1

Они вылетели утром на вертолете из райцентра Воскресенского. Целый час летели над таежной извилистой рекой Вереей, заваленной всяким лесным хламом на бурных порогах; бревна с такой высоты казались спичками, а черные выворотни и коряги, окруженные шапками пухлой пены, похожи были на ломаные сучья в снегу. Река то бурлила на перекатах, заметных по извилистой череде белесых гребней постоянных волн, то растекалась на спокойные темные протоки, обросшие по берегам купами краснотала, черемухи и дикой амурской сирени-трескуна.

Тайга стояла еще однотонно-зеленой, и только кое-где, на косогорах, проступали опаловые пятна рано пожелтевших берез и осин, да радужным оперением просвечивали порой сквозь мелколистные макушки ильмов плетни дикого винограда, обвившие эти могучие стволы и раскидистый ветви.

Рядом с пилотом сидел светловолосый и худой лейтенант милиции Коньков; у него было темное, словно продубленное лицо с аскетическими складками на впалых щеках. Такие лица бывают у людей, не знающих угомона ни днем, ни ночью. Он пристально глядел на эти игравшие слюдяным переблеском речные перекаты, на затененные и длинные протоки, стараясь определить то самое место, где ждали их председатель промысловой артели Дункай с проводником убитого зоолога Калганова.

Река везде петляла, везде были заломы, перекаты, песчаные косы да протоки – попробуй определи с эдакой высоты, которая из них та самая протока, называемая местными жителями Теплой? Правда, Семен Хылович Дункай сказал по телефону, когда вызывал лейтенанта Конькова на место преступления, что на косе они разведут костер. Но из-за этого костра они чуть было не приземлились на другой косе, да вовремя спохватились – здесь, у костра, сидело не два человека, а четверо, валялись какие-то железные бочки, и у самого приплеска была черная развалистая лодка, совсем не похожая на длинный удэгейский бат.

Все это они заметили только при посадке, когда зависли на стометровой высоте над водой. Коньков толкнул пилота в бок и крикнул, прислонив ладонь к его уху:

– Это не они! Теплая протока километров за сто вверх по реке. Столько мы пролетели?

– Сейчас определим, – ответил пилот, глядя на приборы. – Примерно шестьдесят – семьдесят километров.

– Тогда крой дальше!

– А, чтоб тебя скосоротило! – выругался летчик, подымая вверх вертолет.

– А я виноват? И песчаная коса, и протока рядом, и костер… Попробуй разберись тут, – проворчал обиженно Коньков.

Помимо Конькова и пилота, в вертолете, в пассажирском отсеке, сидели два санитара в каких-то белесых, застиранных халатах, похожих на робы грузчиков, врач в черном костюме при галстучке и в соломенной шляпе, да еще в форменной одежде плотный и благообразный, с широким добродушным лицом следователь из районной прокуратуры, по фамилии Косушка.

Наконец увидели они длинную песчаную косу, и костер, и двух человек возле него; те, заметив вертолет, встали и начали размахивать руками.

– Вот теперь они! – крикнул Коньков. – Узнаю Дункая по шляпе; он у нее поля обрезал, чтоб, говорит, ветер не сдувал. Вон, видишь? Как ведро на голове…

Пилот утвердительно кивнул головой и начал снижаться прямо на песчаную отмель.

2

Дункай с Кончугой встретили прилетевших у трапа вертолета, словно делегацию, – Дункай почтительно протягивал всем по очереди руку и представлялся:

– Председатель артели Семен Хылович.

Коренастый, широкоплечий Кончуга стоял чуть поодаль и сосал маленькую бронзовую трубочку с черным мундштуком. Его плоское скуластое лицо было безразлично-спокойным, полным сурового достоинства.

– Где Калганов? – спросил следователь.

– Идите за мной, – ответил Дункай.

Он повел их к лесной опушке по песчаной косе. Не доходя до кустарников, Коньков жестом остановил Дункая и спросил:

– Вы тут без нас следы не затоптали?

– Да вы ж не велели, – ответил Семен Хылович с некоторой досадой, как маленьким. – Ни я, ни Кончуга вплотную к Калганову не подходили.

– А есть следы? – спросил Косушка.

– Есть. В кедах кто-то был, – ответил Дункай со значением, словно по секрету. – Сейчас увидите.

Он свернул за ивовый куст и остановился.

– Ах ты, голова еловая! – воскликнул Косушка, увидев Калганова.

Тот лежал лицом вниз, неудобно подвернув голову. Пуля вошла в грудь и засела в теле – на спине никаких отметин, расстегнутая кожаная куртка с распластанными вразлет по песку бортами, точно крылья подбитой птицы, была чистой от крови. По всему было видно, что человек убит наповал – упал и не трепыхнулся. От лесной опушки вел к нему размашистый след: его массивные сапоги с рифленой подошвой были в песке.

Косушка, даже не замеряя следов, сказал:

– Дело ясное – следы его.

А чуть поодаль, также из лесу, вели к нему другие следы, мельче, с частой рифленкой в елочку. Следы эти уводили обратно в лес.

Косушка снял с плеча фотоаппарат и стал фотографировать и убитого, и эти мелкие следы.

– Кажется, кеды, – сказал Коньков.

– Да! – кивнул головой Косушка.

– Женские, что ли? – спросил Коньков.

– По-видимому… тридцать седьмой – тридцать восьмой размер. Впрочем, у местных жителей вообще ноги маленькие.

Коньков невольно покосился на ноги Кончуги, но тот был обут в олочи.

– Семен Хылович, – спросил Коньков Дункая. – Вы не интересовались – куда ведут эти мелкие следы?

– Интересовались, такое дело, – ответил за Дункая Кончуга. – Следы ведут к ручью.

– А потом? – спросил Косушка.

– Потом пропадай, – ответил Кончуга.

– Надо поискать, – сказал Коньков.

– Бесполезно. Я сам искал вместе с Кончугой. Наверно, человек разулся и пошел по ручью, – ответил Дункай.

Косушка раскрыл свой черный чемоданчик, вынул оттуда флакон, встряхнул его, насыпал порошку и стал заливать след, оставленный кедом, белым раствором гипса.

– Странно! – сказал Коньков, разглядывая те и другие следы. – Вроде бы они шли вместе, но стреляли не сбоку, а в грудь.

– А может, замешкался Калганов и обернулся на возглас, или там под руку взяли, – рассуждал Косушка. – Повернулся грудью, в упор и выстрелили.

– По следам не скажешь, – отрицательно покачал головой Коньков.

– Почему не скажешь? – спросил Кончуга, потом вынул изо рта трубочку и указал мундштуком на реку: – Стреляй оттуда. Наверно, с лодки.

– Откуда ты знаешь? – спросил его Косушка.

– Тебе смотри следы: Калганов шел быстро из тайги, от своей палатки, к реке. Падал на ходу, вперед лицом. С реки стреляли! Другой человек тихо шел, его мелкий след, неглубокий. Осторожно шел, тебе понимай? Когда увидал убитый, его стоял немножко, потом назад ходил совсем тихонько.

Меж тем доктор осматривал и прощупывал тело Калганова.

– Когда наступила смерть? – спросил его Косушка.

– Должно быть, вечером или ночью, – ответил доктор.

– А когда стреляли? – спросил Коньков Кончугу.

– Не знай, – невозмутимо ответил тот.

– То есть как не знаешь? Где ж ты был? – спросил Косушка с удивлением и даже на Дункая поглядел вопросительно.

Дункай только плечами пожал. А Кончуга пыхнул дымом и сказал как бы нехотя:

– Вечером на пантовка ходи. Ничего не находил, вот какое дело. Утром приходил сюда – начальник убит.

– И выстрела не слыхал?

– Нет. Далеко ходи. Тайга.

– Что за пантовка? Речка или распадок? – спросил Косушка, раскрывая блокнот с намерением записать ответ Кончуги.

Коньков чуть заметно усмехнулся, отворачивая лицо. Дункай глядел с удивлением на Конькова, а Кончуга сунул опять в рот трубочку и задымил.

– Вы почему не отвечаете? – сердито сказал Косушка.

– Я все отвечал, – с той же невозмутимостью отозвался Кончуга.

Косушка вопросительно поглядел на Дункая.

– Что это значит? Его спрашивают, а он и отвечать не хочет.

– Пантовка не река и не распадок. Это охота на изюбра с пантами. По-нашему так называется, – извинительно пояснил Семен Хылович.

– Ну, хорошо! – строго сказал Косушка. – Тогда пусть ответит – где охотился?

– Река Татибе, – сказал Кончуга.

– Ладно, так и запишем, – Косушка сделал запись в блокнот.

– А ты когда сюда приехал, Семен Хылович? – спросил Коньков Дункая.

– Утром. Когда за мной Кончуга приехал, я тебе позвонил – и сразу сюда.

– Никого не встретил на реке?

– Нет.

Косушка поманил пальцем Конькова.

– Давай сходим в палатку Калганова! – И, обернувшись, спросил Кончугу: – Где его палатка?

– Там, – указал трубочкой на таежный берег Кончуга.

– Тело отнесите в вертолет, – приказал Косушка санитарам. – А пулю сохраните.

– Хорошо, – ответил доктор.

Потом дал сигнал санитарам, те уложили Калганова на носилки и двинулись к вертолету.

А следователь с Коньковым поднялись на берег. Палатка стояла под кедром. Ее передние полы были приподняты и привязаны к угловым крепежным веревкам. В палатке еще был натянут из пестрого ситца полог. Косушка приоткрыл его; там лежал спальный мешок на медвежьей шкуре, а возле надувной подушки валялась кожаная полевая сумка.

Сфотографировав и палатку, и все вещи Калганова, Косушка взял сумку и заглянул в нее: там была сложенная карта, альбом для зарисовок, две толстых тетради в черном переплете – дневники Калганова, и еще лежало несколько блокнотов, исписанных, с вложенными в них газетными вырезками. Косушка раскрыл один из блокнотов и прочел вслух:

– «Речь идет о коренном пересмотре устаревшей точки зрения на лес как на нечто дармовое и бездонное…»

– М-да… А где же его карабин? – спросил Косушка.

– Его лежит под матрац, – крикнул Кончуга откуда-то сзади.

Косушка оглянулся: Дункай с Кончугой остановились возле кедра на почтительном расстоянии от начальства.

– Проверим! – Косушка откинул матрац.

Карабин лежал в изголовье.

– Странно, – сказал Косушка. – Ночью вышел из палатки и карабин не взял.

– Он, наверно, люди слыхал, – отозвался опять Кончуга. – Зачем брать карабин, если человек на реке?

– Уж больно много ты знаешь, – усмехнулся Косушка.

– Наши люди все знают, – невозмутимо ответил Кончуга. – Калганов был храбрый начальник. Все говорят, такое дело.

– Ну, тогда скажи: кто убил Калганова?

– Плохие люди убили.

– Оч-чень хорошо! – Косушка хлопнул себя по ляжкам. – А фамилия? Кто они такие?

– Не знай.

– Ну что ж, зато мы узнаем, – сказал Косушка, пристально глядя на Кончугу, потом, после выдержки, приказал Дункаю: – Сложите все вещи Калганова и отнесите их в вертолет.

А Конькова, взяв под локоток, отвел в сторону:

– Тебе придется здесь остаться. Установи, кто ездил вчера по реке. И вообще пошарь. А с Кончуги глаз не спускай.

3

Коньков решил первым делом сходить на лесной кордон, где жил лесник Зуев. Вытащив на берег бат, они с Дункаем и Кончугой пошли по еле заметной лесной тропинке.

Неподалеку, за приречным таежным заслоном, открылась обширная поляна с пожней, поросшей высокой, по щиколотку, салатного цвета отавой; посреди пожни возвышался внушительных размеров стог сена, побуревшего от долгого августовского солнца.

Изба лесника, окруженная хозяйственными пристройками: амбаром, сараем, погребом и сенником, стояла на дальнем краю у самого облесья…

И огород был на кордоне, засаженный картошкой, огурцами, помидорами и всякой иной овощной снедью, и все это было обнесено высоким тыном от лесных кабанов. Недурственно устроился лесник, подумал про себя Коньков.

На крыльце их встретила молодая хозяйка: миловидная, опрятно причесанная, с тугим пучком светлых волос, заколотым на затылке огромными черепаховыми шпильками. Ее большие серые глаза были в чуть заметных красных прожилках, и смотрела она как-то в сторону, будто кого-то ждала, и от нетерпения прикусывала пухлые губы. Одета она была в пушистую бурую кофту ручной вязки, синие брюки, заправленные в хромовые сапожки.

На руках у нее висели пестрые половики.

Поздоровавшись с Дункаем, она пригласила всех в дом:

– Проходите, пожалуйста! А я вот полы помыла только что, – указала она на половики и первой вошла в сени.

– Гостей ждете? – спросил Коньков.

– Какие тут гости! – не оборачиваясь, сказала хозяйка и стала раскатывать от порога половики. – Проходите и присаживайтесь.

В избе было чисто и уютно; по стенам развешаны ружья, чучела птиц и засушенные, связанные пучками травы. Хозяйка поставила на стол глазурованную поставку желтоватой медовухи, потом соленые грибы, вяленую рыбу, огурцы:

– Кушайте на здоровье! Небось проголодались с дороги.

Дункай налил в стаканы мутноватой медовухи, а Коньков, заметив на левом виске у хозяйки синяк и сообразив – почему она на крыльце все смотрела в сторону, подворачивая правую щеку, спросил с улыбкой:

– Кто же вам эту отметину на лице поставил? Или с лешим в жмурки играли?

– Да в погреб вечером спускалась за молоком, оступнулась и ударилась об косяк, – ответила она, слегка зардевшись.

– А где хозяин? – спросил Коньков.

– В городе. Третьего дня уехал в лесничество.

– Вы вчера вечером или ночью не слыхали выстрела?

– Нет, я спала, – поспешно ответила она.

– А недалеко от вас Калганова убили. На Теплой протоке.

– Мне Кончуга говорил… утром, – и глаза в пол.

– И мотора с реки не слыхали? – Коньков подался к ней всем корпусом, как бы желая расшевелить ее, приблизить в эту мужскую застолицу, говорить, глядя друг на друга глаза в глаза.

Она сидела поодаль от стола на табуретке, с лицом печальным и спокойным, и, как бы понимая этот тайный вызов Конькова, посмотрела на него безо всякой робости, в упор:

– Нет, не слыхала. А вы кушайте, пожалуйста, кушайте!

– Давайте горло прополощем! – сказал Дункай. – Потом поговорим.

Мужики чокнулись стаканами, и все выпили.

– Хорошая медовуха! – похвалил Коньков. – С хмелем?

– Самая малость, – ответила хозяйка.

– А вы что ж не пьете за компанию?

– У меня работы много, а с этой медовухи в сон клонит.

– Вы знали Калганова? – неожиданно спросил ее Коньков.

– Да, – она опять опустила голову и стала разгонять руками складки на брюках.

– Когда его видели в последний раз?

– Третьего дня. Они с Кончугой останавливались у нас на ночь. Муж еще был дома. Они располагались там, на сеновале.

– А когда уехали?

– Тогда же, утром. Они на реку, муж в город.

На дворе закудахтали куры и залаяла собака. Хозяйка вышла из дому. Коньков встал из-за стола, прошелся по дому, остановился у подпечника, где хранилась обувь: ботинки, сапоги, туфли.

– Чего гуляешь от стола? – спросил его Дункай.

– Вы пейте, ешьте! – сказал он своим напарникам. – Я дома заправился.

Он закурил и вышел в сени; здесь в углу валялись старые шкуры, олочи, резиновые сапоги; на стенах висели искусно сплетенные связки новых корзин, липовые да вязовые туеса, берестяные лукошки.

Вернулась хозяйка с тарелкой красных помидоров.

– Ну, что там? – спросил ее Коньков.

– Ястреб кружит. Куры разбежались.

– У вас тут прямо настоящий промысел! – кивнул Коньков на лукошки и туеса.

– Сам занимается, любитель. Тайга.

– Сапожки у вас аккуратные. Какой размер?

– Тридцать восьмой.

– А я вот в бахилах топаю. Сорок третий! Тяжело в тайге в сапогах-то: ноги тоскуют, как говорят у нас в деревне. Но форма одежды, ничего не попишешь. А вы чего в сапогах? Олочи удобнее. А то кеды! С дырочками.

– Нет, я не ношу кеды, – поспешно сказала хозяйка, стараясь пройти в избу.

Но Коньков жестом задержал ее:

– А может быть, Кончуга в кедах ходил? Вы не заметили? В тот самый вечер, когда они ночевали у вас?

– Я не обратила внимания… Но вряд ли. Удэгейцы-охотники не любят кед.

– А где у вас обувь хранится?

– Старая вон в углу, то есть здесь, в сенях, да еще на кухне, в подпечнике. Тут рабочая обувь. Сподручно. А новая в шкафу. Хотите поглядеть?

– Спасибо. Я вам верю, Настя. – Коньков поглядел на нее пристально и спросил: – Кажется, вас так зовут?

– Да, – Настя отвела взгляд и потупилась.

4

– Батани, а чем занимался твой хозяин? – спросил Коньков Кончугу, когда они садились в лодку.

– Смотрел следы изюбра, записывал – какой трава ест изюбр, куда его ходил.

– А почему он выбрал для лагеря эту косу?

– Нерестилище рядом. Калганов рыбу считай. Смешной человек, понимаешь. Разве хватит ума столько рыбы считать?

– Ишь ты какой дотошный! Тогда давай на нерестилище! – приказал Коньков.

Кончуга завел мотор, и бат стремительно полетел вверх по реке.

– А ты чем занимался? – спросил опять Кончугу Коньков.

– Немножко рыбачил.

– Х-хе! Немножко? Вон, целый мешок навялил, – Коньков раскрыл лежащий на дне бата мешок. – И ленки, и кета… А ведь нерест начался!

– Мне максиму давали на нерест, сто пятьдесят штук.

– Максимум, – усмехнулся Коньков. – Ты уж, поди, три раза взял свою максиму.

Коньков поднял длинную острогу со дна лодки и спросил:

– Все острогой бьешь?

– Есть такое дело немножко.

– А вот лейтенант штрафанет тебя за такое дело, – сказал сердито Дункай. – Ты что, не знаешь, что острогой нельзя бить рыбу? Да еще во время нереста!

– Почему не знай? Знаем такое дело.

– Зачем же нарушаешь? – спросил Коньков.

– Я совсем не нарушаю. Я только на еду брал. Себе да собакам немножко.

Коньков рассмеялся.

– Уж больно большой аппетит у твоих собак!

– Он изюбра за неделю съедает со своими собаками, – сказал Дункай.

– За неделю нельзя, – покачал головой Кончуга. – За две недели можно съесть, такое дело.

– Быка за две недели? – удивился Коньков.

– Можно и корову, – отозвался невозмутимо Кончуга.

– Да у тебя просто талант! – опять засмеялся Коньков.

– Немножко есть такое дело.

Кончуга сбавил обороты и погнал бат к берегу. Впереди загородил реку огромный залом: свежие кедровые бревна вперемешку со старыми корягами торчали во все стороны и высились горой.

Коньков выпрыгнул на берег первым, Дункай и Кончуга вытащили на отмель лодку и пошли к залому за Коньковым.

– Здесь работал, говоришь, Калганов? – спросил Коньков Кончугу.

– Здесь сидел, – указал тот на обрывистый берег, – смотри и считай – сколько рыбы приходит сюда и подыхай.

Вся отмель перед заломом была усеяна трупами дохлой кеты; иные еще трепетали, били хвостами и, судорожно замирая, хватали жабрами воздух.

И вода перед заломом кишела кетой: одни с разлета выпрыгивали из воды и, сверкая радужным оперением, долетали до самой вершины залома, потом шмякались на бревна и, пружиня всем телом, изгибаясь и подпрыгивая, все в кровоподтеках и ссадинах, снова падали в воду; другие, обессилев от этой отчаянной таранной атаки, вяло разбивали хвостами бугорки прибрежной гальки и не в песок, а в воду выметывали икру, которую тотчас уносило течением, угоняло пустые икринки, не оплодотворенные молоками.

– Что ж это такое? Кто залом навалил? – со злым отчаянием спросил Коньков.

– Леспромхоз. Они ведут сплав, – ответил Дункай.

– Но это ж нерестовая река! – шумел Коньков. – По ней запрещено сплавлять лес, да еще молем.

– Калганов тоже говорил, запрещал такое дело, – отозвался Кончуга.

– Ну и что? – спросил Коньков.

– Сплавляют, – ответил Дункай.

– Хоть бы залом растащили. – Коньков покривился, как от зубной боли.

– Ого! – воскликнул Дункай. – Целой бригаде на неделю работенка.

– Калганов требовал. Растащили, такое дело, – сказал Кончуга. – Два дня проходил – новый залом, понимаешь.

– А что делать? – спросил Дункай. – Дороги нет. Остается одна эта река. Вот по ней и сплавляют.

– Почему же дорогу не строят? – зло спросил Коньков.

– Хлопот много. Без дороги легче план выполнять, – усмехнулся Дункай. – Берут только толстые кедры. Одно дерево повалят – сразу десять кубометров есть. А другие деревья заламывают – наплевать.

– Отчего другие деревья не берут? – спросил Коньков.

– Ильмы, ясень, бархат, лиственница – все тонет.

– И все молчат? – накалялся Коньков.

– Почему молчат? – спросил Кончуга. – Калганов шумел, понимаешь.

– А вы почему молчите, Семен Хылович? Вас же кормит эта река и тайга!

– Кому говорить? Кто нас послушает? – Дункай вяло махнул рукой на залом и пошел к лодке. – Мы уж привыкли.

– Ты привыкыл, а я не привыкыл, – ворчал Кончуга, идя вслед за Дункаем. – Тайга болеть будет, гнить. Плохое дело, привыкыл…

– Ладно, мужики! – сказал Коньков примирительно. – Давайте съездим на ту косу, где мы хотели приземлиться на вертолете. Что там за люди? Чем они занимаются?

– Это лесная экспедиция, – ответил Дункай. – Они определяют сортность леса.

– Каким образом?

– Берут полосу вдоль реки, метров на двести шириной, и считают – сколько и каких деревьев растет на этой полосе? Какой возраст? Что можно брать, что нельзя…

– А давно они здесь работают?

– Да, пожалуй, второй месяц.

– Тогда едем к ним! – приказал Коньков. – Они должны знать Калганова и видели, наверно, кто ночью по реке проезжал.

Не успел еще Кончуга завести мотор, как где-то за лесистым холмом раздался далекий, но зычный звериный рык.

– Вроде тигр? – сказал Коньков, прислушиваясь.

Но рык не повторился.

– Чужой приходил, – ответил Кончуга, запуская мотор.

– То есть как чужой? – удивился Коньков. – У вас что, свои тигры здесь пасутся?

Кончуга раскурил свою трубочку, вывел бат на стремнину и только тут ответил:

– Есть и свои, понимаешь. На Арму один, на Татибе два, где солонцы – тоже есть тигрица и два тигренка. Я все тигры знай. Этот чужой.

– Ты что, видел его?

– Не видел, такое дело.

– Как же ты определил, что он чужой? По рыку, что ли?

– Его собачек таскал.

– Твоих собак?

– Моих не трогал. Которые лес сортируют, у них утащил. Такой тигр человека может кушать.

– На то он и тигр, – сказал Коньков.

– Это не наш тигр. Его из Маньчжурии приходил. Старый тигр, охотится на изюбрь не может. Только собачек таскай. Корову может, овечку, человека.

– Это кто ж тебе говорил, Калганов?

– Я сам знай.

– М-да… – многозначительно покачал головой Коньков и вспомнил давешнюю фразу Косушки: «Уж больно много ты знаешь».

5

Лесотехническую экспедицию они застали на косе. Тут горел костер, на перекладине над костром висели закопченные чайник и котел. Рабочие, вернувшиеся из тайги на обед, успели разуться, скинуть защитного цвета куртки с капюшонами и сетками от комаров; трое блаженно растянулись возле огня, четвертый лежал в палатке, высунув наружу ноги в шерстяных носках.

Коньков, сидевший в носу бата, махнул Кончуге рукой, тот резко вырулил и с разгона направил бат на песчаную отмель. Лодка, скрежеща брюхом о песок и гальку, почти всем корпусом выскочила на сухое.

Коньков выпрыгнул первым из бата и подошел к костру:

– Здорово, ребята!

– Здорово, начальник! – иронично отозвался бородатый детина в черной рубахе с расстегнутым воротом.

Видно было по тому, как остальные рабочие помалкивали, этот детина и был бригадиром.

– Какой я начальник? – сказал Коньков, присаживаясь на корточки и вынимая из костра головешку, чтобы прикурить. – Я из тех, которые следы потерянные ищут, вроде гончих на охоте.

– Их вроде бы легавыми зовут, – подмигнул Конькову беловолосый парень с облупленным от загара носом и прыснул в кулак.

– А ну, заткнись! – цыкнул на него бригадир.

– Да я это к слову… Насчет чего иного вы не подумайте, – оправдывался тот, разводя извинительно руками.

– Легавые – это те, которые хвостом виляют, – сказал Коньков, таким же озорным манером подмигивая беловолосому парню.

Все дружно рассмеялись.

– Я из района, участковый уполномоченный; звать меня Леонидом Семеновичем. – Коньков протянул руку бригадиру.

– Павел Степанович, – отрекомендовался тот.

– Вот и тоже! – сказал Коньков. – Вы давненько на этом месте?

– Четырнадцатый день. А что? – спросил бригадир.

– Чем занимаетесь?

– Тайгу сортируем.

– Слыхали, Калганова убили? – сказал Коньков, глядя поочередно на рабочих.

– Какого Калганова? Ученого, что ли? – аж привстал бригадир.

– Его…

– Когда?

– Где? – допытывался каждый.

– Нынче ночью. На Теплой протоке, – ответил Коньков.

– А может, вечером, понимаешь, – сказал Кончуга, подходя и присаживаясь к костру.

– Какая сволочь? – процедил сквозь зубы бригадир и заковыристо выругался.

– Кто сволочь? – спросил Коньков.

– Да тот, кто убил.

– Во был мужик! Настоящий таежник, – сказал третий рабочий, пожилой лысоватый мужчина, заросший седой щетиной. – Травы нам привез для подстилки в сапоги. И что за трава такая? И пружинит, мягкость придает, и в труху не перетирается.

Подошел к костру и Дункай; в наступившей тишине неторопливо раскурил сигарету от головешки и сказал:

– Забо-отливый был мужик, это правда. Обо всем заботился: и о людях, и о лесе, и о воде. Да не всем это нравилось. У одних забота на словах, другие же с кулаками лезут доказывать свою заботу. В драку лезут. Таких у нас не жалуют.

– Значит, видишь безобразие – и посапывай себе в кулак? – спросил, недобро смерив Дункая взглядом изжелта-смоляных глаз, Павел Степанович.

– Да я не про то, – покривился Дункай. – За порядок переживай, но и себя не бросай, как затычку, в любую дыру. Прорех у нас много. Всех прорех своим телом не закроешь.

– Рассуждать мы научились, а делаем все – через пень колоду валим, – сказал более для себя Павел Степанович и уставился долгим взглядом в костер.

А пожилой мужичок с лысиной подтянул свои сапоги, вытащил из них травяную прокладку и положил просушить ее поодаль от костра.

– Травки подарил нам, – говорил он ласково. – Раньше про таких говорили – божий человек. Мир праху его!

– Такой трава хайкта называется, – отозвался Кончуга. – Я сам доставал ее.

– Ты лучше расскажи, как стадо кабанов съел? – сказал беловолосый парень, посмеиваясь и подмигивая Кончуге.

Павел Степанович грустно усмехнулся и встряхнулся как бы из забытья.

– Это нам Калганов рассказывал, – пояснил бригадир Конькову. – Зимой, говорит, охотились с Кончугой. Стадо кабанов подняли. Я, говорит, убил трех, а Кончуга шесть штук. Снег лежал глубокий. Как вывозить кабанов? Прямо беда. Я, говорит, пошел в деревню за лошадью. Пятьдесят верст просквозил на лыжах. Нет лошадей – все в извоз ушли. Я в райцентр, говорит, подался. А Кончуга посадил всю свою семью на нарты и на четырех собаках привез к убитым кабанам. Раскинул палатку и пошел пировать. Пока, говорит, я лошадь нашел, пока приехал – он уже пятую свинью доедал.

Все засмеялись, и только Кончуга невозмутимо посасывал свою трубочку и смотрел в огонь, будто и не слушал никого.

– У кого ж это рука поднялась? – опять с горечью, покачав головой, спросил пожилой рабочий.

– Кто-нибудь из вас видел вчера вечером мотор на реке? Никто не проезжал тут? – спросил Коньков.

– Вроде бы тарахтел мотор, – сказал бригадир. – Да мы спали в палатке.

– А Николай с Иваном? – воскликнул пожилой рабочий. – Они же долго у костра возились, картошку чистили, рыбу.

– Николай! – крикнул бригадир, обернувшись к палатке.

Но высунутые из палатки ноги в шерстяных носках и не шелохнулись.

– Во зараза! Уже успел заснуть, – удивился бригадир.

– Сейчас я его подыму, – сказал парень с облупленным носом и, схватив дымарь, строя всем уморительные рожи, стал на цыпочках подкрадываться к палатке.

Перегнувшись через лежащего и просунув дымарь в палатку, парень начал качать ручку дымаря. Через минуту из палатки во все дыры повалил густой дым, как из худой печной трубы. Потом оттуда раздался протягновенный мат, прерываемый чихом и кашлем, и здоровенный верзила, протирая глаза, высунул из палатки взлохмаченную голову. Увидев беловолосого с дымарем, крикнул:

– Ты чего, спятил?!

– Это ж я паразитов выкуривал, – ответил тот и, кривляясь, стал отступать к костру.

– Ах ты, химик! – заревел верзила. – Я те самого раздавлю сейчас, как паразита.

Не успел разбуженный встать на ноги, как беловолосый бросил дымарь и дал стрекача в таежные заросли.

– Ладно тебе ругаться, Николай! – сказал бригадир, едва скрывая улыбку. – Дело есть к тебе. Вон лейтенант поговорить с тобой хочет.

Заметив Конькова, Николай заправил рубаху и подошел к костру.

– Вы вчера вечером не видели моторной лодки на реке? – спросил опять Коньков. – Или ночью, под утро.

– Слыхал мотор… И вроде бы не один. Да уж в палатку залез. – Он силился что-то вспомнить, морщил лоб, шевелил бровями и вдруг воскликнул: – Стой! А Иван-то еще на берегу сидел. Рыбу разделывал.

– Что за Иван? – спросил Коньков.

– Это кашевар наш, Слегин.

– А где он?

– Черт его знает! Вот сами ждем, – сказал бригадир. – Пришли на обед, а его нет. Утром пошел на Слюдянку хариусов ловить.

– А где эта Слюдянка? – спросил Коньков.

– Да километра два отсюда будет до нее. Речка. Чистая такая. Форели в ней много.

– Когда же он придет?

– А кто знает? Он у нас заводной, – ответил бригадир и снова выругался. – Если рыба клюет, до вечера просидит. Зато уж без добычи не приходит. Тут с него хоть три шкуры дери. Улыбается, как дурачок: крючок, мол, зацепился за тайменя, чуть в горы не увел. А я вот хариусов по дороге подбирал. Все тайменя обещает принести. Мы уж привыкли к его выходкам и не ждем его. Сами вон обед варим, – кивнул бригадир на кипящий котел.

– Эх, работенка! – сказал Коньков, откидываясь на спину и закладывая ладони на затылок. – Устал, будто чертей гонял. С трех часов утра на ногах. Не везет!

– Зачем не везет? Можно найти кашевара, – сказал Кончуга.

– Где ты его найдешь?

– Я схожу, такое дело.

– Разминешься, – сказал бригадир. – Иван выбирает места укромные.

– Почему разминешься? – возразил Кончуга. – Тайга не город, здесь все, понимаешь, видно.

– Пусть сходит, – сказал пожилой рабочий. – Иван уж там засиделся.

– Ну, валяй! – отпустил Кончугу Коньков. – Только смотри сам не заблудись.

– Смешной человек, понимаешь, – Кончуга пыхнул трубочкой, встал, закинул карабин за спину и ушел.

– А вы отдохните, Леонид Семенович, – предложил Конькову Дункай. – В лодке у нас медвежья шкура.

– Зачем в лодке? Вон лезь в палатку. Там надувной матрац, – предложил бригадир. – А хочешь – лезь под полог.

– Я и в самом деле малость вздремну, – сказал Коньков и полез в палатку.

Заснул он быстро, как в яму провалился. Ему снился сон: будто он еще мальчишкой идет полем, по высоким оржам; чем дальше идет, тем все выше становится рожь, наконец он скрылся в этих колосках с головой, и ему стало жутко оттого, что не видит и не знает, куда надо идти. И вдруг откуда ни возьмись налетают на него два лохматых черных кобеля, хватают его за штаны и начинают рвать их и стаскивать. Он смотрит по сторонам – чего бы найти и огреть этих кобелей, но нет ни камня, ни палки, одна рожь стоит вокруг него стеной. Он хочет ударить их кулаком, но не может: руки онемели от страха и не слушаются. Хочет крикнуть – язык не ворочается, и голоса нет.

– Да проснитесь же вы, наконец! – услыхал он над самым ухом и открыл глаза.

Над ним склонился Дункай и теребил его за брюки и за китель.

– Что случилось? – тревожно спросил Коньков, вскакивая.

– Кончуга вернулся. Говорит – кашевара нет нигде.

– Что ж он, сквозь землю провалился? – сердито проворчал Коньков.

– Наверно, в другое место ушел. Сидит где-нибудь на протоке и рыбачит. Тайга велика. Чего делать будем?

Коньков наконец пришел в себя от сонной одури, вылез из палатки, подошел к костру. Тут вместе с рабочими сидел и Кончуга.

– Ты хорошо смотрел? – спросил его Коньков.

– Хорошо. Кричал много. На Слюдянка нет никого.

– Павел Степанович, куда же он делся? – обернулся Коньков к бригадиру.

– Где-нибудь рыбачит в другом месте. Да вы не беспокойтесь. Вечером придет, – отвечал тот, помешивая в котле деревянной ложкой. – Отдохните у нас. Вместе и пообедаем.

– Нам, брат, не до отдыха, – сказал Коньков, потом повел носом: – А что у вас на обед варится? – и бесцеремонно заглянул в котел.

– Нынче варим рыбные консервы, – ответил бригадир, вылавливая огромной ложкой хлопья разваренной лапши и нечто розоватое, похожее на раздерганные и расплывшиеся клочья розовой туалетной бумаги.

– Значит, нынче консервы! А вообще что варите? – спросил Коньков.

– Уха бывает. Изюбрятину варим.

– А что, изюбрятина кончилась?

– Есть. Да Иван куда-то схоронил. Искали, искали… Где-то у воды прикалывает, в холодке. Или в реку опускает. В кастрюле она у него хранится, веревкой обвязана, да еще в целлофановом мешке. Так она сохраннее.

– А где достали изюбрятину? – спросил Коньков, все более оживляясь.

– У охотников Иван покупает.

– Вы ему продавали, Семен Хылович? – спросил Коньков у Дункая.

– Нет, – ответил тот твердо. – К нам за мясом он не приезжал. Да и пантовка кончилась.

– У вас кончилась, у других нет, – усмехнулся бригадир. – До сих пор бьют. Тут эти охотники шныряют, как барыки на базаре. Вот приедет Иван – он вам все расскажет.

– Ладно, – сказал Коньков. – Мы завтра приедем. Только вы предупредите его, чтобы он никуда не уходил.

– Будет сделано, – сказал бригадир.

– Кончуга, заводи мотор! – приказал Коньков, вставая. – Поехали к вам в село.

6

Село Красное стояло на высоком берегу укромной протоки. Сотни полторы новеньких домов, рубленных в лапу, то есть с аккуратно обрезанными да обструганными углами, крытые серым шифером и щепой, вольготно раскинулись по лесному косогору. Каждый поселянин норовил повернуть свой дом окнами на реку, то есть на протоку, широкий и спокойный рукав, отделенный песчаным наносным островом от протекавшей неподалеку шумной и порожистой реки Вереи.

Тут не было ни улиц, ни переулков, отчего все село смахивало на огромное стойбище; каждая изба, казалось, стоит на отшибе, в окружении зарослей лещины, жимолости да дикой виноградной лозы. Между отдельными группами домов стояли даже нетронутые раскоряченные ильмы, голенастые деревья маньчжурского ореха да густые иссиня-зеленые шапки кедрача. Жили здесь и удэгейцы, и нанайцы, и орочи, и русские, и татары. Дункай, посмеиваясь, называл свое таежное село лесным интернационалом.

Они подъехали к песчаному берегу, где на приколе стояли такие же, как у них, длинные долбленые баты, похожие на африканские пироги. Дункай цепью привязал бат к столбу, врытому у самого приплеска, и сказал Конькову:

– Я схожу домой, прикажу хозяйке, чтобы обед приготовила.

– Спасибо, Семен Хылович! А может, у вас столовая есть? Неудобно, право, – засмеялся Коньков.

– Столовая только вечером откроется. А до вечера живот к спине подведет. Как допрашивать будешь? – засмеялся Дункай. – Пошли со мной!

– Я через часик приду. Пока вон со стариками поговорю.

Старики сидели тут же на берегу на бревнах, поглядывали на приезжих, покуривали.

– Ну, давай! Тебе виднее.

Дункай взял весла и ушел домой, а Коньков с Кончугой поднялись на высокий берег, к бревнам. Здесь же один старик с редкой седой бороденкой и жидкими усами, засучив рукава клетчатой рубашки, заканчивал работу над долбленной из цельного ствола тополя остроконечной лодкой-оморочкой. На бревнах, в синих и черных халатах – тегу, расшитых ярким орнаментом по бортам и по стоячему вороту, сидело пять стариков, каждый с трубочкой во рту. Возле бревен кипел черный большой казан со смолой.

– Багды фи![1] – приветствовал их Коньков по-удэгейски.

– Багды фи! Багды! – оживленно отозвались старики.

– Хорошая будет оморочка! – похвалил Коньков плотника. – На такой до большого перевала доберешься, легонькая, как скорлупка. – Коньков хлопнул ладонью по корпусу новой оморочки, и гулкое эхо шлепка отдалось на дальнем берегу. – Во! Звенит как бубен. Шаманить можно.

Старики опять, довольные, заулыбались.

– О до![2] – обратился Коньков к самому ветхому старику с желтым морщинистым и безусым лицом, в меховой шапочке с кисточкой на макушке. – Ты знал ученого Калганова?

– Калганова все село наше знай, – ответил тот. – Хороший человек был. Кто его убивал, свой век не проживет. Сангия-Мама[3] накажет того человека.

– А у вас на селе не знают, кто это сделал?

– Не знают.

– Когда у вас последний раз был Калганов?

– Неделя, наверное, проходила.

– Почему наверное? А точнее?

Собеседник Конькова посасывал трубочку и молчал, словно и не слыхал вопроса Конькова.

Коньков допытывался у других стариков:

– А может, две недели прошло? Никто не помнит?

– Может быть, две, понимаешь, – ответил лодочник.

– Так две или одна?

– Зачем тебе считай? Две, одна – все равно, – сказал старик в шапочке.

– Нет, не все равно, – сказал Коньков, несколько обескураженный таким безразличием.

Потоптался, подошел опять к плотнику, тесавшему лодку.

– Не продашь?

– Для себя делай, – ответил тот.

– Н-да… А кто из вас хорошо знал Калганова?

– Сольда, – ответил лодочник.

– Который это Сольда? – спросил Коньков.

– Я, понимаешь, – ответил старик в шапочке.

– Ты с ним в тайге бывал?

– Бывал, такое дело. Проводником брал один раз.

– Ты ничего не замечал за ним? Может быть, он ругался с кем? Враги у него были?

– Может, были. А почему нет?

– Да не может быть, а точно надо знать.

– Не знай.

– Ну, как он относился к вашим людям и вы к нему? Не обижал?

– Его смешной, понимаешь, – ответил Сольда, выпуская клубы дыма. – Немножко обижал.

– Каким образом? – оживился Коньков.

– Его говорил: человек произошел от обезьянка.

Старики засмеялись, а иные стали плеваться.

– А чего тут смешного или обидного? – удивился Коньков.

Сольда поглядел на него, как на неразумного младенца, вынул трубочку и мундштуком ткнул себя в голову.

– Разве я обезьянка? Тебе чего, ребенок, что ли? – и, скривив губы в саркастической усмешке, стал говорить горячо и яростно: – Мы видали, такое дело, обезьянку. В Хабаровске было совещание охотников. Потом в цирк возили, обезьянки показывать. Маленький зверь вертится туда-сюда. Как может человек произойти от такой зверь? Разве я, понимаешь, туда-сюда голова верти? Детей за такое дело наказывать надо.

Коньков едва заметно улыбнулся и спросил:

– А как ты думаешь, Сольда, от кого произошел человек?

– Наши люди так говорят: удэ произошел от медведя. Его зовут Одо, старший рода, понимаешь. Это правильно. Медведь ходит важно, никого в тайге не боись. На двух ногах может ходить, одинаково человек.

Старики закивали головами:

– Так, так…

– Ну, ладно! Удэ произошел от медведя, – согласился Коньков, поблескивая хитровато глазами. – А русский от кого? Или, допустим, татарин?

– Я не знай. Ты, может, от обезьянка. Чего стоишь, вертишься? Садись!

Старики опять засмеялись. Коньков, тоже посмеиваясь, сел на бревнышко, закурил.

– Все ты знаешь, Сольда.

– Конечно, – согласно кивнул тот.

– А вот скажи, что это за тигр тут появился? Говорят, из Маньчжурии пришел? Собак таскает.

– Э-э, Куты-Мафа[4] собачку любит кушать. И наш, и маньчжур одинаково.

– Но этот бродит везде, людей пугает?

– Э-э, тигр нельзя говорить. Сондо![5] – сказал Сольда и пальцем покрутил вокруг себя. – Его все слышит. Потом пойдешь на охоту – его мешать будет. Сондо!

– Ну, ты прямо профессор, – опять усмехнулся Коньков.

– А почему нет?

С невидимой за лесным заслоном реки послышался отдаленный стрекот мотора. Коньков мгновенно встал и прислушался.

– Ровно гудит. Значит, издалека. Кто-то со станции едет, из райцентра. Кончуга, а ну-ка сбегай на реку, погляди!

– Зачем бежать? – спросил Сольда. – Это Зуев едет. Его мотор. Самый сильный. Такой больше нет у нас.

– Зуев! Тогда я сам сбегаю. Он мне нужен, – сказал Коньков, выплевывая папироску и собираясь бежать на реку.

– Опять не надо бежать, – невозмутимо сказал Сольда. – Его сам сюда поворачивает.

Коньков влез на бревна и стал поглядывать на протоку – свернет сюда Зуев или нет?

– Слушай, Сольда, – спросил Коньков. – А ты не слыхал вчера вечером мотора на реке?

– Слыхал.

– Не Зуева? Не узнал?

– Нет, не Зуева. Проходили два мотора «Москва».

– Чьи?

– Не знай.

Зуев и в самом деле завернул в протоку; его новая длинная лодка, крашенная в голубой цвет, стремительно вылетела из-за кривуна и, обдавая волной стоявшие на приколе удэгейские и нанайские баты, лихо пришвартовалась к причальной тумбе. Зуев, сильный, рослый мужчина средних лет, с коротко подстриженными рыжими усиками, в кожаной тужурке и в высоких яловых сапогах, пружинисто выпрыгнул из лодки и быстро пошел вверх по песчаному откосу, остро и резко выбрасывая перед собой колени.

– Здорово, лейтенант! – подошел он к Конькову, протягивая руку. – Я уж в курсе. В городе слыхал о несчастье. Хочу поговорить с тобой.

– Вот как! – удивился Коньков. – И я тоже хочу с тобой поговорить. – Потом крикнул Кончуге: – Батани, сбегай к Дункаю, принеси ключ, от конторы!

– Зачем бегай? Контора открыта. Заходи и говори сколько хочешь, – сказал Сольда.

Деревянная контора артели, похожая на обычный жилой дом, стояла тут же, у самой протоки. Невысокое крыльцо, дощатый тамбур и – наконец – рубленая изба, перегороженная тесовой перегородкой на две половины. На стенах были наклеены плакаты: «Берегите лес от пожара!» – огромная спичка, от которой вымахивает пламя на зеленую стенку леса; «Браконьер – злейший враг природы» – стоит молодчик в болотных сапогах и целится из ружья в стаю лебедей; в кабинете председателя висела карта района величиной с Бельгию.

Из мебели – в одной половине скамьи вдоль стен и табуретки возле стола; в другой половине, в кабинете, стоял клеенчатый диван, просиженный до ваты, и несколько венских стульев возле длинного стола, покрытого красным сатином.

Двери настежь. И – ни души.

– Садись! – указал Коньков Зуеву на диван, сам же сел за стол, на председательское место, вынул из планшетки толстую клеенчатую тетрадь и ручку.

– Эх, мать-перемать! – выругался заковыристо Зуев и хлопнул ладонью о голенище своего сапога. – Ведь надо же?! Такого человека ухлопали! Окажись я дома – может, ничего и не было бы.

– То есть как? – спросил Коньков с некоторым удивлением.

– У меня жил бы – и вся недолга.

– Значит, вы знакомы были?

– А как же?! Положение мое – прямо скажем – незавидное. – Зуев потупился, сцепив зубы и выдавливая на скулах желваки, покрутил головой с досады.

– В чем же дело? Что значит незавидное положение?

– Да как ни верти, а случилось это неподалеку от моего дома. Вот и гадай и думай что хочешь. Теперь каждому вольно нос совать. То да се… трепать начнут. Мало меня, так и жену прихватят. Народ есть народ: на несчастье и любопытные летят, как мухи на мед. – Он требовательно уставил на Конькова свои узкие, стального отблеска глаза и хищно передернул ноздрями. – Ведь не просто же ты меня завел в эту контору?

– Тебе неприятен этот разговор?

– Да не в том дело…

– А чего ж ты волнуешься?

– Ну, как не волноваться? Ведь знакомы… И не один год.

– Бывал он у вас?

– Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь спрашивает: на кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь – на человека подозрение. А я за сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? – спрашивает. А какие предположения? Что я их, во сне видел?

– Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? – спросил Коньков.

– Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же промысловую артель. Они убили семь пантачей сверх лицензий. Калганов и сцепился с председателем, с Дункаем.

– А что же Дункай?

– Дункая тоже понять можно: нынче взяли сверх плана, а могли бы и недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется.

– Ну, не скажи! – возразил Коньков. – И зверю можно учет наладить.

– Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у них поперек горла. – Зуев даже по коленке прихлопнул. – Артель с охотоуправлением спелись. Те спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники – все хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение… А Калганов шел от науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил.

– Он часто бывал здесь?

– Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь расселяется. Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом идет.

– Но эта же территория не относится к заповеднику?

– В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего это он лезет в наши угодья?

– А что, потихоньку браконьерствуют охотники?

– Х-хе, потихоньку! – усмехнулся Зуев. – Наш, местный охотник как скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу – у него карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не кто-нибудь, а Калганов.

– Зачем же он взял его в проводники?

– Ума не приложу. Дункая спроси – он назначал. Он и знает. И насчет Ингани знает.

– Какой Ингани?

Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил:

– Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась от Калганова в больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая. – Зуев вроде как бы извинительно развел руками: передаю, мол, слухи по необходимости. – Вот я и говорю: лезть в чужую душу со своим копытом… Дело нескладное.

– Правильно! – кивнул головой Коньков. – Чужая жизнь – потемки.

Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь.

– Дак я пошел? – спросил Зуев в некоторой нерешительности, втайне надеясь, что Коньков, заинтригованный этими известиями, задержит его с расспросами.

Но лейтенант неожиданно сказал:

– А чего ж время-то терять?

Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери.

– Квиток от гостиницы не сохранился? – спросил Коньков.

Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо:

– Я его оставил у следователя.

7

Коньков познакомился с Дункаем еще в Приморске, в ту пору, когда уволился из милиции. Семен Хылович учился в краевой партшколе, а Коньков был внештатным корреспондентом молодежной газеты, заочно учился в университете на юридическом факультете и еще подрабатывал шофером. Однажды он возил по городу удэгейскую делегацию из Бурлитского района. Старшим этой делегации был Дункай. Разговорились. Оказалось, что у них был общий знакомый – старшина милиции Сережкин.

Старшине Сережкину Коньков когда-то помогал распутать дело о краже в селе Переваловском. А Дункай был односельчанином этого Сережкина, ходил в парторгах колхоза имени Чапаева, а потом уж попал в партшколу. Дункай был нанайцем, выросшим в русском селе Тамбовке, говорил отменно по-русски, по-нанайски и по-удэгейски. После окончания партшколы его и направили сюда, на Верею, председателем охотно-промысловой артели, где поселился, по выражению самого Дункая, целый интернационал. Здесь, в артели, знание языков очень пригодилось Семену Хыловичу.

А года через три попал сюда, в Воскресенский район, и Коньков; хоть и окончил он юридический факультет заочно, но устроиться следователем в Приморске, так, чтобы и квартиру получить, не смог; а жить в частных комнатенках надоело, к тому же стал подрастать ребенок. И жена забастовала. Вот Коньков и явился с повинной опять в милицию…

Его встретили радушно, простили старый грех, но предложили самый захолустный район, где была готовая квартира. Делать нечего, Коньков согласился. Поселились они в Воскресенском, жена пошла работать учительницей, а Коньков стал районным уполномоченным и в зимнее время не раз охотился со своим старым другом Дункаем.

Семен Хылович встретил его сегодня по-барски: на столе стояла обливная чашка, полная розоватой талы[6] из тайменя, присыпанная перцем и черемшой, глубокая тарелка красной икры, нарезанная крупными кусками юкола[7], пропитанная горячим сентябрьским солнцем и оттого облитая проступившим ароматным жиром золотистого оттенка, да еще целая жаровня запеченных радужных хариусов. И бутылка водки посреди стола, и рюмочки, и бокалы желтоватого сока лимонника, который до краев наполнял высокую стеклянную поставку. И вдобавок ко всему – хрустальная ваза, полная, будто золотыми слитками, нарезанного кусками сотового меда.

– Семен Хылович, да разве можно голодного человека встречать таким пиршеством? Я умру от аппетита, не дотянув до стола! – сказал Коньков, оглядывая все это богатство.

– Все свое. Сам добывал, – смущенно и радостно улыбался Дункай. – Садись, пожалуйста!

На Дункае была рубашка с закатанными по локоть рукавами и с распахнутым воротом, обнажавшим его крепкое тело цвета мореного дуба. Голову он коротко стриг, отчего его черные волосы торчали густо и ровно, придавая голове форму идеального шара.

– А где Оника? – спросил Коньков, присаживаясь к столу.

– Вот он я! – смеясь, выглянула с кухни, из-за цветной занавески, маленькая, похожая на школьницу жена Дункая.

– Отчего ж вы не за столом?

– Я сытый. Кушайте на здоровье! – и скрылась опять на кухне.

– Мы выпьем первую рюмку за ее здоровье. Вот и ей почет, – посмеивался Дункай, наливая в рюмки водку.

– А ты знаешь, сюда Зуев заезжал, – сказал Коньков, ожидая вызвать у него удивление.

– Я в окно видел, – равнодушно ответил тот.

– А чего ж ты в контору не пришел?

– Зачем? Что нужно, ты и здесь спросишь.

– Пра-авильно! – шутливо произнес Коньков. – А еще знаешь, почему ты не зашел?

– Ну?

– Не любишь ты его.

– Тоже правильно. Ну, поехали!

Они выпили, выдохнули, как по команде, и стали закусывать.

– Он мне, между прочим, рассказывал про Ингу, племянницу Кончуги.

– Есть такая.

– Что она делает?

– Заведующая нашего медпункта.

– Говорит, что она с Калгановым была знакома?

– Была.

Дункай ел, пил, потчевал гостя и ласково поглядывал на него. И Коньков чокался с ласковой улыбкой, ел, хвалил талу, форели и вдруг сказал:

– Слушай, а что у вас тут с Калгановым было? Говорят – он в суд грозился подать на артель?

Дункай вздохнул, отложил вилку и, подаваясь грудью на стол, спросил:

– Это Зуев говорил?

– Допустим. А что, неправда?

– Правда. Мы семь пантачей взяли сверх плана. Вот из-за этого и был скандал.

– Как же так? – Коньков с удивлением развел руками. – Ты, что ли, разрешил?

Дункай поморщился от досады и сказал таким тоном, каким отвечают, оправдываясь при недоразумении:

– Ну, зверь же не корова, во дворе не стоит. Как ты его сосчитаешь? Пошли охотники в тайгу – кто ни одного не убил, кто двух. А лицензии даем на бригаду.

– А почему не каждому в отдельности?

– Потому что у нас нет таперских участков.

Коньков не понял: при чем тут таперские участки? И решил зайти с другого конца:

– Скажи, пожалуйста, Батани Кончуга знаком был до этого с Калгановым?

– Знаком.

– Говорят, Калганов у него карабин отбирал. Кончуга, наверное, обиделся?

– Зачем обиделся? Калганов добрый человек. Отбирал, да отдал. Кончуга не браконьер.

– Но стрелял без лицензии?

– Я ж тебе сказал, что наши лицензии вроде разнарядки, бумажки для отчетности.

– Но е-мое! – Коньков с досады даже вилкой пристукнул по столу. – Неужели ты не понимаешь? У них же конфликт был! Зачем же сводить их в тайге один на один? Да еще не на день, на два, а на целый месяц. Зачем ты назначил в проводники Кончугу? Или других не было?

Дункай замялся, потом сказал с тяжелым вздохом:

– Ну что ты привязался? Остальные были на клепке – ясень заготовляли для мебели.

– Дак что ж, нельзя было отозвать кого-нибудь с клепки? Они же всего за шесть верст отсюда работают!

– Ну и прилипчивый ты! – Дункай покачал головой и опять поморщился. – Пойми же, здесь нет никакого подвоха. У Кончуги детей много. Панты он не добыл в этом году – не повезло ему на охоте. А на клепке какой заработок? Вот я решил отправить его с Калгановым – проводнику хорошо платят. И потом, Кончуга надеялся, что Калганов разрешит ему убить одного пантача.

– Но нет же лицензии!

– Тогда были.

– И ты дал ему лицензию?

– Зачем? Калганов сам мог разрешить. Мог войти в положение человека. Ведь нуждается Кончуга. За панты много платят. А Калганов был добрый человек.

– Подожди! То Калганов карабин отбирает за браконьерство, то сам вроде бы потворствует. Что-то здесь не вяжется. Ты мне откровенно скажи – в чем дело?

– А дело в том, что порядка у нас нет, – сказал Дункай, выходя из себя и наливаясь фиолетовым багрянцем. – Если хочешь знать – мы сами потворствуем этому браконьерству.

– Как это так? – опешил Коньков.

– А вот так. Ты видел эти заломы? Сколько там одной кеты гибнет? Может, миллион. Видим, но молчим. А мужикам внушаем: не тронь лишней кеты. Она, мол, общее достояние. Значит, одну рыбу не тронь, а миллионы пусть гибнут? Ну, что они, эти мужики, слепые? Или дети неразумные? Как они думают о нас?

– Допустим, ты с рыбой прав. Но ведь зверь – не рыба. Здесь особая статья.

– Да то же самое! – с силой воскликнул Дункай. – Скажи, кто только по нашей тайге не лазает? И леспромхозовские охотники, и райпотребсоюзовские, и наша артель, и любители всякие из отдаленных центров, и просто шалые хищники. Бесхозная она у нас, тайга-то! Вот мы учимся в школах, в институтах, нам внушают: охотничьи угодья должны быть закреплены за артелями, разбиты на таперские участки… А что на самом деле? Тьфу! Бардак! Извини за выражение.

– А что дадут эти таперские участки?

– Как что? Зверь-то, он ведь родные места знает. Небось был бы у того же Кончуги свой таперский участок, он бы на пушечный выстрел не подпустил бы к нему ни одного браконьера. И сам бы не взял сверх нормы ни одной соболюшки, ни одного пантача. Потому что кормился бы с этого участка и нынче, и завтра, и через многие годы.

– А почему же не закрепят за вами угодья? Кому это на руку?

– Всяким бездельникам да хищникам. Да еще любителям дешевой пушнинки да дичинки, да тем, которые любят развлекаться, из некоторых заведений. Один Калганов носился с этими таперскими участками, пока самого не ухлопали. Он и срывал на мне горе: плохо смотришь! А я что? Дух святой, чтоб углядеть за всеми? И семимильных сапогов у меня нету. Тайга велика. Один наш район с Голландию будет.

– Н-да, брат, дела… – Коньков в задумчивости побарабанил пальцами по столу. – Откуда Калганов?

– Из филиала Академии наук. А раньше был директором соседнего заповедника.

– И часто он у вас бывал?

– Не часто… но бывал. Года три назад он выпускал здесь баргузинского соболя. Изучал парнокопытных, книги писал.

– Он у тебя останавливался?

– Нет, в школе.

– В классе, что ли? Или у знакомых?

– Учительница тут была. Ну и он при ней, значит, приспосабливался.

– Куда же она делась?

– Вышла замуж за Зуева.

– Настя!

– Она.

– Вот оно что!..

Помолчали. Коньков вынул папироску, размял ее, Дункай тем временем услужливо вычеркнул спичку.

– Как думаешь, Семен Хылович? – спросил Коньков, прикуривая и глядя на Дункая. – Калганов разрешил Кончуге взять пантача, или он ваньку валяет?

– Не знаю. Я с ним и не был.

– А где сейчас Инга?

– Наверное, на медпункте.

Коньков засобирался.

– Ну, спасибо тебе за угощение и за откровенность, как говорится. Извини, если в чем был навязчив.

– Ну, об чем речь, – сказал Дункай. – Служба такая. Я ж понимаю.

– Так я пошел на медпункт.

– Ночевать приходи.

– Спасибо!

Коньков закинул через плечо свою планшетку, снял с вешалки фуражку и вышел.

8

Сельская больница размещалась в доме, срубленном из бруса на три связи. И крыльцо высокое, с тесовым козырьком.

Коньков, постучавшись, вошел в первую дверь и оказался в амбулатории. За столом в белом халате и в белой косынке, перехватившей ее иссиня-черные волосы, сидела молодая удэгейка с мелкими приятными чертами лица: низкий, но прямой носик, маленькие алые губки – двугривенным можно накрыть – и узкие, диковато-быстрые смоляные глаза.

Глянув на Конькова, она сказала:

– Присядьте на табурет.

И занялась своим посетителем. Перед ней сидел пожилой охотник-удэгеец в мятом пиджачке и в олочах с длинными ремешками, оплетавшими его ноги точно оборы.

Рука его лежала на столе – во всю ладонь загноившийся, забитый грязью порез.

– Чего же вы так руку запустили? Раньше надо было приходить, – сердито отчитывала охотника Ингани.

Тот ей что-то ответил по-удэгейски и засмеялся.

– Вот отрежут вам кисть, тогда посмеетесь, – строго сказала докторша.

– Э-э, один палец оставляй, чтоб крючок дергай, – и хорошо, – посмеивался старик.

– Оля! – позвала Ингани.

Вошла медсестра, тоже во всем белом, молоденькая, но русская.

– Промойте ему руку как следует марганцовкой, положите мази Вишневского и перевяжите.

– Кикафу, пошли в перевязочную! – Оля хлопнула удэгейца по плечу.

– Пальцы резать не будешь? – спросил он.

– А это как себя станешь вести, плохо – отрежу.

– Мне один оставляй – и хватит. Вот этот, – Кикафу, довольный собственной шуткой, пошел за Олей в перевязочную.

– Итак, я вас слушаю? – обернулась Ингани к Конькову. – Что у вас болит?

– Я – участковый уполномоченный. И, видите ли, – извинительно заулыбался Коньков, – я в некотором роде по иной части.

– Понимаю, вы пришли допрос снимать?

– Ну, зачем же так? Допрашивает следователь. А я веду беседы, знакомлюсь с обстоятельствами. Вас Ингой зовут?

– Да.

– А меня Леонидом Семеновичем. Рад познакомиться.

– Что же вас интересует, Леонид Семенович? – Ингани не приняла того доверительно-ласкового тона, с которым обращался к ней Коньков, держалась как натянутая струна и отвечала сухо.

– Для начала мне хотелось бы знать, что сказал вам старый охотник насчет своей руки? Судя по его улыбке, это было что-то забавное.

– Он мне сказал, что рука – не нога. На охоту на руках ходить не надо.

Коньков усмехнулся.

– Почему же он так запустил рану?

– Старые охотники соблюдают старый обычай: за два месяца перед отправкой в тайгу на охоту они не только лекарств никаких не принимают, но даже не умываются. Это у них называется… как бы по-русски сказать? Обтаежиться, что ли? Чтобы весь он лесным духом пропитался, чтоб никаких посторонних, ну, человеческих, что ли, запахов от него не исходило. Тогда зверь его не так остро чует.

– Интересно! – покачал головой Коньков.

– А что еще вас интересует? – спросила не без иронии Ингани.

Коньков развел руками.

– Да вот, в больнице вашей ни разу не был. Вроде бы вы неплохо устроились. Кроме этой амбулатории, какие есть еще помещения?

– Пойдемте, покажу.

Ингани встала и все так же сухо, строго держась, повела его и деревянным голосом давала пояснения:

– Здесь у нас родильное отделение, здесь приемный покой, там аптека…

– А где же больные? – с удивлением спросил Коньков.

– Какие теперь больные? Сезон охоты скоро начнется. Они сами в тайге лечатся.

– Аптечку им даете с собой?

– Не берут. У них психология не та. С аптечкой не охотник.

– Простите, а куда ведет вон та дверь?

Ингани убрала прядку волос со лба под косынку и в упор, вызывающе поглядела на Конькова.

– Эта дверь ведет в мою комнату… личную.

– Извините, но мне хотелось бы заглянуть.

Опять пауза и молчаливый упорный взгляд.

– Это – моя обязанность, а не прихоть, – извинительно сказал Коньков.

– Хорошо! – Ингани пошла вперед, раскрывая дверь. – Прошу!

Они вошли в небольшую, уютно обставленную комнату, похожую скорее на мужской охотничий кабинет, – над диваном висел карабин, со стены спадала на подлокотники кресла пятнистая шкура барса. Рога изюбра, чучела птиц…

Коньков посмотрел в угол прихожей: под вешалкой, на полочках, аккуратно были поставлены в рядок черные лакированные туфли, расшитые тапочки с меховой оторочкой, желтые олочи с загнутыми носами. Рядом лежали ракетки.

– В бадминтон играете? – спросил Коньков, кивнув на ракетки.

– Играю. – Ингани стояла посреди комнаты бледная, но спокойная.

Коньков улыбнулся.

– В бадминтон играете, а кед нету. Как же вы обходитесь?

– Я предпочитаю олочи. Они удобнее – отпечатков не оставляют.

Коньков пристально поглядел на Ингани, но ни один мускул не дрогнул на лице ее – все та же подчеркнутая сухость и отрешенность.

– Интересно вы рассуждаете, – сказал он наконец. – С подтекстом, как теперь говорят писатели.

– Уж как могу.

На столе стояла большая фотокарточка под стеклом в синей рамочке – это был Калганов в кожаной куртке, с ружьем через плечо на фоне таежных зарослей. Борода и улыбка во все лицо. Коньков невольно задержал взгляд на нем: столько было силы и бесшабашной самоуверенности или даже дерзости на этом лице! Жил человек и думал, поди: неотразим и вечен, как бог, – мелькнула мыслишка в голове Конькова.

– Калганов вам подарил? – спросил он.

– Не украла же, – вызывающе ответила Ингани.

– А шкуру барса тоже он?

– Нет, сама добыла.

– Вы охотник?

– Да.

– А я думал, что карабин вашего дяди, Батани. – Коньков подошел к ружью.

– Снимайте, снимайте! Вы же за тем и пришли сюда, чтобы карабин осмотреть.

– Приятно говорить с человеком, который все понимает.

– Спасибо за любезность.

– Прошу прощения! – Коньков извинительно развел руками, но карабин снял.

– Легонький. Прямо игрушка! – Коньков открыл затвор, посмотрел в ствол. – А ой у вас, простите, не чищен, и порохом пахнет. Совсем недавно стреляли?

– Да. Вчера стреляла. Нюх у вас хороший.

Он пропустил колкость мимо ушей.

– Где стреляли, на охоте?

– Нет, по мишеням.

– А-а! Где мишени берете? Сами рисуете?

– Бог дает. Вон мои мишени – шишки кедровые.

Две свежих шишки лежали на столе. Коньков взял одну, колупнул ногтем.

– Рано вы их сбиваете – смоляные еще. Значит, развлекаетесь?

– Извините. Других развлечений нету.

– Ну вот, и мы сейчас развлечемся. Пойдемте со мной!

Они вышли на крыльцо. Неподалеку от поленницы дров стояла бадья с песком. Коньков приложился и выстрелил в бадью. Потом протянул карабин Инге:

– Видите отметину в бадье?

– Вижу.

– А ну-ка, покажите класс!

Ингани, почти не целясь, дважды выстрелила в бадью. Коньков подбежал к бадье и сказал восторженно:

– Ну, надо же! Одна в одну всадили.

Он выгреб пули из песка и положил их в сумку.

– Возьму на память. Хорошо стреляете!

9

Кончугу нашел он в сумерках; тот неподалеку от своего дома, прямо в тайге, колол дрова и складывал их в поленницу. Два огромных выворотня – ильм и пихта, высоко задрав обнаженные корни, валялись тут же; деревья были распилены и уже наполовину расколоты.

– Дары природы прибираешь? – спросил Коньков, подходя.

– Ветер сильный гулял, деревья повалил, – сказал Кончуга, присаживаясь на чурбак и раскуривая трубочку. – Дункай эти два дерева мне отдавал.

Коньков тоже закурил, сел рядом.

– Послушай, Батани! Надо говорить со мной откровенно. Понимаешь? Иначе тебе же хуже будет.

– Почему хуже?

– Да потому, что ты финтишь.

– Чего такое финтишь?

– Ну, что-то скрываешь от меня. Давай начистоту: разрешил тебе Калганов идти на пантовку или ты самовольно ушел?

– Какая тебе разница? Разрешил, конечно.

– Так, допустим. Сколько вы с ним были в тайге?

– Вторая неделя.

– И ни одного изюбря не видали за это время?

– Нет. Только сохатый видали.

– Ну, так убил бы сохатого!

– Зачем мне сохатый? – Кончуга виновато улыбнулся. – Сохатый панты нет.

– Но на панты нужна лицензия! – повысил голос Коньков.

– Зачем лицензия? – удивленно переспросил Кончуга, даже трубочку вынул изо рта и поднял ее кверху. – Калганов сам начальника! – произнес со значением и после короткой паузы сказал с улыбкой: – Его немножко подумал – разрешил.

– Чего ты дурака валяешь! – возмутился Коньков.

– Почему дурака? – обиделся Кончуга.

– Калганов закон не нарушал.

– Зачем Калганов? Я нарушал. Один раз он мой карабин отбирал, прошлый год.

Коньков саркастически усмехнулся.

– Ну? И теперь ты говоришь, что Калганов противозаконно послал тебя на пантовку?

– Почему против закона?

– Так лицензии у вас не было?! – взорвался Коньков.

Кончуга опять стал терпеливо, как ребенку, разъяснять ему:

– А зачем лицензия? Калганов разрешал. Тебе не понимай, что ли?

– Угу! Понял, чем мужик бабу донял. – Коньков поглядел на него, иронически прищуриваясь, и другим тоном спросил: – А ты не скажешь, что было между Калгановым и твоей племянницей Ингой?

– Не знай, – коротко и сердито ответил Кончуга.

– Значит, посторонние люди знают, а ты, ее родной дядя, не знаешь?

Кончуга сунул трубку в рот и сделал каменное лицо – будто и не слыхал, о чем его спрашивает Коньков, и глядел куда-то в сторону, попыхивая дымком.

– Ну, ладно… – Коньков тронул его за локоть и спросил с тем же ироническим оттенком: – Ты случайно не видел в тот день, накануне убийства, Ингу у вас в лагере? Она не приезжала к вам?

– Не знай, – резко ответил Кончуга.

– Ну, что ж… Тогда поедем и узнаем.

– Куда?

– К кашевару Слегину. Он-то видел, кто по реке проезжал той ночью. Так что подготовь мотор. А я возьму горючее у Дункая, и завтра утром поедем. Надеюсь, что на этот раз застанем кашевара.

Но съездить вторично в лагерь лесной экспедиции им не удалось.

Утром, чуть свет, Дункая и Конькова, ночевавшего у него, разбудил сильный грохот в дверь, Дункай, сердито чертыхаясь, пошел открывать дверь и вернулся в дом с бригадиром лесной экспедиции Павлом Степановичем.

– Извините за раннюю побудку, – сказал тот, вытирая сапоги о половик возле порога. – Но у нас несчастье.

– Что за несчастье? – спросил тревожно Коньков с дивана; уже успевши натянуть сапоги, он торопливо застегивал китель.

– Иван Слегин пропал, – ответил бригадир.

– Кашевар, что ли? – спросил Дункай.

– Он самый.

– Как то есть пропал? – Коньков прошел к столу, указал на табуретку бригадиру: – Да вы садитесь! – и сам сел.

Павел Степанович положил на стол серую кепочку, присел на табурет и стал рассказывать; его тяжелое одутловатое лицо с вислым носом было серым от бессонницы.

– Мы, значит, пообедали после вас, на работу сходили, вернулись в лагерь… А Слегина все нет. Тут Зуев к нам подвернул, из города ехал. Поговорили: то да се. «А где Иван?» – спрашивает Зуев… Сами ждем. Ушел, говорим, с утра рыбачить – и как сквозь землю провалился. «Да вы что ж сидите, мать вашу перемать, – заругался Зуев. – Уже сумерки на дворе. Искать надо! А вдруг что случилось?» Пошли искать, сперва на Слюдянку… Всю речку исходили – кричали, шумели – никого. Прошли дальше, на Кривой ручей, это в двух километрах от Слюдянки. И вот на берегу ручья находим эту кепочку, а рядом свежие следы тигра. Крупный след! Вон, с блюдце будет. Мы опять кричали, шумели… Искали везде – и вдоль ручья, и в зарослях. Ни следов, ни Ивана. Собак с нами нет. Да что собаки? Они не больно берут тигриный след. Покричали, постреляли в воздух да ни с чем и вернулись.

– А кто нашел эту кепку? – спросил Коньков.

– Зуев. Ну а потом и мы подошли. И следы видели, и эту кепочку.

– Следы возле кепки? – спросил Коньков.

– Два-три следа на влажной земле. И кепочка между ними. Все видели.

– И что же вы думаете? Что с ним произошло? – допытывался Коньков.

– А чего тут думать? Дело ясное – тигр утащил его. И Зуев это же говорит. Он – лесник опытный. Какой-то шалый тигр здесь появился. Да и Калганов говорил про этого тигра, еще предостерегал нас. Вот какая беда!

– Да… Вот так история с географией! – Коньков взял кепку Слегина, вынул из кармана лупу и стал разглядывать эту загадочную находку. – Какой он был, чернявый или белесый?

– Кто? – отозвался бригадир.

– Ну, кашевар-то ваш!

– Рыжий!

– Пра-авильно. Кепочку я с собой заберу. – Коньков положил кепку в планшетку, потом сказал Дункаю: – Бензин мне нужен, сначала на место пропажи съездить, а потом в район.

– Я сам вас отвезу, – сказал бригадир.

– А я вам бензину налью, – отозвался Дункай.

– Вот и спасибо. Тогда в путь! – Коньков встал и прошел к вешалке, где лежала на полочке его фуражка.

– Позавтракайте сперва! – пытался задержать его Дункай.

– Дорогой поедим. Айда!

10

Косушка встретил Конькова вопросом от самого порога:

– Ну что, Леонид Семенович? Установил, кто проезжал по реке?

Коньков расстегнул планшетку и, шурша газетой, вынул какой-то сверточек.

– Ты чего копаешься? – сказал Косушка.

Коньков развернул наконец сверток, положил кепку на стол перед следователем и сказал, указывая на нее:

– Вот!.. Один только он и мог сказать.

Косушка в недоумении встал и посмотрел на Конькова, как на воскресшего покойника.

– Это что за комедия? Чья кепка? Кто этот без вести пропавший?

– Кашевар из лесной экспедиции, Слегин по фамилии. Помните, как мы чуть не приземлились на их косе?

– Ну?

– Так вот, один человек из этой экспедиции, тот самый кашевар, не спал, сидел на косе, разделывал рыбу или картошку чистил. Хрен его знает. Словом, сидел ночью на косе, он и видел их, тех самых, которые проезжали по реке. Остальные же рабочие все дрыхли в палатке и только мотор на реке слыхали, да и то сквозь сон.

– Куда же девался этот кашевар?

– Тигр утащил его.

– Чего? Ты что, пьяный, что ли?

– Ну, перестань! – с досадой поморщился Коньков. – Выслушай сперва. Ты же приказал мне пошарить как следует. Вот я и шарил. Нагрянул в лагерь этой экспедиции, а кашевара нет. Говорят, ушел с утра на таежную речку рыбачить. Мы ждали-пождали, поискали его, а потом поехали в артель и обещали вернуться утром, когда этот кашевар будет в лагере…

И Коньков рассказал всю историю со Слегиным, вплоть до появления бригадира с этой кепочкой.

– Ездил я утром туда. Осмотрел то место, где кепку нашли. Следы тигра отчетливо видны. А сам Слегин исчез бесследно, как дух лесной растворился.

– Ничего себе помог. – Косушка сел на диван и задумался. – Только мне этого Слегина еще не хватало! – Он с досады хлопнул о подлокотник дивана и поднял голову. – Погоди, кто же ходил его искать первым? Днем еще?

– Кончуга. А что?

– А то! Он сам на подозрении. Далеко он ходил?

– Километра за два, на речку Слюдянку. А кепку нашли в другом месте, у Кривого ручья. Там же и следы тигра оказались.

– Тигр, тигр! – передразнил кого-то Косушка, вставая с дивана, потом остановился перед Коньковым, ткнул его в грудь пальцем и сказал: – Вот этот Кончуга и есть твой тигр.

– Не может быть! – уверенно возразил Коньков. – Кончуга отлучался всего на час, неподалеку. Ни крика, ни выстрела. Он же был всего в двух километрах от нас!

– Это они умеют. В тайге выросли. – Косушка присел за стол, потер растопыренными пальцами свое отечное лицо и высокий, с залысинами лоб, словно сонную одурь разгонял, и сказал: – Он же убирал единственного свидетеля! А ты в это время в шалаше дрых. Тут простая логика, тут дважды-два – четыре. Он тебе и про этого шалого тигра плел с целью. А ты развесил уши: тигр, тигр.

– Ты хочешь арестовать Кончугу? – спросил Коньков, настораживаясь.

– Да. У меня складывается очень определенное подозрение. Я вызывал их обоих с Дункаем, утром сегодня. И допрашивал.

– Я их тоже допрашивал, но прямых улик нет.

– Зато косвенных много. Один этот тигр чего стоит. Понимаешь, голова еловая, я сегодня допрашивал Кончугу, а он мне ни слова ни о Слегине, ни об этом тигре.

– Ну и что? Это в его характере.

– Ага, разведи мне тут еще психологию. Нет, Леонид Семенович, я чикаться не намерен; они оба у меня вот где! – Косушка сжал пальцы и внушительно пристукнул кулаком по столу.

– То есть как это? – спросил, удивляясь, Коньков. – Выходит, они оба виноваты?

– По крайней мере, пусть докажут, что невиновны. Плохо ты их допрашивал. Ты знаешь, сколько они изюбрей убили сверх лицензии? Семь штук! Да за одно это председателя сажать надо. У них же конфликт из-за этого с Калгановым. И Кончуга явно темнит.

– Насчет изюбрей я выяснял. Тут злого умысла не было. Вот рыбу губят в нерестилищах, это другое дело.

– Кто?

– Леспромхоз! Вот кого надо привлекать.

– Чего, чего? Ты кто такой, рыбнадзор? Или в самом деле того… рехнулся?

– Я-то в здравом уме. А вот у тебя и в самом деле еловая голова.

– Но, но! Не забывайся.

– Это я к слову, твою же поговорку привел, – лукаво усмехнулся Коньков. – Ты был хоть на одном из заломов? Видел сплав? А ведь сейчас нерест начинается!

– Иди ты… со своим сплавом и с нерестом! У нас дело, понял? А ты меня толкаешь башкой в залом!

– А если там закон нарушается?

– Леонид Семенович, хватит! Не превышай полномочий, – сказал обессиленным голосом Косушка. – Давай о деле. У тебя сложились какие-либо определенные подозрения? И на кого?

– Пока трудно сказать что-то определенное. Много неясных вопросов. Почему у жены Зуева на виске синяк? Почему Инга, племянница Кончуги, намекнула на следы, когда я заговорил о кедах?.. Да, вот пули, выпущенные из ее карабина, – вынул Коньков две пули из планшетки и положил на стол. – Из тела Калганова извлекли пулю?

– Она отправлена на экспертизу. Еще какие странности заметил?

– Странности? – переспросил с усмешкой Коньков. – Есть еще. Например, вот одна: почему именно Зуев нашел эту кепку? Свернул к ним побалакать, потом повел всех в тайгу на розыски Слегина. И не кто-либо из рабочих, а сам Зуев и набрел же на эту кепку. Тебе это не кажется странным?

– Во-первых, у Зуева алиби – он в ту ночь был в районной гостинице, за сто верст. Во-вторых, Зуев – лесник, опытный следопыт, потому именно он и нашел эту кепочку, а не кто-либо из рабочих.

– Опытный следопыт заметил бы и следы иного человека, кроме Слегина, и, уж по крайней мере, следы борьбы или крови. А Зуев ничего такого не заметил. Странно!

– В чем дело? Мы завтра можем съездить туда с опытными экспертами и осмотреть эти следы.

– Х-хе! – Коньков хмыкнул. – Съездить, после того как пять обормотов все затоптали там, как носороги. А еще вон тучи повалили. На ночь глядя дождь будет. Какие теперь следы!

– А я думаю, что Кончугу надо брать под стражу.

– Не промахнуться бы! – Коньков почесал затылок и сказал: – Дай мне денька два, я еще тут пошарю. Авось и ухвачусь за какой-нибудь кончик.

– Ладно!.. – Косушка достал из ящика письменного стола две клеенчатых тетради и три блокнота и протянул их Конькову. – Возьми дневники Калганова. Тут есть кое-что. Изучи, тогда легче будет соображать. А я доложу насчет Слегина. Дело – дрянь…

Коньков застал жену дома; она пришла из школы, успела пообедать и сидела за столом, готовилась к вечерним занятиям. Мужа встретила и с радостью, и с тревогой: с радостью, что вернулся жив-здоров и нежданно (обычно звонит загодя), а растревожило ее усталое лицо мужа и весь его удрученный вид.

– Ну что там, Лень? – спросила она, подходя и обнимая, заглядывая снизу и вопросительно, и тревожно.

– Скверное дело, Малыш. – Он погладил ее по коротко стриженной, под мальчика, черной голове и чмокнул в щеку. – Жрать хочу, как из ружья.

– До чего несуразны эти твои охотничьи побасенки. Хочет есть… как из ружья. Глупость. – Она смешливо наморщила свой коротенький носик в мелких конопушках, а потом, поцеловав его крепко в губы, сказала: – Вот как надо жену целовать. А у тебя первым делом еда на уме.

Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала вокруг стола, накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами:

– Ты какой-то нынче серый?

– На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка?

– Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли.

– Что тут у вас нового?

– Все о Калганове говорят. Какая жалость! Тело в цинковом гробу в Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает?

– Пока трудно сказать. Разберемся…

Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.

– Лень, ты давай поспи!

– У меня дневники его, – кивнул Коньков на планшетку. – Следователь дал только до утра.

– Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену.

11

Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию.

А тут всего лишь «опер» из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски – и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза – все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.

Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.

Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь – время было такое.

Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером – в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное – преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.

С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.

Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.

– Интересно, Лень? – спросила она от порога, раздеваясь.

– Да… – откликнулся он, не отрываясь от работы.

– А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь – я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.

– Кто именно?

– Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.

– А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?

– Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал…

– Кто еще ругал его?

– Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.

– Интересно, Малыш!

– Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина – она физику ведет – так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога…

Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:

– Прочти-ка что-нибудь?

– Насчет растления? – усмехнулся Коньков.

– Да ну тебя! Я серьезно.

– Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был…

– С Зуевой, что ли?

– Да. Но произошла осечка… пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. – Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: – «Июль месяц… Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же».

– Кто такая Инга?

– Врачиха тамошняя.

– Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?

– Некоммуникабельность – вот причина всех бед с Калгановым.

– Какой ты стал образованный, прямо жуть! – усмехнулась Елена. – А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.

Коньков только головой покачал.

– Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста – не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием – кто его знает.

– Почему?

– А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.

– Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.

– Я за уголовниками гоняюсь, голова – два уха. А он брал шире и выше… Искал общественного согласия, гармонии… Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!

И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.

– «Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения – следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?»

– Интересно! – сказала Елена.

– А вот еще запись. – Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: – «А Семен плут…»

– Кто такой Семен? – перебила его Елена.

– Дункай, председатель артели. Слушай! «Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: «Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз». Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство – тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь…»

– Выбрался – на тот свет, – печально вздохнула Елена.

– А вот еще запись: «Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто. Проверяют дупла – берлоги подрубом снизу, тем самым делают дупла навсегда негодными, – в них гуляют сквозняки. Медведям зимовать негде».

– Как это, Лень? – спросила Елена.

– Очень просто: увидят липу с дуплом или тополь – дыру прорубят снизу; если медведь в дупле, то выскочит. Медведя убьют и дупло испортят. В старину охотники просверливали дупла коловоротом, а потом пробкой забивали эту дыру, ну – кляпом.

– Ой, батюшки мои! – сказала Елена. – Ну-ка я это прочту. Ты, что ли, отчеркнул?

– Я.

Елена стала читать дальше:

– «Заповедники да заказники превращают в охотничьи хозяйства для избранных. А те «в порядке исключения» охотятся когда попало. Бьют все кряду – и матерых, и щенков. Бьют медведей, лосей, оленей, кабарожек… Даже норок, соболей, бобров не жалеют…»

И чуть ниже, подчеркнуто Коньковым:

– «Болтаем о единомыслии, но единомыслие складывается только из обязательного исполнения законов всеми без исключения. Это еще Сократ знал и говорил, что все в Греции принимают клятву в единомыслии. Это не значит, что все одинаково должны хвалить одного и того же певца или поэта, театр или иное заведение; а это значит, что все граждане должны одинаково повиноваться законам».

– Ай-я! – покачала головой Елена и перевернула страницу.

– «А теперь до певчих птиц добрались… Одна областная газета объявила: «Поймаем двадцать тысяч голов ценных птиц на экспорт!» И наши от них не отстают – соревнуются».

– Во дают! – воскликнула Елена.

– Кстати, завтра будет у нас погрузка отловленных птиц, – сказал Коньков. – Я им устрою представление…

– А ты с начальством советовался?

– Звонил в райисполком председателю после твоего ухода. Спрашиваю: кто разрешил отлов певчих птиц? А он мне: понятия, говорит, не имею. У нас уборочная идет. До птиц ли мне. Ты, говорит, с прокурором свяжись. Я свяжусь… И если нет разрешения, я их пугану!

– Да кто они такие?

– Из областного заготживсырья. И наши ловцы стараются. Зуев, говорят, больше всех наловил со своей шатией-братией. А ведь у нас же нельзя ловить – заповедник рядом. Птицы не знают запретных границ.

– Ну-ка, еще закладочку! – сказала Елена и прочла: – «Даже муравьиные яйца везут на экспорт – заокеанские мещане ими кормят своих канареек. Муравьиные кучи жгут из озорства, а лес наш остается беззащитным, лишенным этих неутомимых ловцов всякой тли…»

И ниже красным карандашом подчеркнуто: «Ваше равнодушие я буду расстреливать из пулемета моей непримиримости».

– Да-а… Ничего себе. – Елена покачала головой, потом сказала в раздумье: – Одного я не пойму: искал истину, добивался соблюдения закона, а жил как бродяга, крутил направо и налево. То Настя, то Инга… Что-то здесь не Вяжется.

– Человека постичь сложно, Малыш. Это тебе не уравнение решить с двумя неизвестными. Погоди немного, дай срок. Разберемся и с Настей, и с Ингой.

– Ну, ладно, разбирайся, – сказала Елена, прошла на кухню и стала греметь посудой.

– Малыш, ты не слыхала такого названия: Медвежий ключ или распадок?

– Что-то не припомню. А что? – отозвалась Елена с кухни.

– Наверное, местное название, – сказал Коньков. – Нашел я в дневнике один шурупчик; вот послушай: «Кажется, оба Ивана догадались, что я за ними слежу. Интересно, где у них встречи? Где тайник? Не на Медвежьем ли»?

– Это все? – спросила Елена.

– Все.

– Ну и шурупчик! Какие-то Иваны и встречаются черт-те где. Ты хоть знаешь, кто они?

– Пока еще нет. Но… слепой сказал, посмотрим.

12

С утра первым делом Коньков зашел в районную гостиницу. Его встретила в просторном вестибюле, отгороженная высоким барьером, Агафья Тихоновна Пластунова, старуха с темным сухим лицом, но еще быстрая в движениях и выносливая, как выезженный конь. Она и заведующей гостиницей была, и администратором, и порою за сторожа оставалась. И днем, и ночью просиживала там. Когда только и спала?

– Здравствуйте, тетя Агафья! – взял под козырек Коньков.

– Здравствуй, Леонид Семеныч! Не нашли еще убийцу? – Она сидела в очках и вязала кофту.

– Пока еще нет. А ты как поживаешь?

– Да ничего. Спокойно живем. Одно хлопотно – выбрали меня народным заседателем. Так веришь или нет – каждый день заседаем.

– Чего делаете на заседаньях-то?

– Судим! Все по этой новой статье… за пьянство да за хулиганство. Которая от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.

– А-а, за мелкое хулиганство и запои… Кого же вы приструнили?

– Вчера Ваську Звонарева, тракториста из Гольтяпаева. На три года осудили. Он плакал-то… Трое детей осталось.

– А что он натворил?

– Собрание колхозное сорвал, по пьянке. В председателя колхоза чернильницей запустил. Всю ро… то есть лицо, ему залил чернилами. И костюм испортил.

– Ах, этот артист! Слыхал.

– А ноне плотника Курая с фельдшерицей Назаркиной разбирать будем. Из Подболотья они, поди, знаешь?

– А этих за что?

– Ревновал он ее по дурости. Она же фельдшер, ну и люди к ней ходят. А он психовал сильно. И так напился, что упал. А она думала, что у него приступ на почве невренности. Она сама перепугалась и повезла его в районную больницу. В дороге тот пить попросил. Она с перепугу бутылки перепутала в сумке и вместо воды дала бутылку с нашатырным спиртом. Он и хлебнул. Так веришь – вся шкура на языке у него чулком спустилась. Он теперь языком чует хуже, чем пяткой. И подал на нее в суд за членовредительство.

– Дурью он мучается, – сказал в сердцах Коньков.

– И я так думаю. А разбирать надо.

– Ты, Агафья Тихоновна, прямо как бюро информации, – похвалил ее Коньков.

Она, довольная, заулыбалась.

– Дак ведь я периодически освещаюсь. Место у меня видное – перекрестье всех дорог.

– Вот и хорошо. А скажи-ка ты мне вот что – сколько дней у вас жил лесник Зуев?

– Это который с Вереи?

– Он самый.

– Жил он у нас… Сейчас посмотрю. – Она открыла книгу и прочла: – Ага! Значит, ровно трое суток. А на четвертые уехал.

– А за это время не отлучался на ночь?

– Вроде бы здесь ночевал. А что?

– Жена у него, тетя Агафья, тоже красивая да ревнивая. Разузнать просила. Узнаю, говорю, успокою.

– Спал как убитый.

– Ты все ночи сама дежурила?

– Нет.

– Откуда же ты знаешь?

– По вечерам заходила.

– А люди к нему не приходили?

– Приходили! – радостно подтвердила она. – Двое изюбрятиной закусывали.

– Ты-то откуда знаешь?

– А запах? Она ведь копченая. И вкусная!

– Значит, угощали?

– Так, самую малость.

– Не слыхала, о чем говорили?

– Как тебе сказать?.. Будто бы собирались съездить куда-то.

– Ты не вспомнишь, куда?

– В тайгу, куда ж еще?

– Ну да… А поточнее? Может, называли место? Ключ или распадок?

– Не скажу. Не слыхала.

– Откуда хоть они?

– Да вроде из потребсоюза.

– Ну, спасибо! О том, что я у тебя был и о чем расспрашивал – никому!

– Ну, могила!

Коньков вышел к речному затону, где обычно стояли на приколе лодки местных рыбаков. Он надеялся встретить кого-нибудь из заядлых забулдыг, которые после ночной удачи засиживались здесь на берегу возле костра до самого утра, а порой и засыпали, набравшись под свежую закуску. Как знать, может, и заметил кто – какая лодка отчаливала отсюда в ту роковую ночь?

Но на затоне было безлюдно; лишь два черноголовых паренька удили с лодки, стоявшей на приколе. И вдруг Коньков увидел с краю от реки длинную, как осетр, голубую лодку Зуева. Он ее сразу узнал: и эту ярко-красную бортовую полосу, и зачехленный мотор «Вихрь».

– Хлопцы, вы не заметили – когда подошла вон та, крайняя лодка?

Паренек, сидевший на скамье ближе к Конькову, ответил:

– Ну, может, полчаса или минут двадцать назад…

– А куда делся лодочник?

– В чайную пошел.

– Это лесник Зуев! – крикнул второй, с кормы. – Они сегодня птиц сдают.

– Каких птиц? Гусей да уток? – спросил Коньков, стараясь расшевелить азарт ребятишек.

– Не, дяденька! Певчих птиц. Их в тайге наловили, – пояснили оба вперебой.

– Во-он что! А какой нынче клев? – спросил весело Коньков.

– Водит хорошо, а берет плохо…

– Ну, ни пуха ни пера.

– Пошел к черту!

– Туда и ухожу, – смеясь, сказал Коньков, направляясь в чайную.

Она стояла неподалеку отсюда, на отлете, возле речного берега: бревенчатый сруб и широкие, в полстены, окна.

Коньков очистил сапоги о скребок возле порога и вошел в чайную. Народу мало. За широким буфетом, опершись на локти и положив на прилавок мощную грудь, сидела буфетчица Леля Карасева, по прозвищу Рекордистка; у нее были сочные смешливые губы и большие, грустные, как у сохатого, глаза.

– Торгуешь, Лелечка? – спросил Коньков, здороваясь.

– Какая с утра торговля? – сказала она, лениво поднимаясь и потягиваясь.

– Или не выспалась? – улыбнулся Коньков.

– У меня, Леонид Семеныч, будильника нет, я холостая. Сколько захочу, столько и сплю. Это вам, поди, приходится трудиться по ночам, бедному. А заснешь ненароком – еще и в бок пинка получишь. – Леля озорно подмигивала ему и похохатывала.

– Оно и потрудиться не грех – было бы над чем, – в тон ей, тоже посмеиваясь, отвечал Коньков, а сам косо поглядывал в зал; там за столиком одиноко сидел Зуев. – Ты мне чаю покрепче налей…

– С коньячком? – спросила Леля.

– Нет, с молочком! С томленым. И пусть подадут во-он за тот столик, – указал он на Зуева.

– Сделаем! – сказала Леля.

– По делам в районе? – спросил Коньков, присаживаясь к Зуеву и здороваясь с ним.

– Да. Птиц певчих сдаем сегодня.

– А разрешение на отлов этих птиц имеется? – строго спросил Коньков.

Зуев недовольно передернул плечами.

– Этим делом руководит инспектор из краевого охотуправления. С него и спрашивайте. А я – человек маленький.

– Ага! Ваше дело ловить да продавать.

– А что ж вы хотите, чтоб я даром работал? – раздраженно ответил Зуев.

– Да нет, отчего ж? – миролюбиво сказал Коньков. – А где же ваши птицы?

– В тайге. На грузовике едут.

– А вы?

– У меня свой транспорт. На реке стоит.

– Богато живете, – усмехнулся Коньков. – Сотню километров туда по воде да сотню обратно – недешево стоит.

– А куда нам копить? – Зуев взял графинчик с водкой, предложил Конькову.

– Я уже заказал, – остановил его рукой Коньков.

Официантка принесла зеленый чай, пиалу с густым томленым молоком, поставила перед Коньковым.

Зуев усмехнулся.

– Жена не дает или оклад не позволяет? – Перед Зуевым тарелка с отбивной, шпроты, три бутылки пива.

– Дает не дает… сам не возьмешь. На мою сотню с хвостиком не больно разживешься.

– И я вот получаю сотню с небольшим. – Зуев широким жестом указал на свой завтрак.

– Дак у вас приварок хороший! – со значением сказал Коньков.

– Правильно! – Зуев поджал губы и с нарочитой любезностью склонил голову. – Не сидим сложа руки. Сам видел мое хозяйство.

– Хозяйство твое не мерено – тайга!

– Тайга не каждому дается. Нужна сноровка.

– Сноровка бывает разная: один норовит дерево посадить, а другой кору с него содрать.

– Кородерство тоже промысел.

– Промышлять-то мы умеем. Лишь бы взять оттуда. А вложить туда, лес восстановить – это уж пусть дядя за нас делает.

– Видывали мы таких дядей. Тот же Калганов… Бывало, послушаешь его – прямо одна забота о тайге. А сам пускал баргузинских соболей в тайгу как воробьев в небо. Выпустит – их и след простыл, не держатся они здесь, ходом идут. Вот и получается – на словах забота, а на деле растрата.

– Видно, что вы человек городской.

– Почему?

– Потому! Соболь не телок, на веревку его не привяжешь. А вы переживаете, – усмехнулся Коньков.

– Мне переживать некогда! – вспылил Зуев. – Я делом занят, и хозяйство мое в порядке.

– Ну да… На ваш век хватит.

– И я так считаю…

Так, попивая один – чай, другой – водку, они полусерьезно-полушутя не то переругивались, не то в полунамеках выражали свою антипатию друг другу, старались вызвать вспышку, за которой могла бы последовать нечаянная откровенность намерений каждого из них.

– И давно вы в тайге работаете? – спросил Коньков.

– Представьте себе – пятый годик.

– Представляю.

– И все делом занят, оттого и не переживаю. Это уж пусть ваши сотрудники переживают. Вас-то когда перевели сюда? В позапрошлом году?

– Эге, – кивнул Коньков.

– Вот и спросите своих сотрудников, сколько они преступлений не раскрыли хотя бы за последние пять лет? Работать надо, а не за тайгу переживать. О тайге как-нибудь уж мы сами позаботимся.

– Каждый сверчок знай свой шесток! – усмехнулся Коньков. – Знакомая присказка. Между прочим, я видел ваши заботы. От этих забот даже кета в заломах дохнет.

– Не за тем смотрите! – повысил голос Зуев. – Вы скажите, кто у вас под носом человека убил?

– Не беспокойтесь, Зуев, на этот раз найдем, – сказал Коньков, вставая. – До новых приятных встреч! – и вышел.

13

«Злобишься да шипишь, – думал Коньков о Зуеве, выходя из чайной. – Ну, погоди, касатик… Я тебя еще успокою, ткну носом в твои шкодливые дела. И синяк на виске у Насти тобой посажен. Тобой, голубчик. И ты у меня не отвертишься…»

Первым делом он зашел к председателю райпотребсоюза, чтобы запретить вывоз отловленных птиц впредь до решения райисполкома и поразведать насчет заготовителей.

Плотный, упитанный Коркин в сапогах и диагоналевых галифе, с квадратными плечами, еще увеличенными ватными подкладками темно-синего кителя, стоял возле аквариума и кормил красновато-золотистых японских рыбок. Кабинет у него был просторный, с кожаным старинным диваном и двумя массивными креслами, множество стульев возле стен, огромный стол, обтянутый зеленым сукном, – хоть в бильярд играй на нем, и во весь кабинет индийский ковер, голубоватый, с красными павлинами.

– Здорово, Василий Федорович! – нарочито бодрым тоном приветствовал от порога его Коньков.

– Здорово, здорово!.. – Коркин медленно, как бы нехотя, подошел к нему, протянул свою короткую, как обрубленную, но увесистую ладонь и спросил, глядя исподлобья, не то с обидой, не то с укором: – Что ж ты наших птицеловов притесняешь?

– А ты об этом спроси председателя райисполкома или прокурора. – Коньков только руками развел – я, мол, тут ни при чем.

– Спрашивал, – сухо ответил Коркин и нахмурился.

– Ну вот… Они распорядители, а я – простой исполнитель, обыкновенный гражданин участковый.

– Ну, чего мы тут стали? Давай к столу! – Коркин пошел первым, поскрипывая хромовыми сапогами.

Он сел за стол в вертящееся кресло, отчего плечи его поднялись еще выше и лысеющая круглая, как глобус, голова оперлась прямо на плечи.

Коньков сел на стул сбоку, и Коркин, точно каменный идол, повернул к нему все тело сразу. Его широкое красное лицо с белыми бровями было все еще сердитым.

– Между прочим, обыкновенный участковый занимается своими делами, – сказал Коркин назидательно и даже палец поднял.

– А это все и есть мои дела. По обязанности.

– По какой это обязанности?

– По гражданской.

– И ко мне пришел по этой обязанности?

– Точно!

– Ну, говори!

– Птицеловов задержите до решения райисполкома. То есть не самих птицеловов, а грузовик с птицами.

– А если они не послушаются?

– Грузовик будет задержан, а птиц выпустим на волю.

– Но они же из края, из охотоуправления! – зашевелил бровями Коркин.

– Ну и что? В нашем районе есть Советская власть. Вот и пускай получат у нее разрешение на отлов певчих птиц. Мы находимся рядом с заповедником, а птицы, как известно, живут не на привязи.

– Да я, собственно, ни на чем таком не настаиваю. Пусть оформляют все как надо.

– И слава богу! – улыбнулся Коньков. – Есть и повыше нас люди. Пускай они разбираются.

– Ну и жох ты, лейтенант. – Коркин тоже улыбнулся, но как-то кисло. – Ты ведь, чай, не за этим пришел? Это можно было бы и по телефону сказать, из милиции.

– Да и ты не простачок, Василий Федорович. Отгадал. Хорошо иметь дело с умными людьми!

– Чем могу быть полезен?

– Откровенностью, как говорится.

– Перед тобой – как перед господом. Исповедуй!

– Помоги нам разобраться. Кто из ваших потребсоюзовцев держит связь с Бурунгой на Верее?

– Какую связь?

– Ну, заготовители… Кто там еще обитает?

– А-а! Кузякин и Рыбаков. Они у меня клепку там заготовляют и кору бархатного дерева.

– А изюбрятину они там, случаем, не заготовляют?

– Изюбрятину? – Коркин пожевал губами, помедлил. – Вообще-то было время… Когда шел отстрел изюбрей, брали, кажется, в артели у Дункая. Ну, дней десять – пятнадцать тому назад.

– А три дня тому назад они ничего не привозили?

Коркин пожал плечами, подумал, наконец произнес:

– Не знаю.

– Они знакомы были с Калгановым?

– Да кто с ним не был знаком? – оживился Коркин. – Конечно, о покойниках не принято плохо говорить. Но, откровенно сказать – он был живодер. Просто житья никому не давал.

– Как не давал?

– Да так. И охотников огульно всех обвинял. И лесников. Поклепы писал на целые учреждения. Сплошное очернительство. Работать мешал.

– И вам тоже?

– Было и с нами. Он у нас весной всю кору бархатного дерева арестовал. Как раз там, в Бурунге.

– За что же?

– Да пустяки. Придрался, будто мы нарушаем возрастной ценз. Нашел, может быть, одно-два деревца, с которых сняли кору до срока. И поднял шум.

– Что значит – до срока?

– Пробковую кору заготовляем. Значит, диаметр установлен для взрослого дерева, толщина то есть. Вот он и придрался – что, мол, тонкомер обдираем. Дак у нас же лесничество следит за этим. И лесник там контролирует, Зуев.

– Зуев Иван?

– Он самый. Ну вот… Вызывали нас на исполком из-за этого поклепа. И Зуев, и сам лесничий показали в нашу пользу, сказали, что отдельные случаи, издержки производства. Ну, Калганов и остался с носом. А сколько мы времени потеряли на эту волокиту? План сорвали… По его милости.

– Значит, никаких нарушений технологии не было? Одни издержки… Так – чепуха? – усмехнулся Коньков.

– Не в том дело, – сказал Коркин, нахмурившись. – У меня что тут, частная лавочка? Я себе в карман прибыль-то деру, а? Для кого мы пробку заготовляем? Для государства! Мы ее вон куда, аж в Москву да на Кавказ отправляем. Ее ждут, просят, требуют! Это ж понимать надо.

– Значит, валяй, дери кто во что горазд? Поскольку для государства, оно, мол, все и спишет.

– Ну, зачем же так упрощать, Леонид Семенович? Тут дело тонкое: все мы по своей специальности работаем, каждый на своем участке. Тут лезть в чужие рамки – только делу общему вредить. Ведь и мы понимаем, что к чему, не для себя стараемся. План-то надо выполнять.

– А что, если при этом природе вредите, земле?

– Дак ведь есть же люди, которые приставлены специально следить. У них инструкции… на случай, если нельзя иначе. А он – просто ученый, и больше ничего. Посторонний человек, можно сказать. Так по какому праву он совался?

– А по праву совести!

– Совести? А как ее понимать, эту совесть? Для нас совесть в том, чтобы выполнить задание. Вот я тебе приведу еще один конфуз с тем же Калгановым. По осени он запретил леспромхозу трелевать лес к Теплой протоке. Нельзя, мол, по ней сплавлять лес: это нерестилище. В край звонил, в Москву! Приказали разобраться. Вот собрались все производственники на исполком. Что же мы будем делать? Спрашивают его. Значит, сплавлять нельзя, а вывозить – дороги нет. Может, лесозаготовки прекратить, а? Так смех поднялся!

– Тут не смеяться, а плакать надо. Калганов был прав.

– Ну, ты дал!.. – Коркин аж привстал и шею вытянул. – По-твоему, мы занимаемся личной выгодой?

– Насчет выгоды судить не берусь… пока. Но что тут пахнет государственной растратой – это факт.

– Вон как! Значит, и ты туда же, за говорунами? Тогда я тебе вот что скажу… – Коркин встал и, опираясь на стол руками, багровея, подался резко на Конькова, точно сшибить его хотел своим увесистым телом. – У нас одни люди работают, а другие саботируют. Хорошо рассуждать о рыбке да о лесной красоте, стоя в стороне. А ты поработай директором леспромхоза! План выполни! Или вот, садись на мое место… Тяни этот воз!..

– Эге, давай махнемся! – усмехнулся Коньков. – Бери мою сотню и свисток… А я на твоем кресле вертеться буду. Оно же у тебя вращается, как шар земной. И притяжение имеет.

– Да иди ты со своими дурацкими шутками!

– Во, во! Вроде бы мы и в самом деле пошутили. Значит, изюбрятиной у тебя не торговали в последние дни?

– Я не продавец… И вообще, говорить нам больше не о чем.

– Как знать. Может, и придется.

– До свидания! – Не подавая руки, Коркин пошел к своему аквариуму.

14

«Ну что ж! Расшевелили парадный подъезд, – твердил про себя Коньков, выходя от Коркина, – а теперь попробуем зайти с черного хода».

Магазин сельпо, стоявший на выносе из общего порядка домов, поближе к реке, был закрыт на обед. А со двора, от реки, валил мощным столбом черный дым.

Здесь на обширном дворе, огороженном высоким дощатым забором, горой были накатаны пустые бочки, валялись ящики, коробки картонные и всякая иная рухлядь. Магазинный сторож, в кирзовых сапогах, в овчинной безрукавке и военной фуражке со звездой, носил охапками и крепкую, и ломаную тару и бросал в большой костер, разложенный посреди двора.

– Что, гвардеец, добро сжигаешь? – сказал Коньков, подходя к старику и здороваясь за руку.

– Не говори, парень… Его накопилось вон – ноги не протащишь.

– Не жалко? Ведь ящика доброго не купишь на почте. А ты сжигаешь.

– Да что поделаешь? Порядок тоже наводить надо. Тут настоящий завал образовался.

– А я к тебе по делу, Иван Корнеевич. – Коньков присел на чурбан и протянул раскрытый портсигар старику.

Тот неторопливо размял папироску, закурил и подсел рядом.

– А что у тебя за дело?

– Собрался посылочку отправить, хвать – ящика нет. Дай, думаю, к Ивану Корнеевичу зайду. У него этого добра много.

– Тебе под чего ящик-то?

– Рыбы вяленой хочу послать.

– Кому? – допытывался дед.

– Братану, в Кемерово.

– Известно, на сухопутье живут. Большой ящик-то?

– Килограмм на шесть.

– Ну что ж, подберем… Не то сам собью – лучше нового будет.

Коньков вынул два рубля и подал их деду. Тот проворно сунул деньги в карман и сказал, как бы в оправдание:

– Ты много дал.

– Два сколоти. Один впрок будет.

– Сделаю, Леонид Семеныч. А после службы выпью с устатку.

– Смотри, от старухи влетит.

– Тогда уж поздно будет. А то и деньги отберет, и по шее заедет. В жисть не поверит, что милиционер дал.

Коньков рассмеялся.

– Боишься хозяйки-то?

– Дак ведь по нонешним временам кроме хозяйки и бояться некого – пьют и прогуливают. Вон и в газетах про это пишут. Эта самая… руководящая струна ослабла.

– И как же ее подтянуть? – усмехнулся Коньков.

– А очень просто – назначить баб. Они нам враз сухую конституцию пропишут.

– Это еще не беда. Лишь бы они нас без закуски не оставили. В вашем магазине, поди, и закусить нечем?

Сторож покачал головой и языком причмокнул:

– Э-э, парень! Была закуска добрая… Да ты опоздал.

– Да ну? Что ж это за закуска?

– Изюбрятина.

– В магазине?

– Около прошла. – Дед сделал выразительный жест рукой. – Вчера целый день тащили – и все черным ходом.

– Ах ты, какая жалость! Я, грешным делом, люблю изюбрятину. Может, осталось у кого? Кто хоть привез-то?

– Кто ж тебе отпустит? Ты при форме. Пошли бабу, может, он и продаст. А то давай я схожу.

– Да ну, что ж тебя гонять, старого человека. Я жену пошлю. К кому?

– Только обо мне ни слова!..

– Ну, что ты!

– Пусть сходит к Кузякину. Небось даст.

– Где он живет?

– Третья изба с краю по главному порядку, считай от реки.

– Спасибо, вечерком пошлю. А ты мне ящичек приготовь для посылки.

– Это уж само собой. Собью. Дырки-то провернуть с боков?

– На что они мне? Чай, не яблоки посылаю. Бывай здоров!

– Спасибо! – Иван Корнеевич для почтения снял фуражку и проводил Конькова до ворот.

«А черный ход оказался интереснее. Нас из одних дверей вроде бы взашей вытолкали, а мы премся в другие. Хо-хо!» – весело думал Коньков, идя к дому Кузякина, и распевал на разные лады одну и ту же подвернувшуюся на язык строчку: «То ли еще будет! То ли еще будет!»

Кузякина он застал на дворе; тот подправлял плетень, вплетая свежесрезанные тальниковые хворостины в изреженные и прохудившиеся от времени прорехи в заборе.

Это был средних лет мужчина, черноволосый, с неприветливым скуластым лицом и косоватым разрезом узких монгольских глаз.

– Вы – Кузякин Михаил Емельянович?

– Ну, я, – неохотно отозвался тот, кладя топор на дровосек.

– Я участковый уполномоченный, – Коньков показал свою книжку.

– Да знаю, – сказал Кузякин, не глядя на этот красный документ.

– Мне поговорить с вами надо.

– Пожалуйста. – Хозяин указал на здоровенный чурбак, сел сам и вынул пачку папирос.

– Да что ж мы здесь? – Коньков глянул на серое небо. – Вон и дождь накрапывает. Пошли в избу!

– Пошли.

Коньков пропустил вперед себя хозяина и сам нырнул через порог в темноватые сени, потом прошли в избу. Изба как изба, ничего подозрительного: полы чистые, крашеные, стены обклеены обоями. Над кроватью с никелированными шишечками висит дробовик и патронташ. Коньков прошел к столу, сел напротив хозяина.

– Вы заготовителем работаете, в Бурунге?

– Так живу-то здесь. Работаю в потребсоюзе. Бываю, конечно, и в Бурунге… Изредка.

– Ну как изредка? Последний-то раз когда там были?

– Да уж недели две прошло.

– Ага!.. А что вы там делали?

– Пробковую кору сплавляли.

– Дробовичок-то с собой берете? – Коньков кивнул на ружье.

– Берем… Так, по уткам ежели.

– А если что покрупнее? Карабина-то разве нет?

– Как видите. – Кузякин указал на стену.

Вошла хозяйка, приветливо улыбнулась.

– А у нас во-он кто! Гости, оказывается.

– Гостей угощать надо, – сказал Коньков, здороваясь с хозяйкой.

– И правда! – встрепенулась она. – Миша, ну-к, сбегай за бутылкой.

– Спасибо! – остановил Коньков приподнявшегося было хозяина. – Рад бы с душой, как говорится, да нельзя. Служба! А вот кваску бы я испил.

– Дак я сейчас! – метнулась к дверям хозяйка.

– Не беспокойтесь! – Коньков подошел к скамье на кухне, над которой висел ковш, снял его. – Проводите, а я по пути и напьюсь.

И, направляясь к двери, спросил:

– Где у вас погреб-то?

Хозяин как-то съежился, а хозяйка, все еще не понимая, что к чему, защебетала:

– Дак, на двор выйдете – тут вам будет налево хлев, а туточки пряменько и погреб.

– Ну, хозяин меня и проводит, – обернулся Коньков к Кузякину. – Там и напьемся за компанию.

Они вышли во двор. Здесь, за дровосеком, под тенью ильма, стоял бетонный погреб, вернее, виден был только вход в погреб – окованная дверь под козырьком.

Растворилась она со скрежетом. Коньков, пригибаясь, вошел первым. В сумрачном погребе на мощной матице висело два окорока.

– О-о! Да тут и закусить есть чем, – весело сказал Коньков. – Кабаньи?

– Да, – выдавил из себя хозяин.

– Попробовать-то можно?

Кузякин только плечами пожал. Коньков вынул охотничий нож, отрезал небольшой кусочек, пожевал.

– Свежего копчения. Еще дымком припахивает. А говоришь – в тайге давно не бывал?

В ответ раздался только тяжелый вздох.

– Ну, что? Остальное сам покажешь или будем искать? – спросил насмешливо Коньков.

– Вон там в кадке изюбрятина. И больше ничего нет.

Коньков подошел к кадке, открыл рядно, там лежало мясо. Коньков пощупал его, отрезал кусочек, взял на язык.

– Даже просолеть не успело. Сами убили?

– Нет.

– Когда привезли? Третьего дня?

– Да.

– С кем везли?

– Один.

– У кого брали мясо?

– Охотники продали.

– Кто именно?

– Да они все там на одно лицо… не то нанайцы, не то удэгейцы.

– Вы покупали в Бурунге?

– Нет, возле артели. До Бурунги бензина не хватит.

– А сколько сдали мяса в сельповский магазин?

Кузякин, застигнутый врасплох, помолчал…

– Так чтобы в магазин сдавать… этого не было. Приезжала Настя, продавец. Ну, пуда два взяла для своих… знакомых там, друзей.

– Понятно! Промысел налажен.

– Да это случай… Просто подвернулись мне охотники. Я ж на рыбалку ездил. Какой там промысел!

– Разберемся… – Коньков вышел на двор и сказал хозяину, запиравшему дверь: – Вы погреб-то не закрывайте. Сейчас понятых вызовем. Придется мясо конфисковать, и протокол составим…

15

В приемной прокуратуры, куда пришел Коньков, чтобы доложить Косушке насчет конфискации убоины, он неожиданно столкнулся с Дункаем.

– Семен, ты чего здесь делаешь? Тебя снова вызвали? – Коньков с настороженностью и недоумением глядел на Дункая.

– Да нет, не вызывали, – ответил тот улыбаясь и протягивая руку. – Сам приехал.

– По какому делу?

Дункай взял Конькова под руку и отвел к порогу, подальше от сидевших на диване посетителей.

– Понимаешь, какая история… Тот шалый тигр, которого замечали возле Бурунги, теперь на Улахе ходит.

– Ну и что? А где эта Улахе?

– Улахе по-вашему Медвежий ключ. Распадок.

– Постой! Про Медвежий ключ и у Калганова написано, но его нет на карте.

– На карте есть Улахе. А русские охотники, из Воскресенского, звали это место Медвежьим ключом.

– Что ж ты предлагаешь? Поймать этого тигра и допросить – съел он свидетеля или нет? – усмехнулся Коньков.

– Да погоди ты!.. – Дункай опять потянул к себе Конькова и сказал тише: – Там же, наши люди говорят, будто скрывается какой-то человек. Понимаешь, чепуха получается: тигр слопал человека на Бурунге и живет в распадке рядом с другим человеком. И ничего! – Он зашептал Конькову на ухо: – А может, этого свидетеля-кашевара никто не съел? Может быть, он и скрывается там?

– Семен Хылович, ты гений! – Коньков ткнул его в бок и шепнул на ухо: – Ты про эти свои догадки никому не говорил еще?

– Никому! – покачал головой Дункай.

– Молодец! Ты один приехал?

– Со мной еще Сольда. Он на завалинке сидит, на солнышке греется.

– Зови его сюда! А я сейчас следователю скажу – и мы вас вызовем.

Как только вышел от Косушки прокурор, Коньков сразу прошмыгнул в дверь.

– Чего это «сам» тебя навещал? По нашему делу?

– Да. Вот принес заключение экспертизы насчет пули, убившей Калганова. – Косушка указал на бумагу, лежавшую сверху в раскрытой папке. – Только что от криминалистов получил.

– Ну и что?

– Говорит, пустыми поисками занимаетесь. Это он насчет твоих пуль… Ну, тех, что врачиха в бадью всадила. Вы можете, говорит, перебрать все карабины, которые зарегистрированы в республике, и ни один из них не будет искомым. Пуля эта выпущена из нестандартного ствола. Скорее всего – самоделки.

– Дак как же его искать?

– А это, брат, наша с тобой забота. Какие новости?

– Накрыл одного охотника с убоиной.

– Какой убоиной?

– Все той же!.. Изюбрятина, кабанина… свежая!

– Изюбрятина? Что за человек?

– Заготовщик из потребсоюза.

– Где он взял?

– Темнит. Говорит, что купил у охотников возле села Красного.

– А ты что думаешь?

– Не верю я ему. Охота в артели прекратилась еще дней десять назад. Значит, либо сам добыл, либо есть где-то запасы. Кто-то орудует умело.

– Сколько у него убоины?

– Пудов пять будет. Да пуда два, говорит, сдал в магазин сельпо. По-моему, врет. Там целый день шла торговля… через черный ход. Коркина надо спросить. Он поточнее скажет.

– При чем тут Коркин?

– При том. Это его заготовитель. Две недели назад этот самый Кузякин с Балабиным привозили много изюбрятины. Это Коркин признает. А то, что вчера шла торговля изюбрятиной, об этом – ни слова.

– Во-первых, он мог не знать – торговали или нет. Он же не продавец.

– Вот и давай установим, знал он или нет. И почему продавец не докладывает ему о поступлении в магазин убоины от частного лица? То бишь, извините, от заготовителя Коркина.

– Постой! Ты что предлагаешь, еловая голова, Коркина вызвать на допрос?

– Ну и что? Вызовем и Кузякина, и продавца, и Коркина, сделаем перекрестный допрос. Ведь это же не первый случай.

– Ну при чем тут Коркин? Ему же сдали готовый продукт, да и то через магазин. Он – государственное заведение, а не частная лавочка.

– Дункай тоже не частную лавочку держит. Но мы же его допрашивали. Теперь давай Коркина допросим.

– Дункай – заготовитель, а Коркин – потребитель, то есть распределитель! Это ба-альшая разница! Понимать надо, еловая голова.

– Вот именно, потребитель, – усмехнулся Коньков и с ехидцей спросил: – Что-то я не слыхал, чтобы в сельпо изюбрятину продавали в этом месяце. Кто же ее потреблял, кроме Коркина? Любопытно бы узнать…

– Ну, знаешь! Ты, кажется, того, божий дар путаешь с яишницей.

– Эге, божий дар! А ты, случаем, не приложился к этому дару? Тебе не продавали изюбрятину по дешевке?

– Леонид Семеныч, не забывайся! – вспыхнул Косушка, и на залысинах его стали проступать мелкие бисеринки пота. – Ты что, в кастрюли мои хочешь заглянуть?

– Не о кастрюлях я, – устало ответил Коньков. – О совести я думаю, о нашей принципиальности.

– По-твоему, я бессовестный! – Косушка, поджав губы, исподлобья смотрел на Конькова, и на его широкой переносице проступили красные жилки.

– Да не сердитесь! Я же не про вас. Я говорю о том, что скрывается за частным случаем убийства. О той нетерпимости, о травле Калганова. Они же его ненавидели за то, что он требовал жить по закону. И заготовители, и леспромхозовцы, и браконьеры, и черт знает кто. На него чуть ли не науськивали…

– Но пойми же, мы с тобой ведем следствие. У нас частное дело об убийстве. А ты куда лезешь? Не превышай полномочий!

– Конечно… Посадить под стражу какого-нибудь Кончугу, толком не разобравшись в его виновности, – тут не превышаем. А допросить Коркина, который принимает браконьерскую изюбрятину, – тут превышение. Ладно, еще вернемся к этому. У меня есть новость и поважнее, – меняя тон, сказал Коньков.

– Что за новость?

– В дневниках Калганова записано, что оба Ивана, должно быть, встречаются в Медвежьем ключе… Там у них, предполагал Калганов, и происходит заготовка. Или тайник есть. Мне только что сказали, что в Улахе, так называют удэгейцы Медвежий ключ, прячется какой-то тип. И там же, между прочим, обитает эти дни и тот шалый тигр, который слопал нашего свидетеля. Не кажется ли тебе, что наш свидетель живет поблизости от того самого тигра, который слопал его?

– Это любопытно! Кто тебе сказал?

– Сейчас узнаешь. – Коньков растворил дверь и поманил Дункая и Сольду.

Те вошли и остановились у порога, слегка поклонившись. Следователь подошел, поздоровался с ними за руку.

– Семен Хылович, значит, Улахе и Медвежий ключ – это одно и то же место? – спросил Косушка.

– Это правильно, – сказал Дункай. – А Сольда говорит: там человек прячется.

– Какой человек? – спросил Косушка старика.

– Не знай, – ответил Сольда.

– Ты его видел?

– Нет.

– Так кто же говорит?

– Наши люди говорят.

– Они его видели?

– Нет.

– Откуда ж они знают?

– Наши люди все знают, – твердо отвечал Сольда.

– Каким образом? – чуть усмехнулся Косушка.

– Тебе что, не понимай? Чувствуют!

– А-а! Тогда другое дело. – Косушка, все с той же улыбочкой, валкой походкой прошел к карте, которая висела на дальней стене, и поманил за собой Конькова.

Они нашли на карте распадок с ключом Улахе.

– Калганова убили здесь, возле Бурунги… – отмечает на карте ручкой Коньков, – до Улахе недалеко. Километров двадцать.

Косушка, обернувшись, громко спрашивает Дункая и Сольду:

– По Медвежьему ключу лодка проходит?

– Почему нет? – отозвался Сольда.

– Даже с мотором, – сказал Дункай.

Следователь сказал вполголоса Конькову:

– Съездить можно… Но зыбкая история. Одни слухи. Что мы с тобой с лодки увидим?

– У меня есть идея… – тихо сказал ему Коньков. – Но сперва давай отпустим удэгейцев и поблагодарим их.

– Ну, ну! – Косушка подошел к Дункаю и сказал: – Спасибо вам, Семен Хылович! Сведения ваши ценные. Мы их учтем.

Дункай натянул кепку, а Сольда сунул трубочку в рот, а свою шапочку с кистью и не снимал. Они повернулись уходить.

– Семен, подожди меня возле прокуратуры! – сказал Коньков. – Ты мне нужен.

– Ага, подождем! – и вышли.

– Что ж у тебя за план?

– Устроить облаву в Улахе. Прочесать весь распадок…

– А что? Может, и в самом деле там какой-нибудь обормот скрывается. Но как ее устроить? Собирать охотников на ловлю призрака? – усмехнулся Косушка.

– Ни в коем случае! Нас просто на смех поднимут, во-первых; а во-вторых – те, кому надо, услыхав о такой охоте, просто уберут того человека нынешней ночью, – сказал Коньков.

– Что ж ты предлагаешь?

– Поскольку разлетелась по всей округе молва, что кашевара утащил тигр, то давай и устроим облаву на тигра-людоеда. Людей даст лесничий и Дункай. Но звонить им надо завтра утром, по причинам предосторожности. Пойми, нам нужен тот свидетель. И делать все надо так, чтоб его перед нашим носом не ухлопали.

– Ты уверен, что он жив и прячется там?

– Да как бы там ни было, а прочесать эту падь надо. А главное, я на этой охоте их всех сведу – и Зуева, и Кончугу… А Инга сама придет.

– Откуда ты знаешь?

– Я чувствую.

– А-а! – усмехнулся Косушка и пошел к столу.

Коньков шел за ним и горячо доказывал:

– Завтра скажу Кончуге, что к Зуеву поедем, а уж он Инге передаст.

– Но вы ж до ночи облаву все равно не проведете? Не успеете. А за ночь те, кому надо уничтожить этого свидетеля – уничтожат! Они ж не дураки. Они ж поймут, что на такой облаве и тигра, и того типа зацепят.

– Они все будут у меня на глазах всю ночь, и Зуев, и Кончуга, и Инга, и Дункай. Да, все!

– Ну кто-то может шепнуть сообщнику, а тот может обойти ваш заслон.

– И это учтено. Ночью по тайге бесшумно не пройдешь. С нами собаки будут. Значит, пройти можно только по реке. А на реке у меня будет наблюдатель всю ночь.

– Ну, Леня! Ну, силен, бродяга! – Косушка только головой покачал. – Ладно. Завтра утром звоню лесничему, и человек пятнадцать он тебе выделит на облаву на тигра. А остальных бери завтра у Дункая.

– О'кэй! Сейчас отпущу Дункая в Красное и накажу ему, чтобы ждал меня утром. И никаких подробностей. А Зуева пошлю завтра же утром в Бурунгу, чтобы ждал нас к обеду у себя дома.

– Он здесь?

– Да в гостинице. Привез птиц продавать.

– Ну что ж, Леня, желаю удачи! – И они крепко пожали друг другу руки.

16

Как и условились, с раннего утра Коньков забежал в прокуратуру, и при нем Косушка звонил лесничему на дом и попросил егеря и человек десять – пятнадцать рабочих во главе с Зуевым на облаву тигра-людоеда.

Тот ворчал спросонья: «Что еще за фантазия? Ни свет ни заря булгачить народ из-за какого-то тигра. Тоже мне пожар!» – «Петр Афанасьевич, дорогой! – упрашивал его Косушка. – Дело у нас горячее, хуже пожара. Два человека сгинули. Нам нужно прочесать лесную падь на Улахе безотлагательно. Я умоляю тебя, дай мне пятнадцать человек! И немедленно. Иначе придется прокурора просить, в райисполком звонить. Ну зачем?»

Лесничий повздыхал, покряхтел и спросил: «Но завтра ты отпустишь их к вечеру?» – «Раньше отпустим. К вечеру дома будут».

Наконец лесничий согласился выделить и рабочих, и егеря, и три лодки дать, с горючим в оба конца.

Потом Коньков позвонил Дункаю в контору. Тот был на проводе, как дежурный.

– Семен Хылович, можешь собрать человек двадцать на облаву тигра? К обеду! – спросил Коньков.

– С клепки сниму хороших охотников. И лодки подготовлю, – бодрым голосом отвечал тот.

– Ну, молодец! А я приеду часам к одиннадцати.

– Буду ждать на берегу у лодочного причала.

– Спасибо! Еще вот что: скажи Кончуге, чтобы он никуда не уходил. Мы вместе с тобой и с Кончугой поедем к Зуеву… Так и скажи ему. Поедем на его лодке. Заберем Зуева, потом двинемся в Улахе.

– Все сделаю, как надо!

– Ну, молодец.

Зуева Коньков застал в гостинице, еще сонным. Тот был в одной майке и в брюках – собирался умываться. Выслушав, по какому случаю понадобился он Конькову, Зуев сделал удивленное лицо и даже обиделся, что его по таким пустякам отрывают от дела: я, мол, здесь не баклуши бью. Какая облава тигра? Видел я вашего тигра в гробу в белых тапочках. У меня птицы здесь. На кого я их оставлю?

Но когда Коньков прикрикнул на него, он и совсем заупрямился: «У меня начальник есть – лесничий. С ним и разговаривайте». – «Я с ним только что говорил. А теперь вы говорите. Телефон у Агафьи Тихоновны. Звоните ему на дом. И немедленно!»

Зуев сходил в дежурку и вернулся озадаченным и хмурым. «Ну и что?» – спросил Коньков. «Что да почто, – проворчал Зуев. – Мне же кого-то надо найти да оставить за себя. Пока там проволынишься с вами, здесь и птицы сдохнут». – «Ты здесь не околачивайся! – начал терять терпение Коньков. – Оставь кого-либо у птиц и без промедления поезжай в Бурунгу. Жди нас к обеду у себя дома. Я заеду за тобой вместе с Дункаем и Кончугой. Ты в моей группе, понял? И потом все вместе поедем в Улахе на облаву. Заночуем там, на Медвежьем ключе. Все запомнил?» – «Ну». – «Не ну, а так точно. Имей в виду, если не застану дома, под землей разыщу и посажу под стражу!» – «Да вы что в самом деле? – обиделся Зуев. – Или я злоумышленник? Раз меня начальник отпустил в ваше распоряжение, то буду там, где приказано. Что за разговор?» – «Это другой коленкор, – сказал примирительно Коньков. – До встречи».

К девяти часам утра три моторных лодки с рабочими лесхоза и с егерем уже покачивались на речной волне возле затона. Коньков в плаще и в сапогах сел в переднюю лодку и махнул фуражкой.

Затарахтели моторы, и лодки, оседая на корму, стали выходить одна за другой на речной стрежень.

По дороге Коньков договорился с егерем Путятиным, что лодки войдут в Медвежий ключ с интервалом в сотню метров одна от другой и встанут на прикол. Палатки разбивать тут же возле лодок. И ждать приезда остальных. А вечером, когда все соберутся, обсудим, как вести облаву.

Возле села Красного лодка с Коньковым свернула в протоку, а остальные ходом пошли вверх. Дункай ждал его на берегу с целой оравой охотников, а возле мужчин табунились ребятишки, за которыми бегали со звонким лаем собаки.

Не успел выпрыгнуть Коньков из лодки, как удэгейцы, покрикивая на собак: «Га! Га!», стали подтягивать баты, стоявшие на приколе, к берегу и загружать их рюкзаками с продуктами, медвежьими шкурами для подстилок, палатками и охотничьим снаряжением.

Через полчаса пять батов, полные людей, собак и всякой утвари, тарахтя моторами, стали разворачиваться и уходить за лесной остров к невидимой речке вслед за черной лодкой лесничества.

Коньков поднялся на берег. Здесь, кроме ребятишек, Дункая и стариков, на бревнах сидел Кончуга и сосал свою короткую трубочку. Возле него пристроились две собаки, лежал туго набитый рюкзак, из которого торчал ствол карабина.

– У тебя все готово? – спросил Кончугу Коньков, здороваясь.

– Готово, такое дело.

– Тогда в путь!

– Я сейчас домой сбегаю, – забеспокоился Дункай. – У меня там все припасы, – и потрусил рысцой к своему дому, стоявшему за конторой.

Коньков поглядел по сторонам: ни на берегу, ни возле конторы, где стояли бабы, Инги не было.

– Я, пожалуй, тоже схожу на медпункт, – сказал Коньков Кончуге. – Мне кое-что надо сказать Инге насчет Калганова.

– Ходить не надо, – отозвался Кончуга. – Инга сама придет.

– Сюда, на берег?

– Конечно.

– Тогда давай грузиться.

– Давай, такое дело, – согласился Кончуга.

Коньков взял свой рюкзак, карабин, лежавший тут же, и снес их в бат. За ним спустился вниз со своим снаряжением, в окружении собак, и Кончуга. Пока Кончуга укладывал на дно лодки медвежьи шкуры, палатку, рюкзак, собаки сидели тут же, возле воды, и повизгивали от нетерпения.

Показался на берегу и стал спускаться по тропинке Семен Хылович, нагруженный огромным рюкзаком; а за ним в таежном снаряжении – в олочах, в шапочке с накомарником, откинутым на затылок, с рюкзаком за спиной и с карабином в руках – быстро шла Инга.

К лодке она подошла вместе с Дункаем.

– А вы куда собрались? – спросил ее Коньков с нарочитым удивлением.

Инга сперва прошла в лодку, сняла рюкзак и только потом ответила:

– С вами еду.

– Но мы еще к Зуеву завернем, – сказал Коньков.

– Знаю.

Коньков подмигнул Дункаю и с наигранным недоумением в голосе продолжал спрашивать Ингу:

– Как же вы так? Без приглашения? Без разрешения?

Инга ответила угрюмо и с вызовом:

– Приглашать вы меня все равно будете. На допросы! Вот я и решила пойти вам навстречу. И тигр меня интересует – не часто в наших краях людоеды появляются. И стрелять умею. По всем статьям подхожу.

Она уселась поудобнее в самом носу бата, за ней прошел и уселся Дункай.

– Ну что ж, – сказал Коньков Кончуге. – Поехали!

Кончуга крикнул на собак:

– Га!

Они тотчас прыгнули в лодку, и Кончуга стал шестом отталкивать бат от берега.

17

К Бурунге они подошли часа через три. Солнце еще светило мощно, хотя от воды тянуло острой свежестью – предвестником вечерней прохлады. Оставив Дункая в лодке с вещами и собаками, взяв с собой только карабины и патроны, они втроем пошли на заимку Зуева.

Хозяин с хозяйкой встретили их возле забора, у калитки. Настя была в толстой пуховой кофте и в цветном платке – с красными бутонами по черному фону. Зуев стоял в сером пиджачке и в голубой рубахе нараспашку. Всем своим праздничным видом они как бы подчеркивали, что рады гостям.

Но рассмотрев наконец своими близорукими глазами гостей, узнав Ингу, Настя побледнела; как с перепуга, невнятно сказала всем «здрасьте» и, диковато озираясь, стада потихоньку отступать к дому. Зато Зуев пошел навстречу гостям, улыбаясь во все лицо, широко распахнув руки, словно обниматься хотел. Это его показное радушие удивило Конькова, и он подумал, что смена настроения у Зуева, должно быть, неспроста.

– Проходите, гости дорогие, проходите в избу! – говорил Зуев. – Мы уж прямо заждались. И стол давно накрыт. Все остыло.

Возле порога стояла Настя, теперь уже спокойная, и степенно, с легким поклоном, приглашала гостей в дом. Но Коньков заметил, что смотрела она как-то вкось и в глазах ее все еще таился тот первоначальный испуг.

Инга на одно мгновение задержала на ней свой быстрый рысий взгляд, и ноздри ее крошечного носа дрогнули и округлились. «Ну, быть потехе», – подумал Коньков, наблюдая с крыльца за обеими соперницами.

Посреди горницы Зуевых был накрыт стол: белая скатерть, красные помидоры, грибки маринованные, яйца и огромная жаровня с медвежатиной, дышащая еще парком. А по концам стола стояли две бутылки водки, два графина с медовухой и бутылка красного вина в центре.

– Да вы как к свадьбе приготовились, – сказал с усмешкой Коньков. – Только вот кого женить будем?

– А может, поминки собрали? Все-таки человек был вроде бы не чужой, – съязвила Инга, поглядывая на хозяйку.

– Нет, мы без особой цели, – покраснела Настя, пряча глаза. – Садитесь! Дорога дальняя, на воде. Озябли, наверно.

– За сколько часов доберемся до Улахе? – спросил Коньков Зуева, присаживаясь к столу.

– Часа за два, за три. К ночи доедем.

– А вы сами не видали этого тигра? Живым не возьмем его? – спросил опять Коньков Зуева.

– Самому не приходилось. Но Калганов говорил, что старый. Так что этого живым не возьмешь, – усмехнулся Зуев.

Сели за стол. Зуев налил вина и водки в рюмки и поднял свою.

– За удачную охоту! – сказал он.

– И за счастье в этом доме, то есть за любовь, – добавила Инга, не притрагиваясь к своей рюмке.

У Насти дрогнула рука, плеснулось красное вино на белую скатерть.

– Как кровь на белье, – сказала Инга, глядя гневно на Настю. – Не похоже?

Настя зарделась, как бутон на ее черном платке, и поставила рюмку.

– Прошу выражаться культурнее, – Зуев смерил сердитым взглядом Ингу, и верхняя губа его с рыжими усиками гневно дернулась. – Все ж таки мы за обеденным столом сидим, а не в перевязочной.

Инга только фыркнула и ответила не ему, а Насте, не сводя с нее упорного взгляда:

– Кто сидит, а кто и лежит.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду? – сказала Настя и обернулась к ней, все лицо ее выражало теперь не смущение, а глубокую печаль.

– Ах, вы не понимаете? – нервно усмехнулась Инга. – Я тоже не понимаю, как можно пировать после того, что произошло в трех шагах отсюда?

Настя только горестно вздохнула и снова уставилась в белую скатерть прямо перед собой.

А Зуев сказал:

– Наш стол здесь ни при чем.

– Конечно! – подхватила Инга. – И жена ваша ни при чем.

– К чему весь этот разговор? Мы собрались выпить. Или нельзя? – обратился он с усмешкой к Конькову.

Тот пожал плечами и вынул пачку папирос, стал закуривать.

– Кому нельзя, а мне можно, – сказал Кончуга. – Я озябла. За рулем сидел! – Взял свою рюмку и выпил.

Его поддержал Зуев:

– Молодец, Кончуга! В самом деле, развели канитель. На здоровье! – Он тоже выпил и стал закусывать. – Мертвый, как говорится, в гробе спит, а живой пользуйся жизнью. Веселись то есть. А ему теперь постом не поможешь.

– Зато он любил помогать кое-кому… при жизни, – сказала Инга, обернувшись к Зуеву. – Вы не слыхали?

Зуев поперхнулся:

– Кх-хэ! Кх-ха-а! Кыххх! – Он закрылся рукой и вышел из-за стола. – Я си-ичас… – просипел он и выбежал за дверь.

– Это недостойно! Вы не имеете права! – гневно сказала Настя.

– Значит, я не имею права? А вы какое имели право встречаться с Калгановым? – крикнула Инга. – Теперь невинность изображаете? Но кто его сюда завлек? Вы! И погиб он здесь из-за вас!

– Я… я не виновата… ни в чем! – Настя закусила губу и всхлипнула. – Это ложь!

– Ложь! – У Инги тоже зарделись скулы и недобро заблестели и сузились янтарные глаза. – Тогда я прямо скажу: вы были в ту ночь в лагере у Калганова!

Настя открыла рот и подняла руку, словно заслоняясь от удара.

– И не смейте возражать! – кричала Инга. – Я точно это знаю. И следы возле него были ваши. И кеды ваши. Я могу это доказать.

Настя закрыла лицо руками, зарыдала и быстро вышла из горницы в бревенчатый пристрой, отгороженный толстой стеной.

– Чего так шуми? Выпей немножко – сразу спокойнее будешь, – сказал Кончуга племяннице.

– Я в этом доме кружки воды не выпью!

Инга вышла в сени, хлопнув дверью.

– А я, понимаешь, озябла. Мне можно? – спрашивал Кончуга Конькова, наливая себе водки.

– Пей на здоровье! – Коньков встал из-за стола и прошел к Насте в бревенчатый пристрой, плотно затворив за собой дверь.

Настя лежала на диване, уткнув лицо в подушку, и глухо рыдала.

Коньков присел возле нее на стул, оглядел обстановку этой комнаты, похожей на спальню. В углу стоял комод, рядом с кроватью платяной шкаф, трюмо на подставке, и перед ним зеленый бархатный пуф.

– Успокойтесь, Настя. – Коньков стал утешать ее: – Быть в лагере у Калганова той ночью еще не значит совершить преступление. Но имейте в виду, если вы будете запираться, придется взять вас под стражу… А там перекрестные допросы, улики… Свидетели! Докажут. Но тогда вас будут судить за укрывательство преступления.

Настя встала, все еще всхлипывая, оправила волосы, потом накинула крючок на дверь.

– Я хочу, чтобы нас никто не слышал.

– Понятно! Будем говорить тихо, – согласился Коньков. – Итак, вы знали Калганова?

– Да.

– Когда вы с ним познакомились?

– Года два назад. Я в школе в Красном селе работала.

– Какие у вас были с ним отношения?

– Мы встречались…

– Как?

– Ну… – Настя повела плечом и замялась.

– У вас была любовь?

– Была.

– Почему же вы не поженились? Он не захотел или вы?

– Он меня держал в неопределенности.

– Каким образом?

– Говорил, что он прирожденный холостяк. Что замужество – это предрассудок. Что замужество убивает любовь, что любовь должна быть свободной. Ну и все такое… Теперь это модные взгляды… – и потупилась.

– Н-да. – Коньков помолчал, потом спросил: – Вы переписывались?

– Он не любил писать письма. Говорил, что это тоже предрассудок. Уехал в экспедицию куда-то в Якутию. Я потеряла с ним связь и с год ничего не знала о нем.

– И вы решили выйти замуж за другого?

– Да… В прошлом году.

– А с Зуевым вы давно знакомы?

– Давно. Раньше, чем с Калгановым.

– Он что, в Красном жил?

– Нет, он в райцентре жил. Работал экспедитором торговой базы. Часто приезжал к нам. Потом перешел в лесничество. Мы поженились, жили у меня, при школе. Но тут приехал Калганов, познакомился с Ингой… И мне в отместку стал крутить любовь у всех на глазах. Инга понимала это, и ненавидит меня.

– А вы любили Калганова?

– Да.

– Зачем же вышли за Зуева?

– Куда же деваться? Деревня, глушь… Четыре года одна прожила, и никакой надежды…

– А Зуев знал о вашей связи?

– Конечно. Когда приехал Калганов, он стал меня ревновать.

– Скандалил?

– Всякое было. Из-за этого и ушел сюда и меня увез. Говорил – временно. Мол, подыщем что-нибудь получше – переедем, станешь опять работать.

– Понятно. А теперь скажите, что было в ту ночь?

Настя опять всхлипнула. Потом с минуту молчала, подавляя в себе приступы плача. И заговорила ровным голосом:

– Дня за три до этого Калганов с Кончугой заезжали к нам. Вели мирные застольные разговоры… А на другой день все уехали. Ивана вызвали в район, а Калганов с Кончугой подались в тайгу.

– И что ж? Зуев спокойно поехал в район? Он же знал, что Калганов остался поблизости.

– Знал… Предупреждал меня, что нагрянет… Я его успокоила. Говорила, что возврата к прошлому не будет. Ну… и все в таком плане…

Она вдруг попросила:

– Дайте мне папироску.

– Вы ж не курите!

– Бросила. Когда-то курила… С Калгановым.

– Пожалуйста! – Коньков протянул ей пачку.

Она затянулась раза два глубоко и жадно, потом продолжила рассказ:

– В тот же день, по отъезде, Калганов пришел ко мне и стал меня уговаривать уехать с ним. Я заплакала, говорю ему – поздно! А он свое – я, мол, все понял, что был свиньей… Что не может без меня жить… – Она вдруг часто стала всхлипывать, и плечи ее затряслись, потом опять пересилила себя. – Мы встречались с ним. И в ту, последнюю ночь я согласилась с ним уехать. Вот только, говорю, Зуев приедет. Стыдно бежать как ворам.

– Значит, были в ту ночь у него в лагере?

– Была… Он отправил куда-то Кончугу… Уже под утро он проводил меня лесом до пожни. Мы расстались, как нам казалось, ненадолго. Он пошел к себе в лагерь, а я домой. Подхожу к дому, смотрю – дверь в сени растворена и собака лежит на пороге. У меня ноги подкосились, я поняла, что дома Иван. Я хорошо помнила, что закрывала дверь на замок и ключ положила в условленном месте, где мы обычно прячем его. Смотрю на этот черный дверной проем и не могу шага ступить. Оперлась о забор и чую, что сердце готово разорваться… Тут выбежал Иван, растрепанный, с бешеными глазами. И слова не дал мне выговорить – ударил в висок. Я упала. Он стал бить меня ногами и скверно ругался… И вдруг на реке раздался выстрел. Иван словно остолбенел, поглядел туда со страшным испугом. Потом сказал мне: если скажешь кому, что я был ночью здесь, убью. И бросился бежать к реке.

Она опять сделала несколько глубоких затяжек и потом сказала:

– Я еле встала… Отдышалась немного. И пошла туда, в лагерь. Сердце мое билось и ныло нестерпимо вот здесь, – указала она на ключицу. – Я чуяла недоброе. Пришла в лагерь – там пусто. Вышла на косу и увидела его, убитого… Вот все, что я знаю…

– Спасибо, Настя! – Коньков положил на ее руку свою ладонь и слегка пожал пальцы. – Спасибо!

– Вы сейчас арестуете Ивана? – спросила она.

– Ни в коем случае! И прошу вас ничего об этом не говорить. Мы едем на облаву. Благодарю вас! – Коньков первым вышел из пристроя.

В горнице за столом сидели Кончуга и Зуев. Зуев был насторожен и спросил:

– Ну, что будем делать?

– Настя успокоилась… Так что давайте собираться на охоту.

– Да мы готовы! – с заметным облегчением сказал Зуев. – Вы бы поели да выпили.

– А я это сделаю в дороге. Поехали! – сказал Коньков.

18

Лодки Зуева и Кончуги еще засветло дошли до Медвежьего ключа. Тут, на песчаной косе в самом устье ключа, поджидал их рослый бородач с двумя рыжими широкогрудыми амурскими лайками. Это был егерь Путятин; поначалу Коньков не узнал его – он стоял в разосканных под самый пах яловых сапогах, в брезентовом плаще нараспашку и в башлыке с опущенным накомарником.

Он откинул с лица накомарник и степенно поздоровался со спутниками Конькова.

– Вы прямо к ужину угодили, на готовое, – гудел он, добродушно посмеиваясь. – Значит, удачливые.

– Тигр-то не убежал? – спросил Коньков.

– Охотники Дункая сказали, что здесь, в распадке. Значит, от нас не уйдет.

– Вы его что, на привязи держите? – спросил Коньков Дункая.

– Я бы привязал, да ремня лишнего нет, – отшучивался Семен. – Брючной тоненький – ненадежный. Вот у тебя надежный ремень – милицейский. Может, уступишь?

– Э, нет! – усмехнулся Коньков. – Когда идешь на тигра, ремень нужно туже затягивать. Не то штаны спадут.

– А где же ваш ужин? – спросил Кончуга. – Я озябла, понимаешь.

– Там, на берегу ключа, – махнул егерь рукой. – Там и палатки стоят.

– Аким Степанович, а охотников развели по пикетам? – спросил Коньков.

– Да… Вдоль всего Медвежьего ключа… Теперь тут мышь не проскочит. Ну, пошли ужинать!

– Почему пошли? Поедем на лодках! – сказал Зуев.

– Нет, лодки оставим здесь, – сказал Коньков.

Зуев с недоумением поглядел сперва на Конькова, потом на Дункая.

– Почему? – спросил Дункай Конькова.

– Так нужно, – ответил тот уклончиво. Потом с улыбочкой обернулся к Зуеву: – Мало ли какой казус может выйти? Мы тигра на ключе караулим, а он вдруг вздумает по реке от нас уйти, вплавь. Говорят, и среди тигров хитрованы водятся. Тут нам и пригодятся лодочки. Так что, Батани, – обернулся Коньков к Кончуге, – оставь собак здесь, при лодках. А сам иди за нами. Айда!

Надев за спину рюкзаки, взяв карабины, они пошли за егерем. Не прошли они по берегу ключа и две сотни метров, как увидели егерский бивак: стояли две палатки, горел костер на воле, кипел котел на треноге, а вокруг костра лежало с дюжину загонщиков.

– Здорово, охотнички до ухи! – сказал Коньков.

– Привет кашеедам, – отшучивались те.

– Возьмите в компанию. У нас и орудии при себе, – Коньков вынул ложку из-за голенища и потянулся к костру.

– На чужой каравай рот не разевай!

– Она у нас архиерейская, уха-то. А у тебя звание не соответствует, – наперебой острили загонщики и шумно гоготали.

– Какая архиерейская уха? Это еще что за религиозная пропаганда? – строго спросил Коньков.

– Вон главный шаман, с него и спрашивай, – кивнули на егеря.

– Пока еще только утки варятся, – сказал Путятин. – Трех на реке подстрелили. А рыба вон, в ведре, ждет очереди.

Возле костра стояло конное ведро, полное чищеных ленков и хариусов.

– Это как же? И рыбу, и уток в один котел? – спросил Коньков.

– Вот это и есть архиерейская уха. Сварятся утки, потом в бульоне будем варить рыбу, – смачно причмокивая, пояснял егерь. – Погоди, вот поспеет – язык проглотите.

– Ну что ж, пока язык на месте, давай, рисуй обстановку, – сказал Коньков егерю.

Они вдвоем с егерем пошли в палатку. Здесь на раскладном столике они расстелили карту. В палатке было уже сумеречно. Они засветили фонарями, склоняясь над картой.

– Тигр, по приметам охотников, находится сейчас в этом районе, по правую сторону ключа. По ключу, как и договаривались, расставлены пикеты. И здесь пикеты и флажки, чтобы не пошел вверх, – указал Путятин карандашом на верховье ключа. – Отсюда, с высот, пойдут загонщики. Забросил их туда по реке утром. Где сам станешь? Где ставить Зуева, Кончугу?

– Зуев останется при мне. А место я выберу. Дай мне поколдовать над картой.

– Ну что ж, колдуй! А я пойду рыбу запускать в котел. – Путятин вышел.

А Коньков, обшарив глазами все высотки и впадины на обширном зеленом пространстве, решил, что если кто-то и скрывается здесь, то держится либо неподалеку от реки, либо поблизости от ручья. Ручей перекрыт, думал он, а вот река? Кого туда поставить? Самому нельзя – Зуев может за ночь натворить дел. Кончугу? Тоже нельзя. Все-таки на подозрении. Семена? Начальник ведь, заснет еще… Н-да…

Так и не решив этого вопроса, Коньков вышел из палатки. Начинали сгущаться сумерки, и звончее, навязчивее зудели комары. Отмахиваясь от них фуражкой, Коньков поскорее подсел к спасительному костру. Загонщики, среди них Дункай, Зуев, Кончуга, Путятин – все были здесь. А Инги нет. Коньков встал и сходил заглянул в другую палатку. И там ее не было.

– Где Инга? – спросил он Кончугу.

– Она, понимаешь, на речку пошла. Накомарник в лодке оставался.

– Странная забывчивость, – сказал Коньков и быстро пошел в темнеющие лесные заросли по направлению к реке.

Инга сидела в лодке. Увидев подходившего Конькова, насмешливо спросила:

– Боитесь, что сбегу?

– Вы что здесь делаете?

– Мечтаю.

– Почему не у костра?

– Шума не люблю.

– Вы неподходящее время выбрали для шуток.

– А я не шучу. Вот сижу и думаю как раз: когда же настанет это подходящее время?

– Смотря для чего и для кого?

– Для всех… Когда, например, люди станут людьми, а не зверями? Когда порядочные будут жить и работать как совесть подсказывает, а негодяи сидеть где положено? Когда любить будут и не обманывать?.. – У нее вдруг задрожали губы, она отвернула лицо и сказала, немного помолчав: – Да вам-то что до этого? Вы ведь допрос пришли снимать. Так давайте, допрашивайте.

– Вы теперь жалеете, что поехали с нами?

– Я не умею жалеть. И меня никто не жалел. Так что спрашивайте уж напрямую.

– Хорошо. Вы были в ту ночь на реке?

– Была.

– Когда вы оказались на месте происшествия?

– Сначала вечером… поздно. Но на стоянке никого не было. Я решила, что они на пантовке. Я поехала на верхние солонцы. Но там никого не оказалось. Тогда я решила, что они охотятся в Гнилой протоке. Там много водяного лютика, изюбры и сохатые любят там пастись. Добралась туда за полночь. Но встретила там только дядю. Он мне сказал, что Калганов под вечер привел в лагерь Настю, а что Зуев в городе. Тогда и решила, что он у нее. Поехала домой… И тут увидела на стоянке его, убитого. А рядом ее следы. Эти кеды я на ней раньше видела. Синенькие. Было уже утро, хотя солнце еще не встало… Больше я ничего не знаю, – глухим голосом закончила она.

– А как вы думаете, в момент убийства Калганова Настя была вместе с ним? Рядом?

– По следам этого не скажешь. У него след размашистый. Чувствуется, он бежал к реке навстречу опасности. Навстречу своей смерти. А ее следы мелкие, частые. Чувствуется, она шла, немея от ужаса. Наверное, слышала выстрел и пришла позже.

Они долго молчали. Коньков курил, а Инга смотрела на бегущую воду реки, возле берега темную, как конопляное масло, а на стрежне играющую мертвенно-желтым переблеском в вялом свете взошедшей луны.

– А вам никто не встречался на реке?

– Нет.

– И шума мотора не слыхали?

– Солонцы слишком далеко от того места, а Гнилая протока еще дальше. Ничего я не слыхала.

– Понятно… – Коньков помедлил и потом заговорил с заминкой: – Может, вы и сами догадались, что меня и следователя не столько тигр интересует, сколько этот тип, который где-то прячется в здешних местах. Ваши люди говорят.

– Знаю.

– И… у меня есть опасения, что ночью к нему попытается проникнуть кто-либо из возможных сообщников, чтобы увести его отсюда, либо… Вы понимаете?

– Понимаю.

– Медвежий ключ надежно перекрыт. Если он пойдет сверху, его там схватят. Но если он предупрежден кем-то насчет засады… Если он опытный и рисковый, то может двинуться туда вдоль реки, по берегу, именно по этому берегу.

– Понятно. Человек прячется где-то на этом берегу.

– Но он может и по реке пойти.

– Как, по открытой реке, на моторе? – удивилась Инга.

– Зачем на моторе? Вдоль берега, отталкиваясь шестом. В тени деревьев. Луна будет как раз светить справа… Значит, тот берег будет освещен, а этот в тени. Я бы сам здесь продежурил всю ночь. Но не могу оставить Зуева одного. С ним сесть здесь – тоже не могу. Он исхитрится каким-нибудь сигналом предупредить об опасности. Он у меня на сильном подозрении. То, что он ночью был там, я теперь не сомневаюсь. Но нам нужны его сообщники. Иначе вывернется. Он скользкий, как угорь.

– То есть вы хотите, чтобы я осталась здесь, в засаде? – спросила Ингани.

– Да. Вы любили Калганова. И вы должны помочь нам уличить его убийцу.

– Я согласна, – ответила без промедлений. – Вон, на самом юру под тем ильмом натяну полог. Меня с реки не заметят, я же смогу увидеть даже плывущее бревно. Только заберите от меня собак.

– Собак заберу. А лодки останутся здесь. Если кого-либо заметишь, останови. Будет уходить – стреляй! А в лодке, по реке захочет уйти – стреляй не в лодочника, а в лодку. Мы прибежим и пойдем вдогонку. У лодки Зуева мотор сильный. От нас не уйдет.

– Я вас поняла. Буду всю ночь сидеть как сова.

19

Два выстрела с коротким промежутком раздались с реки в первом часу ночи. После сытной ухи и легкой выпивки загонщики уже спали в палатках. Возле костра сидели только Путятин, Коньков да Кончуга. Зуев с Дункаем храпели под небольшим пологом, натянутым возле самого ручья, где поменьше комарья. Сырости они не боялись – для подстилки прихватили с собой две больших медвежьих шкуры.

Эти выстрелы всполошили только собак да Зуева с Дункаем, а загонщики в палатках и не почухались.

Коньков, как спринтер после знака, поданного стартовым пистолетом, рванулся в таежную темень за собаками, далеко оставив всех позади себя. Он поспевал за собаками огибать буреломную заваль и выворотни, словно держал их на невидимой шлее, и, не успев даже запыхаться, через какую-то минуту выбежал на бугор к тому ильму, где был натянут полог. Коньков сунулся было в полог, но там никого не было.

Инга покрикивала внизу, от реки:

– Лодку вытащи насухо! Так, а теперь брось шест и не вздумай вильнуть или побежать… Уложу как зайца. Подымайся на берег!

Коньков сам хотел спуститься вниз, но за спиной услышал хруст валежин и тяжкое пыхтение. Он посветил фонариком – Зуев! «Ах, сволочь! Не спал и даже не раздевался…» – успел подумать Коньков.

– Что здесь за стрельба? – спросил Зуев, щурясь и заслоняясь руками от света.

– Сейчас узнаем.

Пока Инга вела по откосу какого-то здоровенного мужика сюда, к ильму, подоспели и Дункай, и Кончуга, и Путятин.

Задержанный шел сутулясь, низко опустив голову, за ним – Инга, держа его под прицелом; оплечь висел у нее второй карабин с раздробленной ложей. Коньков высвечивал их обоих фонариком. Задержанный наконец поднял голову, и все увидели его скуластое, блестевшее от пота лицо, мертвенно-синее от страха.

– Кузякин! – удивился Коньков. – Ты что, с неба свалился?

– Шел вдоль берега, на шесте, с выключенным мотором, – сказала Инга за Кузякина. – Я его окликнула. Он развернул лодку и стал заводить мотор. Я выстрелила в мотор. Тогда он поднял со дна лодки карабин. Я выстрелила в карабин. Вот, ложу раздробила, – Инга сняла с плеча карабин и протянула его Конькову. – Я крикнула ему, если не причалит к берегу, продырявлю голову, как пустую банку. Он понял, что с ним не шутят. Вот и причалил.

– У кого вы взяли карабин? – спросил Коньков Кузякина.

– Зуев дал, – ответил тот, глядя себе под ноги.

– Врет он! – крикнул Зуев.

– А вы помолчите! – строго сказал ему Коньков и опять Кузякину: – Как вы здесь оказались? Куда шли?

Кузякин мотнул головой, как притомленная лошадь, и опять уставился себе на ноги.

– Кашевара Слегина шли выручать? Отвечайте! – повысил голос Коньков. – Зуев вас послал?

– Да. Сегодня утром…

– Сволочь! – крикнул Зуев.

– А мясо у кого брали? Тоже у Зуева?

– Да.

– Врет же он! Врет! – надрывался Зуев.

– Да чего уж там? – глянул на него виновато Кузякин. – Не все ли равно теперь?

– Дубина! – сказал Зуев и отвернулся.

– Где брали мясо? – спросил Коньков.

– Тут недалеко есть тайник. – Кузякин кивнул на Зуева: – Он сам покажет.

– Ладно… – зло покривился Зуев. – Я покажу… Но имей в виду – ты сейчас сам себя приговорил к смерти.

– Разговорчики! – прикрикнул на Зуева Коньков. – И Слегин там прячется?

– Там, – ответил Кузякин.

– Значит, ты шел, чтобы вывезти отсюда Слегина?

– Да!

– Врешь, мерзавец! Ты шел, чтоб его зарезать. Убрать, чтоб не проболтался, – сказал Зуев со злобным азартом.

Коньков посмотрел на Зуева, потом на Кузякина и спросил:

– Так кто же из вас троих стрелял в Калганова?

– Не знаю, – ответил Кузякин.

– Х-хе! Он не знает! – усмехнулся Зуев и кивнул на Кузякина: – Да он же, он убил Калганова.

– Это еще надо доказать, – исподлобья посмотрел Кузякин на Зуева.

– Идемте. Я докажу… – Зуев пошел впереди по речному берегу.

– Идите! – сказал Коньков, подталкивая Кузякина. – Разберемся…

Тайник оказался совсем неподалеку.

В полуверсте по реке вверх от устья Медвежьего ключа и метров на сто в глубь тайги стоял могучий тополь Максимовича, эдак обхвата в три. К нему и подвел всех Зуев и сказал:

– Здесь он.

Коньков осветил фонариком лесные заросли вокруг тополя, в надежде увидеть какую-нибудь избушку на курьих ножках. Но ничего такого не увидел.

– Где же тайник? – недовольно спросил он.

Зуев подошел к тополю и стукнул три раза по шершавой коре. И вдруг дерево открылось – дверь была врезана в ствол и замаскирована искусно набитой на доски корой. Из тополя выглянула испуганная физиономия; высвеченный фонарем, парень заслонился ладонью и спросил хриплым спросонья голосом:

– Это ты, что ли, Иван?

– Выходи давай! – сказал ему Зуев и, обернувшись, пояснил Конькову: – В тополе большое дупло. Я устроил в нем избушку.

Парень был маленький, шустрый; он вылез и таращил испуганные глаза на Конькова.

– Не ждал нас? – усмехнулся Коньков. – Вы – Слегин Иван?

– Ага! – с готовностью отозвался тот.

Коньков заглянул в дверь: в избушке, устроенной в дупле исполинского дерева, стоял топчан, столик, табуретка и даже «буржуйка», труба от которой отходила вверх, в дыру, невидимую за огромным суком. На перекладине над топчаном висели копченые окорока, а под ним и под столом лежали перебинтованные панты.

– Шесть пантов! – пересчитал их Коньков и сказал Зуеву: – А у тебя здесь промысел налажен.

Зуев промолчал.

– Как ты здесь оказался? – спросил Коньков Слегина. – Тебя же тигр слопал?

– Какой тигр? – испуганно переспросил парень и глянул на Зуева. – Я это… Иван меня сюда послал…

– Когда?

– Да вроде четыре дня назад. Я уже здесь и дни-то перепутал.

– А ты вспомни, и поточнее! – строго сказал Коньков. – Скажи все, подробнее. И не врать!

– А чего мне врать? Я мясо не крал. Я покупал его. Вот у них, – указал он на Зуева и Кузякина.

– Как ты здесь оказался? Почему ушел из бригады?

Зуев хотел было что-то сказать, но Коньков прикрикнул на него.

– Молчать! – и Слегину: – Говорите.

– Дак ночью, значит… Они шли на лодке вверх. А я еще не спал, на косе сидел. Вот мы и договорились: обратно пойдут – мяса мне продадут. Возвращались они на рассвете. Я вышел на косу. Дали мне мяса и говорят: мол, теперь сматывайся. Почему? А потому, говорят, что шухер. Утром приедет сюда Калганов, он по нашим следам идет, и станет пытать тебя – у кого ты мясо покупал? А я говорю – не скажу. Тут мне Зуев говорит: «Дурак! Вы вторую неделю изюбрятину варите. Ведь кто-то же проговорится из рабочих. Да они уж, поди, сказали ему. Он же тут околачивается». Я испугался. А Зуев еще добавил: «Он тебя потянет в милицию за незаконную покупку дичины. Там все скажешь. И получишь срок вместе с нами». Я чуть не заплакал: что ж мне теперь делать, говорю. А Зуев мне сказал: «Заблудись в тайге дней на пять. Пройди на Медвежий ключ и поживи в моем тайнике. Возьми с собой хлеба. Остальное все там есть. Не отощаешь. А Калганов уедет – я дам знать. Вернешься к себе на стан. Скажешь: плутал». Сейчас, говорю, хлеба возьму и дам деру. Но Зуев меня остановил: «Куда, – говорит, – ты, дурень? Сперва мясо свежее спрячь. Положь его в большую кастрюлю да прикопай возле воды, не то пропадет». Это я все сделаю, говорю. И хотел за кастрюлей бежать. А Зуев меня опять остановил: «Вот еще что, – говорит. – На Кривом Ручье свежие тигриные следы. Тут, мол, какой-то приблудный тигр появился. Кинь свою кепочку возле следа, а сам по ручью, по воде, топай на перевал. Оттуда спустишься к Медвежьему. Пусть думают, что тебя тигр слопал. Так будет вернее. Когда придешь в стан, еще посмеешься над своими». Я все так и сделал. А насчет того, что мясо покупал, не отказываюсь. Виноват, судите.

– А кто убил Калганова? – строго спросил Коньков.

– Как убили? Калганова? – испугался Слегин. – Когда?

– В то утро, когда ты бежал из стана.

– Я? Калганова?! Да что вы, товарищ лейтенант? – Слегин осекся голосом и всхлипнул: – Да я разве замахнусь на такого человека? Я ж совсем ничего не знаю!

– Ну? Так кто же из вас убил Калганова? – спросил опять Коньков, поочередно глядя то на Кузякина, то на Зуева.

– Не знаю, – сказал Кузякин.

– Зато я знаю, – с ненавистью смерил его взглядом Зуев. – Мы возвращались с мясом. Возле Бурунги, на косе, остановились. Я пошел домой, за женой приглядеть. А он в лодке остался. Пока я выяснял там с ней свои отношения, Калганов накрыл Кузякина. Он его и кокнул. Я слыхал выстрел. Когда прибежал – все было кончено…

– И тут выкручивается! – гневно сказала Инга.

– Чем докажете? – спросил его Коньков.

– Человек я запасливый. – Зуев прошел в свою избушку и вышел оттуда со вставным стволом, и, подавая его Конькову, сказал: – Убили Калганова из этого ствола. Проверить не трудно. Ствол нестандартный, пуля хранится у вас.

– Как он у вас оказался? – спросил Коньков, оглядывая этот вкладыш.

– Кузякин вынул его из своего дробовика и в реку бросил. А я уж потом достал его. Благо что вода неглубокая и светлая. Авось, думаю, пригодится.

– Какой негодяй! А сам вроде бы и ни при чем? Негодяй! – Инга всхлипнула и вдруг сорвала свой карабин с плеча.

– Инга! Не смейте! – крикнул на нее Коньков.

– Таких стрелять надо, как бешеных собак! – завизжала она, передергивая затвором.

Кончуга схватился за ствол и с трудом вырвал из ее цепких рук карабин.

Она зарыдала, забилась в истерике и упала на землю лицом вниз.

– Она больной немножко, – сказал извинительно Кончуга, передавая карабин Конькову. – Она целую неделю не спит… Вот какое дело.

– Инга, успокойтесь! – сказал Коньков, наклоняясь над ней. – Ведь слезами горю не поможешь. Вставайте! Пора идти.

Она не ответила, только рыдания стали судорожнее и ходуном ходили ее плечи.

– Пускай плачет, – сказал Кончуга. – Легче будет, такое дело. Вы идите. Все. Я здесь оставайся.

– Заберите панты, дверь тайника заприте, – сказал Коньков Путятину и Дункаю. – И пойдем к лодкам.

– А как насчет облавы? – спросил егерь.

– Облава отменяется. Как видите, тигр не виноват. Так что все по домам.

И они двинулись гуськом по тайге, все дальше уходя от лежавшей ничком на земле Инги и от Кончуги, сидевшего возле нее с трубочкой во рту и с карабином на коленях.

1969

1

Удэгейское приветствие, вроде русского «здорово!»; переводится как «ноги есть!»

2

Уважительное обращение к старику (удэг.)

3

Главное лесное божество (удэг.)

4

Тигр (удэг.)

5

Грешно (удэг.)

6

Нанайское блюдо, строганина из свежей рыбы.

7

Провяленная на солнце кета.