- Ай, беда! - покачал головой Сусан. - Куты-Мафа вчера приходил. Его одинаково как вор. Ночью приходил. Два улья повалил. Собачки побежали, гав, гав! Я думал - медведь. Ружье взял. Выбегаю - нет никого. Что такое? Побежал туда, дальний конец пасека. Смотрю - след у ручья. Большой! Куты-Мафа оставил. И собачек нет. Ой, беда! Плохой тигр. Так нельзя делать. Мы соседи с ним одинаково. Зачем собачек таскать? Пантелей его накажет за такое дело.
      Он водил их в дальний конец пасеки, показывал огромный, как сковорода, отпечаток тигриного следа на сырой и черной земле. Все головой качал. И вдруг зычно и гортанно крикнул через всю пасеку:
      - Алимдя! Кушать давай! Га!
      Из дальнего омшаника опять выглянула старуха и, вынув изо рта трубочку, спросила его что-то по-удэгейски.
      - Все давай! Все! На стол неси. Га! - покрикивал Сусан.
      Старуха полыхала дымком из трубки и скрылась в темном дверном проеме.
      Пока они ходили по пасеке, осматривали ульи и слушали, как Сусан ругал за нахальство Куты-Мафу, Алимдя накрыла на стол и пригласила их обедать.
      - А у вас служба поставлена, - сказал Коньков, глядя на дымящуюся полную сковороду с темным жареным мясом, на миску с икрой, на тарелку с темно-зеленой обмытой черемшой. И глиняная поставка с медовухой стояла посреди стола.
      - Женщина свое дело знает, - заметил Кялундзига. - Наши люди так говорят: если женщина плохо делает, виноват хозяин.
      - Почему?
      - Учил ее плохо. Вот и виноват, - посмеивался Кялундзига.
      - Что за мясо? - спросил Коньков, присаживаясь и поддевая вилкой прожаренный до темноты кусок.
      - Кабан, - ответил Сусан.
      - Тот самый, что приволок Пантелей Иванович?
      - Ага! - радостно закивал Сусан.
      - Значит, Пантелей Иванович у тигра взял кабана без спросу, а тигр взял у вас собак не спросясь. Вроде бы у вас продуктообмен получился, - сказал Коньков и засмеялся.
      - Сондо! Нельзя, - строго сказал Сусан.
      - Сондо, сондо! - подхватила и старуха, присевшая на чурбак, поставленный на попа.
      - Что это значит? - спросил Коньков.
      - Нельзя про тигра говорить, да еще смеяться, - пряча улыбку, сказал Кялундзига.
      - Нельзя, нельзя, - всерьез подтвердил Сусан. - Куты-Мафа ходи здесь там и слушай, - указал он на лесные заросли. - Нехорошо! Его обижайся. Ночью опять придет. Охотиться мешать будет, - с озабоченностью на лице говорил Сусан, разливая по берестяным чумашкам медовуху.
      - Разве он по-русски понимает? - пытался отшутиться Коньков.
      - Куты-Мафа все понимает. - Сусан поднял чумашку, похожую на ковшик, и выпил медовуху.
      - А ты знаешь: здесь, на реке, Гээнта умер? - сказал вдруг Коньков, пытаясь вызвать удивление Сусана.
      - Конечно, знай, - невозмутимо ответил тот.
      - Ты видел, как Гээнта проходил на оморочке? - с надеждой спросил Коньков.
      - Когда человек пошел умирать, нельзя глядеть. Нехорошо, - ответил Сусан и добавил: - Сондо!
      - Почему? - с досадой спросил Коньков.
      - Зачем мешать, такое дело? - сказал Сусан.
      - А кто виноват в его смерти?
      - Никто.
      Разговор зашел в тупик. Конькову помог Кялундзига:
      - Сусан, - сказал он, - когда ты встретил Гээнту, ты ведь еще не знал, что он идет умирать?
      - Не знал, такое дело, - согласился Сусан.
      - Значит, ты можешь рассказать капитану, о чем вы говорили.
      - Такое дело, могу рассказать.
      - Пра-авильно, Сусан! Мне и не надо знать, что он умирать шел, обрадовался Коньков. - Ты расскажи, что он тебе насчет лесного склада говорил?
      - Говорил - беда! Склад загорайся...
      - А что он про своего начальника говорил? Про Боборыкина? Не ругал его?
      - Зачем ругай? Хороший, говорил, начальника, водка давал. Сам уходил на запань, Гээнта лег юрта покурить, засыпал немножко.
      - Погоди! - остановил его Коньков. - Скажи мне, Гээнта наркотик курил?
      - Курил, такое дело, если кто-нибудь давал.
      - У него свой мак есть? Огород в тайге есть у него?
      - У Гээнта нет огород.
      - Понятно... Ну, так что дальше? Уснул он в юрте...
      - Уснул немножко. Трубочка его падай изо рта - пожар делай. Проснулся Гээнта - юрта гори, склад гори... Ах, беда! Его ходил оморочка, брал шест и толкай, толкай до сопка Банга. Помирать надо. Тут, говорит, все болит. Шибко болит! - Сусан прижал ладонь к груди. - Плохо делал. Надо Банга просить, чтобы не наказывал его.
      - А это что за Банга? - спросил Коньков Кялундзигу.
      - Есть такое удэгейское поверие или сказка, - ответил тот. - На вершине той самой сопки, Сангия-Мама, наш главный бог вырыл чашу и наполнил ее водой. Озеро там, понимаешь. И будто в том озере, на дне, есть небесные ракушки - кяхту. Кто эти ракушки достанет, тот будет самый богатый и сильный, как Сангия-Мама. И вот смелый охотник Банга решил достать кяхту для своей невесты Адзиги. Он нарезал ремни из камуса, сплел лестницу и влез по скале на ту сопку. Озеро там глубокое, и вода будто ядовитая. Мне геологи говорили. И вот Банга нырнул на дно за кяхту и не вынырнул. Старики так говорят - Сангия-Мама взял Банга к себе, потому что он был храбрый и честный. И с той поры Банга живет на Большом перевале в самых лучших лесах и отводит туда души умерших охотников. Вот почему старики, когда подходит смерть, идут к сопке Банга.
      - А что же невеста его? - спросил Коньков.
      - Адзига? Она, понимаешь, пришла к сопке и стала стучать в нее кулаками. Кричала, плакала, просила Сангию-Мама отпустить Банга. Много плакала, в реку превратилась и все еще и теперь стучится в сопку, шумит.
      - Н-да... - Коньков только головой покачал. - Сусан, а бригадира Чубатова ты знаешь?
      - Конечно! Хороший человек. Бывал у меня. Гость богатый...
      - А ты видел, как он плоты вязал?
      - Видел, такое дело.
      - Откуда он брал топляк? Как из воды он лес доставал?
      - Кран приходил. Люди были. Наши охотники. Тоже помогай, такое дело. Чубатов всем деньги давал. Хорошо платил! Пиво привозил! Целая бочка! Хорошо. Все пили! Его наши люди называют Лесной Король.
      - Вы ему выделяли людей? - спросил Коньков Кялундзигу.
      - Специально нет. Я слыхал, что он топляк подымал. Ну, кто из охотников был свободен, помогал. Зимой лошадей давал, бревна вывозить на санях.
      - А Боборыкин не давал ему леса со склада?
      - Я не знай, - ответил Сусан.
      - Ну что ж, спасибо и на этом, - сказал Коньков, и, вставая, хозяйке: Спасибо за угощение! Все было вкусно.
      Та согласно кивнула головой и выпустила целый клуб дыма изо рта.
      - Куда теперь поедем? - спросил Кялундзига.
      - Заедем на место заготовки... На притоку Долгую. А потом к Боборыкину, на склад.
      9
      На лесной склад приехали уже в сумерках. Их поджидал Голованов; он сидел на берегу возле удэгейского бата, на котором отвезли Гээнту, курил.
      - Успели застать врачей? - спросил его Коньков.
      - Застали.
      - Что ж врачи сказали?
      - Говорят - разрыв сердца. Перетрудился. Оно конечно... На шесте вверх по реке дойти туда не шутка. К тому ж он был выпимши. Вот оно и не выдержало, сердце-то.
      - Вот что, мужики, - сказал Коньков, беря под руки Голованова и Кялундзигу. - Положа руку на сердце, скажите мне откровенно: сколько надо заплатить, чтобы снять плоты, то есть разобрать их и перегнать через перекаты?
      - Осыпь ты всех золотом - и то не успеют перетащить до морозов, ответил Голованов.
      - А ты что скажешь, Соза Семенович? Ведь району позарез нужен этот лес. В степи живут люди. Вы понимаете?
      - А почему нет? Конечное дело... Но помочь может только Сангия-Мама, усмехнулся, - если пошлет много хороших дождей. Но я, понимаешь, не Сангия-Мама. Помочь не могу.
      - Жаль, очень жаль, - сказал Коньков.
      Из уцелевшей дощатой конторки вышел к ним Боборыкин. Он опять держался с достоинством, - в тех же хромовых сапожках, при галстуке, и щеки сияют, будто луком натерты.
      - Слыхали, капитан? Умер Гээнта, своей смертью умер. - Боборыкин, шумно вздыхая, с сожалением качал головой. - Жаль старика! Такой был добрый, безропотный человек.
      - Ага, пожалел волк кобылу, - ответил Коньков.
      - Я вас не понимаю. - Брови Боборыкина поползли на шишковатый лоб.
      - Пойдемте в контору, я вам растолкую. - И, обернувшись к Кялундзиге, сказал: - А вы ступайте домой. Не ждите меня.
      - Ночевать приходи! - сказал Кялундзига.
      - Приду, обязательно. - И опять Боборыкину, повелительно указывая на конторку: - Прошу!
      В дощатой конторке, похожей на ящик, поставленный на торец, был маленький столик, железный сейф с документами и две табуретки. Они сели за столик на табуретки, нос к носу.
      - Ну, так в чем же вы меня обвиняете, капитан? - спросил Боборыкин с терпеливой готовностью выслушать все что угодно.
      - Вы были пособником смерти человека.
      - Какого человека? Того самого? - кивнул он в сторону реки.
      - Да. Вашего сторожа.
      - Но вам же сказал Голованов: Гээнта умер естественной смертью. Так решили доктора. Экспертиза! - с горьким укором растолковывал Боборыкин.
      - Вы с ним пили?
      - Выпивал. Ну так что? Водка же не яд.
      - А кто ему давал эту смесь? Вы? - Коньков вынул трубочку Гээнты. - Это что?
      - И что? На той хреновине тоже остались отпечатки моих пальцев? горько усмехнулся Боборыкин.
      - Мы докажем это иным путем. Это ваш наркотик.
      - Нет, не мой. И ничего вы не докажете: Гээнта мертв.
      - Ну, это мы еще посмотрим!
      - А чего смотреть? Дело кончено.
      - Скажите какой проворный! Думаете, все концы упрятали в воду?
      - Не надо сердиться, капитан. Мне прятать нечего. Я весь тут. Что вас интересует? Все выложу начистоту.
      - Какой вы старательный и чистосердечный, - криво усмехнулся Коньков.
      - Опять сердитесь. Значит, вы не правы, капитан. А я вот спокоен, значит, прав. Ну что вам дался этот Гээнта? Умер старик, смерть подошла, вот и умер. И не надо клепать мне дело. Ведь не за этим вы сюда приехали.
      - И вы знаете, зачем я приехал?
      - Знаю или догадываюсь... Не все ли равно. А приехали вы затем, чтобы найти виноватого - кто посадил плоты и оставил без леса целый район.
      - Кто же?
      - Известно. Иван Чубатов, наш лесной король.
      - И за что избили его, тоже вам известно? И кто?
      - Конечно. Избили его рабочие. За то, что он их оставил фактически без зарплаты.
      - И сколько вы продали ему леса и по какой цене? Это вы тоже скажете?
      Боборыкин огорчительно развел руками.
      - Этого я вам не скажу, капитан.
      - Ну что ж, другие скажут.
      - Капитан, вы же опытный человек. Неужели я похож на мелкого жулика, который днем со своего лесного склада будет отпускать лес налево?
      - Мудер, мудер. Но смотрите не перемудрите.
      - Капитан, я простой советский труженик. Единственно, что мог бы я недоглядеть - это либо излишки на складе, либо недостачу. Такое бывает. Но склад сгорел. Теперь все, что есть в бумагах, - он прихлопнул лежавшую на столе папку ладонью, - то и было на самом деле. Но я человек откровенный все, что вас интересует, - расскажу.
      - Почему Чубатов запоздал со сплавом?
      - По причине собственной алчности. В июле еще держалась в реке хорошая вода. Лес был у них заготовлен, тысячу с небольшим кубов. Ребята торопили его со сплавом. Но на него жадность напала. Мало тысячи - две пригоним!
      - С чего бы это охватила его такая азартность?
      - А-а? Видите ли, капитан, была при нем одна особа, которую он грозился озолотить.
      - Дарья? Ваша бывшая жена?
      - И это вы знаете. - Утвердительным наклоном головы он как бы упреждал очередные вопросы на эту тему. - Хорошо с вами беседовать, капитан. Не надо отвлекаться на пустяки. Итак, о деле. К примеру - пригони бригада тысячу двести кубов лесу - каждый получает тысячи по две рублей на руки. А если две тысячи кубов? То оборот другой, особенно для бригадира: во-первых, двадцать пять процентов премиальных, да столько же за бригадирство, да плюс к тому сплав, себестоимость... Ну, Чубатов рассчитывал заработать тысячи четыре чистыми. Вот он и договорился с работниками запани: пригнали они кран и пошли ворочать - почти месяц таскали топляк. Плоты связали тяжелые, а тут еще вода спала. Они и остались на мели.
      - А вы в этой ловле не участвовали?
      - Мне-то она зачем? Я не охотник до больших денег. А деньги он кидал большие. Платил всем направо и налево, угощал, поил... Широкая натура! Все, мол, время спишет. Победителей не судят. Вот что он теперь скажет? Каким голосом теперь он запоет? Кто ему спишет такие деньги на топляк? А там еще тросы, канаты, сбруя, лошади! Он одних саней да подсанок у Голованова взял, поди, на полтыщи рублей. И все - под голую расписку. Кому нужны теперь эти расписки? Подай накладные. А где их взять? Ох, не завидую я Ивану Чубатову. Не завидую...
      10
      Чубатов выписался из больницы на третий день здоровым и веселым, как сам про себя любил говорить. Кровоподтеки на скулах и щеках теперь сходили за бурые пятна неровного загара; волосы вились и путались на ветру, кожаная курточка туго обтягивала плечи, ноги сами бегут. Держи, а то расшибуся!
      В таком-то бесшабашном состоянии духа мигом просквозил он вечереющими улицами пыльного Уйгуна, вышел на луговой откос, где на берегу небольшого озера стояли новые двухэтажные дома, постучался в торцовый подъезд, где жила Даша. Сверху в окно выглянула старуха, сказала весело:
      - Эй ты, король червей! Эдак ты своим чугунным кулачищем и дверь в щепки разнесешь.
      - А где Дарья?
      - Ды где? Чай, на работе. Отчет гонит. У них же конец месяца.
      - Фу-ты ну-ты, лапти гнуты... - Чубатов спрыгнул с крыльца и помотал к центру города.
      Дашу застал он в райфо за конторским столом. Она как-то торопливо, словно чего-то испугавшись, спрятала свои бумаги в стол и, не целуясь, не обнимаясь, хотя в кабинете за другими столами никого уже не было, повела его за руку, как маленького, на выход.
      - Ты чего, иль не рада мне, изумруд мой яхонтовый? - опешил Чубатов.
      - Пойдем! Начальник еще здесь. Может выйти в любую минуту.
      Они вышли на безлюдную улицу. Кое-где в окнах уже вспыхнули огни. Тишина и пустынность. Даша, взяв его под руку, все так же торопливо уводила подальше от своей конторы.
      - Ты говорила с начальником райфо? - спросил Чубатов, догадываясь о какой-то неприятности.
      - Говорила. Его как будто подменили. Или кто настроил, не знаю...
      - А что такое?
      - Показала ему твои расходные списки, он и не смотрит. Это, говорит, не документы.
      - Что он, с луны свалился? - гаркнул Чубатов, останавливаясь. - Я ж по ним пять лет отчитывался!
      - Пойдем, пойдем же! - тянула она его за руку. - Еще не хватало, чтобы к нам зеваки стали подходить.
      - Да чего ты боишься?
      - Я ничего не боюсь. Пошли! - увлекала она его за собой. - По дороге и поговорим.
      - Что с ним? Какая муха его укусила?
      - Не знаю. Какой-то он дерганый. Кричит! Что вы мне подсовываете? Это на твои расписки. Четырнадцать тысяч рублей по филькиной грамоте я не спишу!
      - Я же меньше десяти тысяч ни разу не расходовал. Ни разу! - повысил голос Чубатов.
      - Да не ори ты, господи! - Даша оглянулась - нет ли кого.
      - А пригонял я по тысяче двести, по полторы тысячи кубов, - грохотал Чубатов, не обращая внимания на ее одергивания. - А теперь я заготовил две тысячи. Разница!
      - И я ему это же говорю. А он мне - вот когда пригоните их в Уйгун, тогда и расходы спишем.
      - Я ему что, Сангия-Мама? Удэгейский бог? Дождем я не повелеваю и рекой тоже.
      Они приостановились возле освещенного ресторанчика, откуда доносилась приглушенная музыка.
      - Зайдем, Дашок! В этой больнице кормили меня кашей-размазней и пустой похлебкой. В брюхе урчит, как на речном перекате.
      - Я тоже проголодалась, - согласилась она. - Сегодня толком и пообедать не пришлось. Торопит начальник с месячным отчетом.
      В ресторане публика еще только набиралась, но оркестр уже сидел на своем возвышении справа от входа. Увидев Чубатова, оркестранты заулыбались и оборвали какой-то ритмический шлягер. Черноголовый худой ударник с вислым носом привстал над барабаном, грохнул в тарелки и крикнул:
      - Да здравствует лесной король!
      И оркестр с ходу, по давнему уговору, рванул "Бродягу". Это был входной музыкальный пароль Чубатова, который он всегда щедро оплачивал.
      - Спасибо, ребята! - трогательно улыбнулся Чубатов и протянул им пятерку: вынул ее из заднего кармана, не глядя, как визитную карточку.
      Присаживаясь за столик, Даша сказала ему:
      - Ты шикуешь, как будто уже премию получил.
      - А-а, помирать, так с музыкой, - скривился Чубатов и жестом позвал официантку.
      Та поспела одним духом.
      - Значит, фирменное блюдо - изюбрятину на углях, ну и зелени всякой, сыру... Ты что будешь? - перегнулся к Даше.
      - Как всегда, - ответила та.
      - Тогда все в двойном размере. Бутылочку армянского и две бутылки "Ласточки".
      Официантка, стуча каблучками, удалилась.
      Даша опять озабоченно свела брови и подалась к Чубатову:
      - Я говорю ему - лес заготовлен, в плоты связан. Никуда не денется. И кто его там возьмет? Кому он нужен? Медведям на берлоги?
      - А он что?
      - И слышать не хочет. Меня, мол, этот лес не интересует, поскольку я финансист и слежу за соблюдением закона.
      - Что ж такого сделал я противозаконного? - вспыхнул Чубатов.
      - И я ему - то же. Расходы, говорю, не превышают нормативный коэффициент. А он мне одно твердит - подайте накладные. Где наряды? Где оформленные заказы? Ну, ведь не скажешь ему, что на бросовый топляк наряды водяной не выпишет. И накладные не подпишет. Лучше об этом топляке и не говорить.
      - Почему не говорить?
      - Потому что он может подумать бог знает о чем. Скажет: чем вы там вообще занимались?
      - Да пожалуйста, пусть расследует. Мне скрывать нечего. Но что-то он утвердил? Какие расходы считает он оформленными?
      - Только те закупки, что вела я. Всего на две тысячи двести рублей.
      - Да что он, спятил? Ты говорила ему о райисполкоме? Намекала, что с председателем это было согласовано? Да не первый же год, черт возьми!
      - Говорила, говорила... Не действует. Боюсь, что они уже виделись с председателем... и договорились.
      - Не может быть! - воскликнул Чубатов.
      - А-а! - Она только рукой махнула.
      Подошла официантка, поставила на столик бутылку коньяка и две бутылки приморской минеральной воды "Ласточка", поставила тарелки с огурцами и красными помидорами, сыром, спросила:
      - Еще ничего не надо на закуску?
      - Потом, потом, - сделал ей знак Чубатов, не глядя.
      Та отошла, а он подался грудью на стол, к Даше.
      - А ты не преувеличиваешь? Не паникуешь?
      - Нет, Ваня... Он даже грозился по твоему адресу. Уголовное дело, говорит, впору заводить.
      - Ну, уж это - отойди прочь! Он еще мелко плавал!
      Чубатов налил коньяку в рюмки.
      - Ладно, хватит о делах... Давай выпьем! - поднял рюмку. - Все-таки мы с тобой почти неделю не виделись. За встречу, дорогая моя касаточка! За тебя.
      Выпили...
      Закурил, говорил, бодрясь:
      - Эх, изумруд мой яхонтовый! Мы еще с тобой разгуляемся. Мы еще на солнце позагораем. В Крым съездим, а то на Кавказ. Там сейчас бархатный сезон, осень золотая, море синее...
      - На какие шиши съездим?
      - Достану я денег. Экая невидаль - деньги. Суета и прах - вот что такое деньги.
      - Где ж ты их возьмешь?
      - Где возьму? Ты знаешь, сколько я леса поставил одному Завьялову? А?! Два скотных двора срубил он из моего леса, десять домов, магазин... Что ж ты думаешь, Завьялов не даст мне взаймы какую-то тысячу рублей? Да он две даст, если попрошу.
      Даша молчала, кротко глядя перед собой.
      - Ну, выпьем за море! - чуть подтолкнул он ее в плечо. - За синее, за Черное! Будет у нас еще праздник, будет!
      Он налил еще по рюмке, выпили.
      - Давай потанцуем!
      Только он встал, подал Даше руку, не успели от стола отойти, как оркестр опять грянул "Бродягу". И оркестранты, и посетители обернулись к Ивану Чубатову и стали просить его:
      - Иван, спой!
      - Ваня, песню!
      - Оторви и брось!
      - Гитару ему, гитару!
      Из оркестра подали Чубатову гитару, и все смолкли. Он как-то изменился в лице, побледнел весь, поднялся на оркестровый просцениум, ударил по струнам и запел:
      О Сангия-Мама! Сангия-Мама,
      Я поднялся к тебе на Большой перевал...
      Я все ноги разбил, я все путы порвал.
      Я ушел от людей, я им вечно чужой
      С независимым сердцем и вольной душой.
      О Сангия-Мама! Сангия-Мама!
      У тебя на вершинах кочуют орлы
      И снега не затоптаны - вечно белы.
      У тебя без прописки живи - не тужи,
      И не надо в награду ни лести, ни лжи...
      Даша слушала, повернувшись от столика, глядела на Чубатова широко раскрытыми, блестевшими от возбуждения глазами и не замечала, как навертывались слезы и катились по щекам ее.
      11
      Иван Чубатов считал себя временным жителем Уйгуна. Он жил здесь месяца два, от силы три, остальное время в тайге, да еще в Приморске. Такая сезонная маета ему, кочевому человеку, была по душе. В Приморске он снимал комнату на Пекинской улице, в бывшем китайском квартале, где, по рассказам, когда-то темные замкнутые дворики оглашались пьяными криками и визгливой китайской музыкой из ночных притонов.
      Его воображение рисовало потешные картины шумного портового города той стародавней поры: веселые ватаги заморских матросов в окантованных бескозырках с бантиками на боку, в черных блестящих смокингах морских капитанов с шикарными красавицами в злаченых ложах двухъярусного ресторана "Золотой рог", а в ночных шалманах китайского квартала на низеньких сценах, освещенных разноцветными фонариками, китайских да японских танцовщиц в красных кимоно, с роскошными опахалами-веерами из черных страусовых перьев - точь-в-точь какие висели у него, прикнопленные на стенах, выдранные из старых японских журналов, - всю ночь напролет танцевавших свои загадочные и влекущие танцы.
      "Над городом ветра и снега прибой, и всходят над городом рыжие луны... А ты мне приснилась желанной такой, как в белом наряде голландская шхуна", - любил он декламировать где-то прочтенное и переиначенное им четверостишие. Он был поэтом и посему часто жил в иллюзорном мире.
      Эта привычка к сочинительству и беззаботной жизни появилась у него на флоте. Тамбовский парень, окончивший строительный техникум, попал на Тихий океан в начале шестидесятых годов, когда стихия сочинительства от расхожих анекдотов до забористых частушек и дерзких песенок под нехитрое бренчание гитары захватила и старого, и малого. Столичные менестрели и барды, как полые воды, как зараза, проникали без всякого на то дозволения в самые отдаленные и глухие места провинции, вызывая к дерзкому сочинительству бесчисленных поклонников и подражателей. Ражий и музыкально одаренный парень Иван Чубатов, поклонник Джека Лондона и Булата Окуджавы, быстро научился перекладывать на музыкальный речитатив под гитарный аккомпанемент забавные матросские пародии на классиков: "Дела давно минувших дней, как в довоенной обстановке. Владимир с ротою своей однажды завтракал в столовке". А потом стал сочинять сам.
      С той поры и повело его на "уклонение от службы", как сам он говаривал. Мичманская карьера сверхсрочника закрылась перед ним из-за "потери авторитета в результате безответственных выступлений на неорганизованных вечерах". Демобилизовался в звании старшины первой статьи.
      Поступил в пединститут и два года усердно посещал лекции и литературные кружки при всех газетах и даже при Союзе писателей. Стихи его называли традиционными, слишком простыми, говорили, что теперь так не пишут, что поэт эпохи НТР должен видеть мир иррациональным, сдвинутым с места и даже перевернутым вверх дном. Везде одни пятна да углы. Даже груша имеет три угла. А у вас, мол, гейши да голландские шхуны. Старо.
      Не выдержал Иван литературной бурсы, перешел на заочное отделение и подался на краболов. Сезон целый прожил в этом плавучем гареме, как зовут краболовное судно моряки. Триста пятьдесят красавиц и дурнушек, собранных со всех концов света, приехали сюда не столько ради накопления денег в долгом рейсе, сколько при тайном намерении найти счастье хоть в море и кончить мыкать свое одиночество. Бедные доверчивые души! Разве знали они, что на краболове их собираются многие сотни на двадцать мальчиков команды, среди которых большая часть отпетых мерзавцев "по части клубнички", как говаривали в старину. Нагляделся там Иван на потешные развлечения, наслушался проклятий и рыданий.
      В тайгу потянуло, где вековая тишина... Увы, и там ее не нашел. Сперва подрядился строить поселок лесорубов в должности мастера. Вспомнил свою первую профессию. Рабочие подобрались - ух! Едят за двух, за день отсыпаются, а ночью слоняются. То теса нет, то кирпича нет, то извести, то цемента. Не работа, а сплошные побирушки да выколачивание строительных материалов и поиски рабочих. Не успеешь нанять его, глядь - он уже рассчитывается. Вот здесь, в тайге, Чубатов и присмотрелся к редким старателям вольных лесозаготовок. А через год и сам стал брать подряды от Уйгунского района.
      Эта работенка пришлась ему по душе. Здесь все зависит от самого себя, от собственной расторопности и смекалки. И потом, великое дело - воля. Отработал в тайге семь-восемь месяцев, и свободен как птица. Достаток позволял и в Приморске жить, и на Кавказ слетать, а то и в Крым. Да куда хочешь! Ему пути не заказаны. Душа веселья просит - веселись. Учиться хочешь уму-разуму? Учись. Правда, с этим делом он не больно продвинулся за пять лет заочного студенчества успел подняться до четвертого курса. А куда с этим делом торопиться? В педагоги Иван не рвался. Хотя Даша не раз и намекала ему: пора, мол, костям на место.
      К Дарье привязался как-то нечаянно. В прошлом году пришел отчитываться в райфо и в коридоре встретился с ней: на плечах ее зеленый, в красных бутонах японский платок, по нему целый водопад распущенных черных волос аж до пояса, и с лица хоть картину рисуй - эдакая волоокая душечка, улыбка во весь рот, и зубы ровные, как кукурузный початок. С ходу предложил ей полет на Кавказ с остановкой в лучших отелях Черноморского побережья. Она только рассмеялась и, как-то внезапно изменившись, хмуро посмотрела на него и пошла к себе в кабинет. На пороге он догнал ее: "Послушайте, я вовсе не шучу. Вы мне очень нравитесь". - "Оставьте меня с вашими глупостями! Покоритель сердец..." - и сердито захлопнула дверь перед его носом.
      Чубатов узнал потом, что у нее не ладилось с мужем и она хлопотала о разводе.
      Теперь Даша не на шутку была расстроена внезапными угрозами начфина и чуяла, что здесь кто-то умышленно заваривает кашу. Уж не бывший ли муженек ее старается? У него в районе осталось много влиятельных дружков, и он человек мстительный.
      Чубатов успокаивал ее, обещал сходить с самого утра к председателю райисполкома и все уладить. Они же почти друзья. Сколько раз выручал их Чубатов с лесом? Неужели они оставят его в беде? Да быть того не может!
      Успокаивал ее, а у самого кошки на душе скреблись. Он даже созвонился с Лелечкой, с секретаршей, просил устроить так, чтобы никого с утра у председателя не было:
      - Вообрази на минуту, что к тебе придет сам Бельмондо!
      - Все будет как по заказу! - ответила та.
      И слово сдержала. Она встретила его на пороге приемной - светленькие завитушки, белая кофточка, подпоясанная узким черным ремешком, и коричневые брючки.
      - Все как по заказу! - повторила она ту же самую фразу, протягивая ручку. - Хозяин на месте.
      - Один?
      - А как же! К нему сунулся было председатель райпотребсоюза, а я ему номер занят. Ха-ха-ха! Он говорит: я подожду. А я ему: ждите, с минуты на минуту "сам" придет. На секретаря намекнула. Приятной компании, говорю, втроем. Он сразу на попятную. Извести, говорит, когда горизонт прояснится. Ха-ха-ха!
      - Молодец, Лелечка! Я тебе привезу из Крыма коралловые бусы.
      - За эти бусы мне Дашка глаза выцарапает.
      - Хорошо. Прихвачу еще защитные очки.
      - По мне, так лучше песню. Говорят, вчера ты здорово пел.
      - Ну что ж, песню так песню. Я в долгу не останусь.
      Он потрепал ее королевским жестом по волосам, по щечке и прошел к председателю в кабинет.
      Тот встретил его как брата - руки вразлет, словно обниматься шел:
      - Иван Гаврилович! Рад видеть, рад. Проходи к столу, дорогой. Председатель исполкома, еще относительно молодой, но грузный человек с двумя подбородками, одетый в светлый костюм цвета какао с молоком, предупредительно поздоровавшись, усаживал гостя: - Вот сюда, в кресло. Давненько не виделись, давненько, - говорил и все улыбался, садясь на свое председательское место.
      - Обыкновенное дело, Никита Александрович. Наши рейсы дальние, отвечал и Чубатов, так же вовсю улыбаясь. - Мы, как моряки, в большом каботаже.
      Каждый из них под этой улыбкой прятал тревогу, поэтому глаза их смотрели пытливо и настороженно: чем ты меня огорошишь?
      - В этом году вы что-то припозднились, Иван Гаврилович.
      - Зато взяли две тысячи кубов, Никита Александрович.
      - Это хорошо... А где же плоты?
      - К сожалению, все еще там... На месте.
      - Жаль, жаль...
      Улыбки кончились, лица потухли. Председатель взял сигарету, протянул пачку Чубатову, закурили...
      - Мы просто задыхаемся без твоего леса. Завьялов каждую неделю звонит у него к зиме новый коровник строится. Столбы, перекладины - весь каркас поставили из железобетона, а стены бревенчатые, по типу шандоров. Ну и сам понимаешь... Стала стройка.
      - Я для него четыреста кубометров заготовил.
      - Он тебе в ножки поклонится. - Никита Александрович в упор и строго посмотрел на Чубатова. - Но как доставить эти кубометры? Ты можешь что-то предпринять? Ну хоть посоветуй!
      Чубатов, потупясь, тяжело выдавил:
      - Боюсь, что до весны лес не притянем. Дорог нет. Осталось только одно - ждать большой воды.