- Ах детушки наши, несчастные сиротинушки. Пропадут они совсем, пойдут по миру... Заберут от нас тебя, Прокопушка, сведут со свету-у...
      - Ты чего отпеваешь меня, мать?
      - Ой, Прокопушка, милай!.. Заберут тебя, забе-еруут. Санька Рыжая приходила ночью. Говорит, Прокопа в тюрьму отправят. А вас всех скопом на чугунку... А что я с ними делать буду? Я ж растеряю их в дороге-то... Господи, господи! За что ты нас предаешь на муки смертные?
      - Постой, постой... - Прокоп, стараясь освободиться от цепких объятий жены, чуял, как боль в левой стороне груди все нарастает, словно кто туда сунул раскаленный жагал. "Как бы не свалиться ненароком, - подумал он, вот будет катавасия!"
      - Счас, я счас испью маленько. Что-то придавило меня, - он наконец освободился от жены, прошел в чулан к печке, задел ковш свежей воды из кадки, жадно выпил, перевел дух. Вроде бы полегшало...
      - Что тут у вас?
      Матрена, прикрывая опухшие глаза концом клетчатой шали, рассказывала:
      - Сказали, что придут рано утром. Тебя посадят. - Опять, глубоко и прерывисто втягивая воздух, всхлипнула: - А ребят возьмут в чем есть. Я вот и одела их ночью... По два платьишка, да рубашонки, которые потеплее, натянула... Авось не станут их ощупывать.
      Прокоп прошел в горницу - ребятишки, все пятеро, в шапках, в валенках, в шубенках и даже в варежках лежали поперек кровати, как мешки вповалку... У него вдруг задергались веки, перекосились губы и, ловя правой рукой теснивший ворот, поводя подбородком, словно желая вылететь из себя, он сдавленно произнес:
      - Ладно... Я их встречу... мать их перемать!.. Все равно уж - семь бед, один ответ.
      Он сходил во двор, достал из защитки ружье и вместе с патронташем повесил на косяк у наружной двери в сенях. Потом пришел в избу, разделся и сказал как можно спокойнее:
      - Давай-ка, мать, позавтракаем. А то бог знает, когда и где обедать придется.
      Пришли к ним еще до свету; дети спали, а Прокоп с Матреной, не зажигая огня, суетились по дому, собирая узелки на случай, если заберут, - Матрена увязала мешочек сухарей, два бруска сухого, пересыпанного крупной солью свиного сала, чулки шерстяные, варежки, детскую одежонку; узелков пять навязала, чтобы на случай сунуть каждому ребенку, - авось у детей малых не отберут, постыдятся. Прокоп же нарубил махорки и натолкал ее в узкий длинный мешочек, как в штанину. Еще хотел сбегать к Андрею Ивановичу, попросить ковригу хлеба на первую дорогу. Матрена оплошала - всю ночь суетилась да переживала, начисто позабыв, что хлебы кончились. Сунулся было Прокоп на крыльцо - и они тут как тут...
      Шли гуськом посередине пустынной улицы, впереди Зенин в кожаной кепке, шел бойко, поскрипывая на снегу бурками, поочередно хватаясь варежкой за уши, за ним высокий погибистый рабочий из Рязани, одетый в сборчатку, с кобурой на бедре, потом Левка Головастый с картонной папкой под мышкой, Санька Рыжая в плисовом сачке мела снег подолом полосатой поньки, потом милиционер Сима в форме, и кто-то еще сидел на подводе...
      Прокоп попятился в сени, прихлопнул дверь и запер ее на стальной засов. Дома прильнули с Матреной к окну и смотрели, затаив дыхание, как подтягивалась вся шеренга, огибая кладовую, сгруживалась у крыльца.
      Наконец затопали по приступкам, застучали в дверь.
      - Хозяин, открывай! - донесся звонкий голос Зенина.
      Матрена метнулась к двери.
      - Куда? - осадил ее Прокоп и, отступив от окна, процедил: - Не замай... Пускай чуток померзнут.
      - Дак двери высадят...
      - Я им высажу.
      Постучав кулаком и ногами в дверь и не дождавшись никакого отзвука, Зенин подошел к окну и так грохнул в переплет, что звякнули, дребезжа, оконные стекла.
      - Вы что там, повымерли все?
      - Прокоп, открой! Стекла побьют, - сказала Матрена.
      - А дьявол с ними. Они теперь не наши.
      - Заходи от ворот!.. Чай, ворота не заперты, - бабьим голоском крикнул Левка.
      И все потянулись к другой стороне дома, где вход в подворье преграждали высокие тесовые ворота с козырьком. Ударили медным кольцом о ворота, загремели щеколдой.
      - Отворяй, или стрелять будем! - крикнул Зенин и вынул из кармана галифе наган.
      - Стреляй, мать твою перемать, - выругался Прокоп, потом сходил в сени, вернулся с ружьем и подошел к окну.
      - Прокоп, что ты, господь с тобой! - метнулась к нему Матрена.
      - Отстань! - цыкнул он на жену.
      Зенин выстрелил в тесовый козырек - пуля чиркнула по крыше, и с обреза козырька посыпалась снежная пыль.
      - Ах ты гад! Напужать хочешь... - Кривя губы, Прокоп вскинул ружье и выстрелил в окно.
      Раздался оглушительный грохот, со звоном посыпалось стекло, заплакали, закричали дети, и горницу наполнило белым удушливым дымом. Зенин с подручными сыпанули, как воробьи вразлет, и спрятались за кладовую. Лошадь, стоявшая у крыльца, взметнулась на дыбки и, азартно храпанув, бросилась галопом поперек улицы. Седок вывалился из саней и тоже спрятался за кладовой...
      - Что ты наделал, отец? Что ты, господь с тобой, - подступала к нему Матрена, как к дитю малому. - В своем ли ты уме? Дай сюда пужалку-то! Дай сюда, говорю!..
      Она взяла из вялых, трясущихся рук Прокопа ружье и выбросила его в разбитое окно. Прокоп, криво, виновато усмехаясь, вынул кисет и, просыпая на пол махорку, прыгающими пальцами стал скручивать цигарку. Давешняя боль, отступившая было под утро, опять стянула ему всю левую половину груди и сверлила, прожигала спину и лопатку... Он с трудом держался на ногах и все никак не мог слепить цигарку - во рту было сухо, и язык не слушался...
      Между тем из соседних домов стали выходить люди. Зенин, размахивая наганом, закричал от кладовой:
      - А ну, по домам! Или всех арестует конная милиция!
      На улице и в самом деле появился верховой в шубе и с винтовкой через плечо; он подъехал к кладовой и стал совещаться о чем-то, наклоняясь с седла к Зенину и к рабочему в сборчатке.
      Поселяне, опасливо поглядывая на верхового, держались поближе к заборам.
      На крыльцо Алдониных вышла Матрена и крикнула:
      - Заходитя в избу! Он не тронет. Ружье вон выбросили.
      Из-за кладовой высунулись Зенин и рабочий в черной сборчатке.
      - Пускай сам выходит на крыльцо! - крикнул Зенин. - Не то стрелять будем по окнам!
      Матрена скрылась за дверью, а через минуту вышел и Прокоп; слегка покачиваясь, как пьяный, он стал спускаться по ступенькам, придерживаясь рукой за перила.
      Направив на него наганы, подошли Зенин и высокий приезжий, за ними, опасливо ступая по снегу, приближались Левка и Санька Рыжая. Верховой, терзая лошадь удилами, помахивая нагайкой, стал наезжать на зевак - те бросились, как овцы, по дворам. Сима и ездок с подводы (а это был Максим Селькин) ловили напуганную лошадь с санями.
      - Связать ему руки! - приказал Зенин.
      Левка тотчас снял с себя ремень и подал его рабочему в сборчатке. Тот, положив наган в кобуру, сказал Прокопу:
      - А ну, руки назад!
      Заломив Прокопу за спину руки, он обернулся к Левке:
      - Помоги связать!
      И вдруг Прокоп, закатив глаза, вяло опустил голову и, подгибая колени, стал валиться прямо лицом в снег.
      - Чтой-то с ним? - опешил рабочий в сборчатке.
      - Отойдет, - процедил сквозь зубы Зенин. - Это он от жадности зашелся. Отнесите его на двор. Пусть охолонет. Да руки ему свяжите! Не то еще чего-нибудь выкинет.
      Несли втроем. Прокоп был сух и легок, как старый петух. Положили его посреди двора на охапку сена, руки сложили на животе и связали Левкиным брючным ремнем. Потом вошли в дом делать опись и выпроваживать семью.
      В доме было сумрачно и все еще пахло порохом. Дети сидели на печи, младшие дружно ревели. Матрена присела на приступок подпечника и тоже голосила. Один только Петька, подросток лет четырнадцати, крепился; он сидел на краю печки, свесив ноги, и хмуро смотрел на вошедших.
      - Зажгите огонь! - приказал Зенин.
      Санька Рыжая бросилась зажигать висячую лампу, а Левка по-хозяйски расположился в переднем углу за столом и раскрыл свою папку:
      - С чего начнем опись?
      - Подожди ты с описью, - сказал Зенин и, поглядев в окно, обрадованно произнес: - Ага, лошадь подогнали. Давай сперва помещение освободим.
      - Куда ж вы нас на мороз-то выселяете, люди добрые? Али мы злодеи какие? Хоть малых детей пожалейте! Ахти! Боже наш милостивый!.. Заступница небесная!.. Вразумитя их, вразумитя! Не дайте погубить души невинные! Матрена встала перед печкой, раскинула руки и заголосила пуще прежнего.
      Зашевелились на печи, сбились в кучу, как ягнята, ребятишки и с отчаянными воплями отодвинулись в дальний угол. И только один Петька не тронулся с места; побледнев, как полотно, покусывая губы, он все так же сидел, свесив ноги и скрестив на груди руки.
      - Ну, чего сидишь, как истукан? - крикнул на него Зенин. - Подавай сюда ребят!
      - Не трогайте их! Не трогайте! - пронзительно закричала Матрена и стала биться головой о печку. - Ироды проклятые! Креста на вас нету... Душегубцы окаянные!..
      В избу вошли Сима и Максим Селькин.
      - А ну, взять ее! - приказал Зенин.
      И четыре мужика, ухватив Матрену за руки и за ноги, поволокли на улицу. Но на крыльце идущий впереди Максим Селькин оступился, нырнул вниз по ступенькам и выпустил правую руку Матрены. В тот же миг Матрена мощной затрещиной отбросила прочь Левку и, обхватив руками за шеи Зенина и рабочего в сборчатке, съехала вниз по ступенькам, подмяв их всей тяжестью своего шестипудового тела. Разбросав их по снегу, отбиваясь, как медведица от наседавших собак, она поднялась на крыльцо и у самого порога упала, сбитая подножкой. Ее снова тащили волоком до самых саней...
      - Детей ведите сюда! - хрипел Зенин, заламывая ей руки. - Куда? остановил он Симу. - Держите ее... За детьми пусть идут Бородина и Федулеев.
      Когда те пошли в избу, Петька уже стоял возле дверей, готовый к выходу; в руках, в охапке держал узелки, собранные матерью в дорогу.
      - А это зачем? - ткнул в них пальцем Левка. - С собой ничего брать не разрешается.
      - Еда здесь у нас, - сухо сглотнув, сказал Петька.
      - И еду нельзя.
      - Да ты что, ай очумел? - набросилась на него Санька Рыжая. - Им же до Пугасова ехать... Чай, не в гости на пироги едут! Забирай, забирай! И все выноси в, сани. Там тебя мать ждет, - выпроваживала она старшего с узелками.
      Потом взялась за малышей, все еще кричавших на печи:
      - А кто вас обидел? Кошка? Ох, какая нехорошая кошка!.. А вот мы ей сделаем ата-та!.. Слезайте, слезайте смелее... Там вас мамка ждет. Поедете в новый дом. Здесь же вон - холодно. Окна разбиты. Здесь нельзя оставаться... Идите, идите! Вас мамка зовет.
      Так и вывела всех, подбадривая, подталкивая, уговаривая:
      - Кататься поедем... Лошадка запряжена, хорошо-то как! И дом у вас будет новый. И никто вас там не тронет...
      Когда детей усадили в сани, Матрена затихла, смирилась со своей судьбой, только трудно и шумно всхлипывала и вздыхала.
      - Везите их до райисполкома, - приказал Зенин Симе. - Там в штабе скажут, куда ехать дальше...
      - Куда ж вы хозяина дели? Ай в конюшне заперли? - спросила под конец Матрена.
      - Не ваше дело, - ответил Зенин.
      И, уже входя в избу, наказал Саньке:
      - Сходи-ка, посмотри... Не удрал он?
      И в доме, дуя на руки, с видимым облегчением сказал Федулееву:
      - Вот теперь можно и опись составлять, - прошелся по избе, по горнице, глянул на висячее зеркало в деревянной резной раме, подмигнул себе и, удовлетворенный собственным отражением, изрек: - Лиха беда начало. Много добра колхозу отпишем. Все, что здесь есть, это теперь наше.
      - Да здесь, кроме зеркала да деревянной кровати, и нет ни хрена, сказал рабочий.
      - А скотина, молотилка, кладовая?
      - С чего начинать? - спросил Левка.
      - Начинай с самого начала, с дома. Так и пиши: пункт первый - дом пятистенный, красного лесу, на каменном фундаменте...
      Его прервала Санька Рыжая, влетев на порог, часто дыша, как от дальней пробежки, она сказала с ужасом на лице:
      - Ме-ортвай он! Мертва-ай! И глаза застекленели, и руки холодные... Батюшки мои! Что ж мы наделали?
      - Ничего особенного. Одним классовым врагом стало меньше, - спокойно возразил Зенин. - Ступай в райштаб, доложи Ашихмину... Пусть пришлет фельдшера, чтобы акт составить.
      - А ты куда? - крикнул на вставшего из-за стола Левку. - Ты сиди, сиди... Опись надо составлять. У нас с вами дела неотложные. Нас никто от них не освобождал.
      Поскольку число кулаков в Тиханове перевалило за плановую цифру, утром сколотили еще одну группу по раскулачиванию, четвертую: из группы Чубукова взяли Кречева, из тяпинской - Ванятку Бородина да подключили к ним Василия Чухонина, Семена Жернакова и Тараканиху.
      Последней троице поначалу было обещано чужое село, поэтому они упирались:
      - Не пойдем трясти своих... Тады нам в глаза наплюют.
      - Кто? Классовые враги? - спросил Возвышаев.
      - Дык для тебя они классовые, а для нас хоть и поганые, а все ж свои, ответила Тараканиха. - И в поле вместе, и в лугах, и на посиделках, и на сходах, а теперь трясти?
      - Вы что, не понимаете, какой исторический рубеж подошел? Мы входим в новую эру... Великий перелом начинается! А посему всех эксплуататоров к ногтю. Всех! И своих, и чужих... Они все одинаковые - с черным нутром.
      - Насчет черного нутра и великого перелома мы не против, - сказал Биняк. - Только давайте мы пойдем трясти чужих чернонутренних. А наших пущай кто-нибудь из вас идет.
      Сошлись на том, что эта группа пойдет кулачить на Выселки братьев Амвросимовых и Черного Барина. А уж по дороге им навязали фотографа Кирюхина. Жил он в Нахаловке, возле Андрея Ивановича Бородина. С него и начали...
      Но случилось так, что милиционер Кулек, сопровождавший эту группу на подводе, уехал раньше в Выселки. За ним послали верхового с приказом ехать в Нахаловку и ждать всю группу возле дома Кирюхина. Кулек вернулся в Нахаловку и остановился напротив Андрея Ивановича Бородина, поджидая все свое начальство посреди дороги. Уже развиднелось - и подводу, и человека в санях хорошо было видно из окон. Люди припадали лбами к оконным рамам, находя проталинку в оконном стекле.
      Надежда первой увидела эту страшную подводу с милиционером напротив своего дома и обомлела:
      - Андрей, да ведь это они к нам! Батюшки мои, куда деваться? всплеснув руками, ринулась от окна Надежда и бестолково засуетилась по избе, сняла с ребра печного ключ от кладовой, сперва спрятала его в нижнем кармане кофты, потом отнесла в горницу, сунула под перину.
      Андрей Иванович, еще толком не успевший прийти в себя после ночевки в пожарной, испуганно метнулся к окну и, побледнев до синевы на скулах, глазел сквозь оконную проталину на подводу с милиционером, как кролик из клетки на подоспевшего барбоса, - бежать бы, да некуда. Услыхав, как хлопнула дверью вышедшая из горницы Надежда, спросил:
      - Может, они за сундуком Семена Дубка?
      - Дак он же пустой!
      - Как пустой? - оглянулся Андрей Иванович.
      - Забрали добро... Ночью ноне приходили Лукерья Тычка и Леня Горелый. На двух салазках увезли.
      - А Семен что? - спросил Андрей Иванович, повышая голос.
      - Что Семен? Поди Лукерья-то женой ему доводится, - ответила Надежда. Как-нибудь дома промеж себя разберутся.
      - Промеж себя! А про нас позабыла? Ежели Семен покажет, что сундук к нам отвез? Энтот все может. Как быть тогда? Ведь не пустым же, скажут, привез он сундук в кладовую? Церковную утварь ищут. Понимаешь ты, голова два уха?
      - Да плевала я на вашу утварь! У меня и без нее голова кругом пошла. Или ты позабыл, где ночевал-то?
      - Сказала бы им, чтоб и сундук забирали. Зачем они его оставили?
      - Дался тебе этот пустой сундук! Ты об своем добре-то подумай, пустая голова. Вот они нагрянут сейчас - и все пропадет. Ведь ничего убрать не успели!
      Андрей Иванович глянул с опаской в окно и выругался:
      - Ах, мать перемать! Это Возвышаев прислал в отместку мне за Ивана-пророка, - высказал он новую догадку.
      - Какого еще Ивана-пророка?
      - Да Куриного Апостола... Возвышаев говорит: ноне всех заберем, которые элементы чуждые. Ну, я и скажи ему энти слова Ивана-пророка: сперва вы заберете, а потом и вас заберут. Он и взбеленился.
      - Язык тебе мало отрезать. Вечно ты суешься с ним куда не надо. Что теперь делать?
      Кулек меж тем вылез из саней и стал оправлять сбрую на лошади, поглядывая в сторону сельсовета, откуда должна была подойти вся боевая группа.
      - Ей-богу, к нам! - упавшим голосом сказал Андрей Иванович. - Вон, поглядывает - остальных поджидает.
      - Что ж теперь, выселят нас? - Надежда, опираясь руками о подоконник, глядела на эту подводу, на милиционера с испугом и азартным вниманием, как ребенок на огонь.
      - Насчет выселения вроде бы постановления не было, - отозвался Андрей Иванович, тоже глядевший с напряжением на Кулька. - Но скотину могут описать. Потом отберут.
      - Тогда эта... Чего ж ты стоишь? Ступай на двор! Может, чего-нибудь успеешь убрать.
      - И в самом деле. Чего я как ополоумел? - отрываясь от окна, сказал Андрей Иванович.
      Схватив с вешалки полушубок, кинув на голову шапку, одеваясь на ходу, сказал от порога:
      - В случае чего, ежели нагрянут... Ты задержи их в избе. Я скоро обернусь.
      Вышел на заднее крыльцо. Не успел опуститься по ступенькам, как сбежались куры и гуси с кагаканьем, с хлопаньем крыльев, с шипением и кудахтаньем, лезли друг на друга, клевали, щипали, преграждая дорогу и себе, и хозяину. Гусей в зиму пускали две партии - три пестрых гусыни с приземистым короткошеим задиристым гусаком тульской породы и четверку белых шишконосых голландских гусей с длинными шеями и тяжелыми, почти по земле таскавшимися подгузками. Да два десятка кур с петухом. Прожорливая горластая орава! Обычно, выходя на двор, Андрей Иванович всегда выносил для них в кармане какие-нибудь обсевки или ухобот - вот и привыкли встречать его толкотней да гомоном.
      - Ну-ну, пошли прочь! Не до вас... - расталкивал он эту подвижную горластую толчею.
      Возле дровосека взял топор, прошел в сарай. С пронзительным скрежетом раскрылись ворота. Андрей Иванович невольно вздрогнул и оглянулся назад, потом выругался про себя... Своих ворот испугался!
      В утренней сутеми по плетневым закуткам и бревенчатым хлевам стояла и кормилась вся его скотина. Обе лошади ели месиво в желобе и, помахивая хвостами, поочередно оглянулись на хозяина. С досадой подумалось: "Прохлопал ушами, растяпа... О двух лошадях остался. Каждому громиле на зависть. Да и какую продавать? Рыжую? В работу - жаль... На выезды ежели? Да кто теперь возьмет? И Белобокую не продашь. Сколько еще протянет рыжая Веселка? Три-четыре года?"
      Заметив в руке топор, пошел к яслям, где стояли овцы и корова с телком. Кого забить? Овцы сукочие, бокастые... Каждая по двойне принесет. Телка ежели?
      Увидев хозяина, тот мотнул головой и побежал ему навстречу. Совсем недавно, в рождественские морозы, брали его в избу, поили из ведра... Вместо сиськи палец совали ему и так, с пальцем, толкали мордашку в ведро с пойлом... Трехнедельный младенец. Чего тут резать?
      - Ме-е-е! - мокрогубый полез целоваться.
      - Эх ты, жисть окаянная! - скрипнув зубами, Андрей Иванович глянул на топор, оттолкнул телка и вышел на подворье.
      Хваткий приземистый гусачок-тулячок тут как тут - первый встретил хозяина и с назойливым лопотаньем полез ему в ноги.
      - Да пошел ты! - оттолкнул его Андрей Иванович.
      Потом неожиданно поймал за шею, поднес его к дровосеку и с хаканьем отсек голову. Затем порубил головы трем пестрым гусыням, отнес их в хлев и привалил в самом углу свежим плитняком навоза.
      - Андрей! - встретила его на подворье радостным окриком Надежда. Оказывается, это не к нам... Соседей кулачат, Кирюхиных!
      Андрей Иванович приостановился, словно лужа перед ним была, и с удивлением глядел на жену.
      - Господи! Чего у них брать-то? - и вдруг рассмеялся, сгибаясь в поясе.
      - Ты что это, ополоумел? Чужой беде радуешься?
      - Да не в том дело... Над собой я... Ты знаешь, что я сделал?
      - Что ты сделал? - холодея, спросила Надежда.
      - Партию гусей зарезал и в навоз закопал.
      - Каких гусей?
      - Тульских.
      - Ах ты, балбес!.. Лучше бы голландских. Тульские гусыни и неслись хорошо, и всех гусенят выводили...
      - Ладно, в другой раз голландских порешим...
      - В другой раз нам самим головы отсекут и в навоз кинут.
      - Не каркай с утра пораньше...
      Так, перекоряясь, вышли на улицу. Возле кирюхинского палисадника стояла давешняя подвода, но Кулька в ней не было. И хозяева, и приезжие толпились в воротах, никак не могли договориться.
      - Вот постановление на конфискацию вашего имущества. Понятно? - Кречев совал бумагу хозяевам.
      Но те не брали ее. Антонина Васильевна, женщина властная, толстая, загородила собой, как телега, весь проход, важно качала головой и твердила заведенным голосом:
      - Нас дело не касается, поскольку мы кустари-одиночки. У нас паспорт, заверенный властями и под круглой печатью.
      - Правду мать говорит, правду, - согласно кивал фотограф Яков Парфеныч, сутулый мужик с желтым и сухим лицом.
      - Дак пойдемте в избу, там и разберемся! - настаивал Кречев. - Не то еще простудитесь. Вон как легко одеты!
      На Антонине Васильевне была шубная безрукавка и черные стеганые чувяки, а Яков Парфеныч стоял в обрезных чунях на босу ногу и в черном легком пиджачке, обтянувшем его острые выпиравшие лопатки.
      Меж тем на улицу вышли соседи: Маркел с Фросей, через дорогу топал в лаптях Ванька Вожак, жуя и застегиваясь на ходу.
      - Ладно, взайдем! - согласилась наконец Антонина Васильевна. - Но пусть пройдет с вами вместе и народ.
      - Какой народ? - спросил Кречев.
      - Который здесь собрался... Чтоб обману от вас не было.
      - Ну что ж, пусть идут, - нехотя согласился тот.
      Андрей Иванович, переглянувшись с Кречевым и Жернаковым, отвалил домой, а Надежда, напротив, охотно пошла к соседям. За ней потопали Маркел с Фросей и Вожак.
      В небольшой, но опрятной, надвое перегороженной избенке фотографа стало тесно от людей и остудно.
      - Я вам официально заявляю, - перешел на строгий тон Кречев, - ежели ф вы будете оказывать сопротивление насчет конфискации имущества, мы вас арестуем и отправим в милицию.
      - А какое такое имущество вы станете отбирать у нас? - спросила с вызовом Антонина Васильевна.
      - Всякие драгоценные вещи, золотые то есть, а также фотографические аппараты. Имеются ли у вас драгоценные вещи?
      Никаких драгоценных вещей у Антонины Васильевны отродясь не бывало, но признаться в этом перед властями и перед соседями ей казалось стыдно могли бы подумать, что весь заработок фотографа она просто проедала и проматывала на курортах. Ни скотины, ни двора, избенка на восемь аршин и четыре окна, правда, были хорошие теплые сени да еще остекленный сверху и с боков просторный коридор, в котором работал Яков Парфеныч. Куда деньги девала, спросят. Ведь к Якову Парфенычу каждый базарный день шли посетители, что в твой трактир. И Антонина Васильевна, важно поджимая сочные вишневые губы, сказала:
      - Золотишко у меня, конечно, есть, да не про вашу честь. Ищите!..
      - Имейте в виду, ежели обнаружится тайное укрытие, вина ваша усугубляется, - предупредил Кречев.
      - Ищите, ищите! - уже войдя в азарт, с пылающим румянцем во все щеки, королевским жестом растворяя руки, говорила Антонина Васильевна.
      - Тут ни токмо что искать, повернуться негде, - хмыкнул Биняк.
      - Поглядите в комоде, в сундуке... На чердак слазайте, - приказал Биняку и Тараканихе Кречев, потом Ванятке: - А ты сходи в баню... в каменке посмотри как следует. А ты в подпол слазай! - это Жернакову приказал.
      - А мне что делать? - спросил Кулек.
      - Ты его в сортир пошли, - сказал Маркел Кречеву. - Пущай понюхает, как у них золото пахнет.
      - Молчать! Вас пустили сюда хулиганить?
      - Кто фулиганит, а кто и смотрит.
      - Это кто ж по-твоему хулиганит? Мы, что ли?
      - Я ничего такого не говорил.
      - Вот и заткнись!.. - и потом хозяину: - Яков Парфеныч, где у вас фотографические аппараты?
      - В павильоне.
      - Проводите нас туда! - Кречев махнул рукой Кульку и они вдвоем пошли за хозяином.
      Один аппарат стоял на треноге посреди коридора, второй лежал в черном футляре возле стенки.
      - Так... Значит, оба аппарата и треногу мы у вас забираем.
      Худое длинноносое лицо Якова Парфеныча еще более вытянулось:
      - Как - забираете? А чем же я буду работать?
      - Обращайтесь в райисполком. Там скажут. - Кречев вынул из планшетки заготовленный акт конфискации фотоаппаратов, положил оба экземпляра на столик. - Вот, распишитесь... Значит, претензий насчет грубости у вас нет?
      - Какие могут быть претензии? - растерянно пролепетал фотограф. - Я только насчет аппаратов.
      - Вот и чудненько! Возьмите один акт себе... Так... И еще вот что учтите... В течение двадцати четырех часов вы должны очистить помещение.
      - Какое помещение?
      - Вот это самое. Ваш бывший дом. Поскольку выселять в отдаленные места вас не станут, значит, вы имеете право забрать все, что хотите. Считайте, что вам повезло.
      - А куда ж нам итить?
      - Куда хотите. Проситесь на квартиру. А ваш дом пойдет под заселение. И, обернувшись, крикнул Кульку: - Бери аппараты!
      Кулек подошел к треноге, ухватил ее, как связку жердей, и взвалил на плечо, аппаратом за спину.
      - Да кто ж так с аппаратом обращается? - всплеснул руками Яков Парфеныч. - Это ж оптика! Вы имеете дорогую вещь... Дайте сюда!
      Он снял у Кулька с плеча треногу, ловко отвинтил аппарат, уложил его в ящик и спросил с готовностью:
      - Куда нести?
      - В сани! - приказал Кречев.
      Яков Парфеныч сам отнес оба аппарата в сани, переложил их сеном, чтоб не бились друг о друга, и все приговаривал:
      - Оптика - вещь хрупкая. Она требует к себе мягкого обращения.
      - Вот чудак-человек! - усмехнулся Кулек. - Тебе-то от того какая выгода? У тебя же их отобрали! Насовсем отобрали, понимаешь?
      - Отчего ж не понимать, - отвечал Яков Парфеныч и жалко улыбался. Авось еще возвернут.
      - Ага, возвернут, после дождичка в четверг...
      - Ты вот что, отвезешь в райштаб аппараты и валяй прямо на Выселки, к дому Матвея Амвросимова, - сказал Кречев. - Здесь больше делать нечего.
      - А вдруг золотишко отыщется? - осклабился Кулек.
      - В кармане унесем. Езжай!
      В сенях Кречева встретили гомоном и смехом столпившиеся бабы и мужики.
      - Вы чего тут, или нашли что?
      - Тонино золото. Вот оно, смотри, - сказал Биняк, указывая на две кучи странных предметов.
      Приглядевшись, Кречев увидел целый ворох опаленных овечьих ног и еще кучу драных шерстяных чулок и носков.
      - Это что такое? Откуда?
      - С чердака скинули, - сказал Биняк. - Это ж надо! Шестьдесят четыре ноги. Шашнадцать баранов с осени съели.
      - Батюшки мои! Они их, чай, живьем глотали...
      - Яков Парфеныч, а вы их, случаем, не на мыло перегоняли, баранов-ти?
      - Дак ведь гостей много бывало... Каждый базарный день все гости, смущенно оправдывался Яков Парфенович.
      - А чулки драные тоже гости вам набросали?
      - А може, черти в них бегают по чердаку-то?
      - Эдак на чертей да на баранов век не наработаешься...
      - Им теперь не страшно и на поселении жить - одними бараньими ногами прокормятся...
      Из дверей выглянула пылающая Антонина Васильевна и гневно крикнула:
      - Какое ваше дело до моей жизни? Вы зачем сюда пришли? Чертей да баранов переписывать? Или издевательствами заниматься?
      - Ой, гли-ка, напужала!
      - Ты не кричи, Фефела! Тебе дело говорят...
      - Граждане и товарищи! - повысил голос Кречев. - Немедленно прекратите выпады насчет оскорблений! Нам такого права никто не давал. Боевая группа задание свое выполнила... Все! Прошу очистить помещение. А вас, товарищи Кирюхины, еще раз предупреждаю - в течение двадцати четырех часов вы здесь полные хозяева. Задержитесь дольше означенного срока - пеняйте на себя.
      Из братьев Амвросимовых первым решили брать старшего, Матвея, жившего в двухэтажном кирпичном доме. Встретили их чинно, вежливо за стол посадили; только угощать не стали. Хозяин дома, Матвей Платонович, словно ходячий шкап, громоздкий, неповоротливый мужик с бритым кирпичного цвета лицом, прошел в передний угол, сел под образами и, сложив на коленях заскорузлые руки, спросил:
      - Постановление насчет конфискации имущества имеется?
      - Вот... Пожалуйста. - Кречев достал из планшетки постановление актива сельсовета и подал хозяину.
      Матвей Платонович достал с божницы картонный футлярчик, вынул очки в тонкой стальной оправе, неторопливо приладил их на крючковатый нос, стал читать.
      Хозяйка, бледная, с испугом на лице, стояла возле деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, и глядела в каменно-неподвижное лицо хозяина, готовая мигом сорваться с места, чтоб исполнить любой приказ его. На ней была простенькая ситцевая кофточка, в горошинку фартук и полосатая понева свойского тканья. На ногах полусапожки с высокими боковыми резинками. Сверху в пролет лестницы с таким же испугом и выжиданием глядела на родителей дочь-невеста, желтокосая, в цветастом сарафане. И вся эта семейная троица была спаяна не только страхом выжидания, но и твердой, отчаянной решимостью - встретить стойко, с достойным спокойствием свою нелегкую судьбу.
      - Так, так... Значит, дом и все имущество - и движимое, и недвижимое.
      - Так точно... Раскастрация всего имущества, - подтвердил Ванятка Бородин. - Чтобы, значит, раз и навсегда искоренить всякую заразу частной собственности.
      - А на каком таком основании у меня решили сделать эту самую раскастрацию, а вот у него, у Ванятки, ничего не трогать? - спросил хозяин Кречева.
      - А чего у него брать-то? Охапку шоболов? - хмыкнул Кречев.
      - Дак что ж выходит, вы его шоболами брезгуете? Раз всех решили объединять в колхоз, тогда и всякое имущество валите в одну кучу.