9

Кончугу нашел он в сумерках; тот неподалеку от своего дома, прямо в тайге, колол дрова и складывал их в поленницу. Два огромных выворотня – ильм и пихта, высоко задрав обнаженные корни, валялись тут же; деревья были распилены и уже наполовину расколоты.

– Дары природы прибираешь? – спросил Коньков, подходя.

– Ветер сильный гулял, деревья повалил, – сказал Кончуга, присаживаясь на чурбак и раскуривая трубочку. – Дункай эти два дерева мне отдавал.

Коньков тоже закурил, сел рядом.

– Послушай, Батани! Надо говорить со мной откровенно. Понимаешь? Иначе тебе же хуже будет.

– Почему хуже?

– Да потому, что ты финтишь.

– Чего такое финтишь?

– Ну, что-то скрываешь от меня. Давай начистоту: разрешил тебе Калганов идти на пантовку или ты самовольно ушел?

– Какая тебе разница? Разрешил, конечно.

– Так, допустим. Сколько вы с ним были в тайге?

– Вторая неделя.

– И ни одного изюбря не видали за это время?

– Нет. Только сохатый видали.

– Ну, так убил бы сохатого!

– Зачем мне сохатый? – Кончуга виновато улыбнулся. – Сохатый панты нет.

– Но на панты нужна лицензия! – повысил голос Коньков.

– Зачем лицензия? – удивленно переспросил Кончуга, даже трубочку вынул изо рта и поднял ее кверху. – Калганов сам начальника! – произнес со значением и после короткой паузы сказал с улыбкой: – Его немножко подумал – разрешил.

– Чего ты дурака валяешь! – возмутился Коньков.

– Почему дурака? – обиделся Кончуга.

– Калганов закон не нарушал.

– Зачем Калганов? Я нарушал. Один раз он мой карабин отбирал, прошлый год.

Коньков саркастически усмехнулся.

– Ну? И теперь ты говоришь, что Калганов противозаконно послал тебя на пантовку?

– Почему против закона?

– Так лицензии у вас не было?! – взорвался Коньков.

Кончуга опять стал терпеливо, как ребенку, разъяснять ему:

– А зачем лицензия? Калганов разрешал. Тебе не понимай, что ли?

– Угу! Понял, чем мужик бабу донял. – Коньков поглядел на него, иронически прищуриваясь, и другим тоном спросил: – А ты не скажешь, что было между Калгановым и твоей племянницей Ингой?

– Не знай, – коротко и сердито ответил Кончуга.

– Значит, посторонние люди знают, а ты, ее родной дядя, не знаешь?

Кончуга сунул трубку в рот и сделал каменное лицо – будто и не слыхал, о чем его спрашивает Коньков, и глядел куда-то в сторону, попыхивая дымком.

– Ну, ладно… – Коньков тронул его за локоть и спросил с тем же ироническим оттенком: – Ты случайно не видел в тот день, накануне убийства, Ингу у вас в лагере? Она не приезжала к вам?

– Не знай, – резко ответил Кончуга.

– Ну, что ж… Тогда поедем и узнаем.

– Куда?

– К кашевару Слегину. Он-то видел, кто по реке проезжал той ночью. Так что подготовь мотор. А я возьму горючее у Дункая, и завтра утром поедем. Надеюсь, что на этот раз застанем кашевара.

Но съездить вторично в лагерь лесной экспедиции им не удалось.

Утром, чуть свет, Дункая и Конькова, ночевавшего у него, разбудил сильный грохот в дверь, Дункай, сердито чертыхаясь, пошел открывать дверь и вернулся в дом с бригадиром лесной экспедиции Павлом Степановичем.

– Извините за раннюю побудку, – сказал тот, вытирая сапоги о половик возле порога. – Но у нас несчастье.

– Что за несчастье? – спросил тревожно Коньков с дивана; уже успевши натянуть сапоги, он торопливо застегивал китель.

– Иван Слегин пропал, – ответил бригадир.

– Кашевар, что ли? – спросил Дункай.

– Он самый.

– Как то есть пропал? – Коньков прошел к столу, указал на табуретку бригадиру: – Да вы садитесь! – и сам сел.

Павел Степанович положил на стол серую кепочку, присел на табурет и стал рассказывать; его тяжелое одутловатое лицо с вислым носом было серым от бессонницы.

– Мы, значит, пообедали после вас, на работу сходили, вернулись в лагерь… А Слегина все нет. Тут Зуев к нам подвернул, из города ехал. Поговорили: то да се. «А где Иван?» – спрашивает Зуев… Сами ждем. Ушел, говорим, с утра рыбачить – и как сквозь землю провалился. «Да вы что ж сидите, мать вашу перемать, – заругался Зуев. – Уже сумерки на дворе. Искать надо! А вдруг что случилось?» Пошли искать, сперва на Слюдянку… Всю речку исходили – кричали, шумели – никого. Прошли дальше, на Кривой ручей, это в двух километрах от Слюдянки. И вот на берегу ручья находим эту кепочку, а рядом свежие следы тигра. Крупный след! Вон, с блюдце будет. Мы опять кричали, шумели… Искали везде – и вдоль ручья, и в зарослях. Ни следов, ни Ивана. Собак с нами нет. Да что собаки? Они не больно берут тигриный след. Покричали, постреляли в воздух да ни с чем и вернулись.

– А кто нашел эту кепку? – спросил Коньков.

– Зуев. Ну а потом и мы подошли. И следы видели, и эту кепочку.

– Следы возле кепки? – спросил Коньков.

– Два-три следа на влажной земле. И кепочка между ними. Все видели.

– И что же вы думаете? Что с ним произошло? – допытывался Коньков.

– А чего тут думать? Дело ясное – тигр утащил его. И Зуев это же говорит. Он – лесник опытный. Какой-то шалый тигр здесь появился. Да и Калганов говорил про этого тигра, еще предостерегал нас. Вот какая беда!

– Да… Вот так история с географией! – Коньков взял кепку Слегина, вынул из кармана лупу и стал разглядывать эту загадочную находку. – Какой он был, чернявый или белесый?

– Кто? – отозвался бригадир.

– Ну, кашевар-то ваш!

– Рыжий!

– Пра-авильно. Кепочку я с собой заберу. – Коньков положил кепку в планшетку, потом сказал Дункаю: – Бензин мне нужен, сначала на место пропажи съездить, а потом в район.

– Я сам вас отвезу, – сказал бригадир.

– А я вам бензину налью, – отозвался Дункай.

– Вот и спасибо. Тогда в путь! – Коньков встал и прошел к вешалке, где лежала на полочке его фуражка.

– Позавтракайте сперва! – пытался задержать его Дункай.

– Дорогой поедим. Айда!

10

Косушка встретил Конькова вопросом от самого порога:

– Ну что, Леонид Семенович? Установил, кто проезжал по реке?

Коньков расстегнул планшетку и, шурша газетой, вынул какой-то сверточек.

– Ты чего копаешься? – сказал Косушка.

Коньков развернул наконец сверток, положил кепку на стол перед следователем и сказал, указывая на нее:

– Вот!.. Один только он и мог сказать.

Косушка в недоумении встал и посмотрел на Конькова, как на воскресшего покойника.

– Это что за комедия? Чья кепка? Кто этот без вести пропавший?

– Кашевар из лесной экспедиции, Слегин по фамилии. Помните, как мы чуть не приземлились на их косе?

– Ну?

– Так вот, один человек из этой экспедиции, тот самый кашевар, не спал, сидел на косе, разделывал рыбу или картошку чистил. Хрен его знает. Словом, сидел ночью на косе, он и видел их, тех самых, которые проезжали по реке. Остальные же рабочие все дрыхли в палатке и только мотор на реке слыхали, да и то сквозь сон.

– Куда же девался этот кашевар?

– Тигр утащил его.

– Чего? Ты что, пьяный, что ли?

– Ну, перестань! – с досадой поморщился Коньков. – Выслушай сперва. Ты же приказал мне пошарить как следует. Вот я и шарил. Нагрянул в лагерь этой экспедиции, а кашевара нет. Говорят, ушел с утра на таежную речку рыбачить. Мы ждали-пождали, поискали его, а потом поехали в артель и обещали вернуться утром, когда этот кашевар будет в лагере…

И Коньков рассказал всю историю со Слегиным, вплоть до появления бригадира с этой кепочкой.

– Ездил я утром туда. Осмотрел то место, где кепку нашли. Следы тигра отчетливо видны. А сам Слегин исчез бесследно, как дух лесной растворился.

– Ничего себе помог. – Косушка сел на диван и задумался. – Только мне этого Слегина еще не хватало! – Он с досады хлопнул о подлокотник дивана и поднял голову. – Погоди, кто же ходил его искать первым? Днем еще?

– Кончуга. А что?

– А то! Он сам на подозрении. Далеко он ходил?

– Километра за два, на речку Слюдянку. А кепку нашли в другом месте, у Кривого ручья. Там же и следы тигра оказались.

– Тигр, тигр! – передразнил кого-то Косушка, вставая с дивана, потом остановился перед Коньковым, ткнул его в грудь пальцем и сказал: – Вот этот Кончуга и есть твой тигр.

– Не может быть! – уверенно возразил Коньков. – Кончуга отлучался всего на час, неподалеку. Ни крика, ни выстрела. Он же был всего в двух километрах от нас!

– Это они умеют. В тайге выросли. – Косушка присел за стол, потер растопыренными пальцами свое отечное лицо и высокий, с залысинами лоб, словно сонную одурь разгонял, и сказал: – Он же убирал единственного свидетеля! А ты в это время в шалаше дрых. Тут простая логика, тут дважды-два – четыре. Он тебе и про этого шалого тигра плел с целью. А ты развесил уши: тигр, тигр.

– Ты хочешь арестовать Кончугу? – спросил Коньков, настораживаясь.

– Да. У меня складывается очень определенное подозрение. Я вызывал их обоих с Дункаем, утром сегодня. И допрашивал.

– Я их тоже допрашивал, но прямых улик нет.

– Зато косвенных много. Один этот тигр чего стоит. Понимаешь, голова еловая, я сегодня допрашивал Кончугу, а он мне ни слова ни о Слегине, ни об этом тигре.

– Ну и что? Это в его характере.

– Ага, разведи мне тут еще психологию. Нет, Леонид Семенович, я чикаться не намерен; они оба у меня вот где! – Косушка сжал пальцы и внушительно пристукнул кулаком по столу.

– То есть как это? – спросил, удивляясь, Коньков. – Выходит, они оба виноваты?

– По крайней мере, пусть докажут, что невиновны. Плохо ты их допрашивал. Ты знаешь, сколько они изюбрей убили сверх лицензии? Семь штук! Да за одно это председателя сажать надо. У них же конфликт из-за этого с Калгановым. И Кончуга явно темнит.

– Насчет изюбрей я выяснял. Тут злого умысла не было. Вот рыбу губят в нерестилищах, это другое дело.

– Кто?

– Леспромхоз! Вот кого надо привлекать.

– Чего, чего? Ты кто такой, рыбнадзор? Или в самом деле того… рехнулся?

– Я-то в здравом уме. А вот у тебя и в самом деле еловая голова.

– Но, но! Не забывайся.

– Это я к слову, твою же поговорку привел, – лукаво усмехнулся Коньков. – Ты был хоть на одном из заломов? Видел сплав? А ведь сейчас нерест начинается!

– Иди ты… со своим сплавом и с нерестом! У нас дело, понял? А ты меня толкаешь башкой в залом!

– А если там закон нарушается?

– Леонид Семенович, хватит! Не превышай полномочий, – сказал обессиленным голосом Косушка. – Давай о деле. У тебя сложились какие-либо определенные подозрения? И на кого?

– Пока трудно сказать что-то определенное. Много неясных вопросов. Почему у жены Зуева на виске синяк? Почему Инга, племянница Кончуги, намекнула на следы, когда я заговорил о кедах?.. Да, вот пули, выпущенные из ее карабина, – вынул Коньков две пули из планшетки и положил на стол. – Из тела Калганова извлекли пулю?

– Она отправлена на экспертизу. Еще какие странности заметил?

– Странности? – переспросил с усмешкой Коньков. – Есть еще. Например, вот одна: почему именно Зуев нашел эту кепку? Свернул к ним побалакать, потом повел всех в тайгу на розыски Слегина. И не кто-либо из рабочих, а сам Зуев и набрел же на эту кепку. Тебе это не кажется странным?

– Во-первых, у Зуева алиби – он в ту ночь был в районной гостинице, за сто верст. Во-вторых, Зуев – лесник, опытный следопыт, потому именно он и нашел эту кепочку, а не кто-либо из рабочих.

– Опытный следопыт заметил бы и следы иного человека, кроме Слегина, и, уж по крайней мере, следы борьбы или крови. А Зуев ничего такого не заметил. Странно!

– В чем дело? Мы завтра можем съездить туда с опытными экспертами и осмотреть эти следы.

– Х-хе! – Коньков хмыкнул. – Съездить, после того как пять обормотов все затоптали там, как носороги. А еще вон тучи повалили. На ночь глядя дождь будет. Какие теперь следы!

– А я думаю, что Кончугу надо брать под стражу.

– Не промахнуться бы! – Коньков почесал затылок и сказал: – Дай мне денька два, я еще тут пошарю. Авось и ухвачусь за какой-нибудь кончик.

– Ладно!.. – Косушка достал из ящика письменного стола две клеенчатых тетради и три блокнота и протянул их Конькову. – Возьми дневники Калганова. Тут есть кое-что. Изучи, тогда легче будет соображать. А я доложу насчет Слегина. Дело – дрянь…

Коньков застал жену дома; она пришла из школы, успела пообедать и сидела за столом, готовилась к вечерним занятиям. Мужа встретила и с радостью, и с тревогой: с радостью, что вернулся жив-здоров и нежданно (обычно звонит загодя), а растревожило ее усталое лицо мужа и весь его удрученный вид.

– Ну что там, Лень? – спросила она, подходя и обнимая, заглядывая снизу и вопросительно, и тревожно.

– Скверное дело, Малыш. – Он погладил ее по коротко стриженной, под мальчика, черной голове и чмокнул в щеку. – Жрать хочу, как из ружья.

– До чего несуразны эти твои охотничьи побасенки. Хочет есть… как из ружья. Глупость. – Она смешливо наморщила свой коротенький носик в мелких конопушках, а потом, поцеловав его крепко в губы, сказала: – Вот как надо жену целовать. А у тебя первым делом еда на уме.

Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала вокруг стола, накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами:

– Ты какой-то нынче серый?

– На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка?

– Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли.

– Что тут у вас нового?

– Все о Калганове говорят. Какая жалость! Тело в цинковом гробу в Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает?

– Пока трудно сказать. Разберемся…

Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.

– Лень, ты давай поспи!

– У меня дневники его, – кивнул Коньков на планшетку. – Следователь дал только до утра.

– Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену.

11

Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию.

А тут всего лишь «опер» из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски – и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза – все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.

Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.

Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь – время было такое.

Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером – в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное – преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.

С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.

Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.

– Интересно, Лень? – спросила она от порога, раздеваясь.

– Да… – откликнулся он, не отрываясь от работы.

– А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь – я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.

– Кто именно?

– Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.

– А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?

– Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал…

– Кто еще ругал его?

– Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.

– Интересно, Малыш!

– Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина – она физику ведет – так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога…

Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:

– Прочти-ка что-нибудь?

– Насчет растления? – усмехнулся Коньков.

– Да ну тебя! Я серьезно.

– Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был…

– С Зуевой, что ли?

– Да. Но произошла осечка… пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. – Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: – «Июль месяц… Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же».

– Кто такая Инга?

– Врачиха тамошняя.

– Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?

– Некоммуникабельность – вот причина всех бед с Калгановым.

– Какой ты стал образованный, прямо жуть! – усмехнулась Елена. – А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.

Коньков только головой покачал.

– Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста – не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием – кто его знает.

– Почему?

– А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.

– Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.

– Я за уголовниками гоняюсь, голова – два уха. А он брал шире и выше… Искал общественного согласия, гармонии… Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!

И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.

– «Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения – следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?»

– Интересно! – сказала Елена.

– А вот еще запись. – Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: – «А Семен плут…»

– Кто такой Семен? – перебила его Елена.

– Дункай, председатель артели. Слушай! «Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: «Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз». Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство – тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь…»

– Выбрался – на тот свет, – печально вздохнула Елена.

– А вот еще запись: «Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто. Проверяют дупла – берлоги подрубом снизу, тем самым делают дупла навсегда негодными, – в них гуляют сквозняки. Медведям зимовать негде».

– Как это, Лень? – спросила Елена.

– Очень просто: увидят липу с дуплом или тополь – дыру прорубят снизу; если медведь в дупле, то выскочит. Медведя убьют и дупло испортят. В старину охотники просверливали дупла коловоротом, а потом пробкой забивали эту дыру, ну – кляпом.

– Ой, батюшки мои! – сказала Елена. – Ну-ка я это прочту. Ты, что ли, отчеркнул?

– Я.

Елена стала читать дальше:

– «Заповедники да заказники превращают в охотничьи хозяйства для избранных. А те «в порядке исключения» охотятся когда попало. Бьют все кряду – и матерых, и щенков. Бьют медведей, лосей, оленей, кабарожек… Даже норок, соболей, бобров не жалеют…»

И чуть ниже, подчеркнуто Коньковым:

– «Болтаем о единомыслии, но единомыслие складывается только из обязательного исполнения законов всеми без исключения. Это еще Сократ знал и говорил, что все в Греции принимают клятву в единомыслии. Это не значит, что все одинаково должны хвалить одного и того же певца или поэта, театр или иное заведение; а это значит, что все граждане должны одинаково повиноваться законам».

– Ай-я! – покачала головой Елена и перевернула страницу.

– «А теперь до певчих птиц добрались… Одна областная газета объявила: «Поймаем двадцать тысяч голов ценных птиц на экспорт!» И наши от них не отстают – соревнуются».

– Во дают! – воскликнула Елена.

– Кстати, завтра будет у нас погрузка отловленных птиц, – сказал Коньков. – Я им устрою представление…

– А ты с начальством советовался?

– Звонил в райисполком председателю после твоего ухода. Спрашиваю: кто разрешил отлов певчих птиц? А он мне: понятия, говорит, не имею. У нас уборочная идет. До птиц ли мне. Ты, говорит, с прокурором свяжись. Я свяжусь… И если нет разрешения, я их пугану!

– Да кто они такие?

– Из областного заготживсырья. И наши ловцы стараются. Зуев, говорят, больше всех наловил со своей шатией-братией. А ведь у нас же нельзя ловить – заповедник рядом. Птицы не знают запретных границ.

– Ну-ка, еще закладочку! – сказала Елена и прочла: – «Даже муравьиные яйца везут на экспорт – заокеанские мещане ими кормят своих канареек. Муравьиные кучи жгут из озорства, а лес наш остается беззащитным, лишенным этих неутомимых ловцов всякой тли…»

И ниже красным карандашом подчеркнуто: «Ваше равнодушие я буду расстреливать из пулемета моей непримиримости».

– Да-а… Ничего себе. – Елена покачала головой, потом сказала в раздумье: – Одного я не пойму: искал истину, добивался соблюдения закона, а жил как бродяга, крутил направо и налево. То Настя, то Инга… Что-то здесь не Вяжется.

– Человека постичь сложно, Малыш. Это тебе не уравнение решить с двумя неизвестными. Погоди немного, дай срок. Разберемся и с Настей, и с Ингой.

– Ну, ладно, разбирайся, – сказала Елена, прошла на кухню и стала греметь посудой.

– Малыш, ты не слыхала такого названия: Медвежий ключ или распадок?

– Что-то не припомню. А что? – отозвалась Елена с кухни.

– Наверное, местное название, – сказал Коньков. – Нашел я в дневнике один шурупчик; вот послушай: «Кажется, оба Ивана догадались, что я за ними слежу. Интересно, где у них встречи? Где тайник? Не на Медвежьем ли»?

– Это все? – спросила Елена.

– Все.

– Ну и шурупчик! Какие-то Иваны и встречаются черт-те где. Ты хоть знаешь, кто они?

– Пока еще нет. Но… слепой сказал, посмотрим.

12

С утра первым делом Коньков зашел в районную гостиницу. Его встретила в просторном вестибюле, отгороженная высоким барьером, Агафья Тихоновна Пластунова, старуха с темным сухим лицом, но еще быстрая в движениях и выносливая, как выезженный конь. Она и заведующей гостиницей была, и администратором, и порою за сторожа оставалась. И днем, и ночью просиживала там. Когда только и спала?

– Здравствуйте, тетя Агафья! – взял под козырек Коньков.

– Здравствуй, Леонид Семеныч! Не нашли еще убийцу? – Она сидела в очках и вязала кофту.

– Пока еще нет. А ты как поживаешь?

– Да ничего. Спокойно живем. Одно хлопотно – выбрали меня народным заседателем. Так веришь или нет – каждый день заседаем.