Борис Можаев
      По дороге в Мещеру
      Она проходила мимо нашего села и называлась столбовой дорогой, большаком, Касимовским трактом, Крымкой, Владимиркой, Муромской дорогой. По ней возили пшеницу и рожь с юга на Меленки, Муром, Павлове; по ее широкому, обвалованному от полей прогону гнали скот из Тамбова на Егорьевск, на Москву. Шли по ней странники, нищие, богомолки. По ней уезжали на заработки, в одну сторону - до Москвы, до Питера, в другую - на Оку, на Волгу, на Каспий.
      На Муромской дорожке стояли три сосны,
      Со мной прощался милый до будущей весны...
      По ней гуляли отчаянные головы с топором за поясом да с кистенем в кармане, поджидали в темном месте богатых гостей.
      Едут с товарами в путь из Касимова
      Муромским лесом купцы...
      Это все про нее поется. Грабили да убивали в распадках да в оврагах, возле узких мостков - особенность повадок русских разбойников, подмеченная еще Тургеневым. Я и сам давным-давно, подростком, проходил частенько мимо таких мосточков в чистом поле, - тут вот ветеринар был застрелен, а там барин убит молотком по голове. И передавалось это из уст в уста так живо и подробно, будто бы случилось все только вчера. "Запутались кони в веревках. Почуяли неладное, забились, заржали. И он, барин-то, видать, почуял конец решающий, застонал, заухал, как леший. Коней они выпростали, не тронули. А барина молотком по голове. Заодно и кучера прикончили. Плакал кучер-то, на коленях елозил, умолял. Что я вам, говорит, сделал? За что вы душу губите? Они ему - чудак человек, душу мы твою не тронем. Она в рай пойдет, потому как сам ты невиновен, а пропадешь за компанию". Многое что делалось на Руси за компанию да на артели.
      От Касимова дорога разветвлялась: налево шла на Туму и на Владимир, направо же - в Муром, Павлово, Нижний, Саратов, Самару. На широкие волжские плесы, в бескрайние степи, на вольную волюшку. По ней возвращались по осени бурлаки, в сапогах да в пушистых малахаях шли удоволенные, хмельные. "А мы, ребятишки, гурьбой за ними, ловим за разноцветные шарфы, по домам зазываем: дяденька, остановитесь у нас! Горница просторная, лежанка возле грубки, брага есть", - рассказывала тетка моя, теперь уж покойная. Ах, дорога, дорога! Сколько по тебе прошло и проехало люду всякого роду-племени в ту страну, откуда уж никто никогда не возвращался?
      Шли по ней обритые арестанты в тюремных армяках, гремя кандалами, шли этапом от ночлега до ночлега, то есть от тюрьмы до тюрьмы - Шацк, Сасово, Нестерове, Касимов... Эти тюрьмы еще стоят вдоль дороги - громоздкие побеленные каменные кубы с квадратными черными прорубями окон. Нестеровскую тюрьму после упразднения этапа еще в прошлом веке купил помещик Воейков и перестроил в спиртзавод. С той поры эта бывшая тюрьма и площадь вокруг нее стали бойким местом, соблазном для окрестных мужиков: возили сюда картошку и свеклу, рожь и даже просо, увозили потихоньку от баб, продавали по дешевке и тут же пропивали выручку. А лет через тридцать, через сорок сюда же шоферы-леваки привозили колхозную картошку и тоже пропивали. Помню, как в шестьдесят первом году в Юрьеве на заседании правления колхоза отчитывали одного орла; он стоял у дверного косяка, свесив голову, держал в руках шапку, пощипывал мерлушку и скатывал шарики...
      - Ты с какой целью отвез колхозную картошку на спиртзавод? С целью воровства?
      - Нет... Отвез просто так, без цели.
      По этой дороге привозили к нам на базар из глухой лесной стороны всякую всячину: кадки и самопряхи, донца, воробы, ступы, пехтели, лапти, онучи, мед, пеньку, веревки, дуги расписные, колеса окованные, телеги на железном ходу, шостинские телеги! А то касимовские сани, подсанки, саночки с расписным задником, с гнутыми копылами, с подрезами. Садись и лети хоть в Москву, хоть катай до самой Сибири - на любом ухабе не опрокинутся.
      Помню, в тридцать пятом году на подворье нашем тумская артель тесала сани. Не только что подворье - весь сад был заставлен штабелями гнутого дубового полоза. "Батюшки мои! - удивлялась мать. - Экая сила! Тут на пять лет тесать, не перетесать". - "Эх, кума! - весело отзывался старшой, дед Иван. - Быка не успеем съесть, как все сани разлетятся".
      По четыре, по пять саней в день слаживали. А было всей артели два мужика и два подростка: Ванька да Спиряк. Спали ребята вместе с нами на печи, мужики - на полатях. Длинными осенними вечерами Ванька любил сказки рассказывать все про охотника да про волшебника:
      - Настрелял он гусей да уток столько, что всю светелку забил пуховиками. И говорит своей жене Марье Красной Ягоде: "Спи хоть на кровати, хоть прямо на полу - везде мягко будет". Ушел он за тридевять земель в тридевятое царство - перо Жар-птицы искать, а к ней подмулился волшебник-чародей...
      - Баба, она что лошадь. За ней глаз нужен. Дай ей волю - поперек борозды пойдет. Всю тебе картину распишет, - отзывался с полатей дед Иван.
      Дед, потому что бороду носил, поддевку да лапти. А так - мужик мужиком, не более пятидесяти лет. Тихон был помоложе, брился, носил пиджак, сапоги, на фабричного смахивал, но лицом темен, хмур. Слова из него клещами не вытянешь.
      Однажды мать вышла на заднее крыльцо позвать мастеров на обед и удивилась:
      - Гляди-ко! Да вы до обеда четверо саней вытесали. Эдак вы и до зимы управитесь.
      Наутро Тихон не встал с полатей, лежал кряхтел, охал и матерился:
      - Поясница отнялась... Сглазила меня баба, туды ее растуды...
      - Да что ты, Христос с тобой! Чтоб сглазить, черный глаз нужен, тяжелый. А у меня не токмо что глаз, рука легкая. Случается курице голову отсечь - час трепыхается. А ты - глаз дурной. Что ты, Христос с тобой?!
      - Нет, сглазила. Умывай меня!
      Пришлось умывать... "А чтоб тебя скосоротило!" Так мало того, ведите ему бабку, пусть банки ставит, пятки керосином смазывает да отчитывает.
      Приходила бабка Катя Кирдашина... И банки ставили, и пятки керосином смазывали, и в спальную уложили его, на хозяйскую кровать, на перину. И доктора вызывали. Пришел Семен Терентьевич, осмотрел. Радикулит, говорит. Не надо в одной рубахе на ветру работать. А тот все свое - сглаз, туды ее растуды! Так и уехал в свою Туму, не простив этого "сглаза".
      Тумак, он тумак и есть. Сказано - глухая сторона. Лешаки да разбойники.
      Давно меня влекло в ту сторону, где когда-то разбойники водились. "Проедешь от Тумы до Окатова - доедешь до Саратова", - говаривали в старину про те места.
      "Тума железная, а люди в ней каменные" - это Куприным записано. Бывал он там, жил в барском доме в Ветчанах, описывал окрестные столетние боры, местное население, которое "говорит непонятным для нас певучим цокающим и гокающим языком и смотрит на нас исподлобья, пристально, угрюмо и бесцеремонно".
      Однажды в начале шестидесятых годов случилось мне ехать на электричке из Москвы в Рязань. В вагонном тамбуре я наткнулся на груду мешков, возле которых стояли трое мужиков и бойко отбивали нападение кондуктора:
      - Да ничего твому вагону не сделается.
      - Ничаво, ничаво... - передразнивал их молодой щеголеватый кондуктор. Одного мусору после вас останется ворох.
      - Веник дашь, сами и заметем. Делов-то, тьфу!
      - А ты не плюйся.
      - Это я к примеру.
      Пассажиры были в стеганках, ватных брюках и в валенках. Лица давно не мытые, усталые, но довольные, радостные.
      - Чего везете? - спросил я.
      - Пашано, - ответил тот, что был постарше.
      - Куда?
      - Домой, в Тумский район.
      - Неужто в Москву за пшеном ездили?
      - Да мы попутно. Из лесу едем, домой на побывку. В отходе мы. Нас тут целая артель.
      Мы разговорились. Работали они на лесозаготовках где-то в Костромской области. Чем дольше я разговаривал с ними, тем все более и более удивлялся. Колхоз у них большой, одних мужиков более трехсот человек. С осени большинство колхозников отправлялись в отхожий промысел до июня. Работали, кто где устроится: и на стройках, и в лесу, и где бог даст. Приезжали домой на праздники да на уборочный сезон.
      - А почему не занимаетесь этим промыслом у себя дома? - спросил я. - И лес есть, и мастера.
      - Дома-то запрещают.
      Была та самая пора, когда считалось - все беды в сельском хозяйстве происходят от нерадивости крестьян. То бишь эти колхозники да совхозники все больше на сторону глядят, промыслом занимаются; да своими огородами, да личным скотом. А вот как сведем у них этих коров да поросят, да огороды отберем, да промыслы всякие отберем, так волей-неволей будут смотреть крестьяне только в землю, кормиться от земли - то есть лучше будут ее обрабатывать, стало быть, больше давать государству продуктов. Все казалось вполне логичным. Но элементарная логика для земли - вещь лукавая. Сельское хозяйство не семинария, здесь универсальную логическую фигуру не подберешь. Словом, промысел отбирали у колхозов для того, чтобы поднять культуру земледелия, но на самом деле урожаи понизились, настала бескормица, скот отощал, колхозники уходили на сторону. Потом попытаются поправить дело распашкой лугов да клеверов да кукурузу двинут на это самое травополье. Но это потом...
      А в ту пору я впервые добрался до Тумы. Село как село: однообразно длинная улица вдоль шоссе, эдак километра на три с гаком, дома деревянные, большей частью старые; магазины размещены то в старых лавках, то в длинных кирпичных пакгаузах - бывших торговых складах; и клуб похож на такой же длинный красный пакгауз. Церковь огромная, с белыми пилястрами, с высокой трехступенчатой колокольней, с хорошо сохранившейся наружной росписью. Изредка попадаются забавные дома с чешуйчатой кровлей, с резными коньками, с крыльями, с фигурными окнами. Посреди села огромный, в несколько звеньев двухэтажный дом под зеленой крышей с резными наличниками - старая гостиница. Новых кирпичных домов мало - раз-два, и обчелся. Некоторые из них двухэтажные из силикатного кирпича: райком да жилые дома для служащих. Что еще? Рынок посреди села, напротив железнодорожной станции; сопение да гугуканье тепловозов на путях, да высоченная труба кирпичного завода, как божий перст, грозит небу.
      Остановился ночевать у первого секретаря райкома Василия Ивановича Мелешкина. Он был женат на Дусе Демидовой, моей однокласснице по потапьевской десятилетке. Потому и пригласил.
      Жили они в бывшем поповом доме на каменном фундаменте из красного лесу. Хороший дом, особенно изнутри: потолки чистые, желтые - ни щелочки, как слитые, крашеные, шириной в полметра половицы, двери высокие двустворчатые - филенки резные с наплывами, массивные бронзовые ручки, печи кафельные белоснежные с надраенными бронзовыми отдушниками на цепочках, светлые обширные окна. Красота!
      На столе грибки соленые да отварные, варенья разных сортов: черничное, брусничное, малиновое, моченые яблоки, помидоры свежие и розовое свиное сало толщиной в ладонь.
      И воспоминания, воспоминания до глубокой ночи.
      - Помнишь, как химик наш, Ашдваэс, грохнулся на льду с велосипеда?
      - А помнишь, как Питерсон (тоже прозвище учителя) уснул на плащанице в церкви? Вася, милый, вот была потеха. Поехал он к попу в гости на праздник. Зятем ему доводился. Напился, ушел в церковь и завалился спать на плащанице. Тот забыл про него, вечерню пришел служить, а этот как захрапит. Перепугал насмерть прихожан. "Христос воскрес!" - кричат. И томаром из церкви. В дверях передавились. Потом фельетон был в районной газете.
      - И что в итоге?
      - А ничего. Посмеялись да и позабыли.
      - А куда делся Ванька Козел?
      - Этого в райпотребсоюз перевели.
      - Что за Козел?
      - Да директор наш, бывший. Он Леонардо да Винчи звал Леонардом Давыдычем. Выдвиженец.
      Взрывы веселья сменялись печальным помином и снова смехом.
      - А где теперь Малек? Не слыхал?
      - Он же погиб.
      - Да, да... погиб... И Пиня погиб, и Сэр, и Натурщик...
      - Прозвища у вас были какие-то нелепые.
      - На то они и прозвища. И у него тоже было прозвище - граф Можаев. Ха-ха-ха! Маленький такой был, худенький, но важный.
      Дуся Демидова работала директором средней школы. Рассказывая о своей работе, вдруг погрустнела:
      - Счастливые вы. То в Москве живете, то в Рязани. А нас загнали в сырую Туму, и торчи здесь.
      Под конец размечталась:
      - Вася, говорю, устрой так, чтобы в Елатьму нас перевели. Там Ока, пароходы, сады на высокой горе... Совсем другой свет.
      А я ей говорю:
      - Мы только из Елатьмы. Тоня Анохина... Шурку Анохина помнишь? Тюльку?
      - Ну как же? Тоже наш одноклассник и секретарь, - это мужу.
      Тот мотнул головой, знаю, мол.
      - Тоня Анохина также вот мечтает удрать из Елатьмы в Рязань.
      - Они избалованные. Им повезло. - Дуся помолчала. - Он в обком попал. А нас куда только не кидали...
      В Елатьму Мелешкины так и не переселились, осели навсегда в Кадоме. Да и район в Елатьме закрыли. Делать там нечего.
      Как-то лет через пять встретил я их в поезде на Москву.
      - Не мечтаете больше о Елатьме? - спросил я Дусю.
      Только рукой махнула:
      - Отмечтали. Наша мечта в коротком платье бегает...
      С годами трезвее мы стали. А тогда верилось, что все-то откроется нам, все-то сбудется, как мечталось. Время было такое.
      На другой день в райкоме у нас с Мелешкиным был иной разговор:
      - Запрещают заниматься промыслом? - спросил я.
      - Запрещают, - ответил он и, помолчав, добавил: - А мы поддерживаем промысел, помогаем налаживать его.
      - Почему?
      - Нельзя без него. Земля требует затрат, капиталовложений. А где их взять? Вот промысел и дает эти средства.
      - А что у вас за промысел?
      - Раньше были льнозаводы, ткацкие фабрики, ватные, дерматиновые, деревообделочные цехи, щепу драли, финскую стружку. Но все это отобрали у колхозов. Оставили одни рогожные кули. Вот те колхозы, которые ткут рогожные кули, еще держатся. Остальные на брюхе лежат.
      Мелешкин вынул из стола несколько листов машинописного текста:
      - Это я выписал из энциклопедии 1902 года. Смотрите, в Касимовском уезде раньше промыслом занималось почти двадцать семь тысяч мужчин (это помимо города), да не менее трех тысяч женщин обрабатывало козий пух, который шел потом на Нижегородскую ярмарку, оттуда в Оренбург, где из него вязали знаменитые оренбургские пуховые платки. Промысел был всему делу голова. Поденщиков и батраков насчитывалось всего 477 человек. А плотников было более пяти тысяч. Теперь же остались одни рогожные кули.
      Мы поехали по разбитой проселочной дороге, сплошь покрытой разливанными лужами; дорога извивалась, как Змей Горыныч, ныряла из деревни в деревню, словно пыталась оплести и удушить грязью все живое.
      - Раньше здесь хорошо льны росли, - сказал Василий Иванович, глядя на жидкие озими.
      - Отчего ж теперь не растут? Земля испортилась?
      - Земля все та же... Раньше свои льнозаводы были, сдавали льноволокно. А теперь вези тресту аж в Туму или в Касимовский район. Невыгодно тресту сдавать, вот и льны не сеют, - говорил Мелешкин. - В Алексееве колхоз держал ткацкую артель. Зимой колхозники тик ткали. Хорошее подспорье было. Так отобрали, артель фабрикой теперь называют. Но какая это фабрика? У них добрая половина на ручных станках ткет. Смех! Зато уж колхоз захирел. У Самсона Белокурова в Оськине фабрика дерматиновая была, и колхоз крепкий был. Отобрали фабрику...
      - Кто ж на этих фабриках работает?
      - Да те же колхозники. Раньше председатель колхоза распоряжался всем один, и правление было одно - и для фабрики, и для колхоза. Жатва подошла, к примеру, фабрику на замок - и все в поле. А теперь на фабрике директор. У него свой план. Он колхозу не подчиняется. А убирают поля все те же люди, но теперь они ходят в колхоз как бы на помощь.
      Благая мысль - перерабатывать на месте свое сырье и отвозить далекому потребителю готовую продукцию - стала узаконенной позднее известным постановлением правительства о создании агропромышленных комплексов. А в те времена эта мысль решительно пресекалась.
      Грустно и тогда было слушать сетования растерянных хозяйственников. Да и теперь невесело подумать - сколько крепких хозяйств осажено было на карачки не только в Мещере, но и по всей нечерноземной полосе, издавна сочетавшей сельское хозяйство с промыслом. Это еще наше счастье, что многие изворачивались...
      При въезде в село Уткино, на отшибе, посреди заросшего клевером пустыря, уклонисто переходящего в просторные озимые поля, стоял новый бревенчатый дом; в широких окнах, охваченных желтыми, еще не потемневшими наличниками, и в высоком, в свежих затесах крыльце, и в светлой тесовой изгороди - во всем чувствовалось какое-то приветливое, веселое радушие: входите, люди добрые! Есть у нас и на чем присесть и чего съесть-выпить. Это правление колхоза "Новый путь".
      В большом кабинете, чистом, светлом, оклеенном дорогими вагонными обоями, мы познакомились с председателем колхоза Кирюшовым Афанасием Гавриловичем, человеком пожилым, но подвижным. В его быстрых жестах, в его цепком взгляде чувствовалась добрая хозяйственная хватка. И разговор он вел бойко, пересыпая речь цифрами:
      - Что дает нам кулечное дело? За прошлый сезон мы получили сто тридцать тысяч чистой прибыли в новых деньгах. Куда идут эти деньги? Поедемте, я покажу вам.
      За оврагом, на пологом въезде, в строгом порядке тянулись вдоль села коровники, телятник, свинарники... дворы, дворы. Каменные фундаменты, бревенчатые стены, рифленые серые, как речные плесы, крыши... Где конец им? Мы ехали вдоль животноводческого городка несколько минут.
      - Вот вам и кули, - посмеивался Кирюшов. - Чистое золото! А кредиты на промысел не дают.
      - Почему же не дают кредиты?
      - Говорят - неплановое производство. Не положено. Просто смех! И агента своего по закупке мочала держим в Башкирии. И платим за мочало выше закупочных, кооперативных цен. И вагоны не дают нам для перевозки сырья. Так мы по праздникам перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках на вагоны вместо мочала пишем - зерно. Мочало нельзя, ни-ни... не планово.
      В тот день добраться до соседнего села Бусаева нам не удалось. Мы хотели посмотреть ткацкую фабрику, то есть бывшую ткацкую артель, которую отсоединили от колхоза в 1960 году, отчего хозяйство захирело. Сели мы в чистом поле на высоком бугре, сели посреди дороги на все четыре колеса, на дифер. Копались до глубокой ночи.
      Ездить на автомобиле по лесным мещерским дорогам, да еще в слякотную осеннюю пору, в то время умел разве что один Василий Маркович Кленушкин, старый тумский шофер, чудо-богатырь. Говорили про него, что он один за передок подымает "газик", что он с лопатой ходил на медведя, что он мог опрокинуть воз сена, что ставил на колеса телегу, груженную трестой, и всякие прочие чудеса рассказывали про него. Осенью шестьдесят второго года, когда по лесным дорогам ходили только трактора, Кленушкин на своем "газике" возил меня и в Ветчаны, и в Култуки, и в Княжи, и в Уречное, и в Мамасево - в самые глухие медвежьи углы Мещеры. Ездили не столько по дороге, сколько чистым полем или по мелколесью. Глянешь, как он чешет напролом, подминая частый молодой соснячок, спросишь с опаской:
      - А не засядем в лесу-то?
      Только блеснет исподлобья круглыми медвежьими глазками:
      - Это уж отойди проць, как говорят у нас в Малахове.
      Еще у него была любимая поговорка:
      Чтобы наш рязанский лапоть да воду пропускал! Ни в жисть.
      В багажнике возил он с собой полный набор шанцевого инструмента, которого хватило бы оснастить целый саперный взвод. Под Княжами мы топли. Срубили из бревен целый ряж, вывесили жердью "газик" и поехали дальше...
      Признаться, меня давно разбирало любопытство, мне хотелось самому проверить, убедиться: так ли однообразно темны были жители окрестных сел и деревень, описанных Куприным полвека назад? Дело не в грамотности, а в том своеобразном укладе жизни, одежде, говоре, повадках, наконец, которые отличают жителей одного села от другого. Эдакое своеобразие складывалось веками и было живой достоверностью каждой общины, отличало ее от иных-прочих, как неповторимые черты характера отличают одного человека от другого. Уж если дожили до скучного единообразия, тут пиши пропало.
      Нет, не дожили, не дошли до этой плоскости. Окрестные села своеобразны. Даже села в одном колхозе довольно резко разнятся.
      Про жителей села Уречного тут говорят: "Эти четвертинку на пятерых выпьют и на другой день еще оставят". В Уречном живут потомки прославленных плотников и столяров. Трезвенный народ. В Колесникове же выпить не дураки. Мы, говорят, люди веселые, музыку любим. Ежели кто донес на своих - котел на голову тому надевают на сенокосе и палками бьют по котлу. Пусть запоминает нашу музыку. Озорники, выдумщики...
      А в каких-нибудь семи верстах, среди такого же леса угрязло унылыми серыми избами, похожими на колодезные срубы, село Княжи. "Эти колодезники. Народ смурной. Их, говорят, князь в карты проиграл". И дразнят их в округе: "Иван, завязывай!" Ремесло у них было нелегкое и опасное. Порой копали колодец, копали, а воды все нет. И страшно становилось - а ну-ка стенки колодца завалятся и накроет, прихлобучит землей? Вот и удирали порой колодезники раньше времени, удирали потихоньку из чужой деревни, так и не докопавшись до воды. "Иван, завязывай!" Это значит - пора удирать. Завязывать надо походный мешок.
      Всего в трех верстах отстоит от Малахова село Дмитриеве, но какая разница не только в облике сел, но даже в конструкции изб! У дмитриевцев дома большей частью пятистенные, обшитые тесом, крашенные масляной краской, с резными карнизами, затейливыми наличниками. И даже дом с мезонином есть. И на сельской улице чисто - трава-мурава и палисадники. А в Малахове избы какие-то серые, с подклетом, стиснутые по бокам, с малюсенькими оконцами под самым карнизом. Многие окна волоковые, не растворяются - только отодвигается в сторону одна половинка, точно печная вьюшка. И старики говорят нараспев: "Цао баешь ти", "Живем в избекесь". И грязь посреди села.
      - Объезжай-ка, милок, село-то полем. Тут у нас уж пятая машина тонет.
      И мы объезжали Малахове полем. А в Малахове не только правление большого колхоза, но даже средняя школа стоит.
      В общем-то вид здешних сел определял все тот же промысел. Норинцы, уреченцы, дмитриевцы - народ мастеровой, работали они всю бытность в отходе плотниками и каменщиками на стройках. А малаховские и култуковские ходили в далекие леспромхозы, профессий у них нет - работали подсобниками и разнорабочими.
      - Куда им тянуться за нашими! - наперебой расхваливали "своих" председатель колхоза из Колесникова Воропаев и парторг Федин. - У нас есть такие столяры, что гостиницу "Москва" отделывали, павильоны на выставке в Москве! Климшов Федор Захарович из Норина.
      - А зять его?
      - А Яков Петрович Артамонов!
      - А Емельян Иванович из Уречного?
      - А Иван Иванович Пушкин! Его изделия в музей попали.
      - А дед его, Кузьма Иванович Букин? В Париже первую премию получил, за самопрялку. Говорят, она в Эрмитаже хранится.
      - Дан то ж до революции было. Это не в счет. До революции тумаки по всей России хоромы строили.
      - Да что по России! - подхватывал Федин. - В Китае строили, на Филиппинах, в Австралии! Везде знают наших тумаков.
      Им доставляло удовольствие хвалиться своими колхозниками. Оба они были относительно молоды - в пиджаках, при галстуках и в шляпах. На председателе велюровая шляпа, а парторг к пестрому в клетку пиджаку надел серую зимнюю шляпу немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными полями.
      Федин - восторженная душа - все-то он читал, помнит, знает. О чем ни спросишь его, ответит.
      - Откуда родом Бйташиха, последняя владетельница Гуся Железного?
      - Немка из родового поместья "Гуд".
      - У кого здесь гостил Куприн?
      - У зятя, управляющего поместьем. Фамилия его Нат.
      - А кто построил тот самый барский дом, где останавливался Куприн?
      - Пленные французы. А руководил сам фельдмаршал Петр Михайлович Волконский, дальний родственник Льва Толстого.
      - Да, это все верно, - кивал головой Воропаев и вдруг изрек: - А молодежь у нас хорошая. Шестерых в прошлом году в институт отправили. Прямо с фермы. Да вот и фотокарточка.
      Воропаев вынул из кармана фотокарточку: четверо девчат и два парня, на переднем плане - сам председатель, он что-то говорит, подняв кулак.
      - Кулак не на месте оказался, - извинительно улыбнулся Воропаев.
      - Между прочим, обратите внимание на этого белобрысого паренька, указал Федин на крайнего парня на фотографии. - Хлопцев Володя. Он сирота у нас. Мы ему стипендию платим от колхоза. Тридцать три рубля в месяц.
      - А сколько на трудодень платите колхозникам?
      Федин засмеялся, ответил Воропаев:
      - Дак ежели все со всем посчитать - пожалуй, по три рубля выйдет.
      Было это в шестьдесят втором году, тогда любили так вот подсчитывать с карандашиком в руках. Воропаев и в самом деле взял карандаш, бумагу:
      - Значит, так: картошку копают - десятая часть идет им. Сено даем, то есть луга нарезаем. Кому по гектару за теленка, кому так... Хорошим работникам.
      - Зерна по скольку дали?
      - Зерна не дали на трудодни.
      - А денег?
      - Денег? - Воропаев поглядел на потолок. - Деньги, значит, заработать можно... В отхожий промысел ходят. Отпускаем.
      - Отпускаем только тех, кто хорошо поработал в колхозе, - пояснил Федин. - А если он трудодней не выработал, так уж не отпустим его и в отход.
      - Да, да, вы не подумайте насчет шабашников. Этого у нас нет, - быстро подхватил Воропаев. - Наши работают в постоянных местах: в луневском совхозе под Москвой, на биофабрике в Щелковском районе. Нам и директора знакомы, пишут письма, лес у нас берут, взамен посылают шифер, гвозди... Оборот налажен.
      - А вдруг кто-нибудь из колхозников останется там и не вернется? спросил я.
      - У нас порядок, - ответил Федин, смущенно улыбаясь. - В июне все возвращаются домой. Ведь лето подходит, на полях работать надо. А кто опоздает - осенью не пустим.
      Они сильно беспокоились, что я смогу их уличить в потакании "деляческим замашкам" собственных колхозников, и поскорее перевели речь на другую тему. Чего греха таить, подобные опасения в то время были весьма основательны. Наш брат журналист любил с ходу врезать незадачливым председателям, "распускающим" свои кадры. А то, что эти кадры только и сводили концы с концами за счет этих сезонных увольнений из колхоза, это мало кого трогало. Мол, перебьются, им ничто.
      - Условия у нас неплохие, - уводил меня в сторону Федин. - Возьмите хоть культурно-просветительную работу. Не хуже, чем на производстве, поставлена. Посмотрите наш парткабинет. На общественных началах держим. Одних журналов выписываем до десяти названий.
      Парткабинет и в самом деле был приличный - много журналов и газет, всякие диаграммы на стенах, на них все выписано добросовестно: какой валовой сбор зерна намечен на 1980 год, и какая урожайность, и какая будет культура построена.
      - А страданье играют еще на селе? - спросил я.
      - А как же! - обрадовался Федин. - По вечерам село обслуживают радиофицированные точки, а после - самодеятельность. То есть девчата с ребятами по селу ходят, сормовского играют.
      Я пожалел, что проявил интерес к этой культуре. Меня поселили в избе напротив столбового громкоговорителя - и шумел он железным голосом до двенадцати часов ночи. А потом перед избой сходилась эта самая самодеятельность - голосистые девчата под гармонь с припевками отплясывали до утра сормовского да цыганочку.
      Видал я и отходников, говорил с ними, убедился - совсем не легкая, не прибыльная у них работа, и жизнь не сладкая, как заверяли нас частенько газетные фельетонисты.
      В том же Дмитриеве ничем особенным не выделялся из общего порядка пятистенок Баринова Николая Нестеровича. Просторная, светлая горница, застланные пестрыми половичками полы. Широкие скамьи вдоль стен. Плакаты на стенах. Хозяин удивительно моложав, стройный, подтянутый, весь какой-то коричневый, словно продубленный загаром, без единой морщинки, без седины. И диву даешься, что ему перевалило уже за пятьдесят. В отход он ходит уже лет тридцать пять.
      - И дед мой ходил, и отец, и я хожу, и сын. Все мы отходники. Отец, бывало, с осени брал две смены белья, две пары лаптей да кочедык, чтоб лапти в дороге подковыривать, и уходил.
      - А вы когда уходите?
      - И я с осени. Сын, слава богу, устроился на работу завхозом. Ныне дома останется.
      Бригада их работала на Щелковской биофабрике уже шесть лет. Строили многоквартирные дома. Каждый год зачисляли их на семь месяцев "в рабочие". Работали по обычным расценкам.
      - Только перерабатываем, чтобы домой деньжат привезти, - пояснял Баринов. - Жилье там, конечно, неприспособленное. То в брошенном клубе живем, то в доме, который строим. Третий этаж строим, а в первом живем. Времянку ставим - трубу в форточку, и газуй!
      - Так и живете семь месяцев?
      - Иногда и поболе, до двадцатого июня. Бывало, придешь домой - детишки малые не признают тебя. Дичатся! А теперь мы в январе на месяц приходим сено с лугов возим.
      - Да где ж вы больше работаете, на стройке или в колхозе?
      - На стройке боле.
      Я смотрел на густо исписанные страницы его трудовой книжки и все более удивлялся - что ни год, то новая запись, а в конце одна и та же фраза: "Уволен по отзыву колхоза".
      У Емельяна Ивановича из села Уречного такая же трудовая книжка. Подошло время ему идти на пенсию, а стажа не хватало, хотя работал он на стройках с 1917 года. Правда, Минаеву удалось получить пенсию, но лишь по инвалидности. Говорил он о себе как-то нехотя:
      - У нас иные плотники расчетные книжки на курево расходуют. Все равно, говорят, стажа не выполнишь. Вот и уходят к дяде Ване.
      - А кто такой дядя Ваня?
      - К дяде Ване итить - значит по чужим колхозам шляться. По договорам работать.
      - А, это шабашники? - догадался я. - Есть у вас в Уречном такие?
      - Человека четыре есть. - Емельян Иванович насупленно помолчал, долго скручивал цигарку. - Специальность наша чурочной стала. Теперь плотника хорошего не вырастишь. Работаем и на кладке, и землю копаем - что заставят. Бог знает что делаем. Нешто на таких работах вырастет из молодого хороший плотник? Раньше мы, бывало, от Москвы до самого Сергиева Посада все дома рубили. Вот тогда и плотниками становились. Можно было научить ремеслу. А ноне, видать, никому это не нужно.