4

В этот вечер Сергунков бегал в огород вешаться. Еще с утра, выпроваживая его из избы, Степанида сказала ему:

– Либо поезжай в город, восстановись, либо подыхай под забором.

К вечеру он пришел из Звонарева пьяный и начал так смело стучать в окно, что разбил стекло. Затем он грудью навалился на подоконник. И пыхтя, как кузнечный мех, пытался втащить в окно свое грузное тело, но был сбит мощной рукой супруги и облит водой.

Мокрый и униженный, он торжественно проклял и жену, и дом, и станцию Касаткино. После чего, точно слон, разбрызгивая лужи, тяжело и неуклюже побежал в огород. Там он намотал на шею тыквенную ботву и пробовал повеситься на плетне. Ботва, конечно, порвалась под его тяжелым телом, но жена испугалась, и наступило примирение.

Наутро он пришел к Сане с просьбой.

– Ты пожалей меня, старика. Оставь мою дочь сторожем. Я уж сам буду за нее стоять. Мне все равно делать нечего.

Надо сказать, что дочь Сергункова хоть и числилась сторожем, но не работала. Сторожили за нее всей семьей, поочередно. Хозяйка, опасаясь за эту должность, и настропалила своего супруга поговорить с начальницей. Теперь Сергунков обращался с Саней почтительно, его и без того узкие глаза еще больше щурились в подобострастной улыбке, и Сане было жаль этого грузного пожилого человека.

– Но ведь, Николай Петрович, вы же сами знаете: нельзя держать на работе одного, а деньги платить другому. И так вместо вашей жены золовка работает.

– Ах, милая, ну какая разница! – деланно засмеялся он тоненьким торопливым смешком. – Все в один котел идет. Ты уж уважь меня, старика, а то мне житья не будет. Ведь у меня Степанида не жена – тигра. Я бы сам поступил в сторожа, ну ее к бесу! Да нельзя, на полной пенсии.

– Ладно, Николай Петрович, – уступила Саня, досадуя на свою нерешительность. – Только учтите, долго это продолжаться не может. Сами договаривайтесь с дочерью и женой.

– Спасибо тебе, дочка.

Глядя на широкую спину и вислые плечи уходившего Сергункова, Саня никак не могла понять, чего здесь больше – настоящего горя или притворства, желания поиграть в несчастного. «В самом деле, чего ему не хватает? – думала Саня. – Построил себе дом, вышел на приличную пенсию, зять работает завскладом в гарнизоне, жена получает зарплату за глухую Полю, и дочь еще успел пристроить. Нет, долго я не выдержу. Я его выпровожу, вместе с дочерью».

Вообще в первые дни было много жалоб от подчиненных: жаловались на жизнь, на работу, друг на друга, на жен и даже на погоду. Слушая их, можно было подумать, что съехались они все из райских мест, а почему не уезжают обратно – непостижимо. Сане еще не знаком был сладкий обман воспоминаний людей ленивых и мечтательных, для которых выдуманное счастливое прошлое есть намек на свою значительность. «Были когда-то и мы рысаками». Не догадывалась еще Саня и о том, что жалобой пользуются как замаскированной лестью и доносом.

– Я, как народный депутат сельского Совета, обращаю ваше внимание на исключительно халатное отношение к своим обязанностям буфетчика, его же и завхоза, – говорил Шилохвостов, и Сане казалось, что фразы проходят через его длинный, веретенообразный нос и оттого становятся тоже длинными и какими-то кручеными. – Ведь он что допускает? Он прямо из конюшни, допустим, там лошадь почесав или еще что, с навозом, допустим, повозится, идет в буфет, торгует хлебом, а руки не моет.

– Так почему ж вы ему не скажете? – удивлялась Саня. – Почему не призовете его, как депутат, к порядку?

– С моей стороны предупреждение было, – торопливо заверял Шилохвостов. – С другой стороны, вы, как начальник, обязаны знать все, как говорится, отрицательные недостатки.

Пыталась несколько раз посвятить Саню в свою былую счастливую жизнь кассирша.

– Мы, жены офицеров, любили развлекаться. Бывало, пойдем в магазин, возьмем по сто граммов конфет, этих, потом этих, потом этих…

– Некогда мне про конфеты слушать, – прерывала ее Саня. – Все вы раньше хорошо жили, наслушалась я уж…

И даже Кузьмин пришел с жалобой на Сергункова.

– Он мне за десять стаканов смородины не уплатил по полтора рубля за стакан. Вот тут записано, – и Кузьмич подал Сане четвертушку тетрадного листа. – Так что вы у него из пенсии вычислите.

И этому тоже мало…

– Хорошо, – сказала Саня. – Я передам вашу жалобу в суд.

Кузьмич подозрительно покосился на Саню и забрал расписку.

Саня не любила и не понимала жалоб. Ее крутой и горячей натуре чужды были покорность и унижение жалобщиков. «Видишь чего не так – сам исправляй. Я отучу их от этой слезной привычки. Я им здесь все переверну. Во-первых, радио надо провести, во-вторых, осветить нужно станцию. Эх, вокзал бы построить новый! А главное, надо чего-то сделать такое, чтобы они все ходили на цыпочках от радости».

Она была похожа на молодого орленка, поднявшегося впервые высоко над степью: его пьянит необъятный простор, он бросается грудью на сильный встречный ветер, и откуда ему знать, что порывистый степной ветер может поломать неокрепшее и неумело поставленное против ветра крыло…

Первое столкновение произошло у Сани с кассиршей. В ту ночь заболела жена у Крахмалюка. Он прибежал к Настасье Павловне в калошах на босу ногу и, чуть не плача, причитал в потемках:

– Помогите мне, помогите! Рива помирает… Всякую чепуху несет. Ребенки плачут.

– Да что ж ты нюни-то распустил! – грубовато оборвала его Настасья Павловна. – Эх ты, мужик! Лошадь запрягай, за доктором в Звонарево ехать надо.

Крахмалюк, словно спохватившись, взял калоши в руки и опрометью бросился во двор.

– Да куда ты босой-то? Простудишься! – крикнула вслед ему Настасья Павловна, но, не остановив его, только махнула рукой. – Вот непутевый.

Саня быстро оделась и вместе с Настасьей Павловной пошла к Крахмалюку.

В небольшой комнате лежала на кровати под каким-то серым одеялом Рива. Лежала в платье, прямо на ватном матраце.

Это была молодая, цветущая женщина, с полными, рыхлыми щеками и густыми свалявшимися волосами. Она тихо и ровно стонала, закрыв глаза. Возле кровати на полу сидели два малыша, грязные, без штанов, в коротких рубашонках и кричали один другого пронзительней.

– Вот тебе и женихи! – воскликнула Настасья Павловна, беря их на руки. – Да кто же вас обидел-то? Кошка? Где кошка? Вот я ей задам сейчас…

В сумраке, еле-еле разгоняемом висячей лампой, Настасья Павловна быстро нашла детскую одежонку, не переставая ругать обидчицу кошку, одела мальчуганов и унесла их к себе. Саня осталась возле больной.

– Что у вас болит? – спросила она, наклоняясь к Риве.

– Вся… вся болю, – с трудом отвечала та в краткие паузы между стонами.

Крахмалюк привез докторшу. Молодая широкоплечая женщина резким движением сбросила с Ривы одеяло и, пощупав живот, сказала баском:

– С утренним поездом больную отправить в город, в клинику.

– А как же с билетами? – спросил Крахмалюк у Сани.

– Выпишем билет, собирайтесь.

Однако кассирша выписывать билет отказалась наотрез.

– Вы что, порядка не знаете? – удивленно встретила она Саню и Крахмалюка. – Чтобы выписать билет больному, надо заключение железнодорожного врача, а не любого деревенского. Да и то мы выписываем только по своей дороге. А в крайцентр выписывает узловая станция. – Верка насмешливо поджала губы.

– У меня же денег не хватит туда-сюда ездить! – взмолился Крахмалюк.

– А у меня что, думаешь, лишние? – спросила кассирша.

– Ладно, у кого сколько денег, потом договоритесь, – властно прервала их Саня. – А сейчас выписывай билеты.

– А я вам не подчиняюсь по кассе! – запальчиво ответила Верка.

– В таком случае вам придется сдать кассу, – строго предупредила ее Саня.

– Ах вот как! Пожалуйста. – Верка бросила на стол перед Саней ключи от кассы и, вызывающе покачивая плечами, пошла из кабинета. На пороге она произнесла с улыбкой: – Еще посмотрим, как вы меня приглашать станете!

Саня опломбировала кассу, потом вызвала Настасью Павловну, они составили акт на вскрытие и проверили кассу вместе.

– Как же теперь быть, девонька? – спрашивала Настасья Павловна, озабоченно вздыхая. – Ведь конец месяца, отчеты составлять надо. Ты умеешь ли?

– Нет, тетя Настя, – ответила хмуро Саня, – но вызывать ее не стану.

– Да, конечно, это непорядок, – согласно кивала головой Настасья Павловна и, видя удрученность Сани, весело воскликнула: – Да что ты голову повесила! Справимся вдвоем-то как-нибудь. Приходилось нам и такими делами заниматься. Вспомним.

Почти неделю просидела Саня за отчетом вместе с Настасьей Павловной. И удивлялась множеству всяких отчетных форм: отчитываться надо и по багажу, и по грузам, и по билетам, а потом еще по воинским билетам отдельно; по местному сообщению отдельно, по прямому сообщению опять отдельно. А потом еще и по денежным запискам. И всего не перечислить. И вот когда множество ведомостей подошло к концу, от начальника движения дороги пришел приказ, в котором объявлялся кассирше выговор, а Сане – начет за незаконную выписку двух билетов.

– Ну вот и рассудили, – с горькой усмешкой сказала Настасья Павловна. – Кому пышки, а кому еловые шишки.

Это первое наказание не заставило Саню сетовать на людскую несправедливость. «Наплевать, что я уплатила три сотни, зато человека спасла», – твердила она про себя.

Но не остался незамеченным этот добрый шаг сослуживцами Сани, людьми, как думала она, равнодушными и эгоистичными.

Однажды за обедом, разливая по тарелкам пахучие, перетомленные, бордовые от красных помидоров щи, Настасья Павловна сказала Сане:

– Давеча ко мне заходил Кузьмич с Шилохвостом, по твоим делам.

– По каким это моим? – спросила, настораживаясь, Саня.

– Говорили, мол, одной начальнице отдуваться за Крахмалюков несправедливо. Надо три сотни уплатить всем поровну.

– Еще чего выдумали! – недовольно воскликнула Саня, наклоняясь к тарелке и чувствуя, как лицо ее заливается краской. – Заплатила, и все тут.

Немного спустя, оправившись от смущения, Саня вдруг рассмеялась.

– С чего это ты? – Настасья Павловна пристально посмотрела на нее.

– Представляю, с какой миной вносил бы свой пай Кузьмин!

– А что ж тут представлять? Внес бы, как все.

– Да ведь он за копейку готов удавиться. Знаете, он приходил ко мне жаловаться на Сергункова – тот не уплатил ему за десять стаканов смородины. – И Саня снова усмехнулась.

– Ничего тут нет смешного, – строго сказала Настасья Павловна. – Ведь Сергунков-то не просил у него смородины, а взял под видом купли, да еще деньги не уплатил. Обманул, выходит.

– А Кузьмич его не обманул с баней-то?

– Эй, милая, какой тут обман, когда все прахом шло. Кузьмину бы не досталась баня – все равно на дрова бы растаскали. Без хозяина и товар сирота.

– Тетя Настя, но ведь ты же сама осуждала Кузьмина за то, что он Сергункова подпаивал, а теперь вроде бы и защищаешь.

– Никого я не защищаю. Да дело-то вовсе и не в Кузьмиче, а в самом Сергункове… Не Кузьмич, так другой нашелся бы.

– Может быть, но денег я все равно от них не возьму.

– Денег-то, может, и не надо брать, – Настасья Павловна тронула Саню за плечо и участливо подалась к ней. – А случаем надо пользоваться, девонька: видишь – люди-то к тебе лицом поворачиваются.

– А мне-то что за выгода?

– Бона! Ты, никак, начальница? А сколько у нас делов-то на станции. Небось одна не много натворишь. Помнишь, как тебя встретили?

Саня отложила ложку.

– Что-то я не пойму тебя, тетя Настя.

– А чего ж тут понимать? Надо начинать с малого. Возьми хоть нашу школу. Ведь там же посередь класса печка стоит. Ребята лбами об нее бьются. И дымит она, просто страм!

– Ну? – Саня вопросительно смотрела на нее.

– А Кузьмич-то и маляр, и плотник, и печник. На все руки от скуки. Давеча он к тебе приходил, а теперь ты к нему иди. Ну и потолкуй с им. Денег, мол, нет, а печку перекладывать надо. Детишки ведь!

– Да, но занятия как же? Не закрывать же школу на неделю.

– Думала я и об этом, да не знаю, согласишься ли ты, – Настасья Павловна с минуту помолчала. – Кабинет у тебя просторный… может, временно отдашь под класс?

– Тетя Настя, да ты у нас настоящий министр! – Саня встала и быстро поцеловала Настасью Павловну. – Я побежала! – сказала она, направляясь к двери.

– Да куда ты? Не успеешь, что ли? Картошки хоть поешь, господи!

– Потом, потом! – Саня хлопнула дверью и вышла на улицу.

Единственная классная комната станционной школы помещалась в одном из бараков. Всего в школе училось человек пятнадцать, большей частью дети ремонтников дороги, живущих в полверсте от станции. Там жила и учительница Касаткинской школы, пожилая одинокая женщина. Саня вспомнила, как учительница, теребя концы своего простенького темного платка, сетовала не раз и на щели в полу, в которые дует, и на разбитые окна, и на печь.

Сане и самой мозолила глаза эта нелепая печь посередине класса, оставшаяся от разобранной под школу квартиры. И вот теперь она с затаенной надеждой шла к Кузьмичу. Что-то ей готовит первая попытка? Посмеется, поди, да еще чего доброго из избы попросит. Ах, попытка не пытка! А если он согласится? Ведь это ж не только ремонт – тут мостик к душе человеческой перекинется. Эх, тетя Настя! Все-то ты понимаешь…

Саня подошла к калитке кузьмичевской избы, стоявшей на отшибе. Откуда-то сбоку из кукурузных зарослей рванулся ей наперерез черный лохматый кобель и злобно захрипел, завертелся волчком на цепи. Из сеней неторопливо вышел Кузьмич.

– Замолчь, неугомонный! – Он унял собаку и вопросительно уставился на начальницу.

– Я к вам, – сказала Саня и, словно извиняясь, добавила: – Потолковать на минуточку.

– Проходите в избу, – Кузьмин широким жестом показал на дверь и пошел вслед за Саней.

В избе было чисто, свежо и обдавало горьковатым, дурманящим запахом гераней, стоявших в черепушках на подоконниках. Возле двери на разостланной клеенке лущили кукурузные початки хозяйка и две девочки лет по десяти. К печке прислонился небольшой стоячок, обшитый брезентом, возле которого валялись кожаные лоскутья, деревянные колодки, распоротые ботинки.

Только теперь Саня заметила, что Кузьмич был в фартуке. Он поставил для Сани табуретку к столу, снял фартук и, глянув на свои руки, исполосованные дратвой, с небрежной усмешкой заметил:

– Сапожничаем помаленьку.

– Говорят, вы на все руки от скуки, – вспомнила Саня фразу Настасьи Павловны.

Заметно польщенный Кузьмич поспешил отвести похвалу:

– Да какой уж там на все руки! Так, стараемся по малости. Ведь оно известное дело – хозяйство. – Он присел на край скамьи напротив Сани.

– Да, хозяйство… Я вот каждый раз прохожу мимо нашей школы, и прямо сердце болит: зима подходит, а там все в дырах и печь дымит да еще стоит посредине класса.

– Да, да, посередь, – участливо закивал головой Кузьмич.

– Не говори уж, милая, – отозвалась с полу хозяйка, – всю прошлую зиму мерзли там ребятишки. И ноне, видать, не слаще будет.

– Лето упустили, а теперь с ремонтом туда не сунешься, – словно оправдывался перед женой Кузьмич. – Не закрывать же школу.

– Зачем закрывать? Выход есть, – заметила Саня. – Я решила на время ремонта отдать под школу свой кабинет.

Кузьмич быстро вскинул на Саню свои рыжеватые быстрые глазки:

– А ну-ка да кто из начальства приедет? Куда их девать? Не заругаются?

– Может, и заругаются. Но что же делать? Иного выхода нет, – покорно ответила Саня.

– Правда, правда, – отозвалась с полу хозяйка.

Кузьмин крякнул и подвинул скамью ближе к Сане.

– Вот я и решила попросить вас, Петр Иванович, может, вы согласитесь печь переложить?

– Отчего ж не согласиться? – поспешно отозвалась хозяйка, размахивая початком. – И печь переложит, и дырки позабивает. Все сделает.

– Дело нехитрое, – разводя руками, сказал Кузьмин.

– Только тут помеха одна, – осторожно и опасливо подходила Саня к денежному вопросу. – Понимаете, на ремонтном счету у нас пока ни копейки. – Она резко подалась к Кузьмину и горячо заговорила: – Но я сделаю все возможное, чтобы потом оплатить вам.

– Ничего, ничего, – предупредительно встретил ее заверения Кузьмин. – Тут дело общественное. Куда ж от него податься? Будут деньги – хорошо, а нет – не беда.

– Спасибо вам, спасибо! – Саня протянула ему руку.

– Да у меня и руки-то в вару, – смутился Кузьмин и вдруг крякнул: – Мать, ну-ка самоварчик! Чайку с вареньем…

Хозяйка неожиданно легко подняла свое большое тело и с готовностью уставилась на Саню.

– Нет, нет, спасибо! Потом, в другой раз… – Саня вышла от Кузьмина с легким сердцем и домой летела, не чуя под собой ног.

– Тетя Настя, победа! – закричала она, ворвавшись к себе, и, обняв Настасью Павловну, закружила ее.

– Да стой! Ну тебя к лешему, – отбивалась Настасья Павловна.

– Это маленькое начало, тетя Настя, – говорила Саня, успокоившись. – Эй, теперь бы осветить станцию, радио провести!.. А там и до вокзала бы добраться…

На следующий день, во время рапорта, в «постанционку», как запросто назывался железнодорожный телефон, подключился сам Копаев, начальник дороги.

– Ну как вы там, освоились? – раздался его знакомый басок.

– Освоилась! – весело ответила Саня и вдруг неожиданно для себя выпалила: – А мы свет решили провести.

– Кто это мы? – с нескрываемой иронией спросил начальник.

– Ну, служащие станции. Своими силами…

– Своими силами? Что-то не верится.

– Провода пришлете нам?

– Что ж, посмотрим, – неопределенно ответил Копаев.

Саня положила трубку и только тут поняла, что она наделала. Ведь ее слушал не только Копаев, но и все станции. А вдруг у нее ничего не получится со светом? Засмеют! И надо же…

5

Целую неделю вместительный Санин кабинет был тесно заставлен школьными партами, а рабочий стол ее настолько пропитался мелом, что этот белесый налет невозможно было ни отмыть, ни отскоблить. Кузьмич сдержал свое слово, и ненавистная печка стояла теперь скромно в углу классной комнаты.

Однако эта радость прошла для Сани незаметной; ее преследовала теперь всюду одна и та же мысль. «Надо провести свет. Непременно надо. Главное, столбы нужны. Но где их взять?» Она целыми днями ломала голову над этим. Неожиданно помог ей Валерий.

После прогулки по амурским просторам он зачастил на станцию. Но, зная о Саниной строгости, Валерий приходил всегда по делам: то справлялся о наличии платформы, то советовался, в каком месте разгружать песок или кирпич. И только потом он отходил от Саниного стола, садился поудобнее в глубокое плетеное кресло, почерневшее от времени и неведомо откуда попавшее в кабинет начальника станции, и подолгу засиживался. Его серенький внакидку пиджачок сползал с плеч, обнажая тугие узловатые бицепсы, гладкие, отполированные летним солнцем и водой, точно булыжники. Валерий часто улыбался и говорил много, но как-то сквозь стиснутые зубы, и со стороны казалось, что он делает одолжение.

– Хоть вы, Александра Степановна, и приехали к разбитому корыту, но иной человек может вам и позавидовать, – снисходительно звучал его низкий голос. – Она хоть и захудалая, но станция, а вы – начальник. У вас большие возможности, а главное – полная самостоятельность. Автономия. При умной и товарищеской (он сделал ударение на «и») поддержке можно правильно дела поставить. Закон! Эх, я ради этой автономии в городе комнату оставил.

– А где раньше работали? – спросила Саня.

– Преподавал в ФЗО. Семьсот рублей оклада и вся жизнь впереди, – он невесело усмехнулся. – А там перспектива, так сказать, рост: к шестидесяти годам завучем будешь, если умеешь уважать начальство. Пенсию получишь и огород за городом. Не по мне такая перспектива, ждать долго да и цена неподходящая. А здесь я сам себе начальство.

При выходе из кабинета он у самой двери сторонился и, взяв Саню чуть повыше локтей, переводил ее через порог, точно через лужу. Саня чувствовала сильное пожатие его цепких пальцев и рывком старалась высвободить руки. Но Валерий, казалось, совершенно не замечал ее протеста и так же, с ласковой улыбочкой, снисходительно говорил:

– Осторожно, крыльцо ветхое, ступени шаткие, а вы на высоких каблучках…

Сложное чувство испытывала к нему Саня: ее решительной натуре не могли не нравиться сила и ловкость Валерия, та особая уверенность, с которой он что-либо делал или говорил. Но эта ленивая снисходительность… Как знать, может быть, она следствие скрытого неуважения к ней? Саню ничем нельзя было так больно ранить, как неуважением. Оставаясь одна, она часто ворошила запавшие в память фразы Валерия: «Иные цветы всю жизнь цветут, как, между прочим, и люди. Закон!» «У вас большие возможности – автономия! Вам нужна товарищеская поддержка…»

«Что он за человек? Суется со своими наставлениями. Все «закон» да «закон». Прямо ментор какой-то. Поучает меня, как маленькую, – начинала сердиться Саня. – Или прицениться хочет, чего я стою?.. Да и нравлюсь ли я ему?»

Но вот вспомнились другие минуты. Валерий рядом с ней, подпрыгивающий на скамейке в кузове грузовика и продрогший на ветру, она под серым пиджачком Валерия, и вплотную – его глаза, не в снисходительном прищуре, а внимательные, широко раскрытые, в сухом горячем блеске. И Саня ничего определенного не могла подумать о нем. Мысли ее постоянно обрывались, и вспоминалась прогулка по амурским протокам; воображение рисовало хваткие, сильные руки, орудующие веслами, и она почти физически ощущала их цепкое пожатие.

Судьба Санина сложилась так, что она, несмотря на свои двадцать три года, ни разу еще не успела влюбиться. Юность прошла в трудную пору семейных нехваток и неурядиц. Отец не вернулся с войны. Мать работала на бондарном заводишке и по воскресеньям ходила в город покупать недельный запас харчей – пшена, масла, хлеба. Из этого часть выделялась Сане: все аккуратно насыпалось в мешочки, наливалось в бутылочки и укладывалось в рюкзак. Так и уходила Саня в город на ученье с недельным рационом за спиной. Жила она на квартире с подружками из окрестных деревень. У них все было в складчину: и варево, и плата за квартиру, и покупка учебников. Был у Сани еще старший брат, он учился в Минске, в ремесленном училище, и присылал оттуда свои поношенные гимнастерки. В этих гимнастерках и вырастала Саня: они были и ее рабочим платьем, и студенческой формой, и выходным нарядом.

Худенькая, коротко остриженная, с быстрыми бегающими глазами, в великоватой гимнастерке, она и не думала о нежных чарах любви. Ее и звали-то попросту Санькой, как мальчишку. Ей казалось, что все смотрят на нее насмешливо, и она готова была ежеминутно постоять за себя. Резкость в обращении, выработанная годами, отпугивала ее ухажеров, и даже станционные милиционеры, видавшие виды, держались с ней на почтительном расстоянии.

И вот теперь на ее пути встал Валерий, встал неразгаданный, пугающий своей расчетливой хваткостью и влекущий мужской, властной настойчивостью.

Однажды вечером он пришел прямо в дежурку. Саня сидела одна за столом. Она только что отправила поезд, записала в журнал номер жезла и теперь передавала «поездную», то есть докладывала диспетчеру по телефону.

– Сюда нельзя! – строго сказала Саня, кладя телефонную трубку и не отвечая на приветствие Валерия.

– Очень важное дело! – Валерий сел к столу. – Я, кажется, нашел для вас столбы.

– Да? – радостно отозвалась Саня. – Хорошо. Мы сейчас пойдем – мне стрелку надо перевести – и поговорим.

– Да подождите вы, – остановил ее Валерий. – Дайте-ка хоть взглянуть на ваше таинственное дело.

Он по-хозяйски осмотрел помещение. Возле жезловатого аппарата Валерий остановился, послушал с минуту постукивание реле и сказал:

– На прядильный стан похож. У моей бабки в горнице стоял… Забавная штучка, – указал он на селектор и весело подмигнул. – За вашим столом хорошо в любви признаваться.

– Почему? – недоумевая спросила Саня.

– Сразу по селектору все станции услышат. Потом уж никуда не денешься, не отвертишься.

Саня рассмеялась.

– Пойдемте-ка! Ближнюю стрелку перевести надо.

Они вышли. Ночь стояла пасмурная, темная. На путях было пустынно. Стрелочник ушел куда-то далеко в степь, к дальнему семафору. Зеленый огонек его сигнального фонаря одиноко светился, покачиваясь, точно волчий глаз. Валерий крепко держал Саню под руку.

– Так безопаснее, – оправдывался он, – один споткнется – второй поддержит.

Эта маленькая хитрость в другой раз просто рассмешила бы Саню, и она со свойственной ей резкостью сказала бы: «Не валяй дурака. Отцепись!» Но сейчас она непонятно для себя робела перед настойчивостью этого человека и стыдилась оттого, что позволяет ухаживать за собой во время дежурства. А Валерий, ободренный ее молчанием, гладил и пожимал ей пальцы.

– Столбы для вас нашлись, – говорил он, воодушевляясь. – Очень просто. У нас мост хотели строить на луговой дороге через Каменушку. Отменили – на зиму глядя незачем строить. Закон! Теперь заживем, и свет у вас будет, и радио.

Саня слушала его молча и думала о том, что Валерия интересуют не столбы, а совсем другое. Она себя ловила на мысли, что и ее теперь не столько интересуют столбы, которые она так долго искала, сколько то, чего она ждет от него и чего боится.

Когда они подошли к стрелке, Саня отстранила Валерия и взялась за рычаг.

– Давай я тебе помогу, – Валерий схватил ее руку.

– Пусти, не мешай!

Он поймал ее вторую руку, притянул Саню к себе. Она запрокинула лицо и вяло встретила его поцелуй.

– А теперь уходи! – Саня опустилась на рельс и закрыла лицо руками.

Ей вдруг сделалось не по себе, захотелось уйти куда-то, спрятаться, будто она оказалась раздетой и кто-то посмотрел на нее.

– Что с тобой? Ты обиделась? – Валерий наклонился к ней, обнимая ее за плечи.

– Да уйди же ты! – хрипло крикнула Саня.

Он испуганно отпрянул и быстро исчез в темноте.

Она просидела несколько минут неподвижно, и чувство нетерпимости совсем прошло. Теперь ей уже хотелось видеть Валерия, говорить с ним, ласкать его. Да неужто он ушел? Ее внезапно испугала эта мысль. Она вскочила в тревоге, оглядываясь, и неожиданно для себя крикнула:

– Валерий!

Он отозвался совсем рядом, вынырнул из-за какого-то штабеля, так что напугал Саню.

– Ты здесь, оказывается, – только и смогла произнести она.

– Я знал, что ты позовешь.

– Какой ты… умный.

И Саня покорно приникла к нему.

6

Всю эту неделю Саня прожила как в бреду. То чувство, которого она так долго ждала, нахлынуло внезапно. Оно залило ее душу, как в половодье на реке заливает вода не успевший сломаться лед. Больше не было ни сомнений, ни тревожных раздумий, – они опустились на глубину.

Саня не знала, что так же, как несломанный лед обязательно поднимется на поверхность реки, так и сомнения любви, различие взглядов, характеров, совести, погрузившиеся в волны чувства, всплывут обязательно со временем и напомнят о себе.

Саня вся как-то подтянулась и преобразилась даже внешне: не стало тех резких движений, того беспокойного бегающего взгляда: ее серые, прозрачные, как ледок, глаза словно загустели изнутри, стали темнее, мягче. С Валерием они теперь встречались и днем и вечером по нескольку раз и без конца обсуждали подробности предстоящего воскресника, словно в это воскресенье не столбы будут устанавливать, а станет решаться их судьба.

Саня договорилась с начальником звонаревского гарнизона, и тот обещал выделить на воскресник роту солдат. Директор совхоза посулил автомашины для развозки столбов. Сане даже удалось выпросить на городской станции в ресторане две бочки пива.

– Пусть погуляют ребята после праведных трудов.

– Да, да, надо сделать все, чтобы этот день запомнился, – многозначительно произносил Валерий.

Воскресный день выдался на славу: блеклое осеннее солнце, нежный, прозрачный, с холодноватым зеленым оттенком небосклон и легкие серебристые паутинки в головокружительной высоте… Какой необъятный, какой чистый простор! И эта предвестница недалеких морозов – утренняя свежесть; ее пьешь, она отдает живительным ароматом арбуза.

Саня не замечала ни бурой поникшей травы, ни жухлых листьев печально обнаженных лещин. В душе звенела та музыка, что рождалась в этом торжественно-чистом небе; и вольный степной ветер трубил, предвещая приход знакомой и загадочно новой бодрой поры.