Любые препятствия опрокидывать безоговорочно. Вот вам на этот счет прямая установка... - Возвышаев раскрыл газету и прочел: - "Осталось только семьдесят два часа... Несмотря на то что двадцатое февраля для округа является крайним сроком по засыпке семфонда, все же отдельные районы до сих пор ведут работу безобразно медленным темпом. Те же, кто не успеет засыпать до двадцатого февраля семфонд, ответят пролетарскому суду за срыв и невыполнение директив правительства". Все слыхали? Это не выдумки наши, а руководящая директива, спущенная по области самим товарищем Кагановичем. Снисхождения никому не будет. Итак, шестнадцать бригад на шестнадцать кустов. Три дня вам сроку. Девятнадцатого февраля приедут к нам на помощь из округа еще сорок человек. Двадцатого февраля все должны быть в колхозах! Не проведете в срок кампанию - захватите с собой сухари. Назад не вернетесь.
      На этом заседании никто не перечил Возвышаеву, никто не поправлял его, не одергивал: Озимое уехал в Желудевку расследовать ограбление магазина сельпо, а Поспелов опять слег в больницу. Накануне вечером скрутила его в три погибели загадочная внутренняя болезнь - не то язва желудка, не то воспаление желчного пузыря. Врача вызывали прямо в кабинет, отсюда же, из кабинета, переселился он в больницу. Возвышаев хоть и посмеивался над этой болезнью Поспелова, называя ее внутренним оппортунизмом, втайне был доволен: баба с возу - кобыле легче. Гнать надо было во весь опор. И никто не мешал ему теперь.
      Еще по телефону из Тиханова перед самым отъездом он приказал председателю Гордеевского Совета Акимову собрать к шести часам вечера всех жителей села. "По какой причине?" - спросил тот. "Буду сам выступать, ответил Возвышаев. - На предмет организации колхоза. Обеспечьте явку каждого жителя!" Акимов сказал, что всех до кучи собрать никак нельзя по причине отсутствия большого помещения: "При барском доме был клуб, да сгорел. А в школе, в самом большом классе и в смежном коридоре, помещается только четыреста человек. Всех же хозяев на селе насчитывается семьсот семьдесят шесть душ. Может, в церковь собрать?" - "Вы что, с попом меня перепутали? - рявкнул Возвышаев. - Рекомендую шуточек насчет проведения ответственного мероприятия не отпускать". - "Какие шуточки? Говорю, людей негде собирать". - "Собирайте в школе". - "Дак что, в два захода? Село пополам делить?" - "Кончай базар! Всех оповестить и собрать к шести часам в школу!"
      Возвышаев забрал с собой Чубукова, Радимова и нарследователя Билибина. Поехали на двух подводах; Возвышаев рассчитывал все сделать за сутки: организовать всеобщее голосование за вступление в колхоз, определить сроки сбора инвентаря и скота на общих дворах, главное - лично сдвинуть с мертвой точки сбор семенного фонда, а там - поручить судебно-следственной бригаде следить за исполнением принятых решений, самому же вернуться в Тиханово и взять под контроль дела в остальных пятнадцати кустах.
      Ехал он на передней подводе, Чубуков правил, сам же Возвышаев завернулся в тулуп и улегся в задке санок, чтобы поспать в дороге. Устал он, мотаясь за последнюю неделю, и осунулся так, что щеки провалились и черные подглазья еще резче оттеняли лихорадочный блеск его постоянно взбудораженных серых глаз. Какое-то общее выражение мрачной решительности появилось теперь на хмурых лицах Возвышаева и Чубукова, и даже скулы одинаково обозначились у них, потемнели и шелушились от ветра и мороза в постоянных разъездах. И день и ночь тормошили они, подгоняли сельских активистов, заставляя собирать семена, строить кормушки, готовиться к великому дню всеобщего объединения в сплошной колхоз. Все шло по задуманному плану - сперва собрать семфонд, подготовить общие дворы, потом одновременно по всему району провести собрания, проголосовать и в течение двадцати четырех часов согнать весь скот. И вдруг - осечка! Ни в Гордееве, ни в Веретье не сдают семена. Кормушки построили, но семена не сдают. Уполномоченные силой пытались взять. Так мужики все дружно стеной встали. В чем дело? А мы, говорят, построили кормушки для тех, кто хочет в колхоз идти, то есть сделали дело общественное. А семена - дело частное, это касается каждого из нас. Поскольку мы единоличники, то каждый старается для себя - где хочет, там и хранит, и отбирать - не имеете права. Выход нашел из этого тупика путем правильных логических рассуждений сам Возвышаев: раз не хотят сдавать семена как единоличники, то сдадут их как колхозники. Так и сказал он на заседании районного штаба: "Весь Гордеевский куст за считанные часы должен сделаться сплошным колхозом. И начнем собирать семена законно, то есть не как с единоличников, а как с колхозников, привлекая в дело судебно-следственную бригаду. Это и будет первая репетиция всеобщего мероприятия".
      - Никанор Степанович, ты спишь? - спросил Чубуков с облучка.
      - Нет. А что? - откликнулся Возвышаев из-под тулупа, не откидывая воротника.
      - А вдруг мы их не уломаем?
      - Кого?
      - Да мужиков. Упрутся, не пойдут в колхоз, и шабаш. Как тогда быть? Ведь опозоримся на весь район. И потом - какой пример будет для других? Они же враз по бабьему телефону разнесут по всем селам. И другие бригады провалятся.
      Тулуп заворочался, откинулся воротник, и из мохнатой овчинной глубины вынырнула голова Возвышаева в черной котиковой шапке.
      - Ты один придумал эту несуразность или с кем обговаривал? - строго спросил Возвышаев.
      - А что?
      - А то самое... Едешь на боевое задание с оппортунистическим настроением - это и есть внутренняя капитуляция перед крепостью под названием "частная собственность".
      - Ну, это ты брось! - Чубуков в одну руку переложил вожжи, другой взял изо рта трубку и стал возбужденно говорить, размахивая ею, как дымящейся головешкой: - Я эту частную собственность шуровал еще задолго до революции, когда ты под стол пешком ходил. Я через нее в тюрьме дважды сидел и ненавижу ее как самую главную заразу на земле. Не то чтоб отступать перед ней... Вот этой рукой смогу запалить с обоих концов любое село, сжечь все до последнего овина, - он погрозился трубкой, - если это понадобится для искоренения всех отростков частной собственности в пользу мирового пролетариата. Я не в том смысле тебе говорю, что испугался отобрать что-либо из мужицкого барахла. У меня рука не дрогнет. Я тебе о дьявольском упрямстве этих мужиков. Ну, семена отберем... Надо - штаны с них посымаем. Но если мужик не запишется в колхоз, что ты с ним сделаешь?
      Возвышаев покачал головой и сказал с горькой усмешкой:
      - Вот что значит теоретическая слепота в проведении политики дальнего прицела. Ты что думаешь? Неужто мы будем ждать мужицкого всеобщего согласия на поворот лицом к сплошной коллективизации? Да какой же политик ждет всеобщего согласия, когда задумал прочертить линию главного направления? Пока он будет ждать всеобщего согласия, он и сам состарится, и народ обленится до безобразия. Всеобщего согласия не ждут, его просто устраивают для пользы дела.
      - Но как ты его устроишь? Ведь это не то чтоб отобрать имущество или там раскулачить, сослать?
      - В теории есть доказательство от противного, то есть вовсе не обязательно заставить всех кричать: "Мы за колхозы". Вполне достаточно, чтобы никто не говорил: "Мы против колхозов". А если кто скажет, взять на заметку как контру. Понятно?
      Чубуков от неожиданности даже рот раскрыл.
      - Это и в самом деле просто, - только и выдавил из себя.
      - И сегодня в Гордееве ты увидишь, как это делается, а завтра утром проделаешь все то же самое в Веретье. Вот так. А теперь гони! - Возвышаев снова завернулся в тулуп и успел даже соснуть до Гордеева.
      Подъезжали к селу уже ввечеру; на высоком церковном бугре на черных липах дружно, картаво кричали галки, зеленый купол колокольни, золотая луковка и крест блестели в жарких отсветах кровяного заката, и сумрачная длинная тень от огромной белой церкви пропадала в дальних пределах тускнеющих снежных полей. Было что-то тревожное и в этом заполошном гортанном птичьем гаме, и в широком зареве полыхающего ветреного заката, и в ритмичном покачивании оголенных черных лип.
      - Что, подъезжаем? - спросил Возвышаев из тулупа.
      - Да, гордеевская церковь, - отозвался Чубуков.
      - А я вроде бы и не спал... - сказал Возвышаев, откидывая воротник тулупа. - Думал, что все еще лес - санки идут ровно, ни заносов, ни раскатов.
      - Ветер только начинается. За ночь заметет - и не выберешься отсюда.
      - Ну уж это отойди проць! Как говорят в Пантюхине. Если понадобится, верхом - и то уеду. А то обе лошади запрягу в одни санки.
      - А нам чего без подводы делать? Гордеевский куст большой.
      - Достанете подводы. Вы тут останетесь полными хозяевами.
      С высокого церковного бугра все село видно было как на ладони: два бесконечно длинных порядка домов по берегам извилистой Петравки; внизу, у самого речного приплеска, в окружении ветел и тополей, за тесовой оградой, - деревянная, крашенная охрой школа, возле которой густо толпились мужики в бурых свитках, в черных и рыжих шубах, в лаптях и белых онучах, высоко ухлестанных частой клеткой обор.
      - Ну, Чубук, веселый будет разговор, - сказал Возвышаев, глядя на мужиков. - Гони!
      У школьной околицы встретил их Акимов, взяв под уздцы разгоряченную лошадь, он провел ее сквозь узкий проезд в ограду и крикнул избачу, стоявшему в толпе мужиков:
      - Тима! Тащи сена! - Привязав лошадь к поперечно закрепленному бревну, подошел к начальству: - С приездом вас, Никанор Степанович!
      Возвышаев уже вылез из тулупа и прыгал возле санок, разминая озябшие ноги в высоких хромовых сапогах; на нем была приталенная защитного цвета бекеша, отороченная кенгуровым мехом. Поздоровавшись с Акимовым, спросил:
      - Всех собрал?
      Тот пожал плечами и сцепил на животе толстые пальцы:
      - Оповестил всех.
      - Имей в виду, никаких скидок мужикам на то, что отсутствовали, не будет.
      - А по какому поводу собрание?
      - В колхоз будем принимать.
      - Кого?
      - Всех.
      На круглом и красном лице Акимова расплылась добродушная широкая улыбка:
      - Всех сразу не примешь.
      - Почему? - строго спросил Возвышаев.
      - Дак ведь почти восемьсот человек... До свету не перепишешь всех-то.
      - А у нас не церковь. Мы не записываем каждого в отдельности ни во здравие, ни за упокой.
      - А как же?
      - Всех сразу.
      Акимов вытаращил белесые глаза, тревожно оглянулся на Чубукова. Не шутят ли? Нет. Чубуков распускал чересседельник, пыхтел трубкой и хмуро насупился... Подъехала вторая подвода. Радимов выскочил из санок в тулупе, в валенках, громоздкий, как медведь, сам стал распутывать повод, привязывать за коновязь лошадь и балагурил:
      - Теперь бы горячих щец да помягче бабец, вот и погрелись бы. Чего это мужики у тебя на улице мерзнут, а в школу не идут? - спросил у Акимова.
      - Не помещаются все в школе-то.
      - А надо их бабами да девками перемежать. Уплотнились бы, - засмеялся Чубуков.
      Тима принес из школьного сарая огромную охапку сена, положил ее перед лошадиными мордами, подошел к Акимову и что-то зашептал ему на ухо.
      - Что у вас за секреты? - сказал Радимов. - Перед судебно-следственной комиссией все должны быть откровенны, как на исповеди.
      - В Веретье появился беглый кулак, - сказал Акимов.
      - Кто такой? - Возвышаев перестал прыгать, насторожился.
      - Бывший подрядчик Звонцов.
      - Ах этот, который дом свой сжег! - воскликнул Радимов. - Взять и немедленно доставить в тюрьму.
      - Ага, возьмешь воробья за хвост, - усмехнулся Акимов. - Сперва поймать надо.
      - А где Ежиков? За чем смотрит? Сейчас же пошлите туда уполномоченного, и пусть немедленно арестует, - приказал Возвышаев.
      - Я ж вам говорю - скрывается он. По слухам, там... А где он прячется никто не знает.
      - Эх вы, растяпы! - сказал Возвышаев. - Пошли в школу.
      Входили с заднего крыльца, через учительскую; оба класса и коридор битком были набиты мужиками, накурили так, что подвесные керосиновые лампы светились мутными шарами, как бакены в речном тумане. Приглушенный говор, как шмелиный зуд, немедленно стих при появлении длинной шеренги начальства. Впереди шел Акимов и короткими мощными руками раздвигал толпу, как табун лошадей, приговаривая:
      - Прошу осадить к стенке!..
      В классе стояли рядами скамьи, люди сидели на них густо, словно снопы на току. Приезжие прошли к учительскому столу, расселись на стульях. Возвышаев вынул из черного портфеля красную папку и раскрыл ее перед Акимовым со словами:
      - Тут все заготовлено. Так что открывай собрание, а все остальное я скажу сам.
      Акимов встал, позвонил звонком, давая рукой знаки задним рядам, ломившимся из коридора, успокоиться; когда все смолкли, сказал:
      - Граждане односельчане, причина схода нашего села известная выслушать сообщение товарища Возвышаева на предмет вступления в колхоз. Прошу, Никанор Степанович. - Акимов сел, расстегнул полушубок черной дубки, вынул из бокового кармана атласный синий кисет и стал скручивать цигарку.
      Возвышаев недовольно покосился на него, но встал, спросил, обращаясь к мужикам:
      - Товарищи, вы не считали, сколько здесь присутствует?
      - Пятьсот десять человек!
      - Четыреста восемьдесят два...
      - Четыреста семьдесят три...
      Раздались голоса из коридора.
      - То есть абсолютное большинство. А если так, то мы имеем право решать вопрос исключительной важности для всего вашего села. Вопрос этот продуман окончательно; значит, выступать против колхоза - все равно что выступать против Советской власти. - Сделал внушительную паузу, обвел всех присмиревших мужиков косо расставленными глазами и потом добавил: - Со всеми вытекающими из этого последствиями. Агитировать за колхоз я вас не стану - время агитации на этот счет истекло. Вам всем рассказали, куда вести лошадей, куда коров, где свиней держать и птицу, куда инвентарь свозить. Дело осталось за вами. Кормушки вы сами строили, дорогу к ним знаете. А посему приступим к голосованию: кто против директив правительства, то есть против колхоза, прошу поднять руки!
      Воцарилась мертвая тишина. Акимов даже курить перестал, так и застыл, приоткрыв рот, глядя на Возвышаева. А Никанор Степанович, подымаясь на носки, вытягивая шею из полурасстегнутого узенького воротничка бекеши, спрашивал:
      - Посмотрите там, в коридоре! Никто не поднял руку? Так, никто... Значит, все за. Таким образом, объявляю вас всех колхозниками.
      Тут все словно проснулись и зашумели разом:
      - Это по какому закону?
      - Иде список? Поименнай!..
      - Я подписи своей не ставил. Не имеете такого права.
      - А ежели ф в Москву напишем?
      - К Калинину пойдем, к Калинину!..
      - Тихо! Я еще не кончил, - поднял руку Возвышаев.
      Акимов схватил со стола звонок и замотал им над головой. Шум постепенно стих.
      Возвышаев взял лист бумаги из раскрытой папки и стал читать:
      - "Мы, граждане села Гордеева, постановили сего числа, то есть семнадцатого февраля, в девятнадцать ноль-ноль, организовать сельскохозяйственную артель, или колхоз, и вступить в таковой всем членам, а также считать фактически членами и не присутствующих на данном собрании. Нежелающим вступить в колхоз предоставить право подать в течение двадцати четырех часов заявление о выходе из артели. В случае же неподачи заявления в указанный срок считать всех автоматически членами данного колхоза. Тех же, которые подадут заявления на выход, считать как злостных противников колхозного строя и Советской власти, а посему земельно-луговой надел выделять таковым весной тридцать пятого года". Всем ясно?
      И, не давая опомниться мужикам, покрывая разноголосый гомон, сам затряс звонком, пока снова не притихли все.
      - Получите первое задание: поскольку вы теперь все колхозники, в течение восемнадцати часов, считая с этой минуты, собрать семенной фонд, скот и сельхозинвентарь. Все население объявляется мобилизованным с запрещением выезда из села до известного срока, который будет установлен особым решением. Кто воспротивится сдавать семфонд или скот, будет привлечен к ответственности судебно-следственной бригадой. Представляю членов бригады лично: нарсудья товарищ Радимов, нарследователь товарищ Билибин и заведующий райзо товарищ Чубуков.
      Каждый из поименованных привстал и поглядел строго в зал.
      - Им будут помогать товарищ Акимов, милиционер Ежиков и члены гордеевского актива. Всех предупреждаю - жаловаться некуда. Выше нас власти нет. Все! А теперь расходитесь по домам и приступайте к выполнению задания.
      Из передних рядов встал старик в свитке и, подняв над головой зажатую в кулаке шапку, замахал ею, обращаясь к односельчанам:
      - Обождитя, мужуки! Сто-ойтя!
      Возвышаев спросил на ухо Акимова:
      - Кто такой?
      - Бондарь.
      - Возьми на заметку!
      - Он и так никуда не денется.
      Старик, осадив поднимавшихся было мужиков, обернулся к Возвышаеву:
      - Все, что вы тут читали нам, это вы сами и написали. А когда же напишут и скажут по-нашему?
      Старик был худ, высок, с открытой, жилистой шеей и смоляными горящими глазами.
      - Сперва надо представиться - кто ты есть? - сказал Возвышаев.
      - Прозываюсь Петрусевым, - ответил старик. - Авдей Исав.
      - Итак, чем вы недовольны, Авдей Исаевич? - спросил строго Возвышаев.
      - Я-то всем доволен. У меня все свое. А вот вы ответьтя, по какому праву нарушаете закон?
      - Какой же это закон мы нарушаем?
      - Тот самый. Ленин дал нам волю или нет? Отвечайте!
      - Ну, дал.
      - А вы ее уже однава отбирали.
      - Когда же у вас отбирали эту волю? Каким образом?
      - Таким же самым... Значит, какое равноправие дал нам Ленин? Голосовать! А вы помимо его воли, без нашего голосования, отбирали у нас и хлеб, и скотину в эти самые годы... Ну, когда денег не было, а вся торговля шла на хлеб.
      - В комунизьму! - крикнули из коридора.
      - Во-во! В эту самую комунизьму, - подхватил старик. - Потом вашего брата за это ж наказывали. А сколь мужиков погубили? За что, спрашивается?
      - Вы мне тут кулацкие речи не пускайте! Вы знаете, что бывает за саботаж решения партии и правительства?
      - Ты не грозись, а прочти нам, что Ленин написал или теперешний главный начальник, Сталин.
      - А я вам что читал?
      - Это вы сами написали! - закричали уже со всех сторон.
      - Сталин не говорил, чтоб загнать всех разом за сутки.
      - Тут омман, мужики... Озорство, одним словом.
      - Так ведь мы ж не с потолка брали. Нам директива спущена, от правительства! Вы что, газет не читаете?
      - В газете Штродов насочинял.
      - Игде директива Сталина? - кричали из коридора.
      - Директива в книжке пропечатана. Закон! А вы нам свою бумажку прочитали, - торжествующе, покрывая шум, сказал Петрусев и сел.
      Возвышаев, красный от негодования, схватил звонок и долго тряс им, потом грохнул наотмашь кулаком по столу и закричал:
      - Вы что, бунтовать сюда собрались? Рекомендую одуматься и разойтись по домам. Все! Сход окончен.
      - Нам итить некуда - ноне дворы отобрали, завтра выгоните из домов.
      - Прекратите базар! Хорошо, кто против колхоза, напишите здесь же заявления. Даем вам сроку час. Через час судебно-следственная бригада примется за дело. Помните, каждого, кто напишет против колхоза, расцениваем как противника Советской власти со всеми вытекающими последствиями.
      И сразу все смолкли.
      - Акимов, принесите им сюда на стол несколько тетрадей, пусть пишут заявления о выходе из колхоза, а мы подождем в канцелярии.
      Не давая опомниться притихшим мужикам, все начальство длинной вереницей вышло в учительскую. Возвышаев, вращая разбегающимися от негодования глазами, набросился на Акимова:
      - Сколько выслали кулаков?
      - Семь семейств.
      - Это на восемьсот хозяйств? Меньше одного процента! Вот он, либерализм, боком выходит для всего района.
      - Выслали согласно директиве - двух мельников, пять владельцев молотильных машин. Подрядчик сам сбежал.
      - А бондари? А колесники? А санники? Имей в виду, Акимов, если сорвете план сплошной коллективизации, собственной головой поплатитесь.
      - Я его чем сорву?
      - Либерализмом! Вот ваша главная прореха в классовой борьбе. Слушайте инструкторов. И выполнять все без оговорок. Никакие объективные причины в счет не принимаются.
      Возвышаев долго и строго наказывал, как надо собирать семфонд и сводить скот на общие дворы; он разбил судебно-следственную бригаду на две группы, укрепил ее гордеевским активом и приказал начинать одновременно с обоих концов села. Взять с собой по три-четыре подводы, сперва семена собрать. Если откажутся выносить ключи, сбивать замки с амбаров. Кто окажет сопротивление, немедленно брать под арест. Арестованных запирать в кладовые, штрафовать, не стесняясь. Весь скот должен быть сведен на общие дворы к утру. На всякие мелочи остается Акимову еще восемь часов. К вечеру колхоз должен быть создан фактически.
      - В восемь утра докладываешь мне лично о сборе семфонда, понял? сказал он Чубукову. - К двенадцати бригада переезжает в Веретье, проводит по такому же образцу общее собрание и за двадцать четыре часа создает всеобщий колхоз. Остальные, мелкие, села привести в соответствие за оставшиеся сутки. Утром двадцатого отрапортовать в район, что весь Гордеевский куст превратился в сплошной колхоз. Ясная задача?
      - Ясная, - разноголосо ответили судебные исполнители.
      Потом послали избача Тиму к мужикам в класс принести заявления о выходе из колхоза, ежели таковые окажутся. Тима принес целую пачку заявлений. У Возвышаева брови полезли на лоб.
      - А ну, дай сюда! - Он сгреб всю эту пачку и быстро стал прочитывать одно заявление за другим, губы его дрогнули в кривой усмешке и расплылись во все лицо.
      - Струсили, мерзавцы! Нате, читайте! - раскинул он всю пачку по столу, словно колоду карт.
      Все заявления были написаны по единому образцу, хотя и разным почерком: "Я, гражданин такой-то, не против колхоза и Советской власти, но прошу мое вступление отложить до будущего года".
      - Акимов, напиши резолюцию - в просьбе отказать. Всем! И приступайте к делу.
      Сам Возвышаев уехал на агроучасток, завалился на кожаный диван и заснул праведным сном хорошо поработавшего человека. Ему приснился сон, будто он оказался в Москве, на Красной площади. Идет чинно, строевым шагом печатает сапоги на брусчатке, так что гул идет. Подходит к проходной у Спасской башни к часовому с винтовкой и спрашивает: "Я на доклад к самому Сталину". - "Что за доклад?" - спрашивает часовой. "Я весь район к коммунизму привел, первым". - "А где твои люди?" - "Они уже там, за воротами". Вдруг раскрываются кремлевские ворота, и оттуда вылетает табун разъяренных лошадей, и все бросаются на него, Возвышаева. Он было хотел увернуться от них, в будку к часовому прошмыгнуть, но часовой схватил его за плечи и давай толкать под лошадей. У Возвышаева сердце зашлось, он хотел крикнуть во все горло, но грудь его была сдавлена, воздуху не хватало, и он только слабо промычал и очнулся. Перед ним стоял одетый Чубуков и тряс его за плечи:
      - Очнись же, Никанор Степанович!
      - В чем дело? Что случилось? - Возвышаев сел на диване, огляделся - в комнате горела настольная лампа, в окнах чернота, Чубуков весь в снегу.
      - Беда! Веретье взбунтовалось, - сказал Чубуков, садясь на стул. Одевайтесь!
      - Что? - Возвышаев глянул на карманные часы - он в брюках спал - было шесть часов утра. И заторопился: скинул одеяло, босым в два прыжка достиг порога, мигом натянул сапоги и, на ходу застегивая френч, натягивая бекешу, спрашивал:
      - Подробности? Живо!
      - Прибежал Доброхотов под утро к нам, в Гордеевский Совет. Говорит, что вечером пришли к ним в Веретье гордеевские мужики и рассказали, что их в колхоз загоняют. А завтра, мол, и за вас примутся. Ночью все Веретье взбудоражилось - бабы, старухи поднялись и пошли общественные кормушки ломать. Все переломали и доски выбросили на дорогу.
      - Ну и черт с ними, с кормушками! Новые построим. Все равно проводите в двенадцать собрание. И собирайте семфонд, скот и все такое прочее.
      - Не с кем проводить собрание-то! Мужики все сбежали.
      - Куда? - рявкнул Возвышаев, проверяя барабан нагана.
      - В лес.
      Только теперь дошло до Возвышаева. Он обалдело поглядел на Чубукова, спрятал в карман наган и сказал:
      - Соедините меня с районом. С милицией!
      - Телефон не работает. Между Веретьем и Гордеевым столб повален, провода порваны. - На мрачном лице Чубукова застыла смертельная усталость.
      - Так... Тогда я сам поеду.
      - Езжайте в объезд, через мельницу. Гордеевым ехать не советую. Там тоже неспокойно.
      - Так... Ясно... Семфонд собрали?
      - Собрали. Наложили пятнадцать штрафов, провели десять конфискаций. Четверо оказали сопротивление. Взяли их под арест. В кладовой сидят. Может, выпустить? - Чубуков медлил, боялся сказать, что их могут освободить силой, потому смотрел себе под ноги.
      - Ты чего, или боишься?
      - Когда мужики всем миром подымаются, тут все может быть... Бывало, они нашего брата живьем закапывали.
      - Не бойсь. Теперь земля мерзлая, - нервно усмехнулся Возвышаев. Сидите здесь, на агроучастке. Вы все вооружены, кто вас тронет? К вечеру привезу подкрепление. На десяти подводах. Всю милицию на ноги поставлю. К двадцатому февраля весь куст должен быть коллективизирован. Точка. Пошли запрягать.
      Возвышаев задул лампу, и они вышли во двор.
      14
      Перед высоким резным крыльцом Кадыковых, на всем скаку осаженный ездоком, намертво остановился вороной риковский жеребец Голубчик.
      Зиновий Тимофеевич глянул в окно, и сердце его тревожно екнуло: из санок вылезал сам Озимов в шинели и в серой каракулевой папахе. К чему бы это? Озимов по пустякам не приедет.
      Кадыков в одной косоворотке выбежал в сени и, пожимая холодную могучую ладонь своего бывшего начальника, тревожно спросил:
      - Что случилось, Федор Константинович?
      - Пошли в избу! Ты чего, как пионер, чуть ли не без порток выбежал? Еще не хватает простудиться.
      В избе чинно поздоровался с хозяйкой, но от угощения отказался и раздеваться не стал. Сняв папаху, сел на скамью возле стола, озабоченно спросил:
      - Как у тебя с колхозом?
      - Все в порядке. Вчера свели лошадей, инвентарь собрали. Коров пока держат на своих дворах.
      - Кто проводил собрание?
      - Прокурор Шатохин.
      - И как он его проводил? Что говорил-то?
      - Ничего особенного и не говорил. Собрались. Мужики молчат. А бабы зашумели: не надо нам колхоза! Мы, говорят, и так из лаптей не вылазим. Ухаров еще говорил. Я... Кузнец наш, Савелий. Агитировали. Мол, в колхозе легче - машины будут, налоги отменят. Ну и прочее... А потом встал Шатохин и объявил голосование: кто против колхоза, просил поднять руки. Ну, кто подымет руку? Он встал, шею вытянул, как гусь... Не токмо что лицо, ширинку видит у каждого. Молчат. Тогда он объявил всех колхозниками. И велел сводить лошадей. Кто откажется - под суд.
      - И все спокойно?
      - А чего ж? Кто не доволен - дома ругается. А на улице тишина и порядок.
      - Н-да, дела. А я к тебе по нужде. В Красухине избили уполномоченного, нашего Зенина. Держат его на почте мужики, под охраной. А председатель Совета сбежал. Прошу тебя съездить туда, провести дознание и освободить его.
      - Что ж, или во всей милиции не нашлось, кого послать туда? У нас самая горячая пора. Колхоз пока лишь на бумаге.
      - Знаю, брат. Но некого больше послать. Выручай.
      - Куда же все ваши подевались? Говорят, теперь еще и уполномоченный ГПУ есть?
      - Станицын? Все выезжаем в полном составе в Гордеево. Там буза... Возвышаев кашу заварил, а нам ее расхлебывать. Ты вот что, надень форму. Оружие в порядке?
      - Да, - кивнул Кадыков.
      - Расследуешь там дело и вечером давай в Гордеево, на почту. Присоединишься к нам. Мы там заночуем, а может, и на несколько дней задержимся. Дело серьезное.
      - А почему на почте?
      - Узел связи охранять надо. И помещение просторное. Митинг там решили провести. Терраса высокая, что твоя трибуна. Приедут из Рязани. Авось все образуется.
      - Ну что говорить? Раз надо - я поеду.
      - Спасибо! - Озимое встал и пожал руку Кадыкову. - Формально я не имею права срывать тебя. Но сам понимаешь, посылать больше некого! Да и в Гордееве понадобишься.
      - Об чем говорить! - Кадыков проводил Озимова и, возвратясь, крикнул с порога: - Нюра, сходи в кладовую и принеси мою портупею!..
      А через час, наскоро пообедав, затянувши свою потертую милицейскую шинель широким желтым ремнем, в черной шапке со звездой на лбу, он лежал, откинувшись на бок, в похрустывающей кошеве, набитой до краев пахучим сеном, и лихо погонял рыжего, теперь уж не своего, а колхозного мерина.
      Поехал низом, по тимофеевским лугам, на Желудевку, оттуда Касимовским трактом до самых мещерских лесов, а потом еще в сторону, в лесную глухомань. Дорожка дальняя, верст на двадцать пять протянулась, только-только к вечеру и добраться. За ночь нагулялась метель, и косые языки переметов то и дело укрывали дорогу. От мороза они загустели, уплотнились и глушили всякое движение. Сани вязли в них, как в песке; широкие копыта мерина, бухавшие и скрипевшие на открытой дороге, здесь становились неслышными, будто погружались в вату.
      "Это ж надо, до чего дожили? За целый день ни одна подвода не прошла по дороге. Будто села вымерли и лошади все передохли, - думал Кадыков. - Ведь об эту пору, в сырную седмицу, на масленицу, бывало, стоном все стоит. А уж по дорогам-то и днем и ночью катания да гоньба - и на рысаках, в легких саночках, и на санях... А уж в гости не токмо что в одиночку - поездами ехали, с бубенцами под дугой, а то воркуны на хомутах, ленты в гривах; летят от села к селу с гиканьем, с песнями - гармошки во всю грудь: ливенки, хромки, а то саратовские, с колокольцами... Мать честная! Все сразу пропало, будто корова языком смахнула".
      Поднявшись на высокие желудевские увалы, Кадыков увидел наконец людей; но странно, они шли и бежали не по дороге, а низиной, овражками, широким прогоном, обозначенным в снежном пространстве низкорослыми чахлыми кустиками, стравленными скотиной. Бежали кратчайшим путем от окрестных деревень - Платоновки, Ефремовки, Ухова - к своему бывшему волостному центру, огромному селу Желудевке, спадающему по косогорам в безбрежные просторы луговых угодий Прокоши. Шли и бежали кто с вилами, кто с багром, кто с топором. "Куда это они? Как на пожар", - подумал Кадыков.