперинтендант доказывает, что помещение, в котором произошло убийство, должно тщательно оберегаться от посторонних, чтобы не были уничтожены следы. При грабеже наиболее продуктивно найти отпечатки пальцев преступника и затем искать их по сводной картотеке Ярда, так как грабители и воры чаще всего профессионалы и среди них много рецидивистов. Однако в случае убийства поиски в картотеке редко дают положительные результаты: профессиональные преступники не идут на убийство, им нужны деньги, но на виселицу ради этого они идти не намерены. Убийство обычно совершают люди, отпечатков пальцев которых в картотеке нет. Убийство, за редчайшим исключением,- занятие непрофессиональное.
      При обращении к картотеке — а без нее современное расследование, с точки зрения суперинтенданта, немыслимо — обязательно надо искать сходные стереотипы поведения преступника. Обычно преступники-рецидивисты — рабы своих привычек. И это тоже отражено в сводной картотеке. Карлин приводит забавный случай. К нему обратился состоятельный человек, квартиру которого ограбили, когда он был в отпуске. Причем вор не торопился, работал тщательно и вывез всё добро, не опасаясь, что хозяин вернется. Обратившись к общему индексу стереотипов поведения воров, Карлин вскоре отыскал то, что ему требовалось, и вызвал пострадавшего.
      — Скажите,- спросил он,- когда вы ехали в поезде на юг, вы никому не давали вашего адреса? Пострадавший удивился, но потом вспомнил.
      — Да, был один очень солидный джентльмен, с которым у нас общие увлечения. Я сам предложил ему как-нибудь написать мне и, может, даже навестить… Но он такой солидный!
      — Разумеется,- согласился Карлин.- Он очень солиден. Более того, всегда хорошо одевается, ухаживает за прической и ногтями. Рост его около шести футов, волосы светлые, лицо гладкое, розовое, два золотых зуба, небольшой шрам на подбородке…
      — Это он! — Пострадавший был потрясен.
      Карлин не знал всех преступников Лондона, в отличие от Джона Филдинга. За день до того он и представления не имел о преступнике, который знакомился в поездах с отпускниками, умело провоцировал их на разговор о коллекционировании или иных увлечениях, тут же признавался, что и сам грешит тем же,- так что в результате очарованный попутчик давал ему адрес квартиры, в которой никого не будет в течение ближайшего месяца. Умело составленный индекс всеобщей картотеки позволил быстро отыскать этого «специалиста».
      Любопытно отметить, как резко выступает Карлин против грима, любимого Шерлоком Холмсом. «Опираясь на мой опыт и опыт моих коллег, я могу заявить, что использование грима, накладных усов и бород, париков и т. д. совершенно исключено. Я могу переодеться, но никогда не стану мазать лица или наклеивать что-то на него. Любой подобный грим, особенно днем, выдаст себя внимательному и осторожному наблюдателю. Зато,- признает Карлин,- переодевание может сослужить бесценную службу». В этой связи он приводит любопытный пример.
      При расследовании дела о похищении алмазов в Хаттон Гардене в 1913 году, Скотленд-Ярд получил информацию, что преступники собираются днем в условленном месте и обсуждают важные проблемы. Надо было обязательно приблизиться к ним так, чтобы услышать, что они говорят. Все попытки это сделать срывались, потому что воры настораживались, увидев незнакомого человека, и замолкали. И тогда одному из детективов пришла в голову парадоксальная мысль. Он переоделся полицейским и в таком виде направился к преступникам. Они взглянули на него равнодушно и продолжали свой разговор, хотя полицейский стоял в двух шагах. Ни одному из опытных преступников не пришла в голову мысль, что детектив может переодеться в полицейского. Последний же был просто постовым, то есть человеком тупым, ничего не понимающим.
      Не отрицая дедуктивного метода в работе и даже противопоставляя его «французскому» индуктивному методу, когда детектив заранее подозревает преступника и ищет против него улики, а не разыскивает его по уликам, Карлин подчеркивает важность опознания и показывает, что уже к 1910 году были выработаны твердые правила «парада» с целью выявления преступника свидетелями. На «параде» должно было быть восемь человек, обязательно схожего сложения и, если можно, внешности. Для этого была отработана система приглашения свидетелей в Скотленд-Ярд. Полицейский выходил на улицу и стоял, вглядываясь в лица прохожих, пока не находил человека, отвечающего характеристике подозреваемого. Обычно все законопослушные англичане соглашались потратить полчаса, чтобы способствовать правосудию. Однажды, вспоминает Карлин, случилось почти невероятное: у полиции было описание человека, который напал с ножом на человека и опасно ранил его. По описанию был задержан человек, у которого не было алиби, но он ни в чем не сознавался. Тогда и было решено устроить «парад».
      Как и принято, полицейский вышел из Ярда и тут увидел, что неподалеку стоит мужчина, по типу подходящий для «парада». Полицейский направился к нему и сказал:
      — Я офицер полиции и попрошу вас следовать за мной в Скотленд-Ярд.
      К удивлению полицейского, человек бросился бежать. А когда человек бежит от полицейского, то полицейский обязательно бежит за ним.
      После драматической погони полицейский поймал беглеца, и тот в отчаянии признался:
      — Ваша взяла. Да, это я зарезал того типа. Но скажите, как вы меня узнали?
      Оказалось, что и в самом деле тот мужчина, что ждал в Скотленд-Ярде опознания, был ни в чем не виноват, кроме того, что настоящий преступник был на него похож. Настоящий же преступник следил за тем, что происходит в Ярде, и околачивался по соседству. Так что полицейский привел его всё же на «парад», и там свидетели его опознали.
      Далее Карлин рассказывает об использовании фотографии в криминалистике, о технике допроса и т. д.
      И чем дальше читаешь воспоминания детектива, тем более понимаешь, как всё изменилось. И насколько сильнее стали профессионалы, чем умный, ученый, наблюдательный Шерлок Холмс, лишенный всей суммы знаний и методики, лабораторий и дактилоскопии, чем пользовались коллеги из обиженного им Скотленд-Ярда. Но когда профессионалы сетовали на Конан Дойла за то, что он незаслуженно подрывал их репутацию, они, будучи по-своему правы, не учитывали того, что и Скотленд-Ярду свойственны ошибки и что даже вся техника мира не может порой добыть истину, видную невооруженным, но проницательным глазом. Конан Дойлу вскоре предстояло убедиться в том, что государственная машина далеко не всегда добивается правды.
 
 
      Перед первой мировой войной сенсацией в Петербурге стало убийство Марианны Тиме, Очаровательной, легкомысленной, молодящейся прижимистой дамы, раскрытое начальником Петербургской сыскной полиции В. Филипповым.
      Это дело относится к тем загадочным преступлениям, которые раскрывались и раскрываются' сегодня повседневной работой, когда агенты полиции «работают ногами» и расспрашивают десятки людей, постепенно составляя картину убийства и портрет преступника.
      …Швейцар в солидном доме № 12 по Кирочной улице серьезно относился к своим обязанностям и потому старался приметить, к кому и когда ходят посетители, и делал это с открытым простодушием.
      Госпожу Тиме, хорошенькую, несмотря на то что ей уже скоро исполнялось сорок, резвушку, для которой лучшим зимним развлечением было посещение скетинг-ринка, ибо она увлекалась, как и многие в те годы, катанием на коньках, швейцар не жаловал, ибо сочувствовал ее мужу, работящему, часто отбывавшему в командировки инженеру Казимиру Юлиановичу, который был лет на шесть младше жены, о чем трудно было догадаться, увидев этого вечно усталого, загнанного близорукого толстяка.
      В отсутствие мужа у госпожи Тиме случались романы, о которых знали и швейцар и прислуга, но, разумеется, в дела семьи Тиме не вмешивались.
      Вечером 10 января инженер был в отлучке, а у госпожи Тиме были гости — солидные, хорошо одетые, молодые господа. Один из них уехал за полночь, а второй остался. В двенадцатом часу утра следующего дня ночевавший у Марианны молодой человек вышел, но вскоре вернулся в сопровождении своего вчерашнего приятеля.
      В два часа дня оба посетителя покинули квартиру, которая располагалась на втором этаже, и потому швейцар, стоявший в подъезде, отметил, что никто гостей не провожал. Но самое странное заключалось в том, что гости были столь небрежны, что даже не захлопнули дверь за собой — она так и осталась полуоткрытой.
      Пройдя мимо швейцара, они попрощались с ним самым дружеским образом. Ничего особенного в их поведении швейцар не заметил.
      Некоторое время он смотрел им вслед сквозь стекло в двери подъезда и заметил, как уже вдали они подозвали извозчика и уехали. Тогда швейцар обратил внимание на полуоткрытую дверь. Она его тревожила.
      Швейцар поднялся к двери и нажал на кнопку звонка. Вскоре на звонок прибежала горничная, которую госпожа еще вчера отпустила к матери и которая сегодня припозднилась — и только сейчас вошла с черного, хода.
      — Чего же ваши гости дверей не закрывают,- укоризненно сказал швейцар. Но горничная не ответила — она заметила что-то сквозь чуть прикрытую дверь в гостиную и кинулась туда.
      …Она замерла в дверях.
      Швейцар, невольно последовавший за ней, также остолбенел от ужаса.
      Женщина, лежавшая на ковре посреди гостиной, издавала страшный, прерывистый хрип. Голова ее была размозжена, черт залитого кровью лица не узнать…
      Горничная с криком кинулась вон из квартиры, швейцар же оказался сообразительнее и тут же прошел в кабинет хозяина, где на столе стоял телефонный аппарат. Он через станцию вызвал полицию, и та приехала через несколько минут.
      Пока полицейские рассматривали валявшиеся на полу орудия убийства — небольшой топорик и тяжелую металлическую трость, приехавшие по вызову санитары «Скорой помощи» унесли на носилках умиравшую женщину в карету. Однако, как потом выяснилось, довезти живой до Мариинской больницы ее не удалось. Госпожа Тиме скончалась, не приходя в сознание.
      Это убийство привело полицию в растерянность: его нельзя было объяснить ограблением, так как все драгоценности госпожи Тиме остались на месте — в шкатулке в шкафу спальни. Таинственные господа, посещавшие ее утром и явно подозреваемые, никоим образом не походили на бандитов и грабителей — один из них был даже близок с дамой. Оба, судя по одежде и поведению, относились к высшим слоям общества. Да и сама госпожа Тиме не боялась оставаться с ними в ночное время. Поведение жертвы отвергало версию мести из ревности либо по иной эмоциональной причине — уж очень всё проходило мирно и тихо в квартире инженера. Неожиданная ссора с молодым любовником? Почему же тогда второй господин не остановил своего товарища?
      Преступление было настолько непонятным, что за него взялся сам Владимир Гаврилович Филиппов, начальник Петербургской сыскной полиции.
      С самого начала Владимир Гаврилович отмел месть или неожиданную вспышку гнева как мотив убийства — топорик и тяжелая трость были принесены преступниками с собой, чего не бывает в преступлениях, внушенных вспышкой страсти или гнева.
      Но почему тогда преступники не взяли драгоценностей? Филиппов был убежден, что если замышлялось ограбление, то оставшийся на ночь с дамой молодой человек определил, где находится шкатулка, но один на убийство не решился. Может, и вообще находился под влиянием более старшего товарища.
      При внимательном осмотре рук покойной Филиппов обнаружил на пальце полоску, какие возникают от долгого ношения кольца. Тут же была призвана горничная, которая сказала, что барыня всегда носили бриллиантовый перстень.
      Тогда следователь принялся за допрос горничной, стараясь восстановить до секунды события того часа. Ему удалось узнать, что горничная вошла в квартиру именно в тот момент, когда преступники добивали жертву. А по положению тела и характеру ран Филиппов понял, что они переоценили свои силы и убийцами были не очень опытными. Несмотря на множество ран, госпожа Тиме отчаянно сопротивлялась. И вот, когда она всё же упала и потеряла сознание, один из преступников стаскивал с ее пальца перстень, тогда как второй кинулся в спальню за тяжелой шкатулкой. Но по какой-то причине госпожа Тиме спрятала ключи, закинув их под кровать — что-то насторожило ее в поведении молодого человека?
      Итак, в тот момент, когда один из убийц склоняется над телом Марианны, а другой носится по спальне в поисках ключей — справедливо рассудив, что пронести большую тяжелую шкатулку мимо швейцара вряд ли возможно, — они слышат, как на кухне что-то падает…
      — Я, как вошла, неудачно так повернулась, задела половую щетку, та и упала. Не очень громко… И тут я услышала какие-то тихие голоса, шаги, кто-то у барыни был. Но у нас не было принято, чтобы я шла к барыне и глядела, кто у них в гостях… — говорила Таня.
      Тогда картина преступления и даже причина поспешного бегства преступников стала для Филиппова ясна. Ведь услышав шум на кухне и понимая, что кто-то пришел, убийцы не могли знать, что это горничная. Да и горничной они показываться не хотели — стоило ей закричать, не дай Бог услышит швейцар — тогда не убежать.
      И, бросив недобитую женщину, оставив все драгоценности, кроме перстня, они убежали. Вернее, быстро ушли, даже попрощавшись с швейцаром.
      В тот же день агентами сыскной полиции были составлены словесные портреты убийц — ведь их вечером видела горничная и дважды швейцар. Один был блондином с тяжелыми веками, небольшими усами под мягким выдающимся вперед носом. Лицо у него было длинное, узкое, с залысинами. Второй был темноволос, широколиц, но в остальных чертах лица весьма напоминал своего спутника. Обоим было лет по двадцать пять, но блондин, ночевавший у Марианны, и был, и казался несколько моложе, а брюнет явно командовал в этой паре.
      Со словесными портретами агенты отправились по ресторанам и, по совету горничной Тани, знавшей о страсти барыни, по скетинг-ринкам. Поездка тут же дала результаты: всю троицу видели накануне вечером в ресторане «Вена», а госпожу Тиме узнали на трех катках, причем на одном утверждали, что им знакомы и лица молодых людей.
      Филиппов предположил, что, если преступники нуждаются в деньгах, к тому же надеются обогнать полицию, они постараются в день убийства немедленно продать перстень, прежде чем ювелиры и скупщики ценностей будут предупреждены. А так как Филиппов по ряду деталей уже был убежден в том, что преступники не принадлежали к уголовному миру, то искать следы кольца следовало по легальным ювелирам, а не у тайных скупщиков. Результаты были получены немедленно — в третьем или четвертом ювелирном магазине на Троицкой улице, который держал господин Фролов, хозяин опознал и описанного блондина и показал купленное кольцо. Ему, оказывается, было сказано, что владелец его проигрался в карты и должен отдать долг немедленно, потому отдает перстень покойной мамы за бесценок. На самом же деле Фролов, полагая, что перстень может быть похищен и есть риск с ним расстаться, заплатил молодому человеку процентов десять стоимости — 140 рублей.
      — Ну что еще вы можете сказать о нем? Может, видели раньше? — добивался Филиппов у ювелира.
      — А вас, ваше превосходительство, устроил бы образец почерка этого господина и его визитная карточка?
      — Они у вас есть?
      — Когда я имею дело с подозрительным субъектом, я стараюсь подстраховаться,- ответил ювелир. — Обычно жулик не станет писать расписку.
      Он раскрыл бумажник и положил на стол перед Филипповым расписку и визитную карточку. Записка была подписана: «В. Яновский», а на визитной карточке было написано: «Вильгельм Оскарович Яновский» — и указан адрес…
      Туда Филиппов отправился сам, в сопровождении двух опытных унтеров.
      Швейцар дома на Казанской, где проживал господин Яновский, привлеченный агентами в качестве свидетеля, начал утверждать, что Яновского он уже месяц как не видел. И вообще тот не замечен ни за чем предосудительным. Всё же они поднялись на третий этаж, им открыла жена господина Яновского, за ее юбку цеплялась трехлетняя девочка, которая сосала палец. Жена при виде такого множества официальных лиц во главе со швейцаром тут же грохнулась в обморок. Господин Филиппов лично приводил ее в чувство, пока унтеры по очереди играли с девочкой и пели ей песенки. Когда госпожа Яновская пришла в себя, она объяснила, что сильно беспокоится за судьбу своего мужа, который уехал по торговым делам на полгода в Новую Бухару, место, с ее точки зрения, опасное и кишащее заразными туземцами. Почему она и решила, что эти господа явились к ней сообщить о его безвременной гибели.
      Как и опасался Филиппов, визитную карточку Яновского преступники получили как-нибудь обычным путем, при случайном представлении или незначительной деловой встрече, поэтому даже не стали отрабатывать связи Яновского, слишком мало шансов было там что-то отыскать.
      Филиппов направил усилия в ином направлении, где его и ждал успех, но не немедленный, а пришедший через несколько дней.
      Агенты сыскной полиции методично обходили все рестораны и скетинг-ринки, тогда как сам Филиппов потратил день в ломбардах Петербурга, захватив с собой расписку, оставленную якобы Яновским.
      Именно в одном из ломбардов ему отыскали копию закладной на серебряные карманные часы. В соответствующей графе было написано той же рукой, что и в расписке за перстень: «С оценкой часов согласен, заклад обязуюсь возвратить… А. Долматов».
      А еще через день в ресторане «Савой» метрдотель опознал второго подозреваемого как барона фон Гейсмара.
      А далее не составляло труда узнать, что эти молодые люди — закадычные друзья, кутилы, лишенные чести и склонные к авантюрам. Более того, впоследствии выяснилось, что Долматов уже был задержан за мошенничество в Париже, где выдавал себя за немца.
      Тем не менее, будучи выпускниками университета и принадлежа к весьма высокопоставленным семействам, .авантюристы были приняты в высшем свете, что позволяло им заводить нужные знакомства и даже приворовывать в некоторых домах… Но в последнее время дела у них шли плохо, замучили карточные и прочие долги, и нужно было разбогатеть одним ударом. И очевидно, госпожа Тиме была выбрана как средство спастись от разорения.
      Когда агенты явились в дом, где проживал фон Гейсмар, им сказали, что он отбыл из Петербурга в неизвестном направлении. То же было им заявлено и в квартире, которую снимал Долматов. Но теперь Филиппов уже знал об убийцах столько, что смог найти их друзей, родственников и даже получить сведения, что молодые люди пережидают неприятности в имении родственников фон Гейсмара близ станции Преображенской Псковской губернии.
      Филиппов рассудил, что слишком накладно и сложно отсылать агентов в уединенное, окруженное полями и перелесками имение, единственная дорога к которому просматривается на несколько верст, что давало возможность преступникам скрыться в лесу. Тогда он отыскал близкую приятельницу убийц, у которой с ними были некие дела и которая от своего имени, по настойчивой просьбе Филиппова, дала молодым людям телеграмму о том, что опасность миновала, можно спокойно возвращаться.
      Долматов и фон Гейсмар, которым за две недели надоело торчать в богом забытом имении, были рады телеграмме и ничего не заподозрили. В тот же день они выехали на станцию Преображенскую, куда из Петербурга приехал помощник Филиппова Маршалк с доверенными агентами. Маршалк устроился в буфете, а агенты по очереди выходили на станционную площадь, чтобы не упустить приезда Долматова и фон Гейсмара.
      Сидеть в буфете пришлось долго — в день на Преображенской останавливалось четыре поезда, но каким из них решат ехать преступники, было неизвестно.
      И вот наконец на улице, ведущей к станции, показался возок, который, судя по всему, вез нужных агентам лиц. Дежурный кинулся в буфет, полковник Маршалк выбежал на площадь, но возка и след простыл.
      И лишь от местного городового узнали, что за два квартала от станции есть дом родственников фон Гейсмара. Тамошний слуга с утра взял билет до Пскова, а известные здесь молодые господа в том доме будут чаёвничать.
      Маршалк принял решение взять ничего не подозревающих убийц за чаем, нежели рисковать схваткой на станции, где те наверняка будут настороже, а было известно, что у барона есть маузер, а у Долматова — браунинг.
      Операция прошла даже лучше, чем предполагалось. Когда прислуга, открывшая дверь, увидела Маршалка — в шубе с бобровым воротником и такой же шапке, она приняла его за важного хозяйского гостя и повела в столовую, где как раз потчевали гостей чаем. Долматов с бароном настолько не ожидали нападения в этой тихой обители, что также решили, что видят какого-то знакомого хозяев, зашедшего на огонек, и потому дали время Маршалку вынуть свой маузер и двум агентам ворваться в комнату. Еще двое агентов оставались за окнами. И потому, когда, сообразив, в чем дело, Долматов кинулся к окну, за ним он увидел улыбающуюся физиономию унтер-офицера.
      У молодых людей отобрали оружие, хозяйка билась в слезах и требовала освободить невинных мальчиков, грозила знакомством с губернатором, но Маршалк был, разумеется, неумолим.
      На первом же допросе убийцы рассказали всё, как было.
      Они выбрали Тиме после первого же проведенного на скетинг-ринке вечера, потому что специально разыскивали подобную жертву — даму с состоянием, склонную к адюльтеру, легкомысленную и неумную. Марианна дала понять, что влюблена в Долматова, и вскоре он уже получил возможность остаться с ней на ночь. Вторую половину ночи он провел, выясняя, где же хранятся драгоценности, но убить даму, хоть он и имел к тому возможности, не решился без барона, тем более зная, что швейцар на ночь запирает двери и ему не уйти — придется ждать утра в компании с трупом.
      Подвело убийц на следующий день то, что жертва оказалась куда более живучей, чем они рассчитывали. И хоть, на их счастье, она не кричала, а боролась с ними молча, но когда они намеревались кинуться в спальню в поисках драгоценностей, то оказалось, что Тиме еще жива. Наконец, пока барон стаскивал перстень, Долматов бросился в спальню за шкатулкой, в которой должны были храниться драгоценности, но шкатулки на месте не было — подозрительная Марианна перепрятала ее. Отыскав шкатулку, не смогли найти ключей. А тут пришла горничная и пришлось бежать…
      Ни на следствии, ни на суде убийцы ничего не скрывали, и когда был объявлен приговор — 17 лет каторги для фон Гейсмара и 12 лет для Долматова, друзья при всём народе обнялись и поцеловались, а затем, взявшись за руки и не переставая улыбаться, покинули скамью подсудимых. Судье пришлось вмешаться и приказать охране разлучить их.
      Через четыре года грянула революция, и, вернее всего, убийцы вышли на свободу куда раньше положенного срока. Но что с ними стало потом, нам неизвестно.
 
 
      После выхода в свет книги о воскресшем Шерлоке Холмсе феномен слияния образа автора и его героя в глазах читателя стал настолько очевиден, что в письмах к Конан Дойлу, в интервью, в статьях о нем авторы постоянно путались, о ком же они пишут. В самом деле, сыщик всё более терял черты хирурга Белла и приобретал облик автора.
      Правда, ученый сыщик за прошедшие десять лет значительно отстал от криминалистики. Он предпочитал по-прежнему раскрывать преступления силой логики. Шерлок Холмс не хотел признаться в том, что баллистические испытания, анализ остатков ядов при эксгумации трупов, определение группы крови и прочее было за пределами его возможностей. Шерлок Холмс символизировал собой совершавшуюся революцию в криминалистике, но, когда она произошла, он остался в прошлом. В некоторых рассказах Конан Дойл еще поднимался до высот прошлого, но в большинстве они стали, как писал Корней Чуковский, «схематичны, бесцветны, лишены остроумия».
      Мир вокруг изменялся с невероятной быстротой. Великие европейские державы катились к мировой войне. Техническая революция, лишь набиравшая темп к концу девятнадцатого века, в первые годы следующего привела к принципиальным переменам в жизни Европы. Подумайте, буквально в несколько лет появились автомобили, поднялся в воздух первый самолет, зазвонил телефон, в небе реяли дирижабли. В военных лабораториях разрабатывались отравляющие газы, заводы Круппа строили первые дальнобойные орудия, а на верфях спускали в воду линкоры. Как ни парадоксально, во многом мир 1905 года ближе к нашим дням, чем к миру 1890 года. Некоторые писатели осознали это, в первую очередь перемены уловил и отразил в своих романах современник и приятель Конан Дойла — Уэллс, но сам Конан Дойл, находясь в тисках личной трагедии, в литературном кризисе, не был готов к тому, чтобы сделать шаг вперед в литературе, и его Шерлок Холмс остался в девятнадцатом веке.
      …Лето 1906 года было очень жарким. Даже в доме Конан Дойла, спрятавшемся в сосновом лесу для того, чтобы поддерживать жизнь Туи, было трудно дышать. Писатель был обеспокоен состоянием жены и уже подумывал, не отправиться ли снова в Швейцарию, но неожиданно наступила развязка. Тринадцать лет Конан Дойл делал всё, чтобы спасти свою Туи, но болезнь оказалась сильнее. В середине июня ей внезапно стало плохо, пошла горлом кровь. Туи потеряла сознание. Утром приехали из Лондона врачи, ничего утешительного они сказать не могли. Очевидно, Туи уже несколько недель чувствовала себя плохо, но сумела скрыть ухудшение от Артура. Когда приступ прошел, она, как прежде, улыбалась, успокаивала близких, но встать с постели уже не смогла, и врачи категорически запретили Конан Дойлу даже и мечтать о том, чтобы трогаться в путь.
      Три недели после случившегося Конан Дойл ни на минуту не .отходил от ее постели. Доказательством этому остались его ежедневные открытки — доклады брату, которые он отправлял. Он не терял надежды до последнего дня, хотя как врач понимал беспочвенность своих надежд. Умерла Туи 4 июля 1906 года, не выпуская руки Артура. Было ей сорок девять лет.
      Похоронив Туи, Конан Дойл заболел. Впервые в жизни он заболел так тяжело, что некоторое время врачи боялись за его жизнь. Диагноз поставить не смогли. Сам же он говорил: «Нет у меня никаких симптомов. Только слабость». Потом уже, еще не в силах подняться, он писал матери: «Я всю жизнь старался делать так, чтобы у Туи не было ни одной несчастной минуты: я отдавал ей всё внимание, делал всё, чтобы ей было лучше. Смог ли я это сделать? Как я надеюсь, что это так! Господь знает, что я честно старался».
      Он казнил себя за несчастную любовь к Джин, которую скрывал девять лет, но которая, как ему казалось, могла отнять у Туи то внимание, в котором она нуждалась. И тяжелая болезнь Конан Дойла была вызвана не только потерей близкого человека, но и угрызениями совести.
      Лишь через полгода исхудавший, бледный Конан Дойл начал вставать с постели. Он заметил, что за окном снег, наступает Рождество… Как-то он прошел к себе в кабинет, где его секретарь откладывал для него некоторые письма из тех двух тысяч, что поступали ежемесячно. Несколько вечеров Конан Дойл просидел, разбирая почту. Наконец, он открыл толстый конверт, набитый вырезками из газет, посвященными уголовному делу трехлетней давности. Он начал читать вырезки и зачитался, к ним было приложено письмо. Его автор умолял о помощи, потому что надеялся, что Шерлок Холмс и Конан Дойл — один и тот же человек, что писатель, подобно сыщику, не оставит в беде невинно осужденного.
 
 
      Деревня Грейт Вирли находится неподалеку от Бирмингема. Среди полей кое-где поднимаются копры и терриконы старых угольных шахт. Там живут и фермеры и шахтеры.
      Как-то утром в августе 1903 года мальчик Генри шел по полю недалеко от шахты и вдруг заметил, что в канаве что-то движется. Он подбежал и увидел, что там бьется лошадь, живот которой вспорот. Мальчик позвал на помощь. Услышали шахтеры, что как раз шли на смену. Они окружили животное. Вскоре прибежали и полицейские.
      Полицейские оказались поблизости потому, что искали странного преступника, который убивал домашних животных. Смерть лошади, найденной у шахты, была восьмым подобным случаем за последние полгода.
      Надо заметить, что после каждого такого преступления полиция получала издевательское письмо, подписанное именем одного ученика Уолсальской школы, что находится в шести милях от Грейт Вирли. Причем уже давно было доказано, что этот мальчик не имел и не мог иметь ничего общего с этими преступлениями.
      В письмах полиции угрожали, что, когда преступнику надоест резать лошадей, он примется за молоденьких девочек.
      Для жителей окрестных деревень преступник был подобен Джеку-потрошителю — его боялись, его ненавидели. Все обвиняли полицию в беспомощности — ведь не в Лондоне живём, здесь каждый на виду.
      Впрочем, местный полицейский инспектор Кемпбелл был уверен, что знает, кто преступник. И когда была найдена лошадь, он принял решение. Поэтому сопровождаемый несколькими полицейскими инспектор направился к дому священника. Он был намерен арестовать его сына.
      Пастор Сапурджи Эдалджи, что уже тридцать лет служил в маленькой церкви, родился в Индии и, получив образование в английской семинарии, остался в Европе. И хоть жители прихода привыкли к тому, что у них такой странный пастор, его недолюбливали — всё же он был цветной, «черный».
      Пастор был женат на англичанке, но его старший сын, которому исполнилось двадцать семь лет, Джордж Эдалджи унаследовал темную кожу и внешность отца. Он работал в юридической конторе в Бирмингеме и каждое утро поездом в семь двадцать уезжал в город, а в половине седьмого возвращался в родительский дом, который стоял возле небольшого разъезда. Джордж Эдалджи был талантливым юристом, но притом он страдал комплексом неполноценности и всегда ожидал удара, нападок, шутки — был он мал ростом, болезнен, тих и застенчив. То, что этот «черный» Джордж занял такое хорошее место в Бирмингеме, лишь подливало масла в огонь. Нет, не любили в Грейт Вирли пасторского сына. К тому же он не пил, и не курил, и не общался ни с соседними фермерами, ни с шахтерской братией.
      Для нашего рассказа следует заметить, что за десять лет до этих событий, когда Джордж еще учился в школе, его отца засыпали подметными письмами и угрозами, а однажды кто-то привез и высыпал ночью на участок пасторского дома несколько ящиков мусора и ключ от Уолсальской школы.
      Когда пастор попытался жаловаться, констебль заявил, что это сам Джордж пишет себе письма и хулиганит — чего еще можно ждать от черномазого. Издевательства оборвались в декабре 1895 года. С тех пор писем и шуток больше не было. Но когда кто-то начал убивать скот, письма посыпались вновь — и среди тех, что попадали в полицию, были такие, в которых Джорджа обвиняли в том, что он глава банды, которая режет животных.
      Ход размышлений инспектора Кемпбелла был прост: эти письма пишет сам Эдалджи, чтобы отвести от себя подозрения. Ведь писал же он себе такие же письма десять лет назад.
      Когда в восемь утра инспектор со всей свитой прибыл к дому пастора, Джордж уже уехал в город на службу. Дома оставались лишь мать и сестра. Они сразу догадались, чего ждать,- много лет они жили отщепенцами и отлично понимали, что, если нужны будут козлы отпущения, искать их станут именно в этом семействе.
      — Я требую,- сказал инспектор,- чтобы вы показали мне одежду вашего старшего сына, а также любое оружие, что есть дома.
      Оружия дома не обнаружилось, но вот ботинки Джорджа оказались измазанными черной грязью. Затем отыскались брюки, также испачканные грязью. Кроме того, был найден старый плащ в каких-то пятнах. Пощупав плащ, инспектор заявил, что он влажный. К тому времени вернулся из церкви пастор. Он удивился заявлению инспектора и стал доказывать ему, что плащ совершенно сухой. Но инспектор не слушал. Он добавил, что видит на плаще лошадиные волосы.
      Эти вещи были взяты как доказательства. Затем вся полицейская компания вернулась к лошади, которая еще была жива. Ее добили, затем вырезали из спины кусок мяса с шерстью, чтобы отправить на анализ, и тут сделали удивительную для следствия вещь — окровавленный кусок мяса был положен в тот же мешок, где уже лежала одежда Джорджа. Так что когда всё это привезли в участок и передали полицейскому врачу, тот, разумеется, нашел на плаще и свежую лошадиную кровь, и волосы.
      Вечером в тот же день Джордж был арестован прямо в его конторе.
      — Я этого давно ждал,- печально сказал Эдалджи, когда увидел инспектора, и эти слова были тут же занесены в протокол как доказательство его вины.
      Когда Эдалджи начали допрашивать, что он делал в последнюю ночь, он сказал, что вечером ходил в деревню к сапожнику и поэтому его ботинки и брюки в черной грязи. Кстати, черная грязь была именно на дороге, а лошадь лежала в канаве, вырытой в желтой глине. Затем, как сказал Эдалджи, он вернулся домой и спал всю ночь в одной комнате с отцом, после чего утренним поездом уехал на работу.
      Показания сына подтвердил и пастор, который плохо спал в ту грозовую ночь и потому просыпался и видел, что сын спокойно спит.
      Когда в округе стало известно, что местного Джека-потрошителя арестовали, народ кинулся к магистрату, куда доставили для допросов Джорджа. Толпа требовала, чтобы его выдали на расправу. Горячо обсуждалось, почему же этот черный занимался таким отвратительным делом. В общем все, включая полицейских, пришли к выводу, что Джордж таким образом приносил жертвы своим богам.
      Суд над Джорджем начался 20 октября 1903 года.
      Вначале прокурор на основании выводов следователя заявил, что Джордж совершил свое черное дело вечером, в десять часов. Именно тогда, по его словам, он ходил в деревню и испачкал ботинки. Но тут же обнаружилось, что Джорджа в это время многие видели в деревне. К тому же ветеринар категорически отрицал такое время преступления — ведь утром лошадь была еще жива и кровоточила. Прокурор по ходу процесса переиграл версию и стал доказывать, что Джордж зарезал лошадь в половине третьего утра.
      Следовательно, как утверждало обвинение, молодой человек тихонько поднялся среди ночи, оделся не замеченный родными, прошел около мили по полям, пересек железнодорожные пути, зарезал лошадь и тем же путем вернулся обратно.
      Судья спросил: следила ли в ту ночь полиция за домом пастора. Судья был свой, местный, и он знал, что полиция давно подозревала Джорджа. В ответ на этот вопрос инспектор сообщил, что за домом пастора в последние дни непрерывно наблюдали шесть полицейских. В ту ночь они ничего не видели, потому что ночь была дождливой, а преступник — дьявольски хитер.
      На этом этапе суда вновь появился инспектор и предъявил вещественное доказательство — ботинок Джорджа, который теперь был уже не в черной, а в желтой грязи. Как это случилось? Инспектор ответил, что он искал следы Джорджа в грязи рядом с лошадью. А так как следов там было очень много, потому .что вокруг стояла толпа шахтеров, то он вдавливал ботинок Джорджа рядом с имевшимися следами. Наконец, он отыскал след, равный по размеру. В чем и принес клятву перед судом. Поэтому ботинок оказался в желтой глине.
      Даже судья был удивлен таким методом доказательства. Он спросил, а сделан ли гипсовый отпечаток следа.
      — Нет.
      — Как же вы мерили его?
      — Палочкой,- ответил инспектор. Затем был вызван специалист-графолог мистер Гуррин, который за семь лет до того отправил в тюрьму невинного человека, утверждая, что его почерк тождествен почерку преступника. Эксперт смело заявил, что сравнил почерк Эдалджи и почерк подметных писем и убежден, что писал их один и тот же человек, который, правда, до неузнаваемости изменил свой почерк.
      Этого оказалось достаточно. Суд приговорил Джорджа Эдалджи к семи годам тюрьмы за особо циничное и зверское преступление.
      Самое удивительное, что, пока шел суд, была зарезана еще одна лошадь. На это судья заметил, что дружки Джорджа, оставшиеся на свободе, совершили преступление, чтобы запутать суд, чего им сделать не удастся.
      Эдалджи проследовал в тюрьму. В следующем месяце полиция получила еще одно насмешливое анонимное письмо, написанное тем же почерком. Затем была зарезана еще одна лошадь. Но и это не оказало никакого влияния на судьбу Джорджа.
      Процесс не остался совсем уж незамеченным. С опозданием на него обратили внимание газеты, а затем и либералы, борцы против расизма, которые были убеждены, что Джордж стал жертвой расовых предрассудков. Вскоре после процесса в правительство была послана петиция, подписанная десятью тысячами шотландцев. В том числе несколькими юристами.
      Никакого ответа от министерства внутренних дел получено не было. Но во второй половине 1906 года Джорджа неожиданно вызвали к начальнику тюрьмы и сообщили, что он может убираться на все четыре стороны. Он не был оправдан, не был амнистирован, он был просто «отпущен».
      Выйдя из тюрьмы, Джордж оказался в жутком положении. Обвинения не были с него сняты. Он остался под надзором полиции. Следовательно, ни о какой работе в области права он и мечтать не смел.
      «Скажите, что мне делать? — обращался он в письме к Конан Дойлу.- Я виновен или я невинен? Мне никто этого не говорит. Почему они хотят, чтобы я умер с голода в этой стране?»
      Прочтя это письмо, сэр Артур Конан Дойл понял, что именно в защите невинного человека и есть смысл его жизни. Что это дело спасет его.
      Конан Дойл признал наконец, что он и есть Шерлок Холмс. Нелюбимый, казалось бы, герой настолько сросся с автором, что писатель говорил, действовал и вел расследование так, как его провел бы Шерлок Холмс.
 
 
      Конан Дойл отлично понимал, что дело Джорджа Эдалджи не изолировано, что оно лишь одно в ряду подобных дел, которые вот уже несколько лет вылезают на поверхность, как верхушка айсберга расовой ненависти, что питала русских черносотенцев, французских и немецких антисемитов, которая приведет (об этом Конан Дойл не знал, но его труд был обращен в будущее) к власти фашистов в Италии и Германии.
      К тому времени подобные дела шумно прокатились по всей Европе. Достаточно вспомнить о деле Дрейфуса во Франции. Менее известно сегодня, но в те годы широко обсуждалось дело в венгерской деревне Тисаэслар.
      Об этом деле Конан Дойл отлично знал, знал и о роли, которую оно сыграло в истории криминалистики.
      В апреле 1882 года в венгерской деревне Тисаэслар на берегу Тисы пропала без вести четырнадцатилетняя девочка Эстер Шоймоши. Она пошла в лавку за краской. Краску Эстер купила и отправилась домой. Но до дому не дошла.
      Хватились к вечеру. Мать и другие родственники побежали по деревне искать девочку. Возле синагоги (а в широко разбросанной по холмам деревне жили венгры, немцы, евреи) мать встретила синагогального служку Шарфа, и тот постарался успокоить женщину, рассказав, что в соседней деревне тоже недавно пропал мальчик, да нашелся на следующий день.
      Девочку так и не нашли. А это было удивительно, так как по дороге ей не надо было проходить через лес либо пустынные места. Дорога шла по деревне берегом реки.
      Прошел месяц, прежде чем по деревне поползли слухи, что Эстер убили евреи. Откуда вышел слух, неизвестно, но следует подчеркнуть, что в венском рейхстаге этот округ представлял ярый антисемит Оноди, который не раз утверждал, что евреям нужна кровь христианских детей для их дьявольских жертвоприношений.
      Кто-то где-то сказал, что пятилетний сын Шарфа проговорился, будто тот заманил девочку в синагогу и там ее зарезали.
      Почти через два месяца в деревне появились следователь Бари и несколько полицейских. Следователь Бари перед отъездом в деревню получил указания депутата Оноди обязательно отыскать еврея и доказать его вину. Для начала схватили и стали с пристрастием допрашивать сына Шарфа, но тот перепугался и готов был рассказать, что угодно, только чтобы злые дяди его отпустили. Тут следователь сообразил, что на показаниях пятилетнего мальчика дела не построишь — нужны свидетели покрепче. Для этой роли подходил четырнадцатилетний сын Шарфа, болезненный и нервный Мориц. Морица увезли из деревни и остановились на ночь в доме одного из помощников следователя. Там мальчика заперли в темном подвале, и, когда он, перепугавшись, стал проситься на волю, следователь объяснил ему, что никогда больше не выпустит его наружу, если тот не расскажет, как его отец убил несчастную Эстер. Мальчик всё не сознавался. Тогда следователь с полицейскими ворвались в подвал и колотили его до тех пор, пока он не лишился чувств. На крики мальчика прибежала служанка, тогда схватили и ее и жестоко выпороли, сказав, что убьют, если она хоть кому-нибудь промолвит слово, как они обращались с мальчиком. Затем стражи порядка вернулись в подвал и не вышли оттуда, пока Мориц не «сознался» в том, что именно его отец вместе со своими единоверцами затащили девочку в синагогу, там ее раздели, распяли на столе, затем мясник Шварц перерезал ей горло. Остальные евреи помогали убийце. Кровь жертвы собрали в кастрюлю.
      Бари был доволен. Дело сделано. Теперь изуверам не уйти от казни. Мальчика перевезли в дом стражника местной тюрьмы и спрятали там, а девятерых евреев арестовали. И хоть все арестованные утверждали, что не были в синагоге и ведать не ведают о судьбе Эстер, никого из них не отпустили. Свидетельские показания в их пользу игнорировались. По всей Австро-Венгрии прокатилась волна антисемитизма, погромов и грабежей.
      Но не успело закончиться следствие, как 18 июня пастух обнаружил в реке Тисе женский труп в платье и с мешочком краски в руке. Никаких следов насилия на трупе не было.
      Следователь перепугался. Если будет доказано, что это Эстер, то всё громкое дело провалится. Евреев придется освободить, а это немыслимо — политические союзники провала ему не простят.
      Труп был в таком состоянии, что мать Эстер не смогла опознать свою дочь. Правда, сказала, что платье похоже на то, в котором ее дочь ушла из дому.
      На следующий день в деревню были присланы три хирурга, которые должны были ответить на два вопроса: принадлежит ли труп девочке четырнадцати лет и как долго он находился в воде.
      Врачи, неопытные во всём, что касалось криминалистики и даже анатомии, обследовали труп и после вскрытия констатировали в документе: утопленнице было не менее восемнадцати лет. Она уже жила половой жизнью. Несчастье произошло не более 10 дней назад — кожа белая, внутренности хорошо сохранились. Смерть наступила от малокровия, так как вены обескровлены. Кожа такая нежная, что ясно — тело принадлежало горожанке, которой никогда не приходилось ходить босиком и исполнять тяжелую работу.
      Неизвестно, насколько искренни были врачи во время вскрытия и составления протокола, а насколько они выполняли указания следователя. Но в любом случае он мог торжествовать. Он нашел свидетелей, которые заявили, будто этот труп где-то раздобыли евреи, одели его в платье Эстер, сунули в руку мешочек с краской, чтобы отвести от себя подозрения. Доносчик даже сообщил, кто из оставшихся на свободе деревенских евреев и продавшихся им христиан участвовал в этом камуфляже. Так что Бари получил возможность расширить круг обвиняемых. Он арестовал еще трех человек.
      Надо было получить показания от вновь арестованных. Методы допроса были простыми и эффективными. В глотку арестованному Фогелю до тех пор вливали холодную воду, пока он не согласился подписать любой документ. Христианина Мати били палками по ногам, пока и он не сознался в пособничестве кровопийцам.
      И всё же Австро-Венгрия конца прошлого века не была фашистским государством. О методах следователя Бари стало известно газетчикам, тем более что процесс обещал стать сенсационным. Начался скандал, который достиг даже стен парламента, где был сделан соответствующий запрос со стороны левых депутатов. Тогда дело было передано новому прокурору Шайферту. Среди тех, кто встал на защиту арестованных, были видные будапештские адвокаты, в том числе депутат венгерского рейхстага Карл фон Етвеш, который, ознакомившись с делом, пришел к выводу, что оно построено на песке расизма и следствие не располагает ни одним серьезным доказательством причастности обвиняемых к преступлению. Если задуматься, то единственным свидетелем обвинения был мальчик Мориц Шарф, заточенный следователем в подвале и доведенный пытками до безумия. Что же касалось истории с утопленницей, она также вызвала большие сомнения — вскрытие велось людьми, не знакомыми с достижениями патологоанатомии и, весьма возможно, находившимися под давлением следствия. В то же время фон Етвеш понимал, что именно эта утопленница, если доказать, что она и есть Эстер, может спасти обвиняемых. Иначе следователи, прокуратура и депутат Оноди с его антисемитским лобби смогут воздействовать на присяжных — картина жертвоприношения, а затем подмены трупа была настолько драматична, что в мистическом и страшном романе, придуманном следователями, таилась роковая притягательность для суеверного мещанина.
      Решив вести наступление именно со стороны опознания трупа, Етвеш обратился к тем патологоанатомам, которые, как он знал, уже ведут серьезные исследования в криминалистике. Три эксперта во главе с профессором Белки согласились участвовать в исследовании. Тогда Етвеш обратился к следователю Бари с просьбой об эксгумации трупа.
      Следователь был встревожен. Он понимал, что, пока есть надежда на осуждение евреев, ему ничего не грозит. Осуждение будет той победой, после которой никто не станет разбираться, какими способами они добились признания и насколько они нарушили процедурные правила следствия и моральные нормы поведения. Но если кто-то докажет, что всё это дело липовое, возникнет угроза не только Бари, но и депутату Оноди. Так что Бари и Оноди предпочли шуметь в правых газетах о сионистском заговоре и еврейских наймитах, но по мере сил препятствовать эксгумации трупа.
      Неизвестно, чем бы кончилась эта борьба, но в дело вмешался новый прокурор. Этот служака пришел к тому же выводу, что и Етвеш, то есть понял, что дела не существует, а есть только ненависть и грубейшие нарушения законов. Прокурору не хотелось связывать свою репутацию с грязной компанией, и он вынес постановление об эксгумации.
      После тщательного обследования останков утопленницы новые эксперты сделали заключение: девушка была не старше пятнадцати лет, тело пробыло в воде два или три месяца, девушка был невинной. А так как иных случаев исчезновения людей в том районе в 1882 году не было, то не остается сомнений, что утонула именно Эстер.
      Следователь Бари был в жутком гневе, когда ему передали заключение специалистов из Будапешта. Они полностью опровергали всё обвинение. Тогда он заявил, что полностью удовлетворен первой экспертизой. Етвешу не удалось приобщить показания экспертов к делу, но он не терял надежды и предпринял дополнительные шаги.
      Наконец летом 1883 года начался процесс. Интерес к нему был огромный. Зал суда был набит любопытными и журналистами. Туда съехались сторонники Оноди и Бари, которых свезли со всей округи и даже из Будапешта для создания «общественного мнения». Судья Корнис также был полностью на стороне следователя и беспрестанно мешал адвокатам и обрывал свидетелей. Но Етвеш был не одинок. В зале суда нашлось немало его сторонников.
      Да, профессорам из Будапешта не дали изложить свое заключение, но адвокатам удалось провести их как свидетелей, и их показания были настолько весомы, а позиция сельских лекарей настолько беспомощна, что сомнения в истинности второй экспертизы ни у кого не оставалось. Но так как было доказано, что Морица пытали, что пытали и прочих обвиняемых, доверие к следствию упало даже у самых глухих реакционеров. Под давлением реакционеров судья пошел на крайний шаг — он заявил, что показания будапештских специалистов сфабрикованы и не заслуживают доверия.
      И тогда Етвеш сделал свой козырной ход: он зачитал заключение профессора Гофмана. Можно было игнорировать любого эксперта, но перед профессором Гофманом даже судья был бессилен.
      Уроженец Праги, Эдуард фон Гофман посвятил свою жизнь криминалистике. С 1865 года он преподавал патологию в Праге и Инсбруке, а затем переехал в Вену. Гофман доказывал, что знание медицины имеет весьма мало общего с криминалистикой — в криминалистической патологии действуют совсем иные законы. В Инсбруке Гофман создал свою школу судебной медицины, самую передовую в Европе. В 1875 году в Вене Гофман возглавил институт судебной медицины и даже добился того, что для института построили специальное здание. Как пишет историк Ю. Торвальд, «ему было суждено стать своего рода Меккой для огромного числа студентов из Европы и всего мира».
      Именно к этому человеку обратился Етвеш, отправив ему обе экспертизы и прося дать свое заключение. И Гофман согласился не только потому, что хотел, чтобы восторжествовала справедливость,- это была возможность доказать всему миру, что обыкновенный врач даже при наилучших намерениях обязательно совершит ошибки при криминалистической экспертизе, а это уже столько раз приводило к трагическим результатам и может привести еще неоднократно.
      — Что можно сказать о возрасте утопленницы? — говорил на суде Етвеш.- Хирурги из первой экспертизы основывали свои заключения на осмотре зубов. Им оказалось достаточным подсчитать коренные зубы, которые вырастают у человека к двенадцати годам. Но они не заметили, что зубов мудрости у утопленницы не было. Зубы мудрости обычно появляются к шестнадцати годам — следовательно, девушка была младше. Первая экспертиза вообще не стала исследовать скелет. Вторая им занялась. Оказалось, что в детских хрящевых лопатках не было окостенения, которое случается к четырнадцати годам. Тазовые кости также срастаются лишь к шестнадцати — у утопленницы они еще не срослись. Всё это было известно криминалистам, но обычные врачи о такой информации просто не задумывались.
      — Но ведь врачи первой экспертизы доказали,- настаивал судья,- что труп пробыл в воде десять дней и утопленница не знала тяжелого труда, такие у нее нежные ладони и ступни. Почему труп обескровлен?
      — Врачи просто не знают криминалистики,- последовал ответ.- Только криминалисты на основании множества исследований выяснили, что, если труп не всплывает, а остается под водой, как было в данном случае, он как бы консервируется. Вода не только предохраняет тело от разложения, но и отбеливает кожу, постепенно смывая с нее верхний слой. Кровь после этого проникает сквозь истонченную кожу, и потому тело оказывается обескровленным. Отсюда и произошла ошибка первой экспертизы: врачам показалось, что тело лишь недавно попало в воду, а кожа его такая тонкая и белая, что ясно — это не деревенская девочка, а барышня из города.
      Семь часов произносил свою речь адвокат фон Етвеш. Он полностью разоблачил следствие, показав истинные пружины, стоявшие за ним. И как ни улюлюкали ни в чем не убежденные сторонники Оноди, суд присяжных единогласно оправдал всех обвиняемых. Это была победа здравого смысла и, конечно же, победа научной криминалистики.
 
 
      Конан Дойл, подобно своему герою, решил вступить в борьбу за справедливость и против расизма. Эта эпопея помогла писателю выздороветь и вернуться к жизни.
      Биографы единодушно показывают, что борьбе за Эдалджи Конан Доил посвятил восемь месяцев — с декабря 1906 года по август 1907-го. Впервые столкнувшись с криминалистическим процессом, Конан Дойл неожиданно для себя понял, что расследования, проводившиеся Шерлоком Холмсом за несколько часов, а то и минут, имеют мало общего с жизнью. Неделю за неделей проводил Конан Дойл во встречах с различными людьми, в обследовании мест преступления, в изучении дел. Он обращался к графологии, копался в архивах — вряд ли можно было отыскать профессионального следователя, который бы вложил столько сил в одно дело.
      В январе 1907 года Конан Дойл написал Джорджу Эдалджи и предложил увидеться. Встретились они в фойе Гранд-отеля.
      В первой статье по делу Эдалджи, которую писатель опубликовал через неделю после этой встречи, он писал: «Одного взгляда на мистера Джорджа Эдалджи было для меня достаточно, чтобы убедиться в невероятной проблематичности его вины и сделать первые выводы о том, почему обвинение было выдвинуто именно против него. Я опоздал на свидание, и он, дожидаясь меня, читал газету. Я узнал Эдалджи по изможденному лицу и остановился в отдалении, чтобы понаблюдать за ним. И тут я увидел, что он держит газету совсем близко к глазам и как бы сбоку».
      Тогда Конан Дойл большими шагами подошел к Джорджу и, представившись, сразу огорошил его вопросом:
      — Скажите, у вас близорукость и астигматизм? Джордж растерялся — такого начала встречи он не ожидал. Смутившись, он признался, что Конан Дойл прав.
      Наверное, этот разговор со стороны выглядел забавно — почти двухметровый статный Конан Дойл и худенький сутулый индиец, глядящий на собеседника снизу вверх.
      — Почему вы не носите очков? — спросил Конан Дойл.
      — Мне не смогли их подобрать. Когда я ходил к окулистам, они мне объяснили, что астигматизм у меня такой сильный, что линзу для меня никто не сможет выточить.
      Конан Дойл согласно кивнул. Недаром он провел несколько месяцев, изучая глазную хирургию в Вене.
      — Как же реагировал суд,- спросил он,- на этот факт?
      — Я хотел пригласить на суд окулиста,- сказал Джордж. — Но мой адвокат отсоветовал. Он сказал, что обвинение против меня настолько нелепое, что оно рассыплется в суде и без окулистов.
      Для Конан Дойла этого было достаточно, чтобы уверовать, что Джордж Эдалджи и днем наполовину слеп. Если же он отправится ночью или в сумерках по незнакомой местности, через поля и овраги, то заблудится через несколько шагов. Допустить же, что этот молодой человек мог в течение многих ночей рыскать по полям в поисках несчастных жертв, было совершенно нелепо.
      Уверовав было в слепоту Эдалджи, Конан Дойл тут же вспомнил, что его цель — добиться справедливости. Значит, нельзя поддаваться жалости. И он первым делом направил на свои деньги Джорджа к крупнейшему окулисту Лондона на обследование.
      Сам же, ознакомившись с материалами дела, написал большую статью для газеты «Дейли телеграф». Вначале автор статьи был сдержан. Он скрупулезно разобрал всё дело и камня на камне не оставил ни от следствия, ни от суда. Но спокойствия великого писателя хватило только на эту часть статьи. Далее он дал волю своему негодованию. Нетрудно, писал он, понять чувства к Эдалджи темных фермеров и шахтеров — ведь он был цветной, чужой и потому зловещий. Но как можно извинить образованных английских джентльменов, таких, как главный констебль графства, вставший во главе шабаша. Это же наше, родное дело Дрейфуса, писал Конан Дойл. Как много общего — та же расовая ненависть, так же судьба человека решается некомпетентным графологом только потому, что суду и следствию выгодно этому графологу поверить. Французский капитан Дрейфус был обвинен в шпионаже и на основании писем, которых он никогда не писал, был посажен в тюрьму в самом-то деле только потому, что был евреем. Эдалджи в Англии был сделан козлом отпущения, потому что он индиец. Вся Англия кипела негодованием, читая отчеты о процессе Дрейфуса во Франции. А что же она молчала, когда то же самое случилось в нашей стране? Что же промолчало министерство внутренних дел, которое должно было осуществлять надзор над правосудием? Разумеется, продолжал Конан Дойл, когда несправедливость обвинения вызвала отрицательную реакцию общественности, в министерстве сочли за лучшее тихонько выпустить Эдалджи из тюрьмы, но оставить виновным. «Хорошо бы узнать,- завершал он статью,- кто же отдал такой приказ? Когда я обратился в министерство, со мной никто не захотел разговаривать. Поэтому я теперь обращаюсь к последней инстанции — к народу Англии и с его помощью надеюсь на восстановление справедливости».
      Статья Конан Дойла произвела сенсацию. Еще бы — самый знаменитый писатель страны бросил перчатку правительству. Газета была засыпана письмами. К Конан Дойлу в ближайшие же дни присоединились многие известные общественные деятели и юристы.
      Но ничего не произошло. Министр внутренних дел выступил с туманным заявлением, в котором в лучших традициях бюрократов говорилось, что «дело Эдалджи будет внимательно изучено министерством, однако возникают некоторые сложности…» Что за сложности, кто будет его изучать и как — было неизвестно.
      В те дни в Англии еще не существовало апелляционного суда, но после долгих легальных боев было решено в виде исключения назначить арбитражную комиссию, которая в обстановке полной секретности изучит все материалы и даст рекомендации правительству.
      Среди голосов, выражавших неодобрение неминуемым откладыванием дела в долгий ящик, голос Конан Дойла не звучал. Писатель хранил молчание по очень простой причине. Он понимал, что настоящий преступник не найден, а если так, то любое, даже самое благоприятное для Эдалджи решение будет не более как милостыней невинному. Следовало отыскать преступника, чего никто не намеревался делать. Никто, кроме Шерлока Холмса, простите, Конан Дойла.
      Конан Дойл не только завязал переписку со многими жителями тех мест, но и сам неоднократно ездил на место преступления. «Пусть они не торопятся,- писал он матери,- у меня уже есть пять различных направлений следствия, и все они связаны с долгими пешими прогулками. Мне потребуется время, чтобы настичь настоящего мерзавца».
      Конан Дойл был убежден, что преступник спокойно жил все эти годы именно в тех краях и лишь посмеивался над судьбой Джорджа.
      По мере того как Конан Дойл всё чаще появлялся в Грейт Вирли, преступник (на что Конан Дойл и рассчитывал) начал терять выдержку. Писатель сознательно шел на провокацию, подставляя себя в качестве раздражителя.
      И вот первое анонимное письмо! Весной его кинули в почтовый ящик Конан Дойла.
      «Я узнал от одного детектива в Скотленд-Ярде, что, если вы подтвердите, что виноватый Эдалджи, вас обязательно сделают лордом. Так что лучше станьте лордом, а иначе вам кто-то вырежет печенку и почки. Сколько уже зарезано — тебя тоже зарежут».
      Еще через несколько дней: «Ему надо было остаться в тюрьме, вместе с его чернозадым папашей и всеми черными и желтыми жидами…»
      И так далее… Письма приходили каждую неделю. Для Конан Дойла они были желанны. Каждое давало новую деталь для его следствия, в каждом автор в чем-то проговаривался. Все письма были написаны тем же почерком, что приписывался Эдалджи, но показывать их кому-либо Конан Дойл не спешил. Ведь Джордж был на свободе и кто-нибудь из его недругов обязательно заявит, что это он сам продолжает писать анонимные письма, чтобы запутать расследование.
      Таким образом в распоряжении Конан Дойла оказались три серии писем. Первые были написаны в 1892-1895 годах и направлены против семьи Эдалджи. Писатель, исследовав их, пришел к выводу, что они были написаны двумя людьми. Один из них взрослый человек, грамотный и образованный. Второй — малограмотный подросток. Вторая серия писем — периода убийства животных в 1903 году, они были написаны тем же малограмотным подростком, который к этому времени вырос, но не многому выучился.
      Конан Дойл сразу задумался: чем объяснить, что между сериями писем такой большой разрыв? Самое вероятное объяснение — отсутствие преступника в это время в деревне. Но где же он мог быть?
      Конан Дойл обратился к первым письмам второй серии и обратил внимание на то, что в них есть немало ссылок на море — на морские термины, образы, пейзажи. Может быть, этот человек нанялся матросом и восемь лет пробыл в море? Еще деталь — последнее письмо первой серии пришло из приморского города Блэкпула в 1895 году. Но оттуда ли ушел в море шутник?
      Какие еще могут быть направления поиска? Уолсальская средняя школа недалеко от Грейт Вирли, в которой учились дети из окрестных мест.
      Ключ от этой школы был подброшен к дому Эдалджи в 1895 году. В двух письмах упоминается эта школа, причем Эдалджи сравнивается с каким-то негодяем, который был ее директором. И вот в одном из писем третьей серии, полученном уже в 1907 году, снова возникает отрицательный образ директора Уолсальской школы. Наконец, письма второй серии были подписаны именем совершенно ни в чем не повинного ученика той же школы.
      Конан Дойл решил узнать, не было ли в начале 1890-х годов в Уолсальской школе ученика, который отличался злобным нравом, почему-то ненавидел директора, а после школы ушел в море. Эта процедура оказалась не столь легкой, как можно было предположить. Прошло ведь четверть века, не только директор, но и все учителя сменились. К тому же школа не вела переписки с учениками и не знала об их дальнейшей судьбе. Конан Дойлу пришлось потратить немало времени не только в школьном архиве, но и опрашивая по несколько человек из каждого близкого по времени выпуска.
      Наконец, поиски сошлись на мальчике, который учился в Уолсальской школе в 1890-1892 годах и был исключен из нее, был совершенно неуправляем, отличался тем, что подделывал подписи учителей, писал доносы на других учеников. Он обожал ножи — по дороге в школу, куда надо было проехать две остановки на местном поезде, этот мальчик, Питер Хадсон, разрезал сиденья мягких скамеек, чтобы выпустить из них войлок. Когда Питер поссорился с одним из соучеников, он начал бомбардировать его и родителей анонимными письмами. После того как Питера выгнали из школы, он устроился учеником к мяснику.
      Из результатов этого исследования Конан Дойла особенно обрадовали две детали — письма к соученику и тот факт, что Питер учился у мясника, то есть умел обращаться с животными на бойне.
      Зная имя подозреваемого, Конан Дойл смог проследить его дальнейшую судьбу. Оказывается, в 1895 году Питер оставил мясника и нанялся на корабль в Блэкпуле. В море он провел восемь лет и вернулся в Грейт Вирли в 1903 году.
      Писателю удалось отыскать и еще одно свидетельство. В разговоре с соседями он узнал, что как-то в 1903 году в гостях у Хадсона разговор зашел о том, что кто-то режет в окрестностях скот. Тогда Питер вышел из комнаты и вернулся с большим острым мясницким ножом.
      — Вот этим они и режут скотину,- сказал он.
      Соседи испугались и упросили его убрать нож, а то кто-нибудь подумает, сказали они, что это ты сам делаешь. Питер лишь рассмеялся.
      Но кто был второй автор первой серии писем? Обнаружилось, что и этот человек известен. Это был старший брат Питера, который кончил школу, работал в Бирмингеме, но ненавидел цветных, причем ненависть его была направлена в первую очередь против семьи Эдалджи. Он и руководил преследованиями пастора.
      Вся эта тщательная и кропотливая детективная работа подошла к концу, когда комиссия министра внутренних дел уже заседала. Конан Дойл изложил все обстоятельства дела в записке на имя министра и приложил к ней письма, полученные им, и даже нож Питера, который (Конан Дойл так никогда никому и не рассказал, как это случилось) попал к нему в руки. Наконец, уважаемая комиссия представила в министерство свои выводы, а министерство передало их в правительство. И в один прекрасный день адвокат Джорджа Эдалджи получил официальное письмо, в котором, в частности, говорилось:
      «Джордж Эдалджи был несправедливо обвинен в преступных нападениях на домашний скот, и, таким образом, приговор признается неправильным. С другой стороны, нет оснований полагать, что письма, фигурировавшие на процессе, были написаны кем-то иным. Написав все эти письма, Эдалджи сам навлек на себя подозрения и сам виноват в несчастьях, которые на него обрушились. Поэтому ему объявляется помилование, но отказано в компенсации за трехлетнее пребывание в тюрьме».
      В то же время правительство объявило, что оснований для возбуждения уголовного дела против мясника Питера Хадсона не имеется. Никаких свидетельств тому, что он убивал животных, нет.
      Этот триумф бюрократической мысли, цель которой была одна — спасти честь мундира, вызвал негодование по всей стране. Газеты собрали по подписке значительную сумму — английский народ сам выплатил компенсацию невинно осужденному Эдалджи. Ассоциация права немедленно восстановила в своих рядах Эдалджи, продемонстрировав этим несогласие английских юристов с правительством.
      Конан Дойл тоже не сдался. Он опубликовал все письма Хадсона, более того, раздобыл образцы его почерка и организовал комиссию экспертов-графологов, которые без всякого сомнения установили, что все письма написаны именно им.
      Но дело было закрыто, и, хотя все в Англии были убеждены, что истинный преступник известен, ничего так и не было сделано. Я, так же как биографы Конан Дойла и историки криминалистики, употребляю вымышленное имя Питера Хадсона, так как настоящее его имя так и не было опубликовано — оно существует лишь в письмах Конан Дойла в министерство внутренних дел.
      Для писателя многомесячная борьба за Джорджа Эдалджи оказалась спасительной. Горе и чувство вины перед Туи отошли в прошлое. Жизнь продолжалась.
      В сентябре 1907 года он женился на Джин и первым приглашение на свадьбу получил Джордж Эдалджи.
 
 
      Религиозные убийства, фанатизм, порождающие либо сами преступления, либо ложные обвинения в них, были более характерны для косной Европы, нежели для Америки с ее относительным свободомыслием. Европейские страны обесчестили себя постыдными процессами: Франция — делом Дрейфуса, Россия — делом Бейлиса, Великобритания — делом Эдалджи. В Америке религиозные преступления зачастую принимали иную форму: ей всегда были свойственны шумные самозванцы, изобретатели культов и сект. Любопытно, что американское дикое сектантство дает зловещие вспышки и в наши дни — некто Мейсон со своими подручными девицами, создав изуверскую секту, убили беременную Лесли Шэрон — жену кинорежиссера Поланского. Глава секты в Гвиане, переселившийся из Соединенных Штатов, смог заставить умереть более девятисот своих последователей. Еще один устроил самосожжение десятков своих последователей, включая детишек…
      Как правило, главы таких американских сект сексуально озабочены и возлагают на себя функции Бога-производителя (впрочем, подобные секты — не исключительная монополия Америки и такие «учителя» известны, хоть и не столь громко, в истории разных стран).
      Как раз в те годы, когда в Англии развернулись события, связанные с тайной Грейт Вирли, в США прогремел сектантский процесс чисто американского характера.
      Некто Франц Эдмунд Греффильд появился в городе Корваллис, штат Орегон, в 1902 году и некоторое время мирно бродил по улицам в оркестре Армии спасения. Он выделялся среди своих собратьев маленьким ростом, горящим взором и громовым голосом с легким немецким акцентом.
      Через полгода, ему тогда как раз исполнилось тридцать пять лет, Франц покинул Армию спасения, и некоторое время о нем не было слышно. Появился он в городе снова весной 1903 года. За время уединения Франц придумал себе новое имя: Джошуа Второй (очевидно, первым он признавал Иосифа Прекрасного), отрастил роскошную бороду и заказал широкую синюю тогу.
      Пророк Джошуа Второй начал пропаганду на главной площади Корваллиса, он громко призывал жителей раскаяться, отказаться от ложных учений, присоединиться к истинному учению, которое знает лишь он. Но главный аргумент Франца заключался в том, что все, кто не согласен принести на алтарь новой религии и к ногам Джошуа Второго свои деньги, автоматически зачисляются в число грешников и будут уничтожены ближайшим потопом или землетрясением.
      Остроумное отличие Джошуа Второго, уступавшего статями первому, заключалось в славном изобретении. Оказывается, помимо прочего, он был прислан на Землю Богом для того, чтобы отыскать среди женщин Земли будущую Святую Марию, мать второго Христа. Сам же Джошуа Второй отводил себе скромную роль Божьего посланника и испытателя желающих проверить себя на роль Богородицы.
      Избрав себе поклоннниц, Джошуа Второй стал собирать их в домах состоятельных неофиток, где и проводил проверки на способность к беспорочному (а также порочному) зачатию, а также собирал членские взносы.
      На бдения собиралось по нескольку десятков дам разного возраста, и они должны были наблюдать за испытательным процессом, ожидая своей очереди. Сам же Джошуа Второй был неутомим.
      В конце концов слухи, да и не только слухи, о похождениях секты распространились по всему городу и терпение мужчин Корваллиса лопнуло. Как и положено, пророка изгнали, и он отплыл на лодке на безлюдный остров Кайгер посреди реки, где и соорудил себе хижину. Расчет был верным. Еще не успела сгуститься ночная темь, как прозелитки Джошуа Второго — кто на лодке, а кто и на плоту, начали сплываться к нему на остров.
      Пророк встретил поклонниц сурово и объявил, что отрекается от них за то, что они покинули его в такой тяжелый миг и позволили грубым и невежественным мужьям измываться над ним, изгоняя из города.
      Дамы были в ужасе. Они готовы были на любые жертвы, чтобы умилостивить пророка. Всю ночь между городом и островом сновали лодки — к утру был возведен роскошный шатер для Джошуа, в котором он, пресытясь испытаниями и разочарованный в женщинах Корваллиса, принялся их наказывать — он нещадно порол их кнутом, отчего они любили его еще больше.
      Помимо наказаний и порки, Джошуа принялся почему-то жечь живьем кошек и собак, расплодившихся на острове.
      Такая жизнь продолжалась несколько недель, пока один предприимчивый фотограф не проник кустами к центру острова и не сфотографировал несколько сцен из обыденной жизни секты. Например, получил широкое распространение кадр, изображавший совершенно голого Джошуа Второго, окруженного обнаженными дамами, — все они участвовали в коллективном танце, который принимал всё более эротический характер, что также было увековечено на снимках.
      Фотограф благополучно покинул царство пророка и отпечатал несколько сот фотографий, которые продавал за бешеные деньги не только в Корваллисе, но и в соседних городах, жители которых помирали со смеха, узнавая видных дам Корваллиса. Но мужчинам города было не до смеха.
      На этот раз только коллективные угрозы жен и дочерей тут же утопиться спасли пророка от смерти, когда отряд вооруженных мужей заявился в его резиденцию. Но и без этого конец секты был печален. Самого пророка в лучших американских традициях измазали в дегте и изваляли в перьях, посадили на плот и пустили вниз по реке, а рыдающих сектанток развезли по домам и посадили под замок.
      Удивительно, что Джошуа Второй, который вполне мог бы избрать какой-либо другой город своей резиденцией и вновь начать там поиски Богородицы, упрямо держался окрестностей Корваллиса. Его дважды вылавливали и после второй поимки на полтора года посадили в тюрьму, обвинив в массовом изнасиловании, хотя ни одна из «жертв» ни в чем не призналась.
      Известно, что в начале 1906 года, по выходе из тюрьмы, пророк объявил, что очень сердит на ряд городов, которые ему доставили неприятности. Когда и какие — нам неизвестно. И надо же было так случиться, что буквально через несколько дней случилось великое землетрясение, которое стерло с лица земли Сан-Франциско, открывавший список городов-обидчиков. Джошуа был в восторге. Он отплясывал джигу в своем лагере, устроенном на этот раз в нескольких милях от ближайшего города, куда стекались восторженные дамы, желавшие узнать, какой город стоит следующим в списке карающего пророка.
      Но не успели дамы толком собраться и определить новую очередь претенденток на роль Богородицы, как однажды ночью пророк убежал. Сгинул. Это случилось 7 мая 1906 года, через две недели после гибели Сан-Франциско.
      На самом деле пророк находился неподалеку от разрушенного им города. Он убежал в Сиэтл с семнадцатилетней поклонницей Эстер Митчелл, на которой вознамерился жениться, потому что убедился, что она более всех подходит на роль Богородицы. Его пока устраивала роль Иосифа — формального отца.
      В погоню за пророком отправился Джордж Митчелл, старший брат Эстер, который не мог допустить такого позора для семьи. Он выследил любовников в их комнате, подошел к открытому окну, возле которого пророк любовался закатом, и выстрелил ему прямо в ухо. Пророк упал мертвым.
      После этого Джордж явился в полицию и объяснил причины своего преступления. До суда он был отправлен в Корваллис, где его на улицах встретили восторженные толпы мужчин и рыдания женщин, запертых в домах.
      Суд присяжных единогласно оправдал убийцу, мэр города объявил о присвоении Джорджу звания почетного гражданина Корваллиса.
      Когда окруженный поклонниками Джордж вышел из суда, на ступеньках его ждала младшая сестренка.
      — Ты что здесь делаешь? — спросил брат. — Немедленно иди домой.
      Девушка вынула из сумки револьвер и выпустила все пули в сердце любимого брата.
      Город лишился почетного гражданина. Справедливость не восторжествовала, но что делать с Эстер — было непонятно: В этой странной ситуации, где оправдан очевидный убийца, странно было бы за то же — то есть за выражение (пусть в дикой форме) любви к другому человеку повесить его сестру.
      Отцы города нашли иной путь — они отправили Эстер навечно в сумасшедший дом.
 
 
      К пятидесяти годам знаменитый и уже богатый Конан Дойл никак не желал утихомириться и превращаться в живого классика. Как и в деле Эдалджи, он умел принимать близко к сердцу чужие беды, мог он и увлекаться делами, совершенно неожиданно для окружающих.
      Через два года после свадьбы он энергично включился в борьбу за спасение негритянского населения в Бельгийском Конго, где, прикрываясь названием «Свободное государство», дельцы из Бельгии не только грабили, но и уничтожали непокорных. Он отложил в сторону все дела, чтобы написать книгу «Преступление в Конго». И книга, и общественное мнение в Европе, разбуженное страстным выступлением Конан Дойла, оказали такое мощное влияние на события, что бельгийское правительство вынуждено было принять меры по наведению порядка в своих владениях, а британское правительство довольно сурово потребовало, чтобы писатель не вмешивался в колониальные дела — завтра он начнет бороться за негров в английских или французских владениях, нарушая политический баланс в Европе.
      В 1911 году Конан Дойл вдруг согласился участвовать в огромном европейском ралли — одной из первых подобных гонок в истории молодого еще автомобильного спорта. Ралли было предложено германским принцем Генрихом для того, чтобы укрепить мир и заменить подготовку к войне спортивной борьбой между немецкими и английскими мотористами. Гонка должна была пройти по всей Германии, затем переехать в Англию и промчаться (если слово «промчаться» годится для автомобилей того времени) по английским и шотландским дорогам.
      Для того чтобы никто не жульничал, договорились, что в каждой машине будет по наблюдателю от противной стороны. Так что в машину, водителем которой был Артур Конан Дойл, а механиком и штурманом его жена Джин, посадили немецкого кавалерийского офицера графа Кармера. И хоть Конан Дойл оказался в числе победителей, путешествие по Германии и многодневное общение с немецким пассажиром произвели на писателя удручающее впечатление. Он понял, что войны не избежать — германские милитаристы в этом уверены, да и противники их — англичане и французы лихорадочно готовятся к войне.
      Затем мы видим писателя во главе движения за право женщин на развод и тут же — председателем третейского суда в легкоатлетической ассоциации.
      Рассказы о Шерлоке Холмсе Конан Дойл писал теперь редко — может, потому, что они давались слишком легко; всё было отработано, каждое слово Шерлока Холмса было известно автору заранее. Он составлял рассказы как бы из готовых кирпичиков. Но читатели ждали следующей истории, требовали ее, речи не могло быть о том, чтобы оставить Шерлока Холмса в покое. Впрочем, видно, и сам Конан Дойл уже полностью смирился с тем, что это бремя он будет нести до смерти. Если можно говорить о «ретро» образца 1910 года, то Шерлок Холмс остался в прошлом веке — с его дедуктивным методом, размышлениями, глиняными трубками и полным игнорированием достижений криминалистики наступающей эпохи. И это понятно — криминалистика становилась наукой, многие преступления раскрывались именно в лабораториях с помощью баллистической или химической экспертиз, и конечно же на Бейкер-стрит таких возможностей не было. Так что рассказы, которые двадцать лет назад подталкивали криминалистику к открытиям, к революции, теперь уже смотрелись не более как игрой.
      Но вряд ли кто из читателей замечал, что Шерлок Нолмс уже не тот, что раньше.
      После того как писатель добился оправдания Эдалджи, он получил немало писем от невинно обвиненных, а также от настоящих преступников, полагавших, что они осуждены несправедливо. Но Конан Дойл понимал, что не может отдаться детективной деятельности — не его это дело.
      За одним исключением…
 
 
      Перенесемся на тихую улицу в городе Глазго. 21 декабря 1908 года. С неба сыплет холодный дождик, доедая остатки снега. Это респектабельный район, и кровавые преступления здесь не в моде.
      В доме № 15 живет старая леди мисс Марион Гилкрист, ей уже за восемьдесят, и она давно не выходит из дома, в котором занимает большую роскошную квартиру на втором этаже. Дама эта весьма богата и одинока и очень боится воров. Поэтому дверь в ее квартиру закрывается на два замка, кроме того, у дамы есть договоренность с соседом снизу мистером Адамсом — в случае чего она будет стучать в пол — его столовая как раз под ее комнатой.
      Прислуживала старухе двадцатилетняя служанка Элен Лэмби. В семь вечера леди Гилкрист велела девушке пойти за вечерней газетой. Уходя, служанка проверила, надежно ли заперта квартира. Затем заперла подъезд, от которого у всех жильцов дома были ключи. Не было Элен дома десять минут. Но за это время произошли важные события.
      Мистер Адамс с сестрами сидел за обеденным столом, как вдруг они услышали, что сверху стучат — три раза. Мистеру Адамсу не хотелось подниматься из-за стола, но сестра велела поспешить к старой леди — а вдруг ей плохо? Мистер Адамс послушно побежал на улицу, даже забыв надеть очки. Вход в его квартиру был из соседнего подъезда, так что ему пришлось пробежать несколько метров по улице. Подъезд был открыт. Тогда мистер Адамс поднялся на второй этаж и позвонил. Никто ему не ответил. В дверь были вставлены два узких матовых голубых стекла, и сквозь них был виден свет. Затем до него донесся какой-то шум, и он решил, что на кухне что-то делает служанка. Странный шум, будто кто-то рубит капусту. Адамс рассердился — он вынужден бегать под дождем, а эта девица даже не удосужилась открыть дверь.
      Тут Адамс услышал снизу шаги и, к своему удивлению, увидел горничную с газетой в руке. Та также удивилась, увидя соседа под дверью. Адамс объяснил ей, что произошло, Элен сказала, что, наверное, вешалка упала. Она открыла дверь и пошла на кухню, а мистер Адамс остался в коридоре, чувствуя себя полным идиотом и не зная, то ли подождать, то ли вернуться домой.
      И в этот момент дверь в спальню отворилась, и оттуда вышел мужчина. Подслеповатый мистер Адамс не смог разглядеть в полутьме его лица. Элен, которая уже достигла кухни, на шум шагов обернулась и посмотрела на джентльмена, но почему-то его вид ее совсем не испугал и не удивил. И она вошла в кухню. Джентльмен быстро покинул квартиру, и его шаги донеслись с лестницы.
      Выйдя из кухни, Элен заглянула в спальню. Там горел свет. На столике у кровати кучкой лежали драгоценности старухи. Шкатулка, в которой она хранила свои бумаги, была опрокинута, а бумаги были разбросаны по всей комнате.
      Тут только Адамс строго спросил:
      — Так где же твоя госпожа?
      Элен пожала плечами и заглянула в гостиную. Тут же обернулась и крикнула:
      — Идите сюда!
      Старуха лежала на полу. Лицо ее было размозжено несколькими тяжелыми ударами, вся комната была покрыта пятнами крови.
      Когда они опомнились от шока, мистер Адамс поспешил в полицию, а Элен — к племяннице леди Гилкрист, которая жила по соседству.
      Полиция обнаружила, что из квартиры украдена только одна алмазная брошь в форме креста. Больше ничего, хотя драгоценности лежали на самом виду. Явно убийца интересовался бумагами мисс Гилкрист.
      Никаких более следов полицейские не нашли. Впрочем, и не искали. Несмотря на то что дактилоскопия была уже принята в Ярде, в комнате она не была проведена. Может быть, потому, что расследование вел не мудрый мистер Карлин, а кто-то из мелких детективов.
      Отчет о происшествии был опубликован в газетах. В нем говорилось и об алмазной броши в виде креста. Через день в полицию явился секретарь одного из клубов и сообщил, что вчера член клуба по имени Слейтер предлагал членам клуба купить закладной билет на алмазную брошь.
      Так как никакой иной версии у полиции не было, тут же отправили детектива выяснить, ту ли брошь заложил неизвестный Слейтер. Оскар Слейтер оказался человеком подозрительным, к тому же он был иммигрантом.
      Полиция бросилась искать по ломбардам брошь и быстро нашла ее. Оказалось, что Слейтер заложил ее за месяц до убийства старухи, и, кроме того, это была совсем другая брошь.
      Казалось бы, дело закрыто — ложный донос указал на невинного человека, который не имеет никакого отношения ни к броши, ни к леди Гилкрист. Но тут происходит совершенно загадочное событие. Полиция отправляется допрашивать Слейтера, которого, казалось бы, допрашивать не о чем. И обнаруживается, что Слейтер только что уехал со своей возлюбленной в Ливерпуль, чтобы отправиться на пароходе в США.
      И тогда началась удивительная погоня за человеком, который был ни при чем. В Америку полетела телеграмма с требованием арестовать Оскара Слейтера немедленно по прибытии парохода. А тем временем на другой пароход были посажены два детектива и две женщины: служанка Элен и четырнадцатилетняя девочка, которая, по ее словам, видела на улице неподалеку от дома мисс Гилкрист неизвестного мужчину. Правда, было темно и лица мужчины она не запомнила.
      Пароход со свидетельницами шел до Америки неделю. За это время, живя в одной каюте, свидетельницы обсуждали не раз все события, кроме того, разглядывали фотографию Слейтера, которую им дали детективы.
      В Нью-Йорке свидетельниц сразу отвезли в портовый полицейский участок, где уже находился в наручниках ничего не понимавший Слейтер. Когда он проходил по коридору, его показали свидетельницам. Интересно, знал ли о таком «параде» законник мистер Карлин? И как он отнесся к тому, что семерых других участников «парада» не нашли?
      Для того чтобы выдать Слейтера англичанам, свидетельниц привели на суд, решавший это дело. Когда их спросили, тот ли это человек, который вышел из дома, где жила леди Гилкрист, обе совершенно уверенно ответили: без сомнения, это и есть убийца!
      Слейтер кричал, что он в первый раз слышит имя мисс Гилкрист, что он недавно только приехал в Глазго и ни с кем там не знаком, что билеты на рейс в Америку он заказал несколько недель назад… Американский суд пребывал в растерянности. Судье дело показалось странным, он был готов отказать англичанам в выдаче Слейтера, но тот был настолько возмущен всей историей, что отказался от американской защиты и добровольно вернулся в Англию, чтобы не только доказать свою невиновность, но и проучить мерзавцев из Скотленд-Ярда, которые опорочили его доброе имя. Так что на обратном пароходе свидетельницы, детективы и Слей-тер плыли вместе.
      Слейтер не учел того, насколько он будет неприятен присяжным и суду. Ведь он был иммигрантом из Германии, возможно, даже евреем, он играл в карты, содержал карточные клубы в Лондоне и Нью-Йорке, имел любовниц, многократно богател и так же легко разорялся. Типичный убийца!
      У Слейтера было алиби, но оно основывалось на показаниях его служанки и любовницы и потому не было принято во внимание судом. Мистер Адамс, которого попросили опознать убийцу и который единственный видел его вблизи, заявил, что сделать это невозможно. Он никогда не возьмет такого греха на душу. Мистера Адамса попросили удалиться.
      На суде осталось невыясненным, откуда Слейтер мог знать о драгоценностях мисс Гилкрист, а если и знал, почему он их не взял с собой? Каким образом он вошел в квартиру к такой осторожной женщине? Зато при обыске в квартире Слейтера был найден молоток. Следов крови на нем не нашли, но прокурор объявил, что этим молотком вполне можно было убить старую леди. И суд согласился с тем, что молоток и есть орудие убийства.
      По мере того как заседание подходило к концу, гнев и возмущение шотландцев против приезжего убийцы постепенно стихали, уступая место законным сомнениям.
      Наконец, предоставили последнее слово обвиняемому. Тот говорил недолго. Вот его речь: «Я не знаю ничего об этом деле! Совершенно ничего. Я никогда даже не слышал ее имени! Я не понимаю, как можно связать меня с этим делом? Я ничего же не знаю! Я по доброй воле вернулся из Америки! За что вы меня судите?»
      После этого присяжные удалились на совещание. Совещались они недолго. Некоторых из них стали одолевать сомнения. Окончательный вердикт их был таков: девять — виновен, пять — вина не доказана, один — невиновен.
      Слейтера должны были повесить в тюрьме 27 мая, но тут вмешалась общественность. Всё большее число людей понимали, что этот процесс несправедлив. Был создан комитет в защиту Слейтера, за несколько дней им было собрано более двадцати тысяч подписей в защиту приговоренного к смерти. Надо отдать должное шотландцам — в них заговорила совесть. В последний день перед казнью повешение было заменено пожизненным заключением.
      Конан Дойл узнал о деле Слейтера (дело-то было местным, шотландским, и лондонские газеты о нём почти не писали) лишь в 1912 году, когда к нему обратился адвокат Слейтера, помня о том, как Конан Дойл защищал Эдалджи. Сначала Дойлу не хотелось заниматься этим делом: он был очень занят работой, как писательской, так и общественной. Да и Слейтер был ему куда менее симпатичен, чем Джордж. Но когда он всё же ознакомился с делом, то понял: не может быть, чтобы Слейтер был в чем-то виновен. Всё подстроено, всё подогнано — человека «подставили».
      В августе 1912 года Конан Дойл издал брошюру «Дело Оскара Слейтера», в которой убедительно доказал, что тот невиновен.
      Но, как и в предыдущем деле, Слейтера было трудно оправдать, если не найти настоящего преступника. И тогда Конан Дойл обратил внимание на то обстоятельство, что служанка совсем не удивилась, когда убийца вышел из спальни. Может быть, мисс Гилкрист ожидала и отлично знала того человека, иначе как она пустила его в дом? Ведь замки были нетронуты! А если так, может быть, убийце и не нужны были драгоценности, а одну брошь он взял только для того, чтобы навести полицию на ложный след?
      Однако никакого впечатления на власти брошюра Конан Дойла на этот раз не произвела. Министерство ответило, что оснований для пересмотра нет.
      Конан Дойл не отказался от борьбы, но что делать дальше, он не знал. Потому он продолжал бомбардировать министерство внутренних дел письмами, а министерство продолжало на письма отвечать: «Мы сожалеем, но…»
      И тут в марте 1914 года произошло неожиданное событие. Лейтенант Джон Тренч, детектив полиции города Глазго, один из тех, кто осматривал квартиру убитой, обратился к известному в Глазго нотариусу с заявлением. Уже пять лет он носит в себе информацию, которая могла бы изменить судьбу Слейтера, но не имеет права разглашать служебную тайну. И вот сейчас, не в силах справиться с укорами совести, он просит нотариуса зафиксировать его показания, но не разглашать их, так как его уволят со службы. Тогда, посоветовавшись с коллегами, нотариус дал слово Тренчу, что за правдивые показания, направленные на выяснение истины, начальство не имеет права его преследовать.
      Вот что заявил Тренч: «Служанка Элен узнала человека, бывшего в квартире, и в ту же ночь назвала его имя одной из близких родственниц мисс Гилкрист». Далее следовали показания этой родственницы — племянницы покойной: «Я никогда не забуду ночь убийства. Служанка мисс Гилкрист прибежала ко мне, и первое, что она воскликнула, были слова: «О мисс Бирелл, мисс Гилкрист убили. Она лежит мертвая в гостиной, и я видела, кто это сделал…»
      Я ответила: «Это ужасно! Но кто это был?»
      Она сказала: «О мисс Бирелл, это был А. Б. Я уверена, что это был А. Б.»
      «Боже мой! — воскликнула я. — Не смей так говорить!»
      Когда заявление Тренча стало известно прессе, журналисты бросились к служанке и мисс Бирелл. Но обе заявили, что они ничего подобного в свое время не говорили. Тогда министерством была назначена специальная комиссия, которая заседала тайно и куда не допустили ни Конан Дойла, ни адвоката Слейтера. Комиссия проверила документы и допросила Тренча. После этого было опубликовано правительственное заявление, в котором говорилось: «Нет оснований к пересмотру приговора».
      Лейтенанта Тренча, несмотря на то что официально было объявлено, что он руководствовался благими намерениями, тут же уволили из полиции за профессиональную непригодность.
      В этой ситуации даже Конан Дойл был вынужден отступить. Это не значит, что он отказался от защиты Слейтера, но он не видел путей помочь ему, если правительство, несмотря на все свидетельства в обратном, по какой-то причине решило оставить имя настоящего убийцы в тайне.
      Конан Дойл планировал новые шаги в защиту Слейтера, но тут началась первая мировая война, и обстоятельства изменились настолько, что дело Слейтера отступило на задний план.
      Конан Дойл намеревался пойти на войну врачом-добровольцем. Но ему в этом было отказано. 55-летний писатель был настолько известен, что рисковать им не сочли возможным. Конан Дойл не раз бывал на фронте, он многое делал в тылу для помощи раненым, голодающим, беженцам. И все эти годы с постоянной тревогой следил за судьбой своих близких, которые оказались на переднем крае. Среди них был его любимый младший брат и старший сын. Брат Иннес стал на фронте генералом, сын служил врачом в полевом госпитале.
      От пуль и ранений погибло несколько родственников Конан Дойла. Но судьба пощадила сына и брата. Трагедия случилась тогда, когда осенью 1918 года писатель позволил себе облегченно вздохнуть, понимая, что война фактически завершилась. И тут за неделю до конца войны его сын заболел инфлюэнцей — это была первая в истории эпидемия гриппа, которая унесла сотни тысяч жизней. Подобно тому как тиф свирепствовал в охваченной гражданской войной России, инфлюэнца убивала солдат на Западном фронте. Спасти сына не удалось. Он умер, когда гремели последние залпы войны. А еще через несколько недель, уже собираясь домой, заболел воспалением легких и быстро сгорел генерал Дойл — младший брат Артура, о котором тот всю жизнь заботился, который был ему всегда очень близок.
      Эти две жестокие, несправедливые потери и последовавшая вскоре за ними смерть любимой матери буквально выбили Конан Дойла из седла. Он никогда уже не будет прежним. И последние десять лет своей жизни внешне он проживет так же, как и до войны, окруженный славой и почетом. Он будет писать рассказы и повести, но психически это уже сломленный человек.
      Именно в эти месяцы в поисках утешения, в надежде отыскать в мире следы умерших людей Конан Дойл занялся спиритизмом. И произошла удивительная метаморфоза — человек, который всю жизнь проповедовал научный образ мышления, был скептиком, пошел на разрыв с родственниками именно потому, что не признавал религии, стал писать слабые и путаные книги об истории спиритизма. И если за каждое слово о Шерлоке Холмсе издатели готовы были платить десятки фунтов, то книги о спиритизме он издавал за свой счет, так как их никто, за исключением узкого круга единомышленников, не хотел покупать. Тяжелее всего пришлось верной Джин. Она не выносила спиритов, но, любя мужа, была вынуждена общаться с ними и мириться с их постоянным присутствием. Конан Дойл, бывший совестью страны, наиболее почитаемым ее писателем, стал объектом насмешек и сочувствия.
      Но это не означает, что от прежнего Конан Дойла ничего не осталось. Иногда он как бы просыпался и снова садился за письменный стол, за воспоминания старого друга Шерлока Холмса. Или писал фантастические произведения об удивительном буяне профессоре Челленджере, которые до сих пор остались любимыми приключениями для подростков — «Затерянный мир», «Отравленный пояс», «Когда Земля вскрикнула».
      И поэтому, когда в 1925 году в его дверь постучал человек и сказал, что он освободился из тюрьмы и один из заключенных просил его передать записку для мистера писателя, Конан Дойл ощутил болезненный укол совести. Записка была от Слейтера, который провел в тюрьме уже семнадцать лет — семнадцать лет за преступление, которого не совершал и о котором не имел представления.
      И тогда Конан Дойл снова поднялся в крестовый поход. Он пригласил к себе в помощники известного журналиста Уильяма Парка. Они вместе написали и издали брошюру: «Правда о Слейтере». Новый поход поддержали некоторые газеты и ряд крупных юристов.
      Один из помощников Конан Дойла решил отыскать Элен — горничную леди Гилкрист. Ведь прошло столько лет — может быть, теперь она расскажет правду?
      Элен отыскали в Америке. Она была замужем и совсем забыла о старой трагедии. И Элен в интервью журналисту заявила, что она в самом деле узнала человека, который вышел из спальни. Тренч был прав. И были ее показания на этот счет. Но полицейские потребовали, чтобы она забыла имя человека, которого видела, и сказали, что, если она хочет остаться на свободе, она будет должна опознать Слейтера.
      Когда об этом интервью узнала та, которую девочкой возили в Америку, чтобы опознать Слейтера, она согласилась встретиться с Конан Дойлом и Парком. Она рассказала, как на пароходе, шедшем в Америку, детективы день за днем заставляли ее повторять нужную им версию, пока она не выучила ее наизусть. И подтвердила, что человек, которого она видела на улице, не был похож на Слейтера.
      Показания обеих женщин были официально запротоколированы и переданы в министерство внутренних дел. И под давлением этой кампании, хотя и не сразу, со скрипом и затяжками, Слейтер был всё же выпущен из тюрьмы в 1927 году, правда, условно.
      Это Конан Дойла не устраивало. В нем проснулся старый борец. Он не остановится до тех пор, пока Слейтер не будет полностью оправдан.
      Только еще через год удалось передать дело в апелляционный суд, созданный, кстати, после дела Эдалджи, который полностью оправдал Слейтера и даже выплатил ему в качестве компенсации за девятнадцать лет в тюрьме 6 тысяч фунтов стерлингов. Лысый, беззубый старик, вышедший на свободу, по крайней мере, мог доживать свои дни в достатке.
      И когда через несколько дней после суда Конан Дойл получил письмо от Слейтера, в котором говорилось: «Вы — разрыватель моих оков, борец за правду и справедливость. Спасибо вам от всего моего сердца!», он мог сказать себе — последнее дело Шерлока Холмса всё же завершилось благополучно.
      Впрочем, имя того мужчины, который вышел из спальни мисс Гилкрист, так и не было опубликовано. По крайней мере, я нигде не встречал его, ни в статьях, ни в книгах о криминалистике, ни в воспоминаниях. Что тому причиной — не знаю. И не знаю, открыл ли это имя для себя Конан Дойл.
      А ему оставалось прожить на свете всего три года. За это время он успел совершить путешествие по странам, известным ему с молодости,— он добрался даже до Южной Африки и увидел снова те места, где провел самые страшные месяцы жизни среди умирающих солдат в полевом госпитале. Он успел еще написать перед смертью последнюю книгу рассказов о Шерлоке Холмсе — «Записную книжку Шерлока Холмса», как бы прощаясь с ним и со своей молодостью. Эти рассказы не имеют ничего общего с жизнью Европы конца двадцатых годов. Шерлок Холмс остался в девятнадцатом веке, а читали эти рассказы уже пожилые люди, для которых тридцать лет назад подвиги великого сыщика были откровением.
      7 июля 1930 года в возрасте семидесяти лет сэр Артур Конан Дойл, свидетель и участник революции в криминалистике, великий английский писатель и гуманист, умер, сидя в кресле в своем кабинете и глядя через широкое окно на поля и дальний лес. Он сидел в кресле, держа в руке руку Джин. Вдруг Джин почувствовала, что Артур сжал ее пальцы, словно хотел что-то сказать — она обернулась. Пальцы писателя раскрылись, и рука бессильно упала вниз…
      А Шерлок Холмс жив и сегодня.
      И сегодня приходят на Бейкер-стрит тысячи туристов, чтобы поглядеть на дом 221б, из подъезда которого столько раз выходил знаменитый сыщик.
      Корней Чуковский утверждал в статье о Конан Дойле, что тот водил его к дому на Бейкер-стрит, чтобы показать жилище своего героя. Не знаю, было ли так на самом деле, потому что в рассказе Чуковского есть очевидные несообразности. Например, он утверждает, что встретился с Конан Дойлом в 1916 году в Лондоне и «в то время он был в трауре. Незадолго до этого он получил извещение, что на войне убит его единственный сын. Это горе придавило его, но он всячески старался бодриться». Во-первых, сын Конан Дойла умер осенью 1918 года, во-вторых, у Конан Дойла было еще два сына — от Джин. К сожалению, на русском языке еще нет серьезной биографии Конан Дойла, а воспоминания великих людей о великих людях порой недостоверны, так как великий человек доверяет своей памяти куда больше, чем документам.
      Но образ писателя, стоящего вместе с гостями у дома его героя,— зрелище удивительное и поучительное.