5

В хомутной пахло дегтем, конским потом и плесенью. Фонарь «летучая мышь» скупо освещал дощатые стенки, завешанные сбруей, земляной пол и сидевшего в углу на охапке сена за починкой недоуздка Лубникова. Сережкин тщательно прикрыл за собой дверь и сказал, присаживаясь к Лубникову:

– Запомни хорошенько: в час ночи ты выведешь двух заседланных лошадей, одну для меня, другую для себя… Выведешь их, значит, на Красный бугор к развилке, и ни гугу об этом.

Лубников слушал, раскрыв рот от удивления. Напряжение, любопытство и страх, написанные на его лице, придавали ему вид заговорщика.

– Понял? – строго спросил его Сережкин.

– А как жеть! – весело воскликнул тот, сдвигая на затылок фуражку. Следует заметить, что фуражка эта была предметом особой гордости Лубникова. Настоящая фуражка, какую носят пограничники, но Лубников за пять лет так замызгал ее, что она из зеленой превратилась в грязно-серую. – Как не понять! Стало быть, мы с вами оперативную выполнять будем?

– Потише ори, оперативный! – строго одернул его Сережкин. – Смотри, не проспи!

– Ну, Василь Фокич! Да в таком деле лучше как на меня не на кого положиться во всей округе. Я уж буду точно… Ходики свои настрою.

– Лошадей возьми получше, скакать долго придется.

– Да я вам самого Рубанка заседлаю. Вот оно, значит, как! Пригодился еще Лубников на оперативные дела! А ты знаешь, как я в тысяча девятьсот сорок пятом году шпиона поймал? Так вот, иду я, значит, по тайге. А Играй, пес мой, жмется и жмется ко мне. Уши навострил, да так отрывисто, не голосом, а чревом брешет: «ав! ав!» А хвост промеж ног держит. Что такое, думаю? Не тигра ли?

– Будя врать-то, – перебил его Сережкин. – Слыхал я твою сказку не один раз. Смотри, не усни! – бросил, он на прощание.

– Ну что ты, право! Не первый раз на оперативной. Как-нибудь – люди привычные, – важно заверил Лубников Сережкина, провожая из конюшни.

Близилась полночь. Крупная белая луна пряталась в седловину черных сопок, и мрачные длинные тени все плотнее окутывали землю.

Сережкин неторопливо шел по знакомой тропинке в стан сплавщиков. Замысел его был прост: показаться Рябому за несколько минут до отхода моторки и уйти. Вор, будучи уверенным, что ему теперь никто не угрожает, обязательно прихватит с собой краденые вещи и отвезет на станцию. Вот тут-то и надо перехватить моторку. А перехватить ее можно только у переправы, километров за двадцать пять от Переваловского, где лодка причаливает к берегу. По тайге верхом до переправы можно проскакать часа за полтора-два, а моторной лодке петлять по извилистому Бурлиту вдвое больше и по времени и по расстоянию.

Обычно моторка отходила от сплавщиков после полуночи, чтобы к началу работы попасть на станцию. На лодке они подвозили продукты, всякое оборудование и тросы, перевозили людей.

Сережкин, подходя к стану, увидел возле реки темные фигуры, освещенные фонарем. Кто-то размахивал фонарем, отчего огромные тени людей тревожно метались по земле, окружающим кустам и палаткам.

– Да свети лучше, дьявол! – услышал он голос Рябого, доносившийся из лодки.

Сережкин подошел к ним.

– А, старшина! – воскликнул Рябой. – Ну, как, принес письма? – На нем была брезентовая куртка, высокие яловые сапоги, а на голове, спадая на плечи, словно бабий платок, трепался удэгейский накомарник. – Вот вожусь с мотором, да едят комары, черти!

Сережкин открыл планшетку и подал Рябому два конверта.

– Ну, будь спокоен, сегодня получат твои письма! А может, с нами прокатишься?

– Да нет, куда мне от своих дел, – ответил старшина.

– А-а, жаль. Ну ладно, будь здоров. А насчет наказания хулиганов не беспокойся. Завтра вернусь, и мы займемся этим отсталым элементом.

Не успел Сережкин далеко отойти от стана, как зачихала, затарахтела моторка.

– Торопится, – сказал Сережкин и пустился бежать.

«Только бы Лубников не подвел, – думал он на бегу. – До лошадей бы добраться. А уж там не уйдешь от меня, голубчик».

Бежать к Переваловскому было все время в гору. Сережкин грузно перепрыгивал через ручьи и шумно отдувался.

– Уф, черт, жарко! – восклицал он, отирая ладонью пот.

Расстегнул мундир, снял фуражку, но легче от этого не было. Чтобы сократить путь, он свернул с тропинки и по лугам бежал, огибая село, к Красному бугру, где должен ждать его Лубников.

Но никого на Красном бугре не оказалось. Сережкин, тяжело переводя дыхание, растерянно озирался по сторонам. Никого! В настороженной ночной тишине несмело пробовал свой голос одинокий перепел. «В путь пора!.. В путь пора!» – чудилось Сережкину. Злость, обида, отчаяние, словно пальцами, перехватили ему горло. Хотелось крикнуть, дать волю гневу, силе, но он только тихо выругался.

– Ах же ж ты, с-сукин сын! Прохвост проклятый! – и тяжело, размашисто побежал к конюшням.

Лубникова он застал в хомутной спящим; все так же тускло освещал его фонарь «летучая мышь» и мерно тикали над ним ходики. Взяв за шиворот обеими руками, Сережкин с силой тряхнул его.

– Что, что такое? Что такое? – забормотал спросонья Лубников и, увидев перед собой гневное лицо Сережкина, растерянно захлопал глазами.

– Ты что ж? Пособничать нарушителям решил! – кричал на него Сережкин. – Да я тебя под арест сейчас и в сельсовете запру. Понятно? До разбора дела, денька на два.

Лубников сидел перед Сережкиным неподвижно и ошалело смотрел на него.

– Да чего ж ты сидишь? Руки-ноги отнялись, что ли? Седлай коней скорее, тебе говорят!

Наконец Лубников сорвался с места и суетливо начал снимать седла и недоуздки.

– Я сейчас, сейчас… В момент…

Он сунул седла в руки Сережкину и выбежал из хомутной. Через несколько секунд в темной конюшне раздался его хриплый спросонья голос:

– Но, милок, но! Да ну же, дьявол! Чего уперся? – раздался удар кнута, и жеребец зафыркал, застучал о настил. Наконец Лубников вывел Рубанка на свет, падавший сквозь растворенную дверь хомутной: и начал седлать, одновременно разговаривая с Рубанком и Сережкиным.

– То-ой, черт! Чего мордой-то мотаешь? А то тресну вот по зубам. А насчет пособничества ворам, Василь Фокич, это ты напрасно. Тьфу, окаянная сила! Чего брыкаешься?.. Я, можно сказать, весь в ярости против них. А ты – пособник!

– Скорее, скорее ты седлай! – торопил его Сережкин. – Проспал, да еще копается.

– Проспал, – ворчал Лубников. – Вовсе и не проспал, а так, прилег только. Какой уж сон, когда ехать надо.

– Готово, что ли?

– Готово. А мне-то кого заседлать – Зорьку ай Буланца? – спрашивал, почесываясь, Лубников.

– Да хоть самого черта седлай! – крикнул, выйдя из терпения, Сережкин. – Если через пять минут не будешь готов, один поскачу и брошу в тайге твоего Рубанка.

Лубников побежал к соседнему стойлу и в темноте ворчал:

– «Брошу Рубанка». Смотри-ка, пробросаешься… Где это видано, чтобы такое добро бросали.

Но оседлал он на этот раз быстро. Сережкин вывел Рубанка из конюшни, осветил карманным фонарем часы.

– Почти час потеряли. Ну, если не догоним!.. – Он не договорил и прыгнул в седло. Сытый жеребец отпрянул в сторону и пошел маховитой рысью.

Сережкин пустил лошадь галопом и долго, напрягаясь, прислушивался. Но, кроме глухого щелкающего стука копыт, ничего не слышал. Перед глазами бежала травянистая дорога, словно три параллельные тропы, где-то впереди совсем близко она пропадала и никак не могла пропасть. Изредка с боков набегали придорожные кусты так близко, что с непривычки Сережкину казалось, вот-вот смахнут они его своими черными мохнатыми шапками. Но кусты надвигались, вырастали до больших размеров и пропадали, и снова перед глазами были три тропы, коротко обрывающиеся впереди, и снова чмокающее щелканье копыт по грунту.

Так размеренным гулким галопом проскакал Сережкин, а за ним Лубников почти полпути до самой Каменушки, мелкой протоки Бурлита. И когда жеребец разбрызгивал на переезде речную воду, старшина уловил отчетливый стук мотора.

– Догнали! – крикнул он во все горло.

– Чегой-то? – переспросил, подскакивая, Лубников.

– Догнали, говорю! – Сережкин придержал жеребца и спросил Лубникова: – Слышишь?

– Мотор, – сказал Лубников.

– Ну, теперь-то не уйдут, голубчики.

Сережкин знал, что от Каменушки Бурлит делает самую большую петлю, а дорога напрямую идет до переправы.

Дальше поехали медленнее. Несколько минут они слышали, как стучал мотор все тише и тише и, наконец, замер. Лодка ушла по кривуну.

Когда они подъехали к переправе, было уже совсем светло, хотя солнце не выкатилось еще из-за покрытых белой дымкой сопок. Вся переправа состояла из одного бата – длинной долбленой лодки. Батчик – сухонький пожилой нанаец Арсе, равнодушный и молчаливый. На противоположном берегу возле избы перевозчика сидели три человека. Двое поджидали оказию, третий был Арсе.

На переправу обычно заходят все лодки, идущие по Бурлиту, чтобы забрать или высадить пассажиров, заправиться горючим и просто порасспросить о таежных новостях.

Сережкин слез с лошади, передал повод Лубникову:

– Останься пока здесь, только в кусты уведи лошадей и сам спрячься.

Затем с высокого лесистого бугра стал махать фуражкой. Его заметили. Арсе неторопливо столкнул в воду бат и, работая двухлопастным веслом, переехал реку.

– Не проходила лодка сплавщиков? – спросил его Сережкин.

– Нет, – ответил Арсе, посасывая трубочку.

– Хорошо. Перевези-ка меня, друг Арсе. – Сережкин прыгнул в бат, лодка осела под его грузным телом.

Нанаец молча оттолкнулся и направил бат поперек реки. Вода курилась молочным туманом, чуть розоватым на стрежне, подкрашенным зарей.

– А что эти двое, – кивнул Сережкин в сторону сидевших возле избы, – на станцию ехать собрались?

Перевозчик утвердительно кивнул головой.

– Ягоду синюю торговать, – сказал он, помедлив.

– Хорошо, – заметил Сережкин. – А ты, друг Арсе, как сарыч, неразговорчив. Скажи, у тебя бывали когда-нибудь радости, чтоб смеяться захотелось?

– Берег подходит, – ответил Арсе и указал трубочкой на нос бата.

– Ах ты, какой деревянный, ей-богу! – воскликнул Сережкин и с ходу выпрыгнул на берег. Он подсел на бревно к двум женщинам с большими корзинами.

– Ну что, бабочки, божий дар везете продавать?

Одна, что помоложе, в пестрой косыночке, в синих резиновых тапочках, игриво прыснула в руку и спросила:

– А что – конфисковать хочешь?

– Будет тебе! Нашла с кем шутить! – укоризненно оборвала ее пожилая напарница в повязанном углом платке и в улах.

«Ишь ты какая баба-яга», – подумал про нее Сережкин и встал с бревна. Он подошел к реке, вода все так же кудрявилась парным дымком, но уже того легкого настроения у него не было. Он вдруг почувствовал, как звенит голова, гудят и ноют отяжелевшие ноги, от жажды пересыхает рот.

– Эх, напиться, что ли? – Он зачерпнул пригоршнями теплую речную воду и внезапно услышал отдаленный стрекот мотора.

– Бабочки, идет моторка. Тащите сюда корзины! – скомандовал им Сережкин и сам побежал навстречу, подхватил корзины и поволок их к самому приплеску.

– Да будет вам, – гудела пожилая женщина и шла покорно за старшиной.

– Вот здесь садитесь и машите, кричите. Они обязательно возьмут вас. – Сережкин подбодряюще улыбнулся и пошел к прибрежным кустам. Там он спрятался в развесистом кусту жимолости и стал наблюдать за рекой.

Вскоре из-за кривуна вышла черная моторка сплавщиков. В ней сидели четверо. Сережкин сразу узнал Рябого, тот развалился, откинувшись на борт. Положив голову на его колени, свернулась клубком Нюрка. Кроме них, в лодке сидели еще двое мужчин.

Ягодницы с берега замахали руками.

– Завернем? – спросил моторист Рябого.

– А чего ж, – ответил тот. – По десятке с носа – и то хорошо.

Лодка, разворачиваясь, заскользила к берегу. Мотор несколько раз булькнул, как бутыль, в которую наливают воду, и умолк. Затем лодка бесшумно ткнулась в песочную отмель.

– Заходи, пошевеливайся, – скомандовал Рябой ягодницам и осекся, увидев Сережкина, выходящего из кустов.

Если бы перед Рябым появился сейчас уссурийский тигр, он бы не растерялся так, как от появления Сережкина. Он так и застыл с открытым ртом и поднятой рукой, которой хотел принимать корзины.

– Не ждал? – спросил Сережкин, и его широкоскулое лицо расплылось в довольной улыбке.

– А, старшина! – наконец воскликнул Рябой. – Ты что, с неба свалился? Ну проходи, проходи… Тоже до станции?

– Да нет, подальше провожу вас, – ответил Сережкин и перешел на строгий начальнический тон. – Прошу всех разобрать свои вещи и вынести из лодки. Проверка.

В лодке лежало всего два объемистых рюкзака. Моторист и рабочий быстро выпрыгнули из лодки. Рябой и Нюрка замешкались на минуту, Нюрка взяла сначала один рюкзак, но Рябой выразительно посмотрел на нее, она потащила за лямку и другой.

– Товарищ старшина, эти вещи я везу начальнику районной милиции, – сказала Нюрка. – Поэтому вы их здесь не смотрите.

– А вот я есть здесь и начальник милиции, и участковый, вся власть тут… Давай, давай, – ответил Сережкин, подхватывая рюкзаки. – Смелее! Вот так.

Он рывком расстегнул первый рюкзак и воскликнул:

– Гляди-ка, хорошие отрезы вы начальнику милиции везете! Все из переваловского магазина. Вот он обрадуется. Это ты везешь такой подарок? – спросил он Рябого.

– Это ее вещи, – кивнул он на Нюрку. – Я к ним не имею никакого отношения.

Нюрка, заложив руки в карманы фуфайки, презрительно смерила Рябого взглядом:

– Проходимец ты, Рябой! Из воды сухим хочешь выйти? Думаешь, я такой же холуй тебе, как Варлашкин? Плевала я тебе в рожу!..

– Убью! – бросился на Нюрку Рябой, но перед ним встал с пистолетом Сережкин.

– Зачем же? Пусть живет, – сказал старшина. – Поехали, – пригласил он всех в лодку.

– Может, поинтересуешься своими письмами? – спросил Рябой.

– Возьми их себе на память, – ответил Сережкин.

Рябой бросил скомканные конверты и пошел первым в лодку.

– Нет, ты погоди, – остановил его Сережкин. – Ты ко мне поближе сядешь.

Сережкин пропустил на нос моториста и рабочего, затем подсадил Нюрку и ближе к себе Рябого. Сам старшина сел за руль, завел мотор, и тронулись.

Рябой молча смотрел в воду. Видно было по бугристым надбровьям, по сильно поджатым тонким губам, что он напряженно о чем-то думает. Наконец он повернулся к Сережкину и сказал:

– Не могу понять… как ты догадался?

Сережкин раскрыл планшетку, вынул этикетку, найденную под кустом жимолости, затем среди кусков крепдешина нашел один с белой меткой и, приложив к нему этикетку, спросил:

– Видишь? Тикеточку ты обронил на тропинке возле стана.

– Ну-ка, ну-ка! – Рябой ринулся к Сережкину, глаза его остро блеснули, словно вспыхнули, и увесистый кулак мелькнул в воздухе.

Старшина рывком уклонился.

– Еще одна попытка, – внушительно сказал Сережкин, – и ты приедешь на станцию дырявым. А я не хочу этого. Ведь тебе надо еще в тайгу съездить, показать, где остальные вещи спрятаны.

– Ничего я вам не покажу, – угрюмо и безнадежно ответил Рябой.

Лубников, привязав лошадей в кустах, побежал по берегу за лодкой.

– Василь Фокич! – крикнул он. – А мне-то какая задача дальнейшая?

– Домой поезжай, – ответил из лодки Сережкин.

Обратно конюх скакал с не меньшей скоростью, ведь он вез такую новость! А к вечеру уже все Переваловское знало, как он, Лубников, на самом юру на Бурлите настиг контрабандита Рябого и передал его из рук в руки самому Сережкину.

6

Через день в районной милиции Рябой все-таки согласился идти в тайгу и показать спрятанные вещи. Запираться дальше не было смысла. Нюрка все рассказала, и ее выпустили накануне. В кабинете начальника милиции Рябой сказал ей на прощание:

– Ты передай Варлашкину, что я завтра вечером приеду на стан с кем-нибудь. Пусть все приготовит…

– Может, не стоило бы ее туда пускать? – осторожно спросил Сережкин Конькова.

– А что?

– Варлашкин вещи может перепрятать.

Коньков засмеялся:

– Неужто ты знаешь, где они спрятаны? – Затем он снисходительно оправил погон у Сережкина и добавил озабоченно: – По совести говоря, милый Вася, не верю я Рябому. Прогуляемся мы с ним по тайге и ни с чем вернемся. А Нюрка убедить их сможет, она слово дала.

– Все-таки не надо было Нюрку выпускать, – с сожалением заметил старшина.

– Да что она тебе далась. Никуда она не денется до самого суда.

– Она-то не денется, да мы с тобой тайгой поедем, еще и вечером.

– Уж не боишься ли ты засады, доблестный лыцарь!

– Да ну тебя к черту! – выругался Сережкин.

Из показаний Нюрки, которые затем признал и Рябой, следовало, что Варлашкин по договоренности с ним устроил скандал на селе, а Нюрка недели за две принесла ему слепки с ключей Ускова. Прямого участия в грабеже она не принимала. Магазин обокрал один Рябой.

В коридоре милиции Нюрку поджидал Усков.

– Может, вместе поедем в Переваловское, а? Нюрка? – робко предложил он ей, когда она вышла из кабинета начальника. – Я и насчет подводы договорился.

Нюрка саркастически улыбнулась:

– Больше твои ключи не понадобятся… по крайней мере мне.

– Ну зачем ты об этом? – с мучительной гримасой сказал Усков. – Ну, был грех… Что ж теперь, через это и в душу плевать?

– Эх, грех! Мало бьют вас, дураков… Вот в чем грех-то, – сказала она с какой-то злобной горечью и пошла к выходу.

За ней посеменил Усков. Возле двери она обернулась к нему и процедила сквозь зубы:

– Не ходи за мной… Тошно мне, понимаешь, тыквенная голова.

Она быстро вышла, хлопнув дверью перед самым носом Ускова.

На следующий день Коньков и Сережкин сопровождали Рябого в тайгу на поиски вещей. До переправы они добрались уже в сумерках. На той стороне их поджидал грузовик из Переваловского. Шофер лежал на фуфайке под машиной, оттуда торчали его сапоги.

– Эй, шофер! – крикнул Коньков. – Машину готовь! – Но сапоги не пошевелились. – Спит, каналья, – беззлобно выругался Коньков.

Молчаливый и строгий, как бронзовый бог, Арсе усадил их в бат и оттолкнулся сначала шестом, потом взял весло.

Рябой, ехавший всю дорогу ссутулившись, в бату ожил и зорко посматривал на противоположный берег На середине реки он неожиданно навалился на один борт, ухватился за другой руками, и бат мгновенно перевернулся.

Первым вынырнул Арсе; маленький, с угловатым черепом и жиденькими белыми волосами, он был похож на старого водяного духа. Ухватившись за корму опрокинутого бата, он крутил головой, фыркал и никак не мог понять, что произошло. Коньков не умел плавать, он тоже держался за бат, высунув из воды свое острое лицо, и сокрушенно ахал:

– Ах, черт! Очки-то мои, очки! Как же я буду теперь без них?

К берегу, вымахивая черными рукавами рубахи, плыл Рябой. За ним в пяти метрах Сережкин. Поодаль мирно колыхались на волнах две милицейские фуражки. Течение уносило их от плывущих. Рябой первым достал дно. Разбрызгивая воду, он бежал к берегу Вот он уже выпрыгнул на зеленый откос, а там в десяти шагах и тайга… Но в это время грохнул выстрел. Рябой обернулся и застыл. Сережкин стоял по грудь в воде с наведенным на него пистолетом.

– Правильно, – говорил, приближаясь к нему, старшина. – Зачем рисковать?

– Ну что ж, твоя взяла, – сказал Рябой.

– Моя всегда берет, – ответил Сережкин.

– М-да, – протянул Рябой и усмехнулся.

Выстрел разбудил шофера, он стоял теперь возле машины и тупо смотрел на происходящее. Это был молодой парень в облезлой сиреневой майке.

– Что смотришь? – окликнул его Сережкин. – Видишь, бат уплывает. Помочь людям надо.

– Это можно, помочь-то, – тихо сказал парень и стал неловко, будто стесняясь, раздеваться. Затем нагим забежал по берегу напротив бата и медленно пошел в воду, сводя лопатки.

Наконец бат вытащили. Коньков, весь мокрый, худенький, без очков, стал сразу меньше и теперь сильно смахивал на подростка в форме.

– Ты мне, сукин сын, ответишь за эту баню! – кричал он на Рябого. – Смотри, не вздумай еще чего учинить. Башку сниму!

Он сел с шофером в кабину. Сережкин с Рябым в кузов.

– Машину в тайге не останавливай, кто бы ни встретился, – наказал Сережкин шоферу. – Понял?

Тот согласно кивнул головой, включил зажигание, и поехали…

Из-за помутневших в белесой пелене вечернего тумана сопок выкатилась огромная красная луна. Она замелькала в ветвях придорожных деревьев, словно хотела заглянуть и получше рассмотреть, что же это за машина? Рябой сидел у кабинки и посматривал по сторонам. Сережкин подпрыгивал на корточках возле борта. Под каждым из них натекли и поблескивали черные лужицы.

– Держись крепче, старшина, а то, не ровен час, на ухабе выбросит, – мрачно сострил и усмехнулся Рябой.

Сережкин уловил в позе, в жестах Рябого какую-то настороженность, ожидание чего-то важного, внезапного. Эта настороженность передалась и Сережкину, взвинтила нервы, обострила внимание.

Когда переезжали мелкий серебристый поток Каменушки, Рябой вскочил на ноги и крикнул шоферу:

– Щука, щука на дороге!.. Останови!

Действительно, на каменистой дороге, возле самой воды, лежала огромная щука, будто сама выпрыгнувшая из воды.

Шофер притормозил машину. И Сережкин вдруг увидел, как в прибрежных кустах промелькнули тени, четко на луне холодным стеклышком блеснул ствол ружья.

– Гони! – гаркнул он на шофера и, выхватив пистолет, выстрелил поверх кустов.

Машина, взревев, рванулась прямо на кусты, в которых была засада. Сережкин осадил Рябого и, припав к борту, отчетливо крикнул:

– Уложу первого, кто двинется!

Машина стремительно шла на засаду, тени в кустах скрылись… Секунда, две, три… но впереди все еще маячит этот проклятый куст. Как медленно движется и время и машина! Кровь в висках стучит так, что заглушает рев мотора, и Сережкину кажется, будто машина стоит на месте, а куст отдаляется и становится маленьким. «Когда-то я уже испытывал все это, – мелькнуло у него в сознании. – Но где?»

– Трусы! – прошипел Рябой. – Будьте вы прокляты!

Машина уже разбрасывала колесами последний галечник прибрежного откоса. Вот она выскочила на лесную травянистую дорогу и понеслась. Засада осталась позади.

7

Всю ночь Сережкин просидел в стане сплавщиков, охраняя Рябого. Коньков, потеряв очки в Бурлите, сказал: «Я теперь все равно что обезоружен», – и ушел еще с вечера спать в палатку.

На рассвете лениво подошла к костру закутанная в шаль Нюрка. Присела.

– Что, не спится? – спросил ее Сережкин.

– Вот посмотреть пришла на вожачка, – усмехнувшись, сказала она в сторону Рябого. Тот отвернулся.

– Кто ж его избрал вожаком-то?

– Глупость наша да трусость, – ответила она, глядя в костер широко раскрытыми глазами. – А подлость поддержала… Как же! Каждому хотелось поближе быть к вожачку-то, позаметнее. – Она горько усмехнулась, встала и поплелась в палатку.

Варлашкин с компанией появились только утром. Они шли гуськом хмурые, молчаливые. Видно было по лицам, что они перебранились и были сильно не в духе.

– Сложите ружья! – приказал им Сережкин.

Они равнодушно положили ружья, даже не посмотрев ни на Рябого, ни на Сережкина. Старшина указал им место у костра рядом с Рябым, сам сел напротив.

Приятели Варлашкина были крупные, как на подбор, детины. Особенно выделялся светлобородый Ипатов, с лицом упрямым, но добродушным. Когда он запрокидывал от дыма лицо, шея троилась – такие бугристые сильные мышцы были у него.

Сережкин вдруг начал испытывать чувство крутой горячей злости. Он вспомнил свой приход сюда, их равнодушные уклончивые лица. Представил себе, как они с ружьями протопали за ночь двадцать с лишним километров. Ради чего? Ради мести ему, старшине? Нет, к Сережкину они не питали никакой злобы. Это видно было и по их лицам и по тому, что они не стали стрелять. Ведь легко могли бы застрелить его из кустов, оставаясь сами невредимыми. Значит, у них не было к нему злобы. Но что же тогда заставило их идти скандалить в село, чтобы помочь Рябому обворовать магазин и теперь вот пытаться освободить его? Что?

– Ну как, неудачной охота на Сережкина оказалась? – спросил старшина Ипатова.

– Какая там охота! – ответил тот. – Просто попугать хотели, да сами испугались.

– А рыбу где такую крупную взяли? Ту, что на дороге положили.

– Вон, Варлашкин достал, – ответил второй парень и усмехнулся. – Приманочка, говорит, клюнет, мол, Сережкин – тут мы его и накроем.

– Что ж вы, Ипатов, друзья с ним, что ли? – указал старшина на Рябого.

– У меня среди трусов нет друзей, – ответил за него Рябой, презрительно сплевывая.

Ипатов молчал, но Сережкин заметил, как заходили его узловатые желваки. «Эге, брат, ты как бык – грозен, да ленив», – подумал Сережкин и решил расшевелить парня.

– Ну, может, были с ним друзьями?

– Нет, – угрюмо ответил Ипатов.

– Может, он тебе платил за помощь? – допытывался Сережкин.

– Он те заплатит! – криво усмехнулся Ипатов. – Да и не нужна мне его плата.

– Так что же ты, из интересу пошел скандалить на село?

– Пошел… просто так… – Ипатов помолчал и добавил: – Как все, так и я.

– Эх!.. – воскликнул Сережкин и выругался, скорее от удивления, чем по злобе. – И ты тоже пошел на село, как все? – спросил он Варлашкина.

– А то что ж, – ответил тот. – Приказано было… Ну мы и палили по верхам.

– Да кто же приказал-то?

– Рябой.

– Зачем же слушался?

– А как же не слушаться? У него сила…