Егор Иванович ласково обнял за плечи оторопевшего Волгина и повел в дом.
      - А ты, мать, поставь-ка на стол рябиновой нашей кувшинчик, да сальца порежь, да вилочек квашеный достань из подпола. Давно уж мы с тобой, Игнат, не певали да про житье наше партизанское не вспоминали...
      И Егор Иванович вдруг запел дребезжащим тенорком:
      Эх-да, вспомним, бра-га-гатцы, мы куба-ан-цы,
      Как хади-ги-ги-ли на врага.
      Расторопная Ефимовна быстро накрыла в горнице стол красной скатертью, вязанной из шерстяных ниток, принесла из чулана белого, толщиной в ладонь, свиного сала, подала в тарелке половину квашеного вилка и ушла из горницы, притворив за собой дверь.
      Егор Иванович налил в стаканы розовато-желтой, прозрачной настойки и чокнулся.
      - Будем здоровы, кум...
      Пили медленно, цедили сквозь зубы, сильно морщась. Настойка была крепкой и горькой.
      - Ф-фуй! Ну и рябина. Хлеще перца продирает, - сказал Волгин. - И крепка!
      - Хмеля не жалел, - отозвался Егор Иванович. - Вот теперь и покалякать можно. - Он вынул из кармана черный кисет с махоркой, пачку сложенных вдвое листков численника, протянул Волгину.
      Закурили.
      - Ты, Егор, военным человеком был. И в гражданскую партизанил, и в Отечественную воевал. Ответь ты мне: рота может вести наступление на позицию врага, если каждый солдат будет сам себе командиром? - начал издали Волгин.
      - Разно бывает... К примеру, мне вспоминается один случай: как мы на Вяземскую в разведку ходили, - отвечал обиняком и Егор Иванович. - Ты у нас командовал отделением. Приказ какой был? Разведать - есть японцы или нет? Разведали... но тебе мало того было, надо еще и отличиться. Нас в засаду посадил, а сам пробрался на станцию, в тупик... Снял часового и в вагон ампломбированный влез...
      - Так я ж думал, что там винтовки...
      - Винтовки! А упер ящик апельсинов да полный сидор натолкал коньяку и шампанского. Всю дорогу бахвалился... Всем было весело - коньяк да апельсины жрали и корками бросали друг в друга от радости. И командир похвалил тебя за коньяк-то. А наутро японцы пришли в тайгу по этим апельсиновым коркам и чуть было не ухлопали нас всех...
      - К чему ты это все рассказал? - Волгин смотрел на Егора Ивановича как-то избочась, выпятив нижнюю губу.
      - К тому же самому... Ты выпей да подумай.
      Егор Иванович налил еще по стакану:
      - Давай! Поехали на ту сторону.
      Выпили.
      - Ты все-таки поясни, к чему ты про апельсины рассказал? - хмуро спросил Волгин.
      - Тут и пояснять нечего. Этим ранним севом кукурузы ты ведь отличиться хочешь вместе с Семаковым. Вас, наверно, похвалят за то, что первыми отсеетесь. Нонешний командир-то отметит. Знамя еще вручит. А что потом? Ну-ка да не взойдет эта кукуруза? Как людям в глаза смотреть буду? Тебе-то что?!
      - Эх, Егор, не с того боку заходишь, вот что я тебе скажу. Ты что думаешь - я за урожай не болею? Или мне на землю наплевать? Или я олух царя небесного - не понимаю ничего?.. Так по мне - делайте все так, как лучше. Я бы вам полную самостоятельность дал, будь на то моя воля. Но нельзя. Я ж лицо подотчетное, должен отчет во всем держать, проводить передовую линию, чтоб все было по уставу. Порядок должен быть или нет?
      - Да какой же это порядок - кукурузу бросать в холодную землю?
      - А откуда ты знаешь, что это плохо?
      - Вот тебе раз! Полсотни лет сеяли - и откуда знаю?
      - Так ты ж по старинке сеял-то, голова! А теперь наука вон как!.. Все вверх дном норовит перевернуть.
      - Так ведь и Надька против!
      - То агроном, а то - ученые. Разница. Это они приказывают... Они ж руководители! Не нам чета.
      - Но у меня пока своя голова на плечах...
      - Вот о своей голове ты только и заботишься. А на других тебе наплевать. На меня, по крайней мере.
      - Это как же так?
      - Все так же... Подумай сам - начался сев кукурузы, все рапортуют... А мне что - врать? Разоблачат... Тот же Семаков сообщит. Прогонят. Молчать? Спросят, потребуют. Откажусь? На бюро вызовут, всыпят по третье число. А там ведь и попросить могут - не справляюсь, мол. Сам знаешь - не больно надежное положение у меня. Так что ж ты хочешь? Посадить на мое место какого-нибудь Семакова? Да он вас по снегу заставит сеять...
      - Но, Игнат, хуже будет, коли захолонет кукуруза... не взойдет. Придется семена покупать да подсевать в июне.
      - Э-э, брат! Это не страшно. Еще бабушка надвое сказала: захолонет или нет. Коли не захолонет, так все хорошо. А уж коли захолонет... Тогда я и развернусь. Стогов-то молчать будет - сам ведь приказывал сеять пораньше. А я поросят продам. И семян куплю и вам аванс выдам. А там, может быть, и коров бракованных пущу в оборот. Вот и отдушина будет к сенокосу да к уборочной. Видишь, как все оборачивается. Так что давай сеять, Егор. Не упрямься! Ведь все равно же заставят...
      Егор Иванович покачал головой.
      - Ах ты, ягода-малина! Ну ты и Аполеон...
      - А что делать? Нужда заставит волком выть.
      Егор Иванович налил по стакану:
      - Давай еще ополоснем мозги-то. Авось и придумаем что путное.
      Выпили. Егор Иванович долго ковырял вилкой капусту. Волгин курил, глядя в окно.
      - Вот что, Игнат, - сказал наконец Егор Иванович. - Ты, наверное, и прав, но сделать по-твоему не могу.
      Волгин круто подался к Егору Ивановичу, тот остановил его ладонью:
      - Обожди! Я тоже не дурак... Меня ведь и заставить можно, понимаю. Но зачем разваливать то, что мы начали осенью? Так?
      - Ну, так.
      - Вот потому я и не стану сеять по холоду на своем поле. Пойми, не столько сам боюсь опозориться, как дело нужное боюсь провалить. И без того, чтобы не сеять, сейчас тоже нельзя. Ладно! Я тебе даю один трактор и Степана. Пусть сеет кукурузу там на общей земле, в пойме. А в конце мая освободится - опять ко мне перейдет. Я успею отсеяться... Две смены организую, а надо будет - и три.
      - Вот это правильно, - облегченно вздохнул Волгин. - За тобой и Еськов и Черноземов сдвинутся. За это и выпить можно.
      - Но захолонет у тебя кукуруза.
      - Не захолонет! Важно линию держать. А там посмотрим. Давай еще по одной и - песню!
      Егор Иванович налил.
      - Эх, Егор, Егор! И до чего ж у меня тяжелая жизнь наступила, - прямо как в тиски я зажатый. И все-то у меня расписано, все расплантовано. Хочешь не хочешь, а делай. И всем угодить надо. А как? Продать - не смей. Купить - опять не смей. Сей то-то, тогда-то... Тут поневоле запьешь.
      - А ты мужиков выводи на самостоятельность. Тверже будет. Одного тебя и на убыток подбить сподручнее. А с миром, с обществом труднее справиться.
      - Какое в нашем колхозе общество?! Чего им с трибуны крикнешь - за то и проголосуют.
      - Все потому, что выгоды своей не чуют. Им что орел, что решка... Понял?
      - Понял... чем мужик бабу донял. Поехали!
      Выпили. Волгин облокотился на стол, набычился, мрачно втянул в себя воздух и запел хрипловатым, но сильным баритоном:
      Эх-да, вспомним, бра-а-а-тцы, мы куба-анцы,
      Как ходи-и-или на врага.
      Егор Иванович подхватил дребезжащим фальцетом, высоко вскинув голову и закрыв, как бы от удовольствия, глаза:
      Эх-да, с нами му-у-узыка игра-а-ет,
      Бараба-а-а-ны громко бьют.
      15
      Как и предполагал Егор Иванович, ранняя кукуруза, посеянная в пойме в холодную сырую землю, захолонула. Не взошла она в мае. Целый месяц расхаживали по этим посевам важные, горластые грачи. Толковая птица этот грач: у хорошего хозяина червей выбирает, а у плохого - зерно. Поторопился посеять - заклекло зерно в холодной почве, залежалось, разбутило... Тут как тут и грачи слетаются. Кр-ак! Непорядок! И квадратно-гнездовой метод освоили; идет прямехонько, солидно покачиваясь и голову - чуть набочок... Не грач - инспектор! Отмеряет десять шагов, на одиннадцатом остановится, долбанет в гнездо - есть. Вынет зерно, склюет - шагнет дальше... И когда в июне появились тощие изреженные всходы, стало ясно: надо подсев делать.
      Семаков вдруг прихворнул, потом отправил жену в больницу - давнюю женскую болезнь лечить, сам остался с ребятней и не выходил на работу. А Волгин запил.
      В такие минуты в нем просыпалась прежняя решительность и власть удалого добытчика. Он разведал рыночные цены на поросят и приказал Сеньке-шоферу настроить "газик".
      - Сам продавать буду! В объезд, в обход... через тайгу! Чтоб не "газик", а танк был... Понял?
      - Самортизируем, Игнат Павлович! - сказал Сенька-шофер. - Под дифер лягу, а вас провезу.
      И шофер целые сутки экипировал свой побитый на немыслимых таежных дорогах старый "газик": наматывал цепи на колеса, собирал топоры, пилы, лопаты, ломы, - как будто саперный взвод готовил в наступление.
      - Игнат Павлович, счет от продажи поросят нужно бы через банк оформлять и закупку семян тоже, - робко намекнул Волгину колхозный счетовод Филька однорукий. - А то члены правления на вас и так, не тово... Знаете, от греха подальше...
      - Да что ты, шептунов боишься? Пока мы с тобой счета будем оформлять сенокос начнется. Покупать буду у частников. Кто же из них согласится с твоим банком возиться?
      - Ну, как знаете. Я только вам напоминаю.
      Всю неделю разъезжал Волгин на "газике" с поросятами в кошелках. И за деньги продавал и на кукурузу обменивал и на овес - по весу, без всяких счетов и расписок - на совесть, как говорится. Семян много требовалось две сотни гектаров погибло... не шутка! Подсевали и кукурузой, и овсом, чем бог пошлет.
      Возвращался Волгин в колхоз поздно вечером с лицом, напоминавшим по цвету столовую свеклу. В правлении он, тяжело ворочая языком, говорил Фильке однорукому, сколько килограммов живого веса нужно списать со свинофермы и сколько центнеров семян следует оприходовать. Утром его видели в колхозе недолго и всегда хмурым. В такие минуты ему был сам черт не брат; он любил появляться в людных местах и поносить на чем свет стоит своих "демократов", как называл он правленцев. Натерпевшись от них за долгие месяцы тихой "тверезой" жизни, Волгин рыкал теперь, как медведь, которого выгнали из теплой берлоги.
      Однажды в такое хмурое хмельное утро, проходя мимо конного двора, он заметил группу девчат и Селину среди них. Они стояли у запряженной подводы и громко смеялись, слушая шутки Лубникова, запрягавшего для них вторую лошадь. Тот был в новой клетчатой рубахе с распахнутым воротом, с засученными рукавами; юлой вертелся вокруг девчат, хлопал по крупу лошадь, сыпал шутками, прибаутками. "Молодится перед девками, старый хрен", подумал Волгин. Девчата стояли спиной к Волгину и не замечали его. Председатель остановился.
      - Что, не хочешь? - Лубников толкал в оглобли упиравшегося гнедого мерина. - Я его, девки, председателем зову, потому как норов у него такой, как у Игната Палыча. Ведь скотина, а соображает. Чует, что пробежка туда-сюда голодная, вот и упирается. А как в район ехать, сам в оглобли идет. Знает, что там овсом потчевать станут.
      - Чего собрались? Ай делов нет? - внезапно окликнул их Волгин.
      Лубников крякнул в кулак и засуетился вокруг лошади, девчата умолкли.
      - На прополку собираемся... В пойму, на кукурузу, - сказала Надя.
      - Пешком дойдете... невелики господа. Или, может, вашей особе лень приспичила? Одышка донимает? - ехидно спрашивал он Надю.
      - Туда пять километров, - ответила Надя.
      - Спать поменьше надо! - рявкнул Волгин. - Иль перенедужили? Надломились, бедные? Чего ж молчите?
      - Это кто же нашей графине две подводы отвалил? Ты, что ли, конский кавалер? - обернулся он к Лубникову.
      - Дак порядок был заведен такой...
      - Порядок! А вот тебя ради порядку в оглобли запрячь да десять верст прогнать бы, бездельника... Перед девками расщедрился?! Ишь рукава-то засучил!.. Ты бы ишшо штаны задрал на радостях да рысцой впереди девок пробежался бы. Чего рот разинул? Распрягай сейчас же лошадей...
      Волгин заметил стоявшего возле коновязи еще одного члена правления пчеловода и налогового агента Ивана Бутусова - и направился к нему. Тот отвязывал свою заседланную лошадь.
      - Ты тоже полоть собрался, казачок? - спросил он еще издали Бутусова. Или ты не полешь и не колешь, а только рублики сшибаешь? Куда ж это ты скакать хочешь? Иль сладенького захотел? За медком летит пчела?
      - У меня дела, я - пчеловод. - Иван Бутусов взялся за стремя.
      - Обожди, обожди, я тебе что-то скажу...
      - Ну? - Бутусов отпустил стремя и глядел на подходившего Волгина.
      - Пчеловод, говоришь? Да?! - Волгин сладко улыбался.
      - Ну, да...
      - Не-ет... Ты не пчеловод, а - хлебоед. Ты же пчелу от трутня не отличишь. Тебе мало, что на тебя люди работают... Ты и скотину не оставляешь в покое. Лошадку оседлал, прогуляться решил... Дар-рмоеды! Заездили и людей и скотов... У-у, демократы!
      - Не больно ли ты разошелся?..
      - Это вы больно разошлись!.. Моими руками подлости творили... Три сотни гектаров кукурузы угробили... И все шито-крыто... На лошадках разъезжаете? А тот на кровати отлеживается. Ждете, когда Волгин совсем запутается!..
      - Не я ж ее приказывал сеять.
      - Ты в стороне стоял, поджидал, как Волгин не посеет - укусишь. И теперь за то, что посеял, укусить норовишь... Да вот тебе! - Волгин выкинул ему дулю под нос и пошел прочь.
      - Ну, это тебе так не пройдет... - Бутусов отвел в конюшню заседланную лошадь и направился к Семакову домой.
      Семаков встретил его во дворе у дровосека. Он был в диагоналевой гимнастерке, на ногах подшитые валенки. Вокруг дровосека валялся нарубленный хворост из дубняка.
      - Добро пожаловать! - сказал Семаков, протягивая руку.
      - Чего это ты валенки надел? Или еще температуришь?
      - По бюллетеню положено. Ноги оберегаю...
      - От твоих щек-то хоть прикуривай, - усмехнулся Бутусов. - Может, в правление заглянешь?
      - А что?
      - Волгин козырем пошел. Пора его на покой отправлять.
      - Проходи в избу, потолкуем, - Семаков кивнул головой на дверь. - А я вот дровишек прихвачу.
      Бутусов вошел в избу первым. Трое ребятишек, один другого меньше, все одетые в пестрые ситцевые не то платья, не то рубашки, молчаливо уставились на него; каждый из них был маленькой копией Семакова - те же тугие красные щеки, вздернутый пупочкой носик, круглые птичьи глазки. Бутусов ткнул в животик меньшого и засмеялся:
      - Вот это барабан... Вошь убьешь на животе...
      Малыш попятился от такой бесцеремонной попытки завести знакомство, но, задев половик, упал на задик; лицо его немедленно изобразило протест и обиду, а затем раздался пронзительный плач.
      - Колька, перестань, - равнодушно сказал вошедший Семаков.
      Затем он зачерпнул стакан молока из кастрюли, стоявшей посредине стола, отрезал толстый ломоть хлеба и сунул в руки мальчику.
      Колька еще раза два всхлипнул, выпил молоко и, осмотрев ломоть хлеба, бросил его на пол. Бутусов заметил, что такой же толстый ломоть хлеба клевали в сенях куры.
      - Эдак на одном хлебе разоришься.
      - По две буханки в день съедает ребятня, - отозвался Семаков.
      "Эх ты, горе-хозяин! А еще в председатели норовишь", - подумал Бутусов.
      - Садись, - Семаков подставил табуретку, смахнув с нее хлебные крошки.
      Сам он сел на детскую скамейку напротив Бутусова. Ребятишки прошмыгнули в соседнюю комнату, отделанную дощатой крашеной перегородкой, и заглядывали сквозь ситцевую в горошинку занавесь. В избе было сыро и неуютно. Возле кухонной плиты стояло множество кастрюль, из одной торчал детский валенок. По полу была рассыпана сырая картошка, валялась картофельная кожура. Перехватив взгляд Бутусова, Семаков усмехнулся.
      - А ты думал, я себе курорт устроил?
      "А ты думаешь, я не знаю, почему на работу не ходишь? - думал Бутусов. - Почему жену приспичило отправить?.." Но вслух он проговорил озабоченно:
      - Твое отсутствие, Петро, скверно сказывается. Волгин поросят разбазаривает.
      - Знаю, знаю, - вздохнул огорченно Семаков. - Колхозникам подачки готовит... Выслуживается.
      - За счет нашего добра. Да что делает? Продает поросят как купец Иголкин и счета в банке не оформляет. Мне Филька однорукий сказал.
      - Эх, не вовремя занедужила моя хозяйка, не вовремя. - Семаков встал, заложил руки за спину и начал ходить по комнате, оставляя на полу мокрые следы.
      - Сегодня на конном дворе скандал учинил...
      - Демократами обзывал?
      - По-всякому... Просто стыдок! Не председатель, а Петрушка... Пора его на место посадить...
      - Да, пора, пора!
      Вечером, тщательно побрившись, надев защитный командирский китель, Семаков появился в правлении.
      - Эк тебя изнурила болезнь-то, - сказал насмешливо Волгин, здороваясь с ним. Он только что возвратился из очередной поездки с поросятами и был шибко навеселе.
      - Поговорить с тобой хочу, Игнат Павлович.
      - Ну что ж, давай поговорим. - Волгин достал из кармана темно-синих галифе жестяной портсигар и протянул Семакову: - Кури.
      - Я воздерживаюсь.
      - Тогда пошли в кабинет, - Волгин резко хлопнул створками портсигара.
      - Игнат Павлович, - начал Семаков в кабинете. - Не дело ты с продажей поросят затеял. Это наш плановый фонд. Мы осенью должны сдать их государству.
      - А чем кукурузу подсевать? Чем звеньевым платить?
      - Почему счета через банк не провели?
      - Что, ревизию хочешь учинить? - выкрикнул Волгин. - Можешь справиться в бухгалтерии, я ничего не скрываю.
      - А для тебя финансовая дисциплина существует?
      - Для меня дисциплина? А совесть у тебя есть?! - загремел Волгин. - Не ты ли настаивал сеять раннюю кукурузу? Не посей я - весь район обзвонил бы. А как дело дошло до пересева - в кусты: пусть, мол, Волгин отдувается. А я его в незаконной продаже уличу... На место мое хочешь, да? А вот тебе, вот! - Волгин показал ему кукиш. - Не видать тебе председательского стула, как своих ушей. И плевал я на твои доносы. Стогов-то сам попался с этой кукурузой. Его указ, понял? И теперь для меня твои доносы - тьфу!
      Председатель и парторг стояли у стола, подавшись друг к другу, словно два борца, готовые схватиться в любую минуту. Семаков - громоздкий, рыхлый, с пламенеющими щеками, с круглыми бегающими глазками; Волгин плотный и приземистый, со вспухшими жилами на красной шее. С минуту они стояли молча.
      - Ну что ж, спасибо за откровение, - сдержанно проговорил Семаков. Поглядим, что ты еще выкинешь.
      - Во-во... Погляди да утрись...
      Волгин, что называется, закусил удила. Чем дальше, тем больше хотелось ему теперь делать все наперекор этим "демократам". "Погодите, я вам еще и не такое коленце выкину. Вы у меня еще взвоете от злости..."
      На следующее утро он нагрузил трехтонку картошкой и уехал покупать шифер для фермы. Уже год как текла крыша на ферме, и целый год ему не удавалось уломать правленцев перекрыть ее. Не на что!.. "А вот я найду вам, найду, - твердил он по дороге, - и магарыч пропью у вас на глазах".
      Денег от продажи картошки на шифер не хватило. Тогда Волгин заехал к одному знакомому директору ресторана, продал ему заочно двух коров, взял авансом деньги, погрузил шифер в машину, заодно прихватил директора ресторана с ящиком пива и приехал в колхоз.
      Пиво Волгин поставил в магазине под прилавок, директора завез на ферму к Марфе выбирать бракованных коров, а сам, не разгружая машины, с шифером выехал в поле. "Пусть полюбуются теперь мои демократы, - думал Волгин. Может, кого и настигну... Уж поговорю по душам".
      "Настигнуть" ему удалось только Селину; она стояла возле самой дороги у сваленных мешков с семенами. Слева от дороги лежал узкий, метров триста по ширине, длинный клин земли, упиравшийся широким концом в подножие сопки и сходивший на нет своим острием к речке. Это был последний участок ранней кукурузы из намеченных к пересеву. Пересевали ячменем, мало надеясь на приличный урожай, - поздно слишком, уже сенокос наступал.
      Надя указывала возчику места расстановки мешков с зерном. По клину, в поперечном направлении, вихлял трактор.
      - Тракторист, ко мне! - крикнул Волгин, вылезая из кабины.
      Белобрысый паренек остановил трактор и, застегивая на ходу рубаху, медленно пошел к председателю.
      - У тебя есть голова на плечах? - закричал Волгин. - Ты что крутишь трактор на клину, как кобылу?
      - Мое дело маленькое, - равнодушно отозвался тракторист. - Вон начальство велит перекрестным сеять этот загон. - Паренек кивнул в сторону Селиной.
      - Ах, вот оно что? Теорию, значит, применяем? - Волгин подошел к агроному. - А это вы соображаете, товарищ теоретик, что одного горючего на таком клочке больше сожжешь, чем земля уродит? А! Или как? Об этом в книжке не записано? Сеять на клину рядовым! - повернувшись к трактористу, приказал Волгин. - А вы, товарищ ученый, заплатите за весь перерасход горючего из своего кармана.
      Волгин резко хлопнул дверцей и покатил дальше. Тракторист с улыбкой посмотрел на Селину:
      - Как же будем сеять, товарищ агроном?
      - Как хотите, так и сейте. - Надя тихо пошла к селу. Тоненькая потрепанная планшетка сиротливо свешивалась с ее узенького плечика и плавно покачивалась.
      - Что вы, Надежда Александровна? Надежда Александровна, подождите! кричал ей вслед оторопевший тракторист.
      А она все шла, не оборачиваясь, низко опустив голову. Постепенно навертывались слезы. Она глотала их и потихоньку всхлипывала. Ей вспомнились многочисленные обиды от председателя, настороженные, подозрительные взгляды правленцев и всегда ожидающие лица колхозников: "Ну, что-то скажет наша научная поддержка?"
      "Они ждут от меня действия, а я - бесправная... Бесправная я..."
      Подходя к ферме, Надя услышала шум голосов. Привычка человека, разрешающего частые споры, повела ее подсознательно к тому месту, где шумели и спорили колхозники, окружив что-то лежащее на земле.
      - Кто разрешил забивать корову на ферме? - кричал Семаков на Марфу Волгину.
      - Что ты на меня кричишь? - тихо отвечала она. - Председатель приказал, с ним и говори.
      - "Председатель приказал!" - не унимался Семаков. - А ты чем думаешь? Что тебе ферма - бойня, что ли?
      Надя подошла вплотную и увидела зарезанную корову. Над ней стоял толстый незнакомый человек в кожаной куртке и растерянно смотрел на колхозников.
      - О чем шумите? - глухо спрашивал он. - Ведь корова-то продана.
      - Где председатель? - спросил Семаков.
      - Кажись, в магазине, - ответил Лубников. - Стало быть, магарыч пропивает.
      - А, черт! - Семаков размашисто побежал к магазину.
      Через несколько минут у магазина образовалась другая толпа. Надя подошла в самый разгар ругани. Волгин стоял на крыльце магазина раскрасневшийся, в распахнутом пиджаке. Одной рукой он держался за перила, другой, сжатой в кулак, размахивал в воздухе и кричал:
      - Это они, демократы, колхоз разваливают! Как собаки, только не на сене... Сами жрут, а другим не дают. Вот он, цепной кобель! - указывал он рукой на Семакова. - Я знаю, чего ему надо... Он до наших умственных мозгов добирается!.. На место мое хочет сесть? У, иуда, убью!
      Несколько человек взяли Волгина под руки и повели домой.
      - До чего добирается! - кричал, упираясь, Волгин. - До моих умственных мозгов... А вот этого он не хочет? - он пытался выкинуть рукой этакую замысловатую дулю, но его крепко держали за локоть и уводили все дальше и дальше.
      В тот же вечер Семаков написал обстоятельное донесение Стогову, не преминув отметить, что все эти нарушения были допущены в его отсутствие по причине болезни жены.
      16
      Стогов знал эту слабость Волгина - раза два в году загуливать и чудить. Но это были скорее выходки скомороха, чем злостного нарушителя. К тому же после них Волгин надолго затихал. "Не было криминала и на этот раз. Продажа поросят - штука вынужденная, - думал Стогов. - Всему виной эта ранняя кукуруза. И меня черт попутал, увлекся я. Да еще приказывал в пойме сеять, на лучших землях. А там и сыро и холодно... То-то и оно, крепки мы задним умом. Так ведь и мне приказывали! Авторитеты нашлись, утверждали, ранний сев - открытие! Передовая точка зрения... А там соревнуйся, жми кто скорее оправдает ее. Так что если и была ошибка, так не моя, а наша".
      По этой причине Стогову и не хотелось судить строго Волгина - вызывать на бюро и отматывать ему на полную катушку. Потом мог и скандал выйти на бюро. Песцов-то был против ранней кукурузы. Так что лучше не затрагивать этот вопрос. Пускай там на месте решают.
      Стогов позвонил в "Таежный пахарь" и сказал Семакову:
      - Соберите партсобрание и продрайте Волгина... с песочком. Но объявлять не больше выговора... Понял?
      - Не могу, Василий Петрович. Он трое суток пластом лежит. И неизвестно, когда встанет.
      - Что с ним?
      - Да то же самое. Опять почки.
      - Тогда другое дело... Придется председателя вам подбирать.
      - Есть! Когда прикажете кандидатуру высылать?
      - Да ты меня не так понял... Мы сами подберем вам кого следует.
      - Понятно, - сказал упавшим голосом Семаков.
      - Вот так, - Стогов положил трубку.
      "Сам метит в председатели, сам, - подумал Стогов. - Но с таким ноне далеко не ускачешь".
      Давно уж Стогов подумывал о том, кого послать председателем, если Волгин свалится. И всегда останавливался на Песцове. Его, и только его по всем признакам. У него и образование подходящее, и с людьми поработал три года уж в райкоме. И сам когда-то просился в председатели - затем и приехал из города. А главное, главное... не тот он человек для райкома. Он и не глуп... И продвинуться успел до второго секретаря... И все-таки не тот.
      Нельзя сказать, чтобы Стогов относился к нему с предубеждением... наоборот, он его и в райкоме оставил, и поддерживал, и продвигал. Но единомышленника из него так и не сделал. Не из того теста он, что ли, затворен? Или просто не дозрел, не дошел, так сказать, до стиля.
      Находясь с ним, Стогов часто испытывал какое-то странное беспокойство как будто этот зрелый муж того и гляди оглушит тебя четырехпалым свистом. Не было в нем надежной ровности успокоившегося человека, которая необходима для партийного работника. Это не та успокоенность, что присуща инертным людям, - нет, это спокойствие приходит от уверенности в себе, от зрелости, от убежденности в правоте своего и нашего дела. Вот чего Песцову не хватает! Он мечется, он рыскает. И в этом смысле он не надежен. Пусть дозревает на низовой работе.
      Но как ему это предложить, чтобы он не обиделся? Как убедить его, что надо идти в колхоз?.. Задача.
      - Маша, как только появится Матвей Ильич, сразу посылай его ко мне, наказал Стогов секретарше.
      Песцов появился в райкоме к вечеру - небритый, запыленный, в забрызганных грязью резиновых сапогах ввалился он в кабинет Стогова и сразу на диван:
      - Что у вас за пожар? Вы уж и передохнуть не даете. Полтораста километров отмахал: и на машине, и на лодке, и на тракторе, и верхом, и пешком... Легче на край света съездить, чем в наш леспромхоз.
      Песцов трое суток ездил по дальним участкам леспромхоза и досрочно был отозван Стоговым.
      - Да вот соскучились по тебе... - ответил Стогов. - Бюро хотим собирать.
      - По какому вопросу?
      - Сенокос начался. Но об этом после. Как наши лесорубы?
      - Все так же... И лес калечат, и людей мучают.
      - Ты опять за свое?
      - Это уж, извините, не мое, а наше... Расследовал я один печальный случай. По весне жена умерла у кузнеца на "Горном". И обвиняли фельдшера. А фельдшер тут ни при чем.
      - Кто же виноват?
      - Мы с вами, Василий Петрович.
      - Любопытно! - Стогов встал из-за стола, подсел к Песцову на диван. Не часто приходится слышать, как тебя обвиняют в смерти. Ну, ну?!
      - Аппендицитом заболела... Вроде и болезнь пустяковая... Везти на операцию - дороги нет. А река вскрылась. Трактор послали... Уложили на волокушу больную да фельдшера. Сквозь тайгу день и ночь - сутки прочь... А на вторые сутки она и скончалась на этой самой волокуше. Так при чем же здесь фельдшер?.. Девчонка двадцати трех лет! Это мы виноваты. Дороги до сих пор не построили. А люди живут там уже десять лет!
      - Да, Матвей! Временная трудность, - вздохнул Стогов.
      - Для нас с вами, Василий Петрович, временная трудность. А для кузнеца какая же она временная?
      - Н-да... - Стогов откинулся на спинку дивана, закурил.
      Песцов, подперев подбородок, смотрел на свои забрызганные грязью сапоги.
      - У одного народа, кажется у немцев, есть хорошая пословица - дороги определяют степень культуры и благосостояния, - сказал Песцов, как бы вспоминая что-то свое...
      - Ну что ты хочешь, Матвей! Мы же с тобой, в конце концов, не строители дорог. И финансами мы не распоряжаемся.
      - То верно. Но вот на том дальнем участке есть начальник, Редькин Николай Митрофанович.
      - Неплохой работник.
      - Да, нами не раз отмечен. Каждый год ему отпускают деньги на строительство дороги. Но он ее не строит.
      - Почему?
      - По двум причинам: во-первых, и это главное, некогда! План надо выполнять, и во-вторых, - без дороги удобнее выполнять этот же план.
      - То есть? Не понимаю.
      - Сплавлять можно только легкие породы - кедр, пихту, ель... А береза, ясень, дуб тонут. Поэтому их оставляют на корню... Мелочь! А рубят, гоняются только за кедром: он потолще да повыше. Как повалят одну кедровину - сразу кубов десять. Полнормы есть! Такой кедр упадет сам и вокруг десяти березкам да ясеням макушки посшибает. Наплевать! Пусть гниют.
      - Но ведь за это штраф платят.
      - Правильно! Из государственного кармана берут и кладут в тот же карман. Фокус-покус. А за перевыполнение плана премию дают уже в карман Редькину... И мы его хвалим - передовик! А он оставляет после себя гиблые места, где ни птицы, ни зверя, ни рыбы... Не лес и не порубка, а сплошной залом...
      - Это, Матвей, взгляд со стороны. Нам вроде виднее и все проще кажется, легче. А вот посади нас на его место и дай нам его план, мы запоем другим голосом.
      - Так в том и беда, что у нас голоса меняются согласно занимаемому месту, выданному заданию, плану и прочая и прочая...