6

Село Красное стояло на высоком берегу укромной протоки. Сотни полторы новеньких домов, рубленных в лапу, то есть с аккуратно обрезанными да обструганными углами, крытые серым шифером и щепой, вольготно раскинулись по лесному косогору. Каждый поселянин норовил повернуть свой дом окнами на реку, то есть на протоку, широкий и спокойный рукав, отделенный песчаным наносным островом от протекавшей неподалеку шумной и порожистой реки Вереи.

Тут не было ни улиц, ни переулков, отчего все село смахивало на огромное стойбище; каждая изба, казалось, стоит на отшибе, в окружении зарослей лещины, жимолости да дикой виноградной лозы. Между отдельными группами домов стояли даже нетронутые раскоряченные ильмы, голенастые деревья маньчжурского ореха да густые иссиня-зеленые шапки кедрача. Жили здесь и удэгейцы, и нанайцы, и орочи, и русские, и татары. Дункай, посмеиваясь, называл свое таежное село лесным интернационалом.

Они подъехали к песчаному берегу, где на приколе стояли такие же, как у них, длинные долбленые баты, похожие на африканские пироги. Дункай цепью привязал бат к столбу, врытому у самого приплеска, и сказал Конькову:

– Я схожу домой, прикажу хозяйке, чтобы обед приготовила.

– Спасибо, Семен Хылович! А может, у вас столовая есть? Неудобно, право, – засмеялся Коньков.

– Столовая только вечером откроется. А до вечера живот к спине подведет. Как допрашивать будешь? – засмеялся Дункай. – Пошли со мной!

– Я через часик приду. Пока вон со стариками поговорю.

Старики сидели тут же на берегу на бревнах, поглядывали на приезжих, покуривали.

– Ну, давай! Тебе виднее.

Дункай взял весла и ушел домой, а Коньков с Кончугой поднялись на высокий берег, к бревнам. Здесь же один старик с редкой седой бороденкой и жидкими усами, засучив рукава клетчатой рубашки, заканчивал работу над долбленной из цельного ствола тополя остроконечной лодкой-оморочкой. На бревнах, в синих и черных халатах – тегу, расшитых ярким орнаментом по бортам и по стоячему вороту, сидело пять стариков, каждый с трубочкой во рту. Возле бревен кипел черный большой казан со смолой.

– Багды фи![1] – приветствовал их Коньков по-удэгейски.

– Багды фи! Багды! – оживленно отозвались старики.

– Хорошая будет оморочка! – похвалил Коньков плотника. – На такой до большого перевала доберешься, легонькая, как скорлупка. – Коньков хлопнул ладонью по корпусу новой оморочки, и гулкое эхо шлепка отдалось на дальнем берегу. – Во! Звенит как бубен. Шаманить можно.

Старики опять, довольные, заулыбались.

– О до![2] – обратился Коньков к самому ветхому старику с желтым морщинистым и безусым лицом, в меховой шапочке с кисточкой на макушке. – Ты знал ученого Калганова?

– Калганова все село наше знай, – ответил тот. – Хороший человек был. Кто его убивал, свой век не проживет. Сангия-Мама[3] накажет того человека.

– А у вас на селе не знают, кто это сделал?

– Не знают.

– Когда у вас последний раз был Калганов?

– Неделя, наверное, проходила.

– Почему наверное? А точнее?

Собеседник Конькова посасывал трубочку и молчал, словно и не слыхал вопроса Конькова.

Коньков допытывался у других стариков:

– А может, две недели прошло? Никто не помнит?

– Может быть, две, понимаешь, – ответил лодочник.

– Так две или одна?

– Зачем тебе считай? Две, одна – все равно, – сказал старик в шапочке.

– Нет, не все равно, – сказал Коньков, несколько обескураженный таким безразличием.

Потоптался, подошел опять к плотнику, тесавшему лодку.

– Не продашь?

– Для себя делай, – ответил тот.

– Н-да… А кто из вас хорошо знал Калганова?

– Сольда, – ответил лодочник.

– Который это Сольда? – спросил Коньков.

– Я, понимаешь, – ответил старик в шапочке.

– Ты с ним в тайге бывал?

– Бывал, такое дело. Проводником брал один раз.

– Ты ничего не замечал за ним? Может быть, он ругался с кем? Враги у него были?

– Может, были. А почему нет?

– Да не может быть, а точно надо знать.

– Не знай.

– Ну, как он относился к вашим людям и вы к нему? Не обижал?

– Его смешной, понимаешь, – ответил Сольда, выпуская клубы дыма. – Немножко обижал.

– Каким образом? – оживился Коньков.

– Его говорил: человек произошел от обезьянка.

Старики засмеялись, а иные стали плеваться.

– А чего тут смешного или обидного? – удивился Коньков.

Сольда поглядел на него, как на неразумного младенца, вынул трубочку и мундштуком ткнул себя в голову.

– Разве я обезьянка? Тебе чего, ребенок, что ли? – и, скривив губы в саркастической усмешке, стал говорить горячо и яростно: – Мы видали, такое дело, обезьянку. В Хабаровске было совещание охотников. Потом в цирк возили, обезьянки показывать. Маленький зверь вертится туда-сюда. Как может человек произойти от такой зверь? Разве я, понимаешь, туда-сюда голова верти? Детей за такое дело наказывать надо.

Коньков едва заметно улыбнулся и спросил:

– А как ты думаешь, Сольда, от кого произошел человек?

– Наши люди так говорят: удэ произошел от медведя. Его зовут Одо, старший рода, понимаешь. Это правильно. Медведь ходит важно, никого в тайге не боись. На двух ногах может ходить, одинаково человек.

Старики закивали головами:

– Так, так…

– Ну, ладно! Удэ произошел от медведя, – согласился Коньков, поблескивая хитровато глазами. – А русский от кого? Или, допустим, татарин?

– Я не знай. Ты, может, от обезьянка. Чего стоишь, вертишься? Садись!

Старики опять засмеялись. Коньков, тоже посмеиваясь, сел на бревнышко, закурил.

– Все ты знаешь, Сольда.

– Конечно, – согласно кивнул тот.

– А вот скажи, что это за тигр тут появился? Говорят, из Маньчжурии пришел? Собак таскает.

– Э-э, Куты-Мафа[4] собачку любит кушать. И наш, и маньчжур одинаково.

– Но этот бродит везде, людей пугает?

– Э-э, тигр нельзя говорить. Сондо![5] – сказал Сольда и пальцем покрутил вокруг себя. – Его все слышит. Потом пойдешь на охоту – его мешать будет. Сондо!

– Ну, ты прямо профессор, – опять усмехнулся Коньков.

– А почему нет?

С невидимой за лесным заслоном реки послышался отдаленный стрекот мотора. Коньков мгновенно встал и прислушался.

– Ровно гудит. Значит, издалека. Кто-то со станции едет, из райцентра. Кончуга, а ну-ка сбегай на реку, погляди!

– Зачем бежать? – спросил Сольда. – Это Зуев едет. Его мотор. Самый сильный. Такой больше нет у нас.

– Зуев! Тогда я сам сбегаю. Он мне нужен, – сказал Коньков, выплевывая папироску и собираясь бежать на реку.

– Опять не надо бежать, – невозмутимо сказал Сольда. – Его сам сюда поворачивает.

Коньков влез на бревна и стал поглядывать на протоку – свернет сюда Зуев или нет?

– Слушай, Сольда, – спросил Коньков. – А ты не слыхал вчера вечером мотора на реке?

– Слыхал.

– Не Зуева? Не узнал?

– Нет, не Зуева. Проходили два мотора «Москва».

– Чьи?

– Не знай.

Зуев и в самом деле завернул в протоку; его новая длинная лодка, крашенная в голубой цвет, стремительно вылетела из-за кривуна и, обдавая волной стоявшие на приколе удэгейские и нанайские баты, лихо пришвартовалась к причальной тумбе. Зуев, сильный, рослый мужчина средних лет, с коротко подстриженными рыжими усиками, в кожаной тужурке и в высоких яловых сапогах, пружинисто выпрыгнул из лодки и быстро пошел вверх по песчаному откосу, остро и резко выбрасывая перед собой колени.

– Здорово, лейтенант! – подошел он к Конькову, протягивая руку. – Я уж в курсе. В городе слыхал о несчастье. Хочу поговорить с тобой.

– Вот как! – удивился Коньков. – И я тоже хочу с тобой поговорить. – Потом крикнул Кончуге: – Батани, сбегай к Дункаю, принеси ключ, от конторы!

– Зачем бегай? Контора открыта. Заходи и говори сколько хочешь, – сказал Сольда.

Деревянная контора артели, похожая на обычный жилой дом, стояла тут же, у самой протоки. Невысокое крыльцо, дощатый тамбур и – наконец – рубленая изба, перегороженная тесовой перегородкой на две половины. На стенах были наклеены плакаты: «Берегите лес от пожара!» – огромная спичка, от которой вымахивает пламя на зеленую стенку леса; «Браконьер – злейший враг природы» – стоит молодчик в болотных сапогах и целится из ружья в стаю лебедей; в кабинете председателя висела карта района величиной с Бельгию.

Из мебели – в одной половине скамьи вдоль стен и табуретки возле стола; в другой половине, в кабинете, стоял клеенчатый диван, просиженный до ваты, и несколько венских стульев возле длинного стола, покрытого красным сатином.

Двери настежь. И – ни души.

– Садись! – указал Коньков Зуеву на диван, сам же сел за стол, на председательское место, вынул из планшетки толстую клеенчатую тетрадь и ручку.

– Эх, мать-перемать! – выругался заковыристо Зуев и хлопнул ладонью о голенище своего сапога. – Ведь надо же?! Такого человека ухлопали! Окажись я дома – может, ничего и не было бы.

– То есть как? – спросил Коньков с некоторым удивлением.

– У меня жил бы – и вся недолга.

– Значит, вы знакомы были?

– А как же?! Положение мое – прямо скажем – незавидное. – Зуев потупился, сцепив зубы и выдавливая на скулах желваки, покрутил головой с досады.

– В чем же дело? Что значит незавидное положение?

– Да как ни верти, а случилось это неподалеку от моего дома. Вот и гадай и думай что хочешь. Теперь каждому вольно нос совать. То да се… трепать начнут. Мало меня, так и жену прихватят. Народ есть народ: на несчастье и любопытные летят, как мухи на мед. – Он требовательно уставил на Конькова свои узкие, стального отблеска глаза и хищно передернул ноздрями. – Ведь не просто же ты меня завел в эту контору?

– Тебе неприятен этот разговор?

– Да не в том дело…

– А чего ж ты волнуешься?

– Ну, как не волноваться? Ведь знакомы… И не один год.

– Бывал он у вас?

– Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь спрашивает: на кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь – на человека подозрение. А я за сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? – спрашивает. А какие предположения? Что я их, во сне видел?

– Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? – спросил Коньков.

– Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же промысловую артель. Они убили семь пантачей сверх лицензий. Калганов и сцепился с председателем, с Дункаем.

– А что же Дункай?

– Дункая тоже понять можно: нынче взяли сверх плана, а могли бы и недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется.

– Ну, не скажи! – возразил Коньков. – И зверю можно учет наладить.

– Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у них поперек горла. – Зуев даже по коленке прихлопнул. – Артель с охотоуправлением спелись. Те спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники – все хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение… А Калганов шел от науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил.

– Он часто бывал здесь?

– Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь расселяется. Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом идет.

– Но эта же территория не относится к заповеднику?

– В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего это он лезет в наши угодья?

– А что, потихоньку браконьерствуют охотники?

– Х-хе, потихоньку! – усмехнулся Зуев. – Наш, местный охотник как скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу – у него карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не кто-нибудь, а Калганов.

– Зачем же он взял его в проводники?

– Ума не приложу. Дункая спроси – он назначал. Он и знает. И насчет Ингани знает.

– Какой Ингани?

Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил:

– Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась от Калганова в больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая. – Зуев вроде как бы извинительно развел руками: передаю, мол, слухи по необходимости. – Вот я и говорю: лезть в чужую душу со своим копытом… Дело нескладное.

– Правильно! – кивнул головой Коньков. – Чужая жизнь – потемки.

Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь.

– Дак я пошел? – спросил Зуев в некоторой нерешительности, втайне надеясь, что Коньков, заинтригованный этими известиями, задержит его с расспросами.

Но лейтенант неожиданно сказал:

– А чего ж время-то терять?

Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери.

– Квиток от гостиницы не сохранился? – спросил Коньков.

Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо:

– Я его оставил у следователя.

7

Коньков познакомился с Дункаем еще в Приморске, в ту пору, когда уволился из милиции. Семен Хылович учился в краевой партшколе, а Коньков был внештатным корреспондентом молодежной газеты, заочно учился в университете на юридическом факультете и еще подрабатывал шофером. Однажды он возил по городу удэгейскую делегацию из Бурлитского района. Старшим этой делегации был Дункай. Разговорились. Оказалось, что у них был общий знакомый – старшина милиции Сережкин.

Старшине Сережкину Коньков когда-то помогал распутать дело о краже в селе Переваловском. А Дункай был односельчанином этого Сережкина, ходил в парторгах колхоза имени Чапаева, а потом уж попал в партшколу. Дункай был нанайцем, выросшим в русском селе Тамбовке, говорил отменно по-русски, по-нанайски и по-удэгейски. После окончания партшколы его и направили сюда, на Верею, председателем охотно-промысловой артели, где поселился, по выражению самого Дункая, целый интернационал. Здесь, в артели, знание языков очень пригодилось Семену Хыловичу.

А года через три попал сюда, в Воскресенский район, и Коньков; хоть и окончил он юридический факультет заочно, но устроиться следователем в Приморске, так, чтобы и квартиру получить, не смог; а жить в частных комнатенках надоело, к тому же стал подрастать ребенок. И жена забастовала. Вот Коньков и явился с повинной опять в милицию…

Его встретили радушно, простили старый грех, но предложили самый захолустный район, где была готовая квартира. Делать нечего, Коньков согласился. Поселились они в Воскресенском, жена пошла работать учительницей, а Коньков стал районным уполномоченным и в зимнее время не раз охотился со своим старым другом Дункаем.

Семен Хылович встретил его сегодня по-барски: на столе стояла обливная чашка, полная розоватой талы[6] из тайменя, присыпанная перцем и черемшой, глубокая тарелка красной икры, нарезанная крупными кусками юкола[7], пропитанная горячим сентябрьским солнцем и оттого облитая проступившим ароматным жиром золотистого оттенка, да еще целая жаровня запеченных радужных хариусов. И бутылка водки посреди стола, и рюмочки, и бокалы желтоватого сока лимонника, который до краев наполнял высокую стеклянную поставку. И вдобавок ко всему – хрустальная ваза, полная, будто золотыми слитками, нарезанного кусками сотового меда.

– Семен Хылович, да разве можно голодного человека встречать таким пиршеством? Я умру от аппетита, не дотянув до стола! – сказал Коньков, оглядывая все это богатство.

– Все свое. Сам добывал, – смущенно и радостно улыбался Дункай. – Садись, пожалуйста!

На Дункае была рубашка с закатанными по локоть рукавами и с распахнутым воротом, обнажавшим его крепкое тело цвета мореного дуба. Голову он коротко стриг, отчего его черные волосы торчали густо и ровно, придавая голове форму идеального шара.

– А где Оника? – спросил Коньков, присаживаясь к столу.

– Вот он я! – смеясь, выглянула с кухни, из-за цветной занавески, маленькая, похожая на школьницу жена Дункая.

– Отчего ж вы не за столом?

– Я сытый. Кушайте на здоровье! – и скрылась опять на кухне.

– Мы выпьем первую рюмку за ее здоровье. Вот и ей почет, – посмеивался Дункай, наливая в рюмки водку.

– А ты знаешь, сюда Зуев заезжал, – сказал Коньков, ожидая вызвать у него удивление.

– Я в окно видел, – равнодушно ответил тот.

– А чего ж ты в контору не пришел?

– Зачем? Что нужно, ты и здесь спросишь.

– Пра-авильно! – шутливо произнес Коньков. – А еще знаешь, почему ты не зашел?

– Ну?

– Не любишь ты его.

– Тоже правильно. Ну, поехали!

Они выпили, выдохнули, как по команде, и стали закусывать.

– Он мне, между прочим, рассказывал про Ингу, племянницу Кончуги.

– Есть такая.

– Что она делает?

– Заведующая нашего медпункта.

– Говорит, что она с Калгановым была знакома?

– Была.

Дункай ел, пил, потчевал гостя и ласково поглядывал на него. И Коньков чокался с ласковой улыбкой, ел, хвалил талу, форели и вдруг сказал:

– Слушай, а что у вас тут с Калгановым было? Говорят – он в суд грозился подать на артель?

Дункай вздохнул, отложил вилку и, подаваясь грудью на стол, спросил:

– Это Зуев говорил?

– Допустим. А что, неправда?

– Правда. Мы семь пантачей взяли сверх плана. Вот из-за этого и был скандал.

– Как же так? – Коньков с удивлением развел руками. – Ты, что ли, разрешил?

Дункай поморщился от досады и сказал таким тоном, каким отвечают, оправдываясь при недоразумении:

– Ну, зверь же не корова, во дворе не стоит. Как ты его сосчитаешь? Пошли охотники в тайгу – кто ни одного не убил, кто двух. А лицензии даем на бригаду.

– А почему не каждому в отдельности?

– Потому что у нас нет таперских участков.

Коньков не понял: при чем тут таперские участки? И решил зайти с другого конца:

– Скажи, пожалуйста, Батани Кончуга знаком был до этого с Калгановым?

– Знаком.

– Говорят, Калганов у него карабин отбирал. Кончуга, наверное, обиделся?

– Зачем обиделся? Калганов добрый человек. Отбирал, да отдал. Кончуга не браконьер.

– Но стрелял без лицензии?

– Я ж тебе сказал, что наши лицензии вроде разнарядки, бумажки для отчетности.

– Но е-мое! – Коньков с досады даже вилкой пристукнул по столу. – Неужели ты не понимаешь? У них же конфликт был! Зачем же сводить их в тайге один на один? Да еще не на день, на два, а на целый месяц. Зачем ты назначил в проводники Кончугу? Или других не было?

Дункай замялся, потом сказал с тяжелым вздохом:

– Ну что ты привязался? Остальные были на клепке – ясень заготовляли для мебели.

– Дак что ж, нельзя было отозвать кого-нибудь с клепки? Они же всего за шесть верст отсюда работают!

– Ну и прилипчивый ты! – Дункай покачал головой и опять поморщился. – Пойми же, здесь нет никакого подвоха. У Кончуги детей много. Панты он не добыл в этом году – не повезло ему на охоте. А на клепке какой заработок? Вот я решил отправить его с Калгановым – проводнику хорошо платят. И потом, Кончуга надеялся, что Калганов разрешит ему убить одного пантача.

– Но нет же лицензии!

– Тогда были.

– И ты дал ему лицензию?

– Зачем? Калганов сам мог разрешить. Мог войти в положение человека. Ведь нуждается Кончуга. За панты много платят. А Калганов был добрый человек.

– Подожди! То Калганов карабин отбирает за браконьерство, то сам вроде бы потворствует. Что-то здесь не вяжется. Ты мне откровенно скажи – в чем дело?

– А дело в том, что порядка у нас нет, – сказал Дункай, выходя из себя и наливаясь фиолетовым багрянцем. – Если хочешь знать – мы сами потворствуем этому браконьерству.

– Как это так? – опешил Коньков.

– А вот так. Ты видел эти заломы? Сколько там одной кеты гибнет? Может, миллион. Видим, но молчим. А мужикам внушаем: не тронь лишней кеты. Она, мол, общее достояние. Значит, одну рыбу не тронь, а миллионы пусть гибнут? Ну, что они, эти мужики, слепые? Или дети неразумные? Как они думают о нас?

– Допустим, ты с рыбой прав. Но ведь зверь – не рыба. Здесь особая статья.

– Да то же самое! – с силой воскликнул Дункай. – Скажи, кто только по нашей тайге не лазает? И леспромхозовские охотники, и райпотребсоюзовские, и наша артель, и любители всякие из отдаленных центров, и просто шалые хищники. Бесхозная она у нас, тайга-то! Вот мы учимся в школах, в институтах, нам внушают: охотничьи угодья должны быть закреплены за артелями, разбиты на таперские участки… А что на самом деле? Тьфу! Бардак! Извини за выражение.

– А что дадут эти таперские участки?

– Как что? Зверь-то, он ведь родные места знает. Небось был бы у того же Кончуги свой таперский участок, он бы на пушечный выстрел не подпустил бы к нему ни одного браконьера. И сам бы не взял сверх нормы ни одной соболюшки, ни одного пантача. Потому что кормился бы с этого участка и нынче, и завтра, и через многие годы.

– А почему же не закрепят за вами угодья? Кому это на руку?

– Всяким бездельникам да хищникам. Да еще любителям дешевой пушнинки да дичинки, да тем, которые любят развлекаться, из некоторых заведений. Один Калганов носился с этими таперскими участками, пока самого не ухлопали. Он и срывал на мне горе: плохо смотришь! А я что? Дух святой, чтоб углядеть за всеми? И семимильных сапогов у меня нету. Тайга велика. Один наш район с Голландию будет.

– Н-да, брат, дела… – Коньков в задумчивости побарабанил пальцами по столу. – Откуда Калганов?

– Из филиала Академии наук. А раньше был директором соседнего заповедника.

– И часто он у вас бывал?

– Не часто… но бывал. Года три назад он выпускал здесь баргузинского соболя. Изучал парнокопытных, книги писал.

– Он у тебя останавливался?

– Нет, в школе.

– В классе, что ли? Или у знакомых?

– Учительница тут была. Ну и он при ней, значит, приспосабливался.

– Куда же она делась?

– Вышла замуж за Зуева.

– Настя!

– Она.

– Вот оно что!..

Помолчали. Коньков вынул папироску, размял ее, Дункай тем временем услужливо вычеркнул спичку.

– Как думаешь, Семен Хылович? – спросил Коньков, прикуривая и глядя на Дункая. – Калганов разрешил Кончуге взять пантача, или он ваньку валяет?

– Не знаю. Я с ним и не был.

– А где сейчас Инга?

– Наверное, на медпункте.

Коньков засобирался.

– Ну, спасибо тебе за угощение и за откровенность, как говорится. Извини, если в чем был навязчив.

– Ну, об чем речь, – сказал Дункай. – Служба такая. Я ж понимаю.

– Так я пошел на медпункт.

– Ночевать приходи.

– Спасибо!

Коньков закинул через плечо свою планшетку, снял с вешалки фуражку и вышел.

8

Сельская больница размещалась в доме, срубленном из бруса на три связи. И крыльцо высокое, с тесовым козырьком.

Коньков, постучавшись, вошел в первую дверь и оказался в амбулатории. За столом в белом халате и в белой косынке, перехватившей ее иссиня-черные волосы, сидела молодая удэгейка с мелкими приятными чертами лица: низкий, но прямой носик, маленькие алые губки – двугривенным можно накрыть – и узкие, диковато-быстрые смоляные глаза.

Глянув на Конькова, она сказала:

– Присядьте на табурет.

И занялась своим посетителем. Перед ней сидел пожилой охотник-удэгеец в мятом пиджачке и в олочах с длинными ремешками, оплетавшими его ноги точно оборы.

Рука его лежала на столе – во всю ладонь загноившийся, забитый грязью порез.

– Чего же вы так руку запустили? Раньше надо было приходить, – сердито отчитывала охотника Ингани.

Тот ей что-то ответил по-удэгейски и засмеялся.

– Вот отрежут вам кисть, тогда посмеетесь, – строго сказала докторша.

– Э-э, один палец оставляй, чтоб крючок дергай, – и хорошо, – посмеивался старик.

– Оля! – позвала Ингани.

Вошла медсестра, тоже во всем белом, молоденькая, но русская.

– Промойте ему руку как следует марганцовкой, положите мази Вишневского и перевяжите.

– Кикафу, пошли в перевязочную! – Оля хлопнула удэгейца по плечу.

– Пальцы резать не будешь? – спросил он.

– А это как себя станешь вести, плохо – отрежу.

– Мне один оставляй – и хватит. Вот этот, – Кикафу, довольный собственной шуткой, пошел за Олей в перевязочную.

– Итак, я вас слушаю? – обернулась Ингани к Конькову. – Что у вас болит?

– Я – участковый уполномоченный. И, видите ли, – извинительно заулыбался Коньков, – я в некотором роде по иной части.

– Понимаю, вы пришли допрос снимать?

– Ну, зачем же так? Допрашивает следователь. А я веду беседы, знакомлюсь с обстоятельствами. Вас Ингой зовут?

– Да.

– А меня Леонидом Семеновичем. Рад познакомиться.

– Что же вас интересует, Леонид Семенович? – Ингани не приняла того доверительно-ласкового тона, с которым обращался к ней Коньков, держалась как натянутая струна и отвечала сухо.

– Для начала мне хотелось бы знать, что сказал вам старый охотник насчет своей руки? Судя по его улыбке, это было что-то забавное.