Успенский раскрыл серую картонную папку и сказал, глядя поверху:
      - А чего тут докладывать? Вы и сами все наперечет знаете. На июнь месяц изготовлено сто пятьдесят тысяч кирпича, да сто тысяч сырца лежит в сараях, ждет обжига. Две печи хрущевки обожгли. Высаживать надо... Это по кирпичному заводу... Теперь каменщики. Капкин дом вывели под стропила, Кости Бердина дом сдали, Семену Луговому заложили фундамент - кирпич свезен на площадку. По кредитам задолженность погасили. Проценты за торговлю внесли. Магазин в полном порядке, можете проверить. Деньги на счету есть. Пусть бригадиры закрывают наряды. Рассчитаемся и с каменщиками и с кирпичниками.
      - Дак чего у вас приспичило? - спросил опять Прокоп, беспокойно ерзая на скамейке. - Июнь еще почти весь впереди.
      - На носу Троица, Духов день... Праздники, - нехотя отозвался Кадыков. - А после Троицы навоз будем вывозить. Тогда не до кирпича и кладки.
      - Дмитрий Иванович-то не возит навоз! - крикнул Прокоп раздраженно. Он и посчитает все не торопясь... В аккурат расплатится.
      - Дмитрий Иваныч от нас уходит, - раздельно, точно по слогам, отчеканил Кадыков.
      - Куда уходит?
      - Чего ж ты молчишь?
      - За этим и собрал вас, чтобы сказать. Дмитрий Иванович сдает дела.
      - Кому?
      - Ня знаю, - по-пантюхински, упирая на "я", отрезал сердито Кадыков и нахохлился, словно кто-то его обидел.
      Бородин и Ельтого выжидательно и удивленно глядели на старших, но те молчали. Прокоп метал прокурорские взоры то на Кадыкова, то на Успенского; но Кадыков, резко вскинув подбородок, рассматривал тесовый потолок, а Успенский, низко опустив голову, что-то чертил в папке.
      - Э-э, как она, как ее... Притчина ухода? - спросил наконец Барабошка.
      - Указания свыше не обсуждаются, - ответил уклончиво Кадыков.
      Успенский слегка покраснел и, глядя вкось на Барабошку, пояснил:
      - Я в ближайшее время поступаю учителем в Степановскую школу.
      После этих слов Прокоп, все время державший голову поверху, как гусак, сразу осел, подавая вперед мосластые плечи.
      - Вопросы имеются? - спросил Кадыков.
      - Кого подготовили взамен? - спросил глухо Прокоп.
      - Вот рекомендую Клима Борзунова, если он, конечно, согласится, Кадыков мотнул головой, взглянул на Барабошку.
      - Э-э, как она, как ее... Работенка не под силу. Не по голове то есть... Запутаю, мужики, все дебеты и кредиты... Сам черт не разберет, а сатана шею сломит. Право слов, мужики, - залотошил Барабошка.
      Прокоп скривил щеку и вздохнул, потом с надеждой поглядел на Кадыкова:
      - Может быть, ты возыметь и бумажные дела? А, Зиновий Тимофеевич?
      - Нет, мужики... Я тоже ведь ухожу, - отрезал Кадыков.
      - Как? - Прокоп подался к столу и часто заморгал.
      - Я не обучен с кредитами обращаться... Я человек служилый... То в армии, то в милиции. Пожары тушил, за преступниками бегал. Вот и пойду опять, пожалуй, туда же.
      - А как же мы? Закрывай лавочку, да? - спросил Иван Бородин, обращаясь к своим приятелям Прокопу и Андрею.
      - Ельтого, попросим в РИКе, может, пришлют кого с образованием, сказал Колокольцев.
      - По почте выпишут, что ли? - усмехнулся Прокоп.
      - Найти все можно, - сказал Кадыков. - Было бы желание. Боюсь, что в РИКе вам не помогут, а скорее наоборот.
      - Как то есть наоборот? - спросил Прокоп, все более удивляясь.
      - А так. Не нравится ваша артель Возвышаеву. Вот кабы все обобществить - землю, инвентарь, скот... тогда другой оборот.
      - Так была же в Выселках коммуна?
      - Возвышаев повторить хочет, - сказал Кадыков.
      - Нет, на это я не согласный, - решительно отрезал Прокоп и хлопнул себя по коленке.
      - Ты погоди, Прокоп, погоди! - Ванятка положил свою ладонь на сжатый кулак Прокопа. - Раскатать избу куда как просто. Сложи ее попробуй заново! Ты забыл, как мы артель создавали? Сараи строили, печи?! Жилы из себя тянули. Последние гроши закладывали... Думали - оправдает, обернемся... разбогатеем... И теперь вот, когда дело пошло на лад, сами разбегаемся. Куда? Пошто?!
      - Окстись, Христос с тобой. Кто, я разваливаю артель? Ты их вон спроси, - указал Прокоп на застолицу. - Куда они бегут? И пошто?!
      - Мы на службе, - ответил Кадыков. - Нас отзовут, других поставят. Это вам решать - быть артели или не быть. Обобществляйте землю, инвентарь, и разговор кончен.
      - Не для того я двенадцать лет хрип гнул, чтобы свалить все свои манатки в общую кучу, - крикнул Прокоп.
      - Да кто тебя заставляет делать кучу-малу? - подался к нему опять Ванятка. - Ведь бьем же вместе кирпич, дома вон строим. И ничего. Разбираемся, кто лучше кладет, тот и получает больше. Так и с землей приладимся, и с инвентарем.
      - Приладимся! Один придет с сохой, другой - с блохой, - усмехнулся Прокоп. - Скажи уж проще: отдай, мол, нам свою молотилку, а сам ходи с цепами.
      В отличие от худого и мосластого Прокопа, Ванятка был широк и плотен, с большой лысой головой, словно полированной на точильном станке. Взрывается он, как порох; цыганистые глаза его округлились, ноздри задрожали, голова пятнами покрылась:
      - Скаред лыковый! Ты дождешься... У тебя ее все равно отберут.
      - Кто это отберет? Да я башку ему отвинчу, как гайку. И брошу под забор.
      - Мотри, разбросался...
      - Эй вы, забубенные! Поменьше размахивайте кулаками! - крикнул Кадыков и постучал ладонью об стол.
      - Да я к нему по-человечески, - ринулся к столу Ванятка. - О себе думай и других не забывай. Сколько семей кормит наша артель? А развалим ее из-за каких-то сеялок да молотилок. Уж ежели на то пошло, - обернулся опять к Прокопу, - оплатим мы твою молотилку.
      - Оборы от лаптей продашь? - с усмешкой спросил Прокоп.
      - Не оборами, а хлебом артельным за три-четыре года погасим.
      - Ага, десять лет по кружке молока...
      - Прокоп Иванович, подумай все-таки. В колхозе тоже жить можно, сказал Кадыков. - В конце концов твою же молотилку артель и так использует.
      - То я за ней гляжу, потому как хозяин, а то она у Барабошки под навесом валяться будет, - возразил Прокоп. - Ее ребятишки растащат из озорства.
      - Э-э, как она, как ее, прошу без выпадов на оскорбление.
      - Значит, кирпич можно бить сообща, а землю пахать нет? - обиженно спрашивал Ванятка.
      - Кирпич, тьфу! - плюнул Прокоп. - Комок глины. И кладут его в станок. Лаптем шлепнул - и вся недолга. А земля - особь статья. Кажный клин свой характер имеет. К земле приноравливаться надо. А вы наскоком хотели...
      - Ельтого, Прокоп Иванович, не согласен - дело табак. Мужики за ним потянутся. Развалится артель наша, - сказал Колокольцев, с надеждой глядя на Кадыкова.
      - Вот то-то и оно. За нос водить вас не хочу, мужики. Доложу Возвышаеву - все как есть. Захотят - найдут замену. Нет... На нет и суда нет. Значит, придется вам расстаться. По времени оно теперь и не страшно. Кладку кончаете... Кирпич успеете обжечь. А там полевые работы, луга, страда... И до самой осени. А магазин надо прикрыть. Паи раздать сможешь? - обернулся Кадыков к Успенскому.
      - И паи раздам и жалованье выплачу, - ответил Успенский. - Надо бы с контрактами поторопиться, закончить работы до праздников. По скольку примерно каменщики заработали?
      - Ельтого, посчитать все со всем, так, пожалуй, рублей по пятьдесят, а то и по шестьдесят выйдет.
      - И кирпичники примерно по стольку, - отозвался Прокоп.
      - Мать твою в клюшку подорожную! - выругался Ванятка и головой покачал. - Что ж мне теперь, опять в кузницу итить? Лепиле железку держать? Что вы, мужики? Неужто вот так возьмем да разойдемся?
      - Зачем же так просто и насухо? - мягко улыбнулся Успенский. - Или мы нехристи? Окропим усы и бороды святой водицей.
      Смешок получился жидкий, весь какой-то вымученный.
      - Ладно, мужики. Неча раньше времени слюни распускать. Сегодня же доложу Возвышаеву. А там, если понадобится, и к секретарю райкома сходим.
      Возвышаев принял Кадыкова после обеда.
      - Ну, что у тебя загорелось?
      Он сидел за своим массивным дубовым столом и нетерпеливо поглядывал в окошко, - там, возле зеленой железной ограды, за сиреневый куст был привязан вороной риковский жеребец, запряженный в рессорный крылатый тарантас.
      В задке на охапке свежескошенной травы сидел в белой расшитой рубахе навыпуск заведующий роно Чарноус, маленький подслеповатый мужичок, дремавший от жары, как кот на лежанке. Они с Возвышаевым собрались ехать в Степаново, принимать учебный корпус и кирпичные мастерские бывшего ремесленного училища под новую, пока что на бумаге созданную школу второй ступени. В кабинете Возвышаева было душно, как на солнцепеке, и Кадыков, прежде чем приступить к делу, сказал:
      - Хоть бы окна открыли.
      - Нельзя. Мухи отвлекают - не дают сосредоточиться. Расстегни ворот. Возвышаев сам расстегнул френч, распахнул отвороты, так что показались узенькие синие подтяжки на белой коленкоровой рубашке. - Ну, что у тебя загорелось? - повторил свой вопрос.
      - Гореть-то, пожалуй, нечему. Все уж давным-давно истлело.
      - Как то есть нечему?
      - Вот так... Решил уходить из вашей артели, если она является тормозом к общественному развитию.
      Один глаз Возвышаева отвалил в сторону и зацепился за кафельную печь, второй из-под брови сизовато-черной дробинкой зрачка нацелился на Кадыкова:
      - Во-первых, артель эта не моя. Не я создавал такую квашню для аппетита мелких собственников. А во-вторых...
      - Но ты же меня посылал хлебать из этой квашни! - перебил его Кадыков. - Или, может, стоять с черпаком возле нее?
      - Ты, дорогой товарищ, путаешь историческую обстановку. Это раньше, когда ты служил у купца Каманина, тебя единолично мог послать хозяин на выполнение своего задания. У нас же, как известно, такие вопросы решаются коллегиально, и ваше направление в артель решалось на волостном исполкоме.
      - Вы мне политграмоту не читайте, - сердито вскинул подбородок Кадыков. - Я у купца Каманина эксплуатацией рабочего класса не занимался. Как раз наоборот - меня эксплуатировали за бесценок. И на исполкоме, где посылали меня в артель, председательствовали не кто-нибудь, а вы.
      - Исполком посылал вас с определенной целью - перестроить артель в общественном плане, то есть весь рабочий инвентарь, землю и так далее все обобществить.
      - А если, допустим, артельщики не хотят этого, тогда как?
      - Тогда вы не справились с поставленной задачей. Это - во-первых... А во-вторых, вопрос о вашем пребывании на посту председателя не ставился. Мы требовали только одного - снять с руководящей работы некоего Успенского, как чуждого элемента.
      - Успенский с работы ушел.
      - А его обязанности возьмете вы.
      - Я вам не бухгалтер...
      - Это одна сторона вопроса, - продолжал Возвышаев, не слушая возражений. - А другая и главная ваша задача - за летний период создать первый настоящий колхоз в нашем районе...
      - А я вам говорю - бухгалтером не стану работать. В кредитах я не разбираюсь, подряды не брал и подрядчиком не был. Это дело для меня новое.
      - Создавать колхозы - для всех нас дело новое. Вот нам, коммунистам, его и осваивать. Так что спорить не о чем. Кстати, как у вас подписка на заем? Полностью охватили?
      Кадыков поморгал глазами, точно спросонья, и выпятил губы.
      - Ну чего молчишь? Язык проглотил? Я спрашиваю - подпиской на заем всех охватил?
      - При расчете за весенние работы все подпишутся, кто еще не успел, ответил хрипло Кадыков.
      - Ну вот... Доложишь. А пока до свидания. - Возвышаев застегнул китель, встал и резко подал Кадыкову руку.
      - Я к вам пришел не за тем, чтобы получить задание, - сказал Кадыков, не подавая руки, - я требую делопроизводителя... Иначе артель распадается.
      - Это что за ультиматум? - раздраженно повысил голос Возвышаев. - Вы с кем разговариваете? У кого требуете?..
      Скрипнув, растворилась дверь, и без стука вошел худой носатый человек в черных роговых очках. Кадыков узнал первого секретаря райкома Поспелова, недавно присланного к ним из округа.
      На нем была коричневая толстовка под широким командирским ремнем, темно-синие галифе и ярко начищенные сапоги, такие же, как у Возвышаева, только с заколенниками.
      - Ты еще не уехал? - с ходу заговорил он с Возвышаевым. - Я забыл тебе сказать: звонили мне из Степановского селькова. Там у них лес заготовленный не принимают. Заезжай к ним, разберись. А вы кто такой? строго спросил Кадыкова.
      - Председатель тихановской артели, - ответил за Кадыкова Возвышаев.
      - Здравствуйте! - Поспелов подал Кадыкову сухую узкую руку.
      - А я как раз к вам собирался зайти, - сказал Кадыков, поздоровавшись. - Я бывший работник угрозыска. И товарищ Озимое снова приглашает меня на работу. Говорит, что с вами согласовывал. - Кадыков с вызовом поглядел теперь на Возвышаева - на-ка, мол, выкуси.
      - Да, говорил, - подтвердил Поспелов. - Милиция у нас не укомплектована. Так вы за этим и пришли?
      - За этим самым... Но товарищ Возвышаев приказывает мне стать делопроизводителем артели, поскольку нашего делопроизводителя он уволил.
      - Почему? - глядя в глаза, спросил Поспелов Возвышаева.
      - Как бывшего лишенца, - ответил тот.
      - Ничего подобного! Это отец его был лишенцем, то есть попом, - сказал Кадыков. - Наш делопроизводитель был и бухгалтером и подрядчиком. Я за него не останусь, потому как не обучен ни тому, ни другому. Прошу меня отпустить по специальности, а в артель назначить вместо Успенского другого, более грамотного, знающего человека.
      - А что, специалиста нет? - спросил Поспелов Возвышаева.
      - Не в том дело... Эта артель, можно сказать, бельмо у нас на глазу... В свое время мы посылали туда коммуниста Кадыкова с целью обобществить все орудия труда, землю, скот и так далее. Но, к сожалению, Кадыков сам пошел на поводу мелких собственников, и артель стала убежищем зажиточных крестьян. Артель надо либо перестроить, либо распустить. В таком виде оставлять ее нельзя.
      - Можно мне сказать? - Кадыков вскинул подбородок и поглядел на Поспелова.
      - Давайте, - кивнул тот.
      - Наша артель является объединением крестьян вокруг производственных задач, а именно: изготовление и обжиг кирпича, извести-хрущевки, строительство кирпичных домов и налаживание товарооборота среди населения - и это есть равноправная форма коллективного движения, я сам читал в брошюре.
      - Читал, да не понял, - сказал Возвышаев. - Развел тут про кирпичи да хрущевку... Ты лучше скажи, какое хозяйство у вашего артельщика Алдонина? Молотилка у него, к примеру, есть?..
      - Есть...
      - Да еще всякие сеялки-веялки... А где он у тебя заседает? В совете артели, да?
      - Заседает в совете. Зато он больше всех кирпичу набивает, да известь обжигает, да хлеб молотит. Его молотилкой половина артели пользуется...
      - Вот так, за счет своего имущества кулаки авторитет себе в артели завоевывают, - криво усмехнулся Возвышаев. - И это называется коллективной формой отношений...
      - Кулак в артели? - удивленно поглядел Поспелов на Кадыкова.
      - Он не кулак! У него отродясь батраков не было, - горячился Кадыков. Он бывший боец. Ленту именную с броненосца имеет.
      - Пусть он ее повяжет на дышло своей жатки системы "Джон Дир"! закричал наконец Возвышаев. - Вот когда вы уберете из артели подобных типов да обобщите все имущество, тогда мы пошлем вам делопроизводителя.
      Кадыков опять выпятил губы и тихо, но твердо сказал Поспелову:
      - Я отказываюсь работать в артели. Прошу меня уволить. Пойду на прежнюю работу.
      Поспелов снял очки, осмотрел их, будто впервые видит, и сказал, глядя в пол:
      - Людей надо уважать и ценить по заслугам. Работа наша сложная. Поэтому меньше амбиции, больше трезвости, спокойствия... Ну что ж? Придется на бюро выносить...
      И непонятно было - кому он говорил? Возвышаеву, Кадыкову или самому себе.
      До бюро дело не дошло - Возвышаев послал в тихановскую артель своего секретаря: "Проведи собрание - лично опроси, уточни: хотят они обобществления или не хотят".
      Тот вернулся и доложил: "Не хотят!" - "Тогда нечего и огород городить", - сказал Возвышаев и начертил на заявлении Кадыкова - отпустить. А начальник милиции Озимое упросил Поспелова не тянуть с утверждением Кадыкова в новой должности, потому что у него на весь отдел уголовного розыска числился всего один человек.
      "Ну что ж, в каждом деле должно быть спокойствие и согласованность, сказал Поспелов. - Не возражаю".
      И вот новый помощник опера Зиновий Кадыков поехал в Большие Бочаги расследовать кражу.
      Кадыков хорошо знал и Деминых и Андрея Ивановича Бородина, у которого лошадь угнали. Знал, что они какие-то дальние родственники, и оттого, что кража случилась с малым промежутком у людей близких, Зиновий Тимофеевич полагал, что тут замешано одно и то же лицо. Накануне вечером он зашел к Андрею Ивановичу и, к своему удивлению, застал там Возвышаева. Тот сидел в своем неизменном френче за столом в горнице и распивал чаи. Кроме Андрея Ивановича, чаевничали хозяйка Надежда Васильевна и свояченица его - Мария Обухова, работавшая в райкоме комсомола.
      Зиновия Тимофеевича пригласили к столу и спросили, что будет пить: чай со сливками или толокно? Кадыков замешкался:
      - Извиняюсь, вопрос у меня пустяковый, могу и завтра утречком забежать.
      - А мы все тут пустяками занимаемся, - сказала Надежда Васильевна. Толокно сбиваем да языками мелем.
      - Садись, не чванься, - пригласил дружелюбно Возвышаев. - Людей уважать надо.
      Он был благодушен, улыбчив, сидел, развалясь на деревянном диванчике, и, глядя на его распаренное широкое лицо, можно было подумать, что хозяин здесь он самый, а не кто-нибудь иной.
      Кадыкова усадили на табуретку, налили полную чашку чаю.
      Возвышаев, как бы обращаясь к нему, повел прерванный разговор:
      - Вот пусть Зиновий Тимофеевич нам ответит: когда человек имеет убеждение, может он устраивать не коммунальный, а личный комфорт или нет?
      - Какое убеждение? - буркнул себе под нос Кадыков.
      - То есть как это какое убеждение? Убеждение, значит, идейность. А идейность бывает только одна - передовая, прогрессивная, то есть коммунистическая.
      - А что, убежденный человек или есть не хочет? - спросила Надежда Васильевна.
      - Вопрос резонный! - подхватил Возвышаев. - Все, что касается поддержания сил и здоровья, а также опрятного внешнего вида, все это есть необходимая потребность. А тут комфорт, то есть самое причудливое излишество: всякие завитушки, финтифлюшки и прочие другие красивости.
      - Так что ж выходит, Никанор Степанович, кисти на шали или кружева на кофте, к примеру, тоже излишество? - спросила, улыбаясь, Мария и повела рукой. Она сидела в белой кофточке с широкими рукавами, отороченными кружевом.
      - Мария Васильевна, попрошу меня понять правильно, - Возвышаев от смущения упустил один глаз в сторону и густо покраснел. - Все женские наряды хоть и являются пережитком буржуазного прошлого, но покамест существуют. И я на них не покушаюсь, потому что вопрос женской формы одежды еще далеко не разработан.
      - Ха-ха-ха! - закатилась Мария, запрокидывая голову. - А все-таки, Никанор Степанович, какую бы форму одежды предложили вы нам, работницам райкома комсомола?
      - Темно-синие тужурки... Красиво и не марко, - услужливо улыбнулся ей Возвышаев.
      - Под цвет ваших галифе? - спросила она, смешливо прищуриваясь.
      И Возвышаев опять сделался пунцовым, затеребил пальцами по столу:
      - Кроме шуток, мы ведь начали разговор про убежденность, - как-то боком обернулся Возвышаев к Кадыкову.
      - Разговор бесполезный, - глухо пробурчал тот в ответ.
      - Нет, извините! Речь идет о смысле жизни, то есть об уважении. Я вот за что уважаю Андрея Ивановича? За умеренность. Он не даст ходу и развитию частной собственности. Потому что имеет высший интерес - коней рОстить для государства, Красной Армии и так далее. А твой друг Прокоп Алдонин натуральное богатство копит.
      - Он не мой друг, - сказал Кадыков.
      - Это я к примеру. Андрей Иванович вон даже книжки немецкие читает, кивнул Возвышаев на этажерку, где в самом деле рядом с Евангелием, Уголовным кодексом РСФСР, толстым томом Бауэра, пухлым справочником по сельскому хозяйству да комплектом журнала "Сам себе агроном" стоял старый немецкий календарь и наставление по скотоводству.
      - Пустяки! В плену полтора года пробыл, вот и языку научился, - Андрей Иванович только покручивает усы да посмеивается.
      - Вот именно - пустяки! - Возвышаев выкинул указательный палец. - Да разве не мог бы Андрей Иванович накупить коров, завести сепаратор и устроить молзавод у себя на дому?
      - У него голова не так затесана, - сказала Надежда Васильевна.
      - А я говорю - мог бы, да не хочет. Потому что не в том смысл жизни.
      - А в чем он? - спросила Мария, озорно поглядывая на Возвышаева.
      - Строить всеобщее счастье.
      - А как насчет личного?
      - Если эта личность не стоит поперек пути всеобщего движения, то она имеет право на счастье.
      - А что это за право? Вроде удостоверения? За чьей подписью?
      Мария дурачилась, как школьница, весело поглядывала по сторонам, точно приглашая посмеяться за компанию, а Возвышаев краснел, отдувался и терпеливо пояснял:
      - Не подумайте, Мария Васильевна, что люди, связанные служебным положением, не хотят строить личного счастья...
      "Батюшки мои! - сообразил вдруг Кадыков. - Да ведь этот бирюк ухажера изображает... и Бородина хвалит, и насмешки терпит, и краснеет... Кабы на меня не кинулся с досады".
      Кадыков отодвинул выпитую чашку и сказал:
      - Спасибо за угощение! Я побегу - нет времени.
      - Да сидите! Куда торопиться на ночь глядя? - донеслось со всех сторон.
      - Нет, нет, спасибо! - Кадыков встал. - Андрей Иванович, на минутку можно тебя?
      - Пожалуйста!
      Они вышли в летнюю избу, прикрыв за собою дверь.
      - Дело в том, что мне поручено вести дело по вашей краже. Есть ли у тебя какие-нибудь подозрения?
      Андрей Иванович, теребя ус, склонил голову.
      - Пожалуй, нет, - сказал он после некоторого раздумья.
      - Хорошо. Тебе Демины из Больших Бочагов кем доводятся?
      - Да седьмая вода на киселе... Дальние родственники по жене.
      - А ты слыхал, что у них амбар обокрали?
      - Слыхал. Был у меня позавчера Федот Демин.
      - Случайно?
      - Нет... Говорил о краже...
      - Зачем же приезжал? Просто поговорить?
      - Не просто... Подозрение у них имеется на родственника, на Василия Демина. А я у него был как раз на той неделе. Он в Агишеве работает, уполномоченным в селькове.
      - Значит, посоветоваться приезжал Федот Демин? И что ж ты ему сказал?
      - Сказал, что не думаю на Василия Демина.
      - Почему?
      - Улика повторилась... Как-то странно. Лет десять назад Вася обокрал у Демина амбар и потерял свою рукавицу, а может, и подкинул, кто его знает. И теперь вот в амбаре нашли тюбетейку жены Васиной.
      - Где эта тюбетейка?
      - У Федота Демина.
      - Ну, спасибо! - Кадыков тиснул руку Бородину и двинулся к дверям.
      - Если чего нащупаешь насчет моей кобылы, скажи! - крикнул Андрей Иванович вдогонку.
      - Непременно! - ответил Кадыков.
      Кадыков поехал в Большие Бочаги верхом на милицейской лошади не верхней дорогой через сухое Брюхатово поле, а в объезд, низиной, через Пантюхино, мимо Святого болота на Мучинский дубовый лес, чтобы въехать в Большие Бочаги со стороны Прудков, от реки. Ему хотелось как бы окружить село, еще раз взглянуть на все торные и заглохшие дороги, на луговые, безлюдные пространства, попытаться прикинуть, определить - по каким распадкам да буеракам вернее всего, незаметнее уходить от людского дозора мимолетной воровской ватаге. Была у него еще задача - заехать в Пантюхино, оглядеть забитый родительский дом, подворье с амбаром - все ли на месте? Не растаскивают ли дотошные соседушки шелуги с повети или приметины с соломенной защитки. А то, гляди, и до тесовой амбарной крыши доберутся. Многие не любят обходить мимо заброшенной постройки. У кого плохо лежит, а у нас брюхо болит.
      От Тиханова до Пантюхина идут три дороги; одна торная, столбовая, чуть прихватывает дальний песчаный конец села и у самой околицы сворачивает в луга, минуя Тимофеевку, а там бежит вдоль сумрачного ольховского леса к далекому Богоявленскому перевозу; вторая дорога идет низом вдоль каменистой речки Пасмурки, как бы в обхват Пантюхина с другого "грязевого" конца, а третья виляет по овсам да оржам прямо на церковь, - она самая короткая - версты полторы всего, но по ней снуют пешие да верховые, на телеге ж редко кто ездит, разве что пьяный базарник, нализавшись в трактире, встанет во весь рост на наклестки; натянет вожжи и пойдет чесать напропалую, баб да девок пугать: "Разойдись, кому жизнь дорога!" Перед самой церковью глубоченный овраг, где оставила поломанные колеса не одна забубенная отчаянная башка.
      Кадыков поехал полевой стежкой; возле церкви спешился, привязал коня за длинную, отшлифованную руками до блеска коновязь, а сам прошел за церковную ограду в дальний угол, где под раскидистой березой была могила его отца. Нагнулся, очистил ладонью могильный камень от моха, оглядел надписи: отколов не было, буквы цельные, аккуратные, будто вчера только выбитые. Сверху под православным крестом славянской вязью стояла дата рождения и смерти, имя и отчество отца, а сбоку еще им самим была выбита надпись: "Вы там в гостях, а я уж дома". Чудак был родитель - подрядился у попа Афанасия подправить иконостас, отремонтировать двери, окна, алтарь в храме за могильное место в церковной ограде да за памятник, высеченный из белого известняка. Памятник этот, а в нем было пудов двадцать, приволок домой и хранил на дворе до самой смерти. Да, странный был человек, и религиозный и бунтарь одновременно, думал Кадыков, стоя у могилы. Он вспомнил, как в семнадцатом году летом пантюхинские мужики воевали с уездной милицией. А зачинщиком был его отец.
      Как раз накануне Троицы... Поехали они в Мучинскую дубовую рощу за молодняком. Отец передом. "Мужики, - говорит он, - поскольку царя нет, таперика распоряжаемся мы". Ну, заехали с краю, который поближе, и пошла щеповня... только роща загудела. Вот тебе является объездчик от управляющего хутором: "Пошто дубье дерем? Кто старший?" - "Я", - говорит Тимофей Кадыков. "Чье решение?" - "Наше... На сходе решили". - "Тогда, говорит, пойдемте к выборным и управляющему. Акт подпишем. Ему ведь тоже отчитываться надо. Лес-то помещичий". Управляющий Квашнин, а помещик Кривокопытов сидит далеко, где-то в Рязани. Его лес-то... "Ну да, был его..." Пойдем, подпишем. Пусть знает наших. Пошли с объездчиком Тимофей Кадыков да кум Епифаний Драный. Энтому не впервой, ходок бывалый по всем мужицким хлопотам. Его и драли не раз в волости за недоимки, отсюда и прозвище прилепилось. Пошли весело, ходко... Вот тебе, не прошло и часу бежит Епифаний без фуражки, рубаха располосована, пупок наружу и орет: "Ребята, наших бьют". Ну, ринулись мужики на хутор, кто с топором, кто с дубьем... А там - тишина мертвая. Ворота на запоре, двери дубовые... Не дом - крепость. Стучат, грохают в окна, в двери. Ни звука. "Они в погреб его затащили! - кричит Епифаний. - Высаживай двери!" Подняли бревно от завалинки, раскачали - шарах в ворота! Они с крюков слетели. Ворвались на двор... Так и есть. Сидит в погребе Тимофей, связанный валяется, весь в синяках, и кляп во рту. Ах, туды вашу растуды!.. Скрутили, связали управляющего и двух скотников и давай им банки рубить: один шкуру на животе оттягивает, закручивает, а другой ребром шершавой ладони, что доской, по натянутой коже как шарахнет - "бух!". "А-ы-ы!" И лиловые, иссиня-кровавые потеки плывут, растекаются радужным переливом по вспухшей коже. Управляющий Квашнин - мужчина солидный, кожа белая, живот большой. Захватывали толстую брюшину его пятерней, били в две руки глухо, как в дежу с тестом. После трех банок он и голос потерял, только носом свистит да хрипом исходит.
      Этих кинули посреди двора связанными, Тимофея поставили на ноги. Ну, как - своим ходом пойдешь? Пойду... И только тут заметили объездчика - он на повети хоронился. Они было бросились за ним. Он через забор сверху-то маханул - да в сад. А там лошадь у него привязана была. Пока мужики очухались, выбежали со двора, он уж по дороге зацокал... Только пыль столбом.
      "Ну, мужики, таперика берегись, - сказать Тимофей. - Всей милицией явятся". - "Ня бойсь!.. Мы тебя не выдадим".
      На другой день у пантюхинской околицы появился милицейский патруль шесть верховых с винтовками через плечо. Мужики заставили околицу телегами, набросали на телеги бороны зубьями кверху и сами залегли, кто с дробовиком, кто с берданкой, а кто и с вилами да с косой. Баррикада!
      - Выдайте зачинщика! - говорит старший наезда. - Не то отряд вызовем. Хуже будет.
      А те из-за своей засады:
      - Лес наш. Таперика мы сами хозяева. Подавайте в суд. Пускай рассудят по закону.
      Так они потоптались возле околицы, а приступом взять побоялись - не осилят. Чего их всего-то? Горсточка... Колами и то зашибут. Ладно, поехали по конопляникам, вдоль задов... Ну, думают пантюхинские, наша взяла, струсили.
      А те заметили щербину в огородных плетнях - заброшенную усадьбу Марфутки Погорелой - и сквозь эту брешь ворвались с гиканьем в село. Сорвали винтовки: "Расходись по домам! Стрелять будем!" Захлопали выстрелы, забрехали собаки, завизжали свиньи, бабы заголосили. Ну, прямо как на пожаре. Думали милиционеры - мужики, мол, дрогнут от такого внезапного удара с тыла, побросают свои дробовики да вилы и по домам разбегутся. Но не тут-то было... Пантюхинцы, услыхав выстрелы, как в штыковую бросились с обоих концов села с вилами наперевес. Ну, застрелили десяток, другой... А их сотни... Ревущая, разъяренная, неудержимая лавина. Сомнет и в землю втопчет. Постреливая в воздух, не спуская глаз с наседающих мужиков, милиционеры заворачивали коней и один за другим, как застигнутые облавой волки, ныряли в спасительный проран Марфуткиной усадьбы. Победа пантюхинцам обошлась почти бескровно, если не считать убитой свиньи да раненого деда Михея Каланцева, - шальная пуля прошила стену избы и задела ему ягодицу. Он лежал на печи... Мужики смеялись: "Ничего, Михей Корнеевич... Главное, бок не задела - спать можно. А сиделка тебе ни к чему. Похлебать щей и на боку можно. На печь подадут. Еще лучше".