Однажды зимняя ночь застала меня на одинокой почтовой подводе, плетущейся по глухой таежной дороге.

В тайге темнота подступает очень близко; различаешь только два-три ряда придорожных деревьев, а глубже они сливаются в сплошной непроглядной мути. Полная тишина отчетливо выявляет каждый шорох, и с непривычки мягкое падение комьев снега с деревьев принимаешь за прыжки осторожного зверя. В такие минуты человеку с беспокойным воображением, впервые попавшему в лесной приют, становится немного не по себе. Время, кажется, идет слишком медленно, как заиндевевшая лошадка. Я потерял всякую ориентовку, завернулся с головой в тулуп и задремал.

– Чего ты спи? – толкнул меня в бок почтальон Михаил Суляндзига. – Смотри, Усинга подошел.

Я поднял голову. Над белесым полем дрожали тусклые редкие огоньки. Самый ближний к тайге я принял за домик лесничего. Поравнявшись с ним, я выпрыгнул из саней и пошел напрямик на этот огонек по рыхлому глубокому снегу. Вскоре показалось очертание домика с обнесенным вокруг него дощатым забором. Ко мне навстречу бросились с разноголосым лаем собаки лесничего. Впереди бежал старый рослый Трезор, лаявший охрипшим словно от простуды голосом. В тайге на лай собак хозяева не выходят. К чему! Человека таежная собака не трогает, а собачью острастку здесь никто не принимает во внимание.

Я на ощупь отыскал никогда не запирающуюся дверь и рванул ручку. Дверь распахнулась с сухим треском.

– Ого, уверенно рвет! Стало быть – свой, – воскликнул лесничий Ольгин, вставая из-за стола. Чисто выбритый, высокий и костистый, в черной безрукавке, ладно облегавшей его мощную фигуру, он выглядел моложаво. В его широких плавных движениях чувствовалась медвежья неукротимая сила.

– Быть тебе богатым: прямо к ужину угодил, – говорил он, пожимая мне руку. – А у меня гости. Садись, вместе повечеряем.

Я разглядел сидящих за столом. Один из них, молодой, с припухшими веками, назвал себя Василием. Второй, заросший седой щетиной, смерил меня крутым взглядом маленьких серых глаз, глубоко посаженных под нахохленными густыми бровями, подал мне корявую жилистую руку и произнес твердым голосом:

– Константин Георгиевич.

Этот пожилой, но еще крепкий мужчина вызывал к себе уважение и любопытство. Одет он был необычно: из-под желтой меховой безрукавки виднелась серая суконная толстовка, на ногах – бурые, прокопченные, точно смазанные дегтем, олочи с затейливо загнутыми носками; на длинных ремешках, заткнутых за пояс, висели суконные наколенники, или «арамузы», как их здесь называют. Весь этот странный наряд не соответствовал его умному выразительному лицу с глубокими складками возле губ и с упорными, почти не мигающими глазами. В ногах его под столом лежали две собаки, но слабое освещение не позволяло разглядеть их. Рядом с ним стояла банка из-под какао, из нее исходил сильный запах чеснока, черемши и какой-то кислятины. Я его принял за обозника и потому спросил:

– Все ли подводы приехали?

– Не знаю, мы шли пешком, – ответил он.

Я умолк, несколько озадаченный…

В просторной, ничем не перегороженной избе Ольгиных было пусто и сумрачно, – дальние углы проваливались, точно в яму. За печью, стоявшей посередине избы, на деревянной кровати лежал дед Алексей и безучастно смотрел в потолок.

Все в этой избе дышало густой дремотной тайгой: и голые бревенчатые стены с торчащими из пазов кудлатыми пучками моха, и деревянные кадки вместо ведер, и висящие над ними ружья и ножи, и беспорядочно валяющиеся на полу медвежьи и оленьи шкуры, и этот резкий берложий дух кисловатой испарины влажных шкур, горький, еле уловимый аромат березовых веников и острый свежий запах снега, врывающийся снаружи белыми струйками сквозь оледенелый, осклизлый дверной притвор.

Хозяин рассказывал, как удобнее пройти на Арму, где привалы делать, где имеются ночлежные избушки.

Гости, слушая Ольгина, ели мелко нарезанное кабанье сало. Константин Георгиевич накладывал из банки на сало пахучую буро-зеленую мешанину, похожую на перебродивший силос.

– Что это такое? – спросил я.

– Нанайский салат, – ответил он, хитро улыбаясь. – Может, попробуете?

Я зачерпнул половину чайной ложки и проглотил. Сначала мне показалось, что я проглотил железное веретено, потом – горячий уголь. Внутри у меня что-то сверлило, обжигало, захватывало дыхание. Я закашлялся и вынул платок, чтобы вытереть глаза.

Константин Георгиевич, откинувшись, залился по-детски звонким смехом.

– Ничего, для дезинфекции полезно. Это адская смесь от тридцати трех болезней, – сказал он, оправившись от смеха. – Нанайцы говорят, что, если поешь этой смеси, ни один медведь тебе не страшен, только дыхни на него – вмиг удерет.

– Вы охотник?

– Нет, я из Академии наук.

– Как – ученый? – воскликнул я и смутился от своего Нелепого вопроса.

– Да, ученый. Что, не похож? – спросил Константин Георгиевич иронически.

– Нет, почему же. Просто мне подумалось, что в вашем возрасте ходить по тайге в такую стужу не совсем легко. Ведь вам лет шестьдесят, не меньше?

– Семьдесят два исполнилось, – сказал он, склонив Свою седую, стриженную ежиком голову. – Ходить не легко, это верно. А сидеть разве легче? Для меня сидеть на месте тяжелее, чем бродить по тайге. Да я не один. Со мной помощники. Вот они, извольте познакомиться – Амур и Янгур.

Он похлопал по шее лежавших подле него собак. Собаки вскочили и, замахав хвостами, уставились на своего хозяина. Одна из них, амурская лайка, по кличке Амур, выглядела великолепно: длинная рыжевато-бурая шерсть, короткие сильные ноги, широкая мускулистая грудь и крепкий, отлично развитый торс говорили о выносливости и силе. Редкая порода лайки! Вторая с необычной кличкой Янгур (что значит по-нанайски – волк) была гладкошерстная и поджарая.

– Этот глуп еще. Молод, – показал Константин Георгиевич на Янгура. – В тайге на пень лает. Зато Амур у меня молодец, один кабана держит. А нарты везет не хуже оленя.

– Простите за любопытство, как ваша фамилия?

– Абрамов.

– Абрамов! – невольно воскликнул я. Это была фамилия известного на Дальнем Востоке зоолога.

– Что, слышали?

– Да я, признаться, мечтал с вами встретиться.

– Ну вот и отлично! Значит, встретились. Я должен оставить вас на некоторое время. Схожу в правление артели. Мне проводника обещали выделить.

Надев черной дубки полушубок, Абрамов вместе с Василием вышел в сопровождении собак; белые клубы морозного воздуха мягко расстилались от двери по полу, словно брошенная легкая прозрачная ткань.

Так вот он каков, этот неуживчивый старик с тяжелым характером, как аттестуют его дальневосточные охотоуправители за частые стычки с ними.

Мне нравились книги Абрамова о нашем дальневосточном зверье. Читая их, я представлял себе автора медлительным, тучным и почему-то с большими белыми руками.

Странная у него биография. Не имея специального образования, он полжизни посвятил изучению животного мира тайги и стал видным зоологом. Приехав на Дальний Восток в двадцать третьем году по направлению Главной палаты мер и весов, он сделался организатором и впоследствии директором обоих дальневосточных заповедников.

За долгие годы скитаний по тайге он встречался на звериной тропе с добычливым браконьером и один на один с поразительным хладнокровием обезвреживал вооруженного нарушителя. В Сидатуне его сообща собирались избить браконьеры, а он, узнав об этом, сам пришел поздно вечером в разгулявшуюся компанию и смутил своей смелостью самых отчаянных заговорщиков. Однако, обладая выдержкой и сохраняя спокойствие при встречах с медведем или тигром в таежных зарослях, он неистовствовал в кабинетах. Строгие взыскания за его, так сказать, благородную невыдержанность несколько укротили нрав Абрамова и снискали ему известность неуживчивого человека с тяжелым характером.

– Тут с Абрамовым история получается, – сказал Ольгин, пододвигаясь ко мне.

– Что вы говорите? – Я изобразил на лице крайнее любопытство.

– Абрамов-то прижал председателя артели. Они, видишь ли, зверя много побили. А ведь зверь, хоть и дикий, но живность, – рассуждал Ольгин. – Так они в отместку, что ли, назначили Абрамову в проводники Андрея Геонка. У этого самого Андрея Абрамов три года назад ружье отобрал за незаконное убийство изюбря. Понял, какой тут расчет? Ведь они вдвоем в тайгу-то пойдут, да не на день. Я давеча узнал про это, хотел сказать Абрамову, да промолчал: как-то неудобно.

– Напрасно.

– Да ведь оно и не знаешь, как подойти к нему в таком деле. Уж больно человек-то сурьезный. Я сам гоняюсь за браконьерами, а однажды и меня прижал старик, на что уж мы с ним давние приятели. Да если хотите, я расскажу вам этот случай.

Я охотно согласился.

– В прошлом годе, – начал Ольгин, – заметил я неподалеку отсюда следы молодого тигра. По размеру следа я определил вес тигра – пудов пять-шесть будет. Ну, думаю, попытаю счастья. Ловить тигров мне не впервой, на моем счету их уже штук пять было. Кого взять в напарники? Сынов не было дома, младший служил в армии, старший на метеостанции работал. А что, думаю, возьму с собой двух удэгейцев. Охотники они хорошие, да вот беда – врожденный страх у них к тигру. Ну ничего, полагаю. Силу мне самому девать некуда. Тигра-то я прижать сумею, а они лапы вязать будут. Сказал я Геонке Николаю и Канчуге Сергею. Согласились они. Взял я с собой двух собак, четырех много, думаю, кобели злые – удержат и вдвоем. Сплел намордник для тигра, захватил бинт из драных простыней и ремни для вязки лап, вырубил рогульки из трескуна, и пошли. Снег лежал в тайге глубокий и рыхлый. Тигру тяжело по такому снегу уходить от преследования. Выбился он быстро. На третьи сутки мы его настигли недалеко от Улахезы. Мы шли друг от друга метров на пятьдесят. Собаки вырвались вперед, скрылись в низкорослой чащобе и вдруг залаяли не визгливо, а приглушенно, эдак утробно. «Держат!» – крикнул я и бросился в чащу. Выбегаю из чащи, смотрю: Канчуга стоит метрах в двадцати от тигра, спрятался за кедр и ждет чего-то. А собаки надрываются, того и гляди за бока возьмут тигра. Он стоит почти по брюхо в снегу и огрызается на собак, бока у него впали и ходуном ходят – запыхался. Мне-то далеко до тигра – метров сто было. Я бегу по снегу с рогулькой наперевес и кричу Канчуге: «Дави его, дави!» А он стоит как вкопанный за кедром и ни с места. Зло меня взяло, так и трахнул бы его палкой. Потом-то самому смешно стало. «Что ж ты, говорю, как пень стоял?» – «Нашло, говорит, на меня, Александр Николаевич. Сам не знаю, что такое. Будто весь дух из меня вышел, жутко стало». Ну, я с разбегу прямо на тигра. Он рявкнул да прыжком ко мне. «Эх, думаю, беда! Отдохнуть тигру дали». Я уж за нож схватился, да Трезор мне помог – на втором прыжке в трех шагах от меня он нагнал тигра и прыгнул ему на холку. Не успел тигр развернуться к собаке, как я его прижал рогулькой, ровно бревно в снег вдавил.

– Вяжи! – кричу. Подбежали мои напарники, перевязали ему лапы тряпьем, потом связали их попарно ремнями. Рычит он, а сам дрожит, видать, с перепугу, а может, от холода или от усталости, кто его знает. Стал я намордник надевать – не лезет. У него морда вон с ведро будет. Ах ты, досада, промахнулся я с намордником! Ну ладно, сел я на него, держу за уши, а он зубы оскалил и дрожит, как ягненок. Холодно ему, думаю. Простудим мы тигра. Снял шубу, накрыл его. Проходит час, а Геонка с Канчугой еще клетку делают, и конца работы не видать. Колья словно не топором, а косырем тешут. «Ну-ка, подержи, Канчуга, а я поработаю, – крикнул я. – А то вы как к теще на помощь пришли». Сел он на тигра, а мы с Геонкой клетку делаем. Заработался я, не смотрю ни на что; а Канчуга от страха накрыл тигра с головой и лег на шубу. Чем перерезал тигр ремни – зубами или когтем – не знаю. Но порезал словно ножом, да как рванет с места – шуба в сторону, Канчуга – в другую, а тигр – в тайгу. Но передние лапы у него были еще связаны, и он поскакал, как стреноженная лошадь. Собаки за ним. Не успели мы подбежать, как собаки тигру весь зад порвали. Видно, заражение крови у него получилось, подох он на другой день.

Через несколько дней приезжает Абрамов и заметил у меня тигровую шкуру. Пришлось официальное объяснение писать – так разошелся старик… Ведь вот какой человек! И дело-то, казалось бы, не его, а он спокойно не может пройти мимо. Помню, когда он отбирал ружье у Геонка, разговор у него с начальником экспедиции получился. «Оставьте вы это, – говорит ему начальник, – хочется вам возиться со всякими браконьерами. Мы – ученые, у нас свое дело. А ими пусть займутся другие, у кого есть на то обязанность». А Константин Георгиевич в сердцах ему отвечает: «А у нас с вами разве нет такой обязанности не по бумажке, а по совести?» – «Что совесть? – говорит ему начальник. – Все природой дадено, а они лишь дети неразумные ее». – «Нет, – отвечает Абрамов, – не дети природы, а сукины дети. Учить их надо, да не словами, а делом».

– Крутой человек, – неопределенно произнес Ольгин, не то одобряя, не то осуждая Абрамова. – Вот и теперь, пришел искать баргузинского соболя, а сам на охотничьи порядки набросился. То ему не так, это не эдак – до всего дотошный, словно хозяин. Полтораста километров отмахал по тайге в сорокаградусный мороз, а впереди еще не меньше будет. Ночевать в тайге на снегу в палатке, тащить на себе нарты в его возрасте – нелегкая штука. Амур далеко не протянет: собака не лошадь, что с нее взять! Да что говорить, упорный старик.

– Откуда здесь баргузинский соболь появился? – спросил я Ольгина.

– А в прошлом годе по осени выпустили здесь штук сорок. Думали, приживутся, а они ушли куда-то. Вот Абрамов и хочет выяснить, почему баргузинский соболь идет ходом, не приживается в этих местах.

На улице послышался лай и рычание собак.

– А будь они неладны! – воскликнул Ольгин. – Целый день мои собаки с абрамовскими дерутся. Не признается, видать, в собачьем мире гостеприимство.

Вошел Абрамов один.

– А где же Василий? – спросил Ольгин.

– К своему проводнику ушел.

– Откуда он? – спросил я.

– Практикант из Иркутского университета, якут, – ответил Абрамов, раздеваясь. – Маршруты у нас разные. Все хорошо, да вот лыжи у меня никудышные – тяжелые, сырые, как калоши.

Абрамов был чем-то недоволен. Он тяжело опустился на табуретку и сдвинул свои мохнатые брови.

– А, черт! – не выдержав, хлопнул он себя по коленке. – Это же не охотоуправитель, а классная бонна! Посмотрите, что я вам за бумажку покажу, – обратился к нам Абрамов, доставая из нагрудного кармана толстовки сложенную вчетверо бумажку. – Вот послушайте: «Отстрел изюбрей вы произвели больше установленного плана, добычу соболя тоже. Ну, что с вами делать? Штраф налагать – дорого для артели обойдется. Не наказывать – тоже плохо. И вы все время допускаете нарушения…» Имярек – директор крайуправления. И это называется директивой для артели. Только и не хватает здесь приписки, – мол, извините за беспокойство.

– А разве плохо, когда перевыполняют план добычи пушнины, хотя бы по соболю? – спросил я Абрамова.

– Плохо? – переспросил он, сверкнув глазами. – Не то слово, молодой человек. Бесхозяйственность, шарлатанство! Вот что это такое.

Он резко нагнулся к рюкзаку, вынул карту, развернул ее на столе.

– Смотрите сюда. Вот карта популяции соболя в нашей тайге, Места популяции обозначены красным карандашом.

Я взглянул на карту, испещренную красными пятнами малого и большого размера.

– Видите, какое множество этих пятен? – продолжал Абрамов. – Добычу соболя надо вести повсюду в этих местах. А у нас что делают? Ловят там, где есть охотничьи артели. Да как ловят! Дадут план на край, а они его – бух! – на две-три артели. А эти еще и перевыполняют… А ведь соболь – золото нашей тайги! Недаром раньше на Руси казна соболевая была. – Абрамов посмотрел на меня сердито и неожиданно закончил: – И задам я ему перевыполнение плана! Вот только вернусь… – Он закурил и сердито нахмурился. – Надо создавать таперские участки, – продолжал Абрамов через минуту. – И делать плановый отлов с каждого участка, а не задавать какую-то норму на охотника. Охотник сегодня там ловит, завтра в другом месте, послезавтра – в третьем… Если учесть, что удэгейцы охотнее выбирают соболя в местах чистых, а в россыпи не лезут, там труднее брать, вот и получается: в одних местах соболя уничтожают почти поголовно, а в других он сам подыхает от старости. В конце концов, таперские участки нужны не только для планомерной охоты, но и для облегчения труда самих охотников. Сами подумайте: вот подходит сезон, и охотники за сто – за полтораста километров уходят на три-четыре месяца, а то и более. И продукты, и снасти, и боеприпасы – все на себе тянут. А живут где? В крохотных полотняных палатках. В такой палатке они за ночь, согнувшись в три погибели, обдирают на коленях по пятнадцать – двадцать тушек колонка и белки. Да еще при свете жирника… И спят на снегу, подстелив шкуры. Разве не нужны нам таперские бараки? Ведь для них – охота не развлечение, а профессия.

Он встал с табуретки и, видимо взволнованный разговором, несколько раз прошелся взад-вперед по комнате.

– Однако, поздно, засиделись мы, – сказал Ольгин. – Пора спать.

– Да, да, – машинально подтвердил Абрамов.

– Кого вам в проводники выделили? – спросил я у него.

– Андрея Геонка, – сухо ответил он.

Мы с Ольгиным понимающе переглянулись.

Я стал расстилать медвежьи шкуры, любезно предложенные мне хозяином. Возле печки похрапывал дед: он лежал на кровати, все так же поверх одеяла в своей неизменной шубе, в малахае и в валенках.

Абрамов возился возле плиты, развешивая олочи, растрясал вынутую из них траву – хайкту, незаменимую подстилку таежных ходоков, и долго потом в темноте ворочался в спальном мешке, по-стариковски кряхтел.

На следующий день рано утром пришел проводник Геонка. Это был невысокий коренастый удэгеец с продолговатыми карими глазами; за спиной у него висели котомка и ружье, в руках тонкие, изящно выгнутые в виде фигурной скобки лыжи, подклеенные снизу камусом.

– Здравствуй, товарищ Абрамов! – приветствовал он от самого порога Константина Георгиевича, не обращая на нас никакого внимания, как будто, кроме Абрамова, в избе никого не было. – Смотри, какие лыжи! Тебе принес. Свои лыжи. Бери, старик! Много ходить по тайге надо. Твои лыжи – плохой чурбак. Куда такие лыжи брать? За дрова и то не дойдешь.

– Нет, спасибо, тебе самому они нужны, – ответил Абрамов, смущаясь. – Мои лыжи тоже неплохие.

– Зачем тебе так говори! – воскликнул удэгеец. – Я сам вчера видел – толстые, как доска все равно. Бери! У меня есть еще, у брата взял.

Абрамов принял лыжи и с чувством пожал руку Геонка.

– Спасибо!

– Тебе тож спасибо!

– За что же?

– Учил меня хорошо, – ответил Геонка и вдруг рассмеялся.

Мы тоже рассмеялись. Стало как-то светло и радостно на душе, словно тебя ключевой водой умыли.

Через час, позавтракав и навьючив нарты, они тронулись в путь. Возглавлял шествие Геонка, за ним Амур с Янгуром тянули нарты. За нартами, слегка сутулясь, шел Абрамов неторопливой хозяйской походкой.

1954