- А если мы не придем? - спросил, усмехаясь, Ашихмин.
      - Тады и мы не придем.
      - А! Слыхали? Как вам это нравится?
      - Ладно, поговорим. Пускай ваши сюда приходят, - сказал Возвышаев.
      - Вы их заарестуете, и никакого разговора не выйдет.
      - Чего с ними лясы точить? - загремел Возвышаев. - Арестовать как бунтовщиков!
      - Воля ваша... - Мужик уже не кланялся; брови его сошлись на переносице, и черные дробинки зрачков в упор нацелились на Возвышаева. Тады и митинг нечего созывать. Берите всех подряд - и дело с концом.
      - Молчать!
      - Не горячись, Никанор Степанович. - Ашихмин взял за плечо Возвышаева и, поглядывая на Озимова, словно ища у него поддержки, сказал: - Надо идти. Это в наших интересах. Может, пойдем?
      - Я готов, - ответил Озимов.
      - Возьмите с собой милиционеров, - сказал Возвышаев.
      - Ни в коем случае! Разговор должен быть доверительный. По душам. Так я вас понял? - спросил Озимов мужика.
      - Так точно. Они ждут вас в Совете.
      - Едем! - сказал Ашихмин.
      - Кадыков! - крикнул Озимов. - Давай сюда!
      Мужик удовлетворенно вздохнул, как конь после выпряжки, надел наконец шапку и сказал, обращаясь к Озимову:
      - Надо бы церкву открыть, товарищ начальник. Обедню отслужить. Ноне масленица, народ просит.
      - Это можно, - поторопился Озимов, чтоб Возвышаев не успел отказать. Только уговор - сперва на митинг, а уж потом обедню служить.
      - Само собой, - сказал мужик.
      - Где ключи?
      Ежиков вынул из кармана шинели целую связку ключей на медном кольце и, тряхнув ею, передал мужику.
      Подбежал Кадыков.
      - Лошадь еще не распряг? - спросил его Озимов.
      - Нет.
      - Возьми с собой человека и вот по этой записке, - Озимов передал ему бумажку начпрода, - поедешь в магазин и получишь тридцать килограммов рыбы на завтрак. И по пути завезешь нас вот с Ашихминым в сельсовет.
      - Есть! - сказал Кадыков. - А кого взять еще?
      - Вот хоть учителя, - сказал Возвышаев.
      - Нет, я не могу! - испуганно отпрянул Доброхотов. - У нас личная вражда...
      - С кем, с Кадыковым? - удивился Озимов.
      - Там, в селе... - махнул рукой Доброхотов и судорожно передернулся. Я прошу вас... Не могу...
      - Ладно. Пусть Тима-избач съездит, - сказал Ежиков. - Он знает, где продавец живет.
      Кадыков в момент обернулся с лошадью, все седоки попрыгали в кошевку и поехали.
      На селе - толпы народу, будто на базаре или в ожидании выноса покойников, - смотрят сумрачно, нехотя дорогу уступают, молчат. И только ребятишки суматошной стаей носятся вокруг них и пронзительно кричат:
      - Ты, татарин гололобый, не ходи чужой дорогой...
      - Коммунист, коммунист... вместо дела один свист...
      - Ну и село... Прямо кулацкое гнездовье, - негодуя, качал головой Ашихмин и плевал на дорогу.
      Озимов мрачно молчал, а Тима-избач, прикрываясь варежкой, тихонько посмеивался.
      Возле Совета, над крыльцом которого на палке трепыхался красный флаг, Ашихмин с Озимовым слезли. К ним навстречу тотчас вышли на крыльцо два мужика в нагольных полушубках, но без шапок и, придерживая растворенной дверь, стояли, как часовые, возле косяков до тех пор, пока не прошли Ашихмин с Озимовым.
      В сельсовете за мощным двухтумбовым столом из мореного дуба, притащенного из барской усадьбы, сидело еще четверо мужиков; один из них, в центре, был в добротном суконном пиджаке с серым смушковым воротником, чернобородый, с открытым и дерзким взглядом смоляных цыганских глаз. Он и указал рукой на стоящие венские стулья у стены, приглашая вошедших:
      - Прошу садиться!
      - Вы, должно быть, Звонцов? - спросил его Озимов, присаживаясь.
      - Да, ен самый, - ответил с усмешкой, гордясь и собой, и вызывающим тоном своим.
      - Говорят, вы свой дом сожгли?
      - Чепуха! Он сам сгорел, и дыму не было, - Звонцов глянул на друзей своих, играя желтоватыми белками, и те дружно засмеялись.
      - А еще будто вы оказались в беглых кулаках? - продолжал спрашивать Озимов, не обращая внимания на смех.
      - Откуда вы это взяли?
      - Говорят...
      - Говорят, что в Рязани пироги с глазами, их ядят, а они глядят, бойко ответил Звонцов, и напарники его опять засмеялись. - Чепуха все это. Дом у меня сгорел, это верно. Я в те поры в лесу был... Приехал, поглядел на пепелище да утерся. Ну какой же я кулак, если у меня ни кола ни двора? Жил две недели у кума Степана, в лесу. Вот, мужики позвали меня в Веретье. Хотят председателем Совета сделать. Изберут - буду работать, ежели вы утвердите.
      - Значит, вы и проект решения подготовили? Ловко! - сказал Ашихмин. - А где же ваша партийная организация? А Совет? Или у вас их не было?
      - Были да сплыли. Их корова языком слизнула, - ответил Звонцов, и за столом опять засмеялись.
      - Что-то вы больно веселые, - сказал Озимов. - Не рано ли смеяться? Кабы плакать не пришлось.
      - А нам теперь и смех, и слезы - все вместе с вами делить придется.
      - Как это - с нами делить? - спросил Ашихмин.
      - А так. Сумеем договориться - вместе посмеемся. Не сумеем - плакать будем и мы, и вы.
      - Думаете, мы пришли, чтобы плясать под вашу дудочку? - усмехнулся Ашихмин. - А если мы просто посмеемся над вашими условиями?
      - Потом же и плакать будете, - ответил Звонцов. - Вместо митинга будет буза. Справиться с такой оравой мужиков вы не сможете. Придется войска вызывать... И думаете, вас по головке за это погладят? Посадят вас за подрыв авторитета Советской власти. А нам терять нечего, окромя своих цепей. Дак вы согласны говорить с нами?
      - Ладно, - сказал Ашихмин. - Какие ваши условия?
      - Очень простые. Поскольку Совет наш оказался никудышным, мужики просят сделать перевыборы. Сегодня же.
      - Чем же неугодны вам члены сельсовета? - спросил Ашихмин, недовольно кривясь.
      - А всем. Алексашин хвастун и помело. Кто его к своей палке привяжет, тот и делает с ним что хочет, может пол подметать, а может заставить и по мордасам бить. Энтот все сделает, как скажут. А учитель Доброхотов подлец и предатель-иуда. Через его доносы пять семей ни за что ни про что выслали. Что ему наши мужики? Он чужой. Ему в начальники хочется выйтить, а нам слезьми своими приходится оплачивать его охоту. Так что им полный расчет дали мужики.
      - Но вы же их сами выбирали?
      - Э, нет, - сказал Звонцов. - Этих не выбирали. Мы в двадцать шестом году выбирали... Вот по этой инструкции ВЦИК, подписанной товарищем Калининым. - Звонцов вынул из ящика стола тоненькую сшивку журнальных листов и подал ее Озимову. - Может, помните такую?
      - Известная, - сказал Озимов, передавая брошюру Ашихмину.
      - Выбрали тогда в сельсовет толковых мужиков, и все были довольны. А через год понаехали от вас какие-то представители, наших всех посымали, а этих поставили...
      - Вы-то и за этих сами голосовали? - спросил Озимов.
      - Э, нет. Не сами. Нам их навязали силой, - ответил Рагулин. - Приехал из уезда представитель этой самой... избирательной комиссии. Список нам прочел и говорит: "Вот за этот список и голосуйте. Сразу за всех!" А мы говорим: "Не хотим за всех сразу. Это все шаромыжники". Тогда он разогнал собрание. Пять раз собирал и пять раз разгонял нас. Потом объявили полсела лишенцами, ну, остальные испугались и проголосовали за этот список.
      - А в этой инструкции прямо сказано - лишенцев не должно быть, - сказал Звонцов.
      - Она устарела и даже запрещена, - бросая на стол инструкцию, сказал Ашихмин.
      - Это ее троцкисты требовали запретить. А теперь самих троцкистов разогнали. Значит, инструкция правильная, - стоял на своем Звонцов.
      - Против нее Карпинский выступал, заведующий деревенским отделом "Правды", - сказал Ашихмин.
      - Давайте не спорить, а говорить по существу, - сказал Озимов. - Что вы предлагаете?
      - Вот именно! - подхватил Звонцов. - Бог с ней, с этой инструкцией. Вы видели, что на селе творится? Успокоить надо народ. Вот мы и предлагаем ноне же собрать сход и выбрать новый сельсовет.
      - Ну что ж, мы соберем партячейку, обсудим кандидатуры и предложим вам их на сходе, - ответил Ашихмин.
      - Э, нет! Так не пойдет, - Звонцов подвинул к себе брошюру и прихлопнул по ней ладонью. - Уж если голосовать, так по всем правилам. Нам с ними жить, нам и выбирать их. Тут ведь, - ткнул он в брошюру, - все было писано при Советской власти. Ну и что ж, что устарела? Она ж не против, а за. Пока другой нет, сделаем, как тут сказано: никаких лишенцев и никаких списков. Мы сами назначаем и сами выбираем в отдельности каждого. А вы будете сидеть и смотреть, чтоб мошенничества не было.
      Ашихмин только головой покачал:
      - Значит, все пустить на самотек? А с митингом как? А с колхозом?
      - Ежели вы согласны на перевыборы, мы скажем мужикам - все придут на митинг честь честью. А потом, на сходе, при новом Совете, и за колхозы проголосуем. Все по закону, кто пожелает, тот и вступит. И все будет тихо.
      В это время гулко ударил колокол, все невольно вздрогнули и посмотрели на окна; не успел замереть густой тягучий звон, как ударил еще один мощный всплеск, потом еще, и все загудело, слилось в один сплошной клокочущий тревожный гул.
      - Набат! - крикнул кто-то из сеней.
      - Кто им разрешил? Так их и разэтак... - загнул заковыристым матом Звонцов.
      - Обманщики, мерзавцы! - крикнул Ашихмин, бледный весь, вскочил, затравленно озираясь, дико выпучив глаза, еще раз крикнул: - Мерзавцы! - и бросился бежать.
      - Стойте! Мы ж не договорились! В набат сумасброды ударили... Митька, задержи его! - кричал Звонцов.
      В растворенную дверь Озимов видел, как в сенях на пути Ашихмина вырос здоровенный детина в расстегнутом полушубке.
      - Прочь с дороги! - в одно мгновение Ашихмин вырвал из кармана руку с наганом.
      - Ашихмин, стойте! Остановитесь!! - закричал Озимов, вставая.
      Но грохнул выстрел, парень схватился руками за лицо, слепо шагнул вперед и стал шататься, как подпиленное дерево; все замерли и смотрели, как сквозь его сцепленные пальцы стала просачиваться и стекать струйками по рукам, по синеющему подбородку и капать на шубу, на пол пронзительно-красная кровь. Потом он рухнул, как дуб, не сгибаясь, и глухо стукнулся лбом об пол.
      Ашихмин легким поскоком вылетел в наружную дверь и затопал по ступенькам крыльца, уменьшаясь в росте.
      - Держите его, ребята!
      - Бей их, сволочей! - закричали от стола, и все бросились в сени, опрокидывая стулья.
      - Стойте, мужики! Одумайтесь! Не губите себя! - В наружной двери стоял Озимов, заслоняя собой весь проем. - Никуда он не уйдет... Мы судить его станем.
      - Знаем мы ваш шамякин суд, - Звонцов приблизил к нему свое бледное, искаженное гневом лицо. - В дураках нас хочешь оставить, кабан раскормленный? Не замай дверь!
      Он схватил Озимова за отворот шинели и резко рванул на себя. Раздался сухой треск раздираемой материи, Озимов качнулся и правой рукой с разворота сильно ударил Звонцова прямо в бороду. Звонцов как-то звучно хрюкнул и, подгибая коленки, стал приседать и тянуть к полу за отворот шинели Озимова. Тот хотел сбить клешневатую, оцепеневшую в мертвой хватке руку, но в это мгновение что-то оглушительно треснуло у него на затылке, яркой вспышкой ослепило ему глаза: Озимов почувствовал, как ватными становятся ноги, и, теряя сознание, начал падать, отваливаясь спиной к стенке.
      Вечером того же дня на квартиру Успенских зашел Костя Герасимов. Дмитрий Иванович сидел за столом, что-то записывал в тетрадь, перед ним лежала раскрытая книга. Мария сидела в качалке возле топившейся грубки и вязала кофту.
      - Костя, раздевайся, присаживайся и слушай! Вот новинка из нашей библиотеки: "Любовь людей шестидесятых годов", - Успенский приподнял новенький томик в мягкой обложке. - Составитель Богданович. Тут переписка Чернышевского, дневники его, всякие изречения Шелгунова, Сеченова... Прелюбопытно! А между прочим, какое главное правило поведения "новых людей" Чернышевского?
      - Как приятнее, так и поступаешь, - ответил Герасимов без запинки, присаживаясь на стул.
      - Ну, силен! Ты, брат, знаешь "Что делать?".
      - А как же? На том и стоим.
      - Ты, видать, тоже из новых людей. Значит, что приятнее, что выгоднее для тебя, то и делаешь?
      - Ну, уж так упрощать все!
      - Извини, я нисколько не упрощаю. Вот послушай, - он открыл нужную страницу и прочел: - "Человек поступает так, как приятнее ему поступать, руководится расчетом, велящим отказаться от меньшей выгоды или меньшего удовольствия для получения большей выгоды и большего удовольствия".
      - Иди ты! Кто это написал? - удивился Герасимов.
      - А это цитата из Чернышевского. Его кредо, так сказать.
      - Митя уже выводы сделал, - засмеялась Мария. - Завтра, говорит, пойду не в школу, а в кабак, поскольку удовольствия в кабаке получаю больше.
      - А что? С точки зрения разумного эгоиста можно и не то себе позволить, - сказал Успенский. - Вот здесь выписка из дневника. Чернышевский был еще учителем гимназии и признается, как мошенничал, выставляя пятерку в журнал братцу своей возлюбленной. Вот это место. - Успенский полистал книжку и прочел: - "Спрашиваю уроки у 4-5 человек, спрашиваю наконец его и потом снова других. Венедикт ничего не знает. Все-таки я ставлю ему 5". Успенский отложил книгу на стол, усмехнулся. - Потом отсылал журнал своей возлюбленной; тайно выкрал его из канцелярии и послал, чтобы она смогла убедиться в том, что он сделал все, как она велела. А, каков? И возлюбленная его, будущая жена, тоже хороша: если хочешь доказать, что любишь меня, сделай подлость. Вот так, Маша, новые люди-то любят. А ты? Нет чтобы испытать меня. Ну, послала бы хоть в амбар к кому-нибудь залезть.
      - По амбарам лазить - преимущество хвостатых, милый мой. А мы с тобой безхвостые, рылом не вышли.
      - И что же он? Показал журнал с фальшивой отметкой - и хоть бы хны? спросил Герасимов.
      - Признается, что поначалу взяла его некоторая робость. Но он быстро справился с собой. Он же сильная личность, проповедник! Новый человек! Кому нельзя подличать, а ему можно. Да он и не считает это подлостью - он же делает удовольствие близкому человеку, следовательно, и себе самому. Как приятнее, так и поступаешь. Вздумал сделать - сделаю. Конфетки получил в награду от нее, съел их с удовольствием. Так и пишет... А гнусность самого поступка? А муки совести? Их нет и в помине. Он же сильная личность, он готовится на великие дела. Поэтому можно плюнуть на общие правила.
      Герасимов хмыкнул и покачал головой:
      - Хороший пример для школьников.
      - Черт знает что! - сердито сказал Успенский. - Всякую чушь собирают. Ладно, издавай. Но хоть возражай, комментируй. Герцен в свое время называл подобные проповеди нравственным развратом. А Богданович теперь радуется. Хорошо! Валяй, ребятки, читай и подражай: что нравится, то и любо, что выгоднее, слаще - то и подай. На остальное - плевать.
      - Я ведь по делу к тебе, Дмитрий Иванович, - сказал Герасимов. - После уроков мы собрались в учительской. Хватились - тебя нет.
      - У меня всего три урока было. Зашел в библиотеку, взял вот эту книжицу - и домой.
      - Вот какое дело... Дмитрий Иванович. Вести получили тревожные...
      - Из Желудевки? - перебил его Успенский. - Вроде бы там успокоились.
      - Веретье взбунтовалось... И, говорят, жертвы есть.
      - Откуда вы знаете?
      - Оттуда двух привезли к нам в больницу... Но это еще не все - в Еремееве в набат били. А завтра наши, степановские, собираются идти кормушки ломать. Вот и обсуждали - как быть?
      - Надо попытаться отговорить их, - сказал Успенский.
      - Это бесполезно. Мужики решили на самовольном сходе - завтра выходить на площадь к церкви. Ну вот... Мы посовещались и пришли к выводу: на площадь не ходить даже с благим помыслом - уговаривать крестьян воздерживаться от насилия!
      - Почему?
      - Потому что на многих учителей народ обозлился. И нас могут просто избить. Кроме того - есть сведения, что на завтра вызваны войска.
      - Так надо сказать мужикам!
      - Ни в коем случае! Во-первых, никто этого не знает в точности, а во-вторых, это может вызвать панику, мужики убегут в лес, и нас попросту посадят как провокаторов.
      - Я не понимаю, что ж вы хотите? Или что вы решили?
      - Мы решили на завтра отменить занятия и не выходить из домов.
      - А школьники знают об этом решении?
      - Да.
      Успенский встал из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся по горнице. Мария, прервав вязание, тревожно смотрела то на него, то на Костю.
      - Я вам ничего не обещаю, - ответил он наконец. - Если завтра события обернутся так, что нужна будет моя помощь или участие, то я пойду и на площадь, и вообще куда угодно.
      - Но это может бросить тень на весь коллектив, на всю школу...
      - Оставьте, пожалуйста, ваши групповые игрушки, - покривился Успенский. - Я хоть и не разумный эгоист, но тем не менее так называемый интерес нашего коллектива в этом случае блюсти не стану.
      - Почему же? - спросил Герасимов.
      - А потому, что есть другой коллектив, в сотни раз больший, - это жители села Степанова. Вот судьба этого коллектива для меня теперь важнее, потому что село в опасности. А вы как-нибудь уж переживете мою оплошность.
      Мария слушала, сцепив ладони и прижав их к груди, только смертельная бледность лица выдавала ее волнение.
      - Тогда вот что... Я иду в больницу наведать тех пострадавших в Веретье. Может, со мной пойдете? По крайней мере кое-что прояснится и для вас. Узнаем, чем все это пахнет.
      - Идем, и немедленно.
      Когда одевались, Герасимов вдруг хлопнул себя по лбу и рассмеялся:
      - Эх я, растяпа! Я уж совсем забыл рассказать вам новость: в Красухине старухи связали Зенина по рукам и ногам, сняли с него портки и выпороли. Он теперь в нашей больнице лежит на животе, стонет и матерится.
      В больничном саду им встретилась Соня Макарова, тихо сказала: "Здрасьте!" - и молча повела в родильное отделение.
      - Ты куда ведешь нас? - спросил у подъезда Герасимов. - Мы вроде бы не беременные?
      - Чш-ш! - Соня прижала ему палец к губам и оглянулась по сторонам: в саду было темно и шумно от деревьев. - Они здесь лежат. Мы их прячем, сказала шепотом.
      - От кого? - тихо спросил Успенский.
      - Рыскали тут всякие... - и махнула рукой.
      В палате висела лампа-молния, окна были плотно занавешены байковыми одеялами. Пострадавшие лежали на трех койках; у одного была толстая в гипсе нога, задранная на спинку койки, второй лежал на животе и шумно сопел, третий, закрыв глаза и выпятив острый подбородок, тихо постанывал. Успенский остановился возле третьего и удивленно воскликнул:
      - Батюшки мои! Да это ж Зиновий Тимофеевич! Кадыков?!
      Больной открыл глаза и, узнав Успенского, слабо улыбнулся:
      - Здорово, брат!
      - Откуда вы, голубчик? Что с вами?
      - С того света, почитай, - пошутил Кадыков и, кривясь от боли, поправил подушку, чтобы лечь поудобнее. - Да вы садитесь!
      Соня подала две табуретки. Герасимов и Успенский сели. Лежавший на животе больной открыл левый глаз, поглядел на вошедших и отвернул лицо к стенке. Это был Зенин.
      - И вы здесь, Семен Васильевич? - спросил Успенский.
      - Как видите, - ответил тот нелюбезно.
      - Дак что с вами? Как вы здесь очутились? - спрашивал Успенский, придвигаясь к Кадыкову.
      - Ребра мне поломали, - ответил тот, - в Веретье.
      - Но за что? Как это случилось-то?
      - Мужики взбунтовались... Ударили в набат... А мы вон с Тимой, - он кивнул слегка в сторону третьего больного с загипсованной ногой, - ездили как раз в это время в магазин за рыбой. И продавца, как на грех, нет. Поехали к нему на дом. Его и там нет. Ну, ездим по селу, а нас матерят со всех сторон. Еще, мол, дразнятся, сволочи. Это на нас. И тут набат ударил. Мужики совсем озверели. Вот тебе из сельсовета выбежал Ашихмин, с ходу прыгнул к нам в сани и крикнул: "Гони!" А за ним выбежали двое мужиков из Совета и тоже кричат: "Держите их! Бейте их!" Я стеганул мерина, он сразу в галоп взял. Которые из мужиков похрабрее, пытались остановить лошадь, за уздцы схватить на полном скаку, но отлетали прочь. Так мы и мчались по селу к агропункту, где наши были. Я еще спросил Ашихмина: "А где Озимов?" Они вместе с ним в сельсовете были. "А он, - говорит, - в сельсовете сидит. Мы его выручим потом". И тут в конце села вынесли длинную жердь и бросились с этой жердью нам наперерез, загородив ею всю дорогу. Мерин захрапел, сбился с галопа и стал оседать на круп. Я его стеганул раза два - не помогает. Ну, сани остановились... Мужики бросились на нас. Ашихмин, правда, успел выстрелить, пробил одному плечо. Я видел, как шерсть клоком торчала из пробоины со спины. Мужик завыл и схватился за плечо. Ну, остальные смешались, а наш Ашихмин дал такого стрекача... Прямо как заяц, чудом каким-то выскочил на дорогу и почесал к агропункту, только пятки засверкали. А нас и взяли в оборот. Я боялся только одного, чтоб из моего нагана нас же и не постреляли. Я схватил его вместе с кобурой, прижал к груди и лег в кошевку животом вниз. Меня сначала по затылку били, по спине. Потом перевернули и стали наган вырывать. Один мужик руки мне все кусал. Вон, видишь! - он показал синие, в кровавых рубцах руки. - Как собака изодрал. А другой парень стал бить сапогом в грудь. Тут я сознание потерял. Очнулся только на агропункте, часа через два. Нас выручили милиционеры; они бежали с агропункта и стреляли прямо на ходу. Мужики бросили нас и разбежались. Мне ребра переломали; доктор говорит, четыре ребра повредили. А Тиме ногу поломали.
      - А где же Озимов? - спросил Успенский.
      - Вот неизвестно. Пытались выручить его - не тут-то было. Сунулись с этого края - улицу загородили санями да телегами без колес. С ружьями появились: "Вы, - говорят, - стрелять, и мы - стрелять". С другого конца хотели взять их - и там загородили все. Народищу сбежалось - тыщи! Ну и вот... колобродили. Ашихмин и Возвышаев войска вызвали... А нас отправили сюда кружным путем... Хотели было через Гордеево. Да прибежал Акимов: "Куда вы? - говорит. - Там следователя избили". Мы низом, вдоль Петравки. Выехали на Климуши - и там мужики с дубьем. Так мы лесом по дровяным дорогам, а то и целиком ехали...
      - А где же был Семен Васильевич? - спросил Успенский, кивнув в сторону Зенина.
      Зенин не отозвался, а Кадыков ответил после минутной паузы:
      - Он в Красухине пострадал. Его бабы скрутили, сняли штаны, рубаху заголили и выпороли розгами. Теперь у него и спина, и все остальное вздулось, как подушка.
      - Чего это вы распелись? - сердито сказал от стенки Зенин. - Я вам, кажется, не поручал делать за себя отчет.
      - Дык спрашивают, - оправдывался Кадыков.
      - Ну и заголяйте им свои руки да грудь... Рисуетесь, как баба...
      - Вы уж помалкивайте! А то и про бога могу сказать, - огрызнулся и Кадыков.
      Вошла Соня в белом халате, стала раздавать градусники и строгим голосом сказала:
      - Поговорили, и будет! Им отдыхать надо.
      Успенский и Герасимов стали прощаться; Кадыков протянул им локоть, Тима весело помахал рукой, все время, пока они сидели, он приветливо поглядывал на всех, чувствовалось, что рассказ Кадыкова про их мытарства доставляет ему истинное удовольствие; а Зенин не обернулся, он стыдился своего унизительного наказания и злился на пришельцев, невольных свидетелей его беспомощной позы.
      Дома, когда Успенский рассказал о своем посещении родильного отделения и о том, как наказали Зенина и как лежит он, Мария стала так смеяться, что с ней сделалась истерика, и она заплакала, повалилась на кровать.
      Успенский испугался, принес кружку воды и, брызгая ей на лицо, все приговаривал:
      - Маша, милая, что с тобой? Успокойся же, успокойся!
      - Я боюсь, Митя!.. Боюсь я, боюсь! - Она порывисто подымалась, обнимала его, прижимаясь мокрым лицом к его груди, и опять вскрикивала: - Боюсь я! Они убьют тебя! Убьют!..
      - Да успокойся, глупая. Кому я нужен? Кто меня убьет?
      - Ты мешаешь им... И тем, и другим. Они же все осатанели...
      - Ну что ты, что ты, господь с тобой! Разве можно так говорить? Люди добры, Маша, добры. Просто они теперь как в бреду, как в горячке. Это все пройдет, все успокоится.
      - Ах, боже мой! Ах, боже мой! - вскрикивала она, и приступы рыдания все душили и душили ее с новой силой.
      Наконец она утихла, откинулась на подушки и смотрела на него расширенными зрачками, оглаживала щеки его, лоб, бороду.
      - Какая у тебя мягкая, шелковистая борода...
      - Ну вот и слава богу... Вот и хорошо, - говорил он, ловя и целуя ее руку. - Все будет в порядке...
      - Ты не ходи завтра... Никуда не ходи!
      - Ладно, не пойду.
      - Мне давеча нехорошее привиделось... Когда тебя не было. Я выходила крыльцо подмести. Вернулась - смотрю, перед божьей матерью лампада горит. Кто ее зажег? Спрашиваю Неодору Максимовну: "Это вы лампаду зажгли?" "Нет, я, - говорит, - не зажигала". Вошли мы с ней в горницу... и в самом деле - не горит. Что за чудеса? Я ж видела огонь лампады! И вроде бы дымок такой сизый, и будто ладаном пахло... А Неодора Максимовна: "Это тебе повержилось, - говорит. - Это, - говорит, - не к добру".
      - Просто нервы шалят, Маша... Нервы.
      Лежали молча, Мария все вздыхала, как ребенок после плача, и вдруг спросила:
      - О чем ты думаешь?
      - Думаю, что не уступят они. Ничего не даст это волнение... Бедные мужики.
      - Почему?
      - Так. По логике вещей. Чернышевского вспомнил. И надо же, в какой момент попал он мне под руку? Ты обязательно прочти эту книжку.
      - А что там?
      - Да вроде бы к тому, что сейчас происходит, отношения не имеет. И тем не менее... Какая сильная натура, и трагическая одновременно.
      - Кто?
      - Да Чернышевский... И все они там друг на друга похожи. Эта их поразительная вера в чудодейственную силу голого рассудка. И какая сухая, кованая вязь схоластики. И фанатизм... Шар земной тресни, а они на своем стоять будут. Хоть Чернышевский... Придумали себе разумный эгоизм: цель, мол, предписывается человеку рассудком, потребностью наслаждения. Эта цель и есть добро. Так вот. Не любовь к ближнему, не сострадание, а потребность в наслаждении и есть добро, говорит он. И далее у него идет чистый бред схоластики: расчетливы-де только добрые поступки. Чепуха собачья! Добра без любви да по расчету быть не может. Добрый поступок только тогда и добр, когда лишен расчетливости, прямой или косвенной выгоды. А так что за доброта? Погоня за наслаждением - и все. Даже собственная жена его бессовестно пользовалась этой погоней и крутила в открытую, направо и налево. А он страдал... Но делал даже вид, что счастлив. Ну как же? Она по теории разумного эгоизма живет, что думает, чего хочет - то и делает, все - в удовольствие. Декабристки-христианки поехали к мужьям на каторгу. Эта же - и не подумала. Даже детей своих, как кукушка, отдала на воспитание Пыпиным, родственникам его, чтоб не мешали наслаждаться. А Шелгунова вела себя еще гаже. Мужа - в ссылку, а она - за границу, гулять. Он годами зовет ее, ждет в Тотьме, в Вологде, а она бесстыдно в письмах хвастается своими любовными похождениями и деньги из него выколачивает. То Михайлов, то Серно-Соловьевич... Тьфу!
      - Тебе это не грозит, Митя. Я за тобой не только на каторгу, я и на тот свет готова пойти...
      - Ну уж это - глупость.
      - Молчи! Я клянусь тебе: если с тобой что случится, буду вечно ждать тебя...
      - Зачем ты об этом, Маша? Это я сам виноват... Занесло меня в рассуждении не в ту сторону. Я не про жен тебе хотел сказать. Я вот про что думал: ведь Чернышевский хоть и выдумал эту теорию разумного эгоизма, но сам оставался, в общем-то, порядочным человеком, для себя он делал исключение, я, мол, проповедник, я должен жить строго. У него еще каждый человек - личность с правом на собственный выбор. Но для разумного эгоиста нет общих правил. Он сам себе правило. Где он стал, там и законное место, чего захотел, то и подай. Он только своим рассудком руководствуется, а рассудок ищет закон целесообразности. И через какие-то десять лет эти "разумные" эгоисты вроде Ткачева и Нечаева быстро нашли и утвердили закон целесообразности для всех: топай, куда скажут, живи так, как мы расписали. Нечаев даже ввел три разряда, подлежащих поголовному истреблению. А чего с ними церемониться? Враги народные! Весь ужас в том, что все эти схемы насчет улучшения жизни составлены не по любви к ближнему, не по нравственным соображениям, не по соблюдению очевидных законов, а по голому расчету - все, что им самим кажется полезным и нужным, то и нравственно. Следовательно, нет и не может быть ни жалости, ни сострадания, ни снисхождения. Это какое-то всеобщее заблуждение, помутнение ума, вроде болезни... И жать будут до тех пор, пока не развалится все. И что удивительно! Все эти схемы ужасно живучи. Недаром Владимир Соловьев сказал, что утопии и утописты всегда управляли человечеством, а так называемые практические люди были их бессознательными орудиями. Там бабувизм, тут троцкизм... А где-нибудь это вылезет под другим названием. А внутренняя суть, требуха все та же... Ладно, давай спать. Утро вечера мудреней.
      Разбудила их Неодора Максимовна утром: робко постучала в дверь. Мария бросилась с кровати к халату:
      - Иду, Неодора Максимовна! А ты еще полежи. Я сейчас вернусь к тебе, говорила, торопливо застегивая халат, надевая валенки.
      Но, как только ушла она, Дмитрий Иванович встал и также торопливо начал собираться. Там, за неплотно прикрытой дверью, на половине Неодоры Максимовны, раздавались женские голоса, и один из них вроде бы хрипловатый голос Сони. Чего это она в такую рань? Что за нужда?
      В окна пробивался серенький зимний рассвет, все предметы в комнате хорошо угадывались, и Дмитрий Иванович не стал зажигать лампы.
      Когда встревоженная Мария появилась на пороге, он уже был одетым.
      - Что тут у вас происходит? - спросил он, сам проходя из горницы в избу.
      - Беда, Дмитрий Иванович, беда! - сказала Неодора Максимовна. - Все село поднялось. Бабы кормушки ломают и все доски на улицу выбрасывают, а мужики собрались на площади. Требуют церковь открыть и кладовые, где семена хранятся...