В один момент, не чуя ни усталости, ни одышки, выбежал он на гору и увидел, как заяц, словно упругий мячик отскакивая от снежных валов, посверкивая ослепительно белым межножьем, летел по полю, вниз по угору, обходя правым охватом Пантюхино, удаляясь туда к темным ольховым зарослям и рыжим разливам камыша на Святом болоте. А за ним, саженях в ста, поспевая укачливым наметом, терзая и взбадривая душу Селютана отчаянно-звонким, высоким и частым гортанным лаем, уходил, как птица по ветру, его неутомимый Играй.
      - О-ле-ле-ле! - загорланил Селютан им вдогонку и сам побежал с юношеской прытью.
      "Значит, в ольхи упрет... Туда навострился. Куда ж ему податься?.. думал на бегу Селютан. - Но шалишь, брат. Дудки! Там тебе не спрятаться. Играй выжмет тебя, ущучит..." И, соображая на бегу, что податься из ольхов зайцу некуда, кроме как в камыши, Селютан стал забирать влево, чтоб вперехват от ольхового леса выбрать себе позицию поудобнее и незаметнее на подходе к Святому болоту.
      Хорошо держал гон его Играй, шел плотно за зайцем, и высокий, рыдающий от чудного азарта эдакий переливчатый лай, как серебряный бубенец, катился по широкому полю, удаляясь к ольховому лесу. Вскоре и заяц, и собака скрылись, пропали в темном частоколе далекого и слитного леса.
      Селютан обогнул конец Пантюхина и по низу дошел до камышей, выбрал поудобнее бережок и залег в снегу, прикрывшись рыжей щетиной осоки. Отсюда хорошо было слышно, как звенел, то взметывая в радостных всплесках, то угасая, чистый голос Играя, работавшего в далеком лесу. Федорок ждал и надеялся, что от него не спрячется зайчишка, не уйдет, что он пригонит...
      И дождался...
      Пропетляв по голому ольховому лесу часа полтора и отчаявшись найти в нем надежную крепь, заяц выбежал на луговой простор, порыскал возле редких стогов и, заметив выскочившую из леса собаку, направился к болотным камышам. Шел ходко, выбрасывая округлую лобастую голову и заваливая к спине чернеющие на кончиках уши.
      Селютан лежал за высокими кочками выдвинутого вперед камышового клина и уложил его с первого выстрела.
      Уж такой общительной души был Федор Селютан, что и малой добычей любил поделиться с добрым человеком. Куда идти? Назад в Тиханово - далеко. А Тимофеевка рядом, сразу за Святым болотом. Пошел туда, в гости к Костылину.
      Ивана Никитича не застал дома. Фрося, как баба-яга, от печи руками замахала:
      - Нету его, нету! И ждать нечего. Ему не до питья.
      С трудом расспросил ее Федор, разузнал, что каких-то вредителей у них открыли и всех погнали на собрание или на митинг, чтобы голосовать против этих вредителей. Чтоб никакой пощады. Иван не хотел идти - силой утащили.
      Ладно, хрен с вами. Пошел домой. Зашел в эту школу, где митинг проходил. На крыльце народ. Федорок поднялся на крыльцо. Двери раскрыты. Народ и в коридоре, и в классе. Но не густо, а так, вроде бы вразброд. Встал у порога, прислушался. Над столом, накрытым красным лоскутом, стоял председатель Совета. Знакомая личность. Молодой, с неокрепшим голосом, как у осеннего цыпленка-петушка, и кадык, как цыплячье гузно, выпирает. А кричит заполошно и кулаком размахивает:
      - Никакой пощады вредителям и хулиганам, поднявшим руку на авторитет вождя мирового пролетариата! Осудим их всенародно, как осудили в свое время известных врагов по Шахтинскому делу... Пусть все наши супротивники, как внутри, так и за границей, содрогнутся от единства нашего гнева...
      Федорок не сразу понял, что этот мальчик призывает всех поставить свои подписи под требованием высшей меры социальной защиты - расстрела то есть; призывал расстрелять тех самых, прикнопивших портрет Сталина. Расстрелять зятя его... В одну секунду он вспомнил и то, как его понуждали в Совете, и как, молитвенно складывая пальцы, тянулась к нему Авдотья, как с мольбой и отчаянием глядела дочь на него... Кровь ему ударила в голову, зашумело, зажухало в ушах, в глазах вроде потемнело. Он видел только - над стриженой головой председателя на стене маячил в застекленной раме портрет Сталина; тот с насмешкой глядел куда-то в сторону, а сам вроде бы прислушивался, вроде бы сказать хотел - погоди, ужо я до всех до вас доберуся...
      Федорок снял ружье, взвел оба курка, поймал на мушку висячую лампу-молнию, жарко пылавшую над головой председателя, а в створе ее портрет и выстрелил дублетом поверх голов. Раздался оглушительный грохот и звон разбитого стекла. И все погрузились в дымный мрак, запахло порохом и керосином. Наступила мертвая тишина, будто все онемели. Потом раздался высокий надрывный крик Родиона:
      - Хули-иган! Заберите его! Заберите!
      Но никто и не думал забирать Селютана. Все оставались на местах, как оглушенные, словно кто-то заворожил всех или отнял у них способность говорить и двигаться. Медленно растаял дым, разнося пороховую вонь по классу, сделалось повиднее - медленно вышел Селютан; а люди все сидели на местах, смотрели на пустую раму с изодранной в клочья бумагой, на разбитую, изрешеченную дробью лампу и молчали, будто парализованные не то удивлением, не то ужасом.
      Дойти до Тиханова ему не дали. Встретили его на Пантюхинском бугре. В санях ехали. Двое в черных шинелях с наганами на боку, третий в полушубке и тоже с наганом на желтом ремне. Этот, что в полушубке, был вроде бы и знаком Селютану, где-то выступал у них, из ораторов, - черноволосый, с жаркими глазами в черных провалах подглазий, нос большой, а сам щупленький - соплей перешибить.
      - Тпру! Эй, охотник, покажи дорогу на Агишево! Ты вроде бы Федор Васильевич Сизов.
      - Ен самый.
      Слезли, обступили его.
      - А ты зайца убил. Молодец! Ну-к, что у тебя за ружье?
      Один, что был в полушубке, потянул с него двустволку, ухватил за цевье.
      - Но, но! Не цапай, а то руку потеряешь, - Федорок отшвырнул его, как щенка.
      Тот полетел шага на три, растянулся на снегу и руки вразлет.
      - Ах ты, мерзавец! Разбойник! Мало того, что в клубе стреляешь. Да еще драться. Взять его!
      Оба в шинелях бросились на Селютана, как по команде, схватили за руки. Федорок засопел, пригнулся, подставляя им спину, и окорячился, чтоб наземь не повалили. Они заводили, заламывали руки за спину, да силенок не хватало.
      - Врешь, не возьмешь! - сипел от натуги Федорок, пытаясь стряхнуть с себя супротивников.
      Вдруг один из них как заорет:
      - Ай-я-яй! Собаку стащите, собаку... У, сволочь!
      Играй вцепился ему сзади в ляжку и, рыча и мотая головой, старался вырвать клок штанины вместе с мясом.
      - Ай-я-яй! - орал тот полоумно, растопырив руки. - Стреляй его, стреляй же!
      Большеносый в полушубке успел выхватить наган и выстрелил в собаку. Играй взвизгнул, отскочил в сторону и завертелся на месте, пряча под себя голову, из которой хлестала кровь.
      - Что ж ты делаешь, гад! Играй, собачка моя... - Федорок потянулся руками к собаке, опускаясь на колени. В этот момент кто-то сзади сильно стукнул его по голове чем-то твердым; в глазах вспыхнули, растекаясь, разноцветные круги, и он, теряя сознание, уткнулся в снег рядом с убитой собакой.
      Брали его Ашихмин и два стрелка из железнодорожной охраны, дежурившие при местном отделении милиции.
      11
      Под вечер к Бородиным потянулись родственники; первыми зашли братья Максим с Николаем, потом пришел зять Семен Жернаков, высокий, узкоплечий мужик с луженым горлом.
      - Сестрица! - крикнул от порога, обметая валенки. - Дык что, авсенькать или так подашь?
      Не заметили, как и святки пролетели: на улице в этом году не было ни ряженых, ни гармоник, ни гулянок... Словно вымерло село.
      Надежда, обернувшись от стола, сказала:
      - Ноне не ждут, когда подадут. Теперь сами забирают.
      - Лишь мы-ы-ы одни имеем пра-аво-о, но па-ра-зи-ты ни-ког-да! - пропел Семен нутряным басом. - Вот тебе и авсенька! - И стал снимать полушубок.
      Братья Бородины сидели на скамье вдоль стенки, курили. Андрей Иванович отрешенно пощипывал ус, глядел себе на валенки и на дурашливое песнопение Семена не обращал никакого внимания. Его опять вызывали в Совет, требовали включиться в бригаду по раскулачиванию, он отказался. Какой-то приезжий из окружного штаба по сплошной коллективизации смерил его крутым взглядом жарких нездешних глаз и сказал: "Даем срок до вечера. Не согласишься посадим". А вечером должен приехать Михаил. Ждали с часу на час. Зиновий с Федькой уехали за ним в Пугасово. Братья, еще не дожидаясь приезда Михаила, разделили по себе его детей - Андрей Иванович взял пятилетнюю Верочку, Николаю оставили младшую, Шуру, а старшую приняла теща Михаила, разумеется, детей взяли на время, до новой женитьбы Михаила. А вместо уплаты за прокорм к Андрею Ивановичу и к Николаю переходили поземельные наделы на девочек. Ждали Михаила, а разговор все клонился в сторону колхозов да скорого раскулачивания.
      - Якуша Ротастенький вместе с сороками укатили на ночь глядя в Лысуху, - сказал Семен. - Говорят, громить начнут с лесной, с глухой стороны.
      - Оно, конечно, безопаснее ежели ф с лесной, - согласился Максим Иванович. - Кто орать начнет - легче рот заткнуть. Там никто не услышит.
      - Они и здесь не постесняются, - сказал свое Андрей Иванович. - Вон Федорка посреди бела дня взяли - и ни слуху ни духу. Все шито-крыто.
      - Дык, Селютана за фулюганство взяли, - воспрянул Николай. - Он энтому Ашихмину как засветил промеж глаз, у того, говорят, аж кобура на задницу съехала.
      - Селютан пошел по политической линии, как вредитель, - возразил Семен. - На него дело открыли.
      - Какое дело? Он по чистой пошел! - раскалялся Николай. - Во-первых, применение оружия в общественном месте, то есть хулиганство; во-вторых, рукоприкладство.
      - А я те говорю - на него дело составлено было, - брал на горло Семен. - Поскольку в связи с зятем как с вредителем. Понятно?
      - Вы чего разорались, как на сходе? - цыкнула на них Надежда. - Дети спать легли, а вы сцепились, что кобели из-за кости.
      - Политика - штука горячая, - усмехнулся Максим Иванович. - Она сразу в азарт гонит. Намедни мы собрались всем колхозом, мужики то есть, в поповом доме. Сидим, вырабатываем линию - куда лошадей ставить, куда сено свозить. Вот тебе сцепились Маркел с Ротастеньким. Маркел говорит - всех лошадей свести во двор Клюева. Там сена хватит. А Якуша ему - сено Клюева сперва разделим по колхозникам, а потом внесем паи поровну и без обиды. Один орет - ты, мол, чужое прикарманить хочешь? А второй его за грудки хватает - ты свое не хочешь отдавать, так твою разэдак. Еле растащили их.
      - Да, политика у вас, как у того Ивана, - где что плохо лежит, у него брюхо болит, - усмехнулся Андрей Иванович. - Как бы за счет чужого поживиться, а свое прикарманить - вот ваша политика.
      - Ты, Андрей, против нас не греши. Мы не токмо что лошадей, коров, телят и даже курей - все решили свести до кучи. В общие дворы то есть, сказал Максим Иванович.
      - А баб, к примеру, не сгоните в общую избу? - спросил Семен и загоготал. - Я, пожалуй, Параньку свою свел бы туда. Глядишь, впотьмах и мне досталась бы какая помоложе.
      - Тьфу! У самого рожа-то вон, как варежка изношенная, а туда же, за молоденькой. У-у, бесстыжие твои глаза! - сказала Надежда.
      - Дак, сестрица, дело-то не в роже... Ты не гляди, что у меня нос набок свалился. Главное, чтоб корень стоял на месте.
      - Бери быка за корень! - подхватил Николай, и они с Семеном, довольные собой, шумно засмеялись.
      - Тьфу, срамники окаянные! - Надежда в сердцах встала и вышла в горницу.
      Андрей Иванович хмуро покосился на Семена и спросил:
      - Говорят, ты записался в бригаду по раскулачиванию. Это правда?
      - Небось припрут к стенке - запишешься. Все-таки у нас лавка была. Супротив пойдешь - самого раскулачат.
      - И кого ж ты пойдешь кулачить? Прокопа Алдонина? - раздувая ноздри, спросил Андрей Иванович.
      - Дак не своих... - осклабился Семен. - Нас поведут в Еремеевку. Кто меня там знает?
      - Значит, чужих трясти будешь. Китайцев, да?
      - Кого прикажут, того и будем трясти, - озлобился Семен. - Чего ты прилепился ко мне?
      - Подлец ты, Семен.
      - Я подлец? - встал Семен, озираясь по сторонам и краснея до корней волос.
      - Да, ты подлец. - Андрей Иванович тоже встал, глаза его округлились, нехорошо заблестели, и под скулами заходили бугристые желваки.
      - Андрей, Андрей, садись давай! Чего ты взбеленился? - схватил его Максим Иванович за руки.
      Тот вырвал руки и, опираясь кулаками на стол, подался всем телом к Семену:
      - Уходи! Уходи сейчас же из моего дома... - И вдруг сорвался на крик: Уходи, тудыт твою растуды!.. Или я тебя изобью, как собаку...
      Семен отскочил от стола, как ошпаренный, с грохотом отлетела, падая, табуретка, и тотчас же в дверях из горницы выросла Надежда:
      - Что это еще за погремушки?
      Но на нее никто не глянул. Андрей Иванович сел за стол и устало прикрыл лицо руками, а Семен, бледный как полотно, долго не мог попасть трясущимися руками в рукава полушубка. Так и вышел, не успев как следует одеться.
      - Вы чего тут не поделили? - опять спросила Надежда.
      - Семен авсенькать приглашал, по дворам итить, а вон Андрей прочел ему одну авсеньку - тому не понравилось, - сказал Максим Иванович, ухмыляясь.
      В сенях грохнули щеколдой и затопали по полу, заскрипели снегом.
      - Что это еще за табун? - подалась к двери Надежда.
      Но не успела она и до порога дойти, как дверь распахнулась и в избу ввалилась целая процессия; впереди шла Тараканиха в толстой клетчатой шали, в черной сборчатой шубе до пят, за ней в шапке с распущенными ушами Левка Головастый, потом еще Кулек в шинели и в буденовке со шлыком, и наконец пожаловал сам представитель окружного штаба по сплошной коллективизации Ашихмин - в кожаной кубанке, в белом полушубке и в белых с желтой ременной оторочкой бурках.
      - Служить будете, или вам так подать? - недружелюбно встретила их Надежда.
      - А мы не милостыню просить, - пропищал Левка Головастый, - мы по законному решению.
      Ашихмин по-хозяйски прошел к столу, слегка отстранив Надежду рукой, как телушку, стоящую посреди дороги, и, поигрывая снятой кубанкой, не здороваясь, стал пристально глядеть на Андрея Ивановича.
      - По какому случаю пожаловали? - спросил Бородин, исподлобья глядя на Ашихмина.
      - А по тому самому... Вас предупреждали в Совете насчет уклонения от раскулачивания?
      - Я присяги на раскулачивание не принимал, - ответил Бородин, набычившись. - И нечего меня предупреждать на этот счет.
      - Извините! Вы являетесь членом сельсовета, председателем комсода. Уклонение от раскулачивания, как важнейшего мероприятия по сплошной коллективизации, рассматривается прямым саботажем. Вам это известно?
      - Нет, не известно.
      - Дак мы ж тебе сколько разов говорили, Андрей Иваныч! - ринулась в дело прямо с порога Тараканиха. - Не в свое село пошлем, а в чужое... Дак ты уперся, ровно бык. А глядя на тебя, и другие не идут - вон Вася Соса отказался, Макар Сивый, Сенька Луговой, Чухонин. Тебя, говорят, боятся.
      - Чего меня бояться? Я не разбойник на большой дороге. Чужое добро не отымаю.
      - Это что, намек? По-вашему, мы разбоем занимаемся? - повысил голос Ашихмин.
      - Я знать не знаю, чем вы занимаетесь. Я только ноне и увидел вас. Чего вы ко мне привязались?
      - Вон вы как заговорили! Мальчиком прикинулись. Ладно. Поглядим сейчас, каким вы голосом запоете. Федулеев, дай сюда решение Совета!
      Левка моментально выхватил из папки исписанный листок с печатью и, услужливо пригибаясь, сунул его в руки Ашихмину.
      - Вот решение Совета о том, чтобы изолировать вас от массы как разлагающий элемент! - Ашихмин положил на стол листок перед Бородиным. Прочтите и распишитесь.
      Андрей Иванович посмотрел на братьев, на жену, с испугом глядевших на него, помедлил, свел плечи, словно его в холодную воду толкали, и начал читать вслух:
      - "В связи с чрезвычайным положением, объявленным штабом по сплошной коллективизации, считать отказ от участия в раскулачивании члена сельсовета Бородина Андрея Ивановича как акт саботажа со всеми вытекающими отсюда последствиями. С целью изоляции от массы вышеупомянутого Бородина взять под стражу". - Бородин посмотрел с каким-то удивлением на Ашихмина и сказал: - А у вас нет такого права, чтобы сажать меня.
      - Есть. Подписывайтесь!
      - А я не стану подписывать.
      - Заберем без росписи.
      - Кудай-то вы его заберете? - спросила Надежда, подаваясь к столу. - У него пять человек детей. Давайте тогда и меня с ним забирайте. Мы чего делать без него станем?
      - А это нас не касается, - отрезал Ашихмин.
      - Как то есть не касается? - спросил Максим Иванович. - Это ж дети малые!
      - Кто вы такой, чтобы задавать мне вопросы? - строго спросил Ашихмин.
      - Мы, братья его, собрались на семейный совет... Дак что, и собираться вместе нельзя, что ли?
      - Не мешайте нам выполнять государственные обязанности вашими дурацкими вопросами!
      - Хорошие государственные обязанности - отца от детей забирать, всхлипнула Надежда.
      - Успокойся, мать, - сказал Андрей Иванович. - Наши дети по ихней теории в расчет не принимаются.
      - Нашу теорию не трогай! Она в огне классовых битв проверена, и не вам ее порочить. Собирайтесь! - рявкнул Ашихмин.
      - Значит, по теории меня берете? - Андрей Иванович смотрел на Ашихмина, насмешливо щурясь и не двигаясь с места.
      - Да! По самой передовой, единственно правильной в мире. Берем и вырываем с корнем как защитника обреченного класса эксплуататоров.
      Бородин сжал сухую с узловатыми пальцами руку в темный увесистый кулак, чуть пристукнул им по столу и сказал, раздувая ноздри:
      - Не обманешь! Эта рука сама все делала. Мы за чужой счет не жили. Одно слово - крестьяне.
      - Были крестьянами. А теперь кто будет колхозником, а кого и попросят удалиться.
      - Куда это?
      - Подальше от земли, чтобы не мешать на ней жить по-новому. Собирайтесь! Иначе силой уведем.
      Кулек при этих словах кашлянул и подошел к столу, с готовностью глядя на Ашихмина. Бородин встал, оправил толстовку и пошел к вешалке. Надежда бросилась за ним, повисла у него на плечах, заголосила:
      - Куда ж ты спокидаешь нас, кормилец наш ненаглядна-ай? Чего ж мы без тебя делать-то будем? Сиротинушки горькие...
      - Надя, ну чего ты ревешь? - одернула ее Тараканиха. - Не в тюрьму, чай, забираем. Посидит в пожарке. Кампанию проведем и отпустим.
      - А это что еще за информатор? Кто вас уполномочил разъяснение делать? - цыкнул на нее Ашихмин.
      - Дак она, эта, боится, что его в тюрьму отправят, - оправдывалась Тараканиха.
      - Не ваше дело! Собирайтесь! И поживее, - понужал Бородина Ашихмин.
      Надежда затихла и спросила Тараканиху:
      - А чего ему с собой дать?
      - Ничего не надо. Понадобится чего - завтра скажут.
      Андрей Иванович между тем надел полушубок, застегнул на все пуговицы, шапку натянул поплотнее, как в извоз собирался, и сказал жене:
      - Ну, дак я пошел...
      - Ступай, Христос с тобой, - Надежда перекрестила его и всхлипнула.
      На пороге хозяин приостановился и вполоборота Максиму сказал:
      - Михаила путем встречайте. Насчет девчонок его, значит, как договорились...
      - Все уладим. Об чем разговор? - отозвался Максим Иванович.
      Вот и проскрипела простуженным голосом избяная дверь, ударила с надсадным железным дребезжанием щеколда, пролопотали бормотным грохотком потревоженные в коридоре половицы, и смолкло все, затихло, как в погребе. Братья сидели за столом в тех же позах, точно завороженные, глядели себе под ноги, будто стыдились друг друга, Надежда села на приступок у печки и тихонько плакала, уткнувшись в головной платок.
      - Вот и встретили братца. Ничего себе пироги, - сказал наконец Максим Иванович.
      - Да, повеселились в честь святок, - отозвалась Надежда, прерывисто вздыхая.
      - Я вот что надумал, сестрица... Михаила я к себе заберу. Вам теперь не до гостей. А ежели что понадобится тебе, скажешь мне или Николаю - придем, поможем. И принесем чего, ежели...
      - А что нам понадобится? У нас все есть, на год запасено. Спасибо! А со скотиной сами управимся.
      - Держать его долго не станут. Разберутся и выпустят. Как-никак, он ведь активист, председатель комсода, - со значением на лице рассуждал Николай.
      Но его не слушали; Надежда все плакала, всхлипывая и покачивая головой, а Максим Иванович сидел, сцепив руки на коленке, бессмысленно глядя в пол.
      В тот вечер Мария не пришла домой.
      Совещались долго, чуть ли не до полуночи. Из округа приехал представитель, давал инструкции - как проводить раскулачивание. Во-первых, начинать одновременно во всех селах, то есть не дать опомниться, застать врасплох. Иначе слухи поползут, и главы семейств могут сбежать на сторону. В каждом селе разбивать раскулачивание на две категории: в первую заносить особо опасных и богатых кулаков; этих - глав семейств и старших сыновей брать под стражу и отправлять с милицией в райцентр или в Пугасово, семьи из домов выселять, с собой не давать никакой скотины, ни добра - вывозить из дому в чем есть, отправлять тоже в Пугасово к железной дороге. Во вторую группу заносить кулаков многодетных, разбогатевших в основном за счет больших земельных наделов и не имеющих заведений - мельниц, постоялых дворов, лавок и так далее. Этих сажать нельзя и обижать во время раскулачивания запрещается; у этих брать расписку, что все отобрали по-культурному, что грубостей не было и никаких оскорблений. У служителей церковного культа, если они бедные, отбирать только предметы службы и домашней роскоши. Которые живут в плохих избах - тех можно не выселять.
      Назавтра весь актив собирать с утра в райкоме, сюда же приедет делегация рабочих из округа для оказания практической помощи, а еще отряд железнодорожной милиции. Во время раскулачивания по райцентру бесцельное хождение запрещается. Все улицы берутся под надзор. Объявляется боевая готовность номер один - круглосуточно. Оружие и боеприпасы, у кого еще не имеется, взять с утра в райкоме.
      Долго прикидывали, спорили - кого куда послать, сел много, уполномоченных не хватало. Мария заранее упросила Тяпина оставить ее дежурной по райкому. И все складывалось для нее по-задуманному. Но в последнюю минуту пришел из райкома Паринов и передал приказание Поспелова - выделить от комсомола одного руководителя тихановской боевой группы. В резерве оставалась только Обухова. Ее и назначили.
      Как представила себе Мария завтрашний поход по настороженному, замершему Тиханову, женские вопли, причитания, детский плач... И проклятия на ее голову... И не дай бог встретиться на этой операции с разъяренной сестрицей своей. Проклянет ее Надежда. А то, чего доброго, и в волосы вцепится... И с какими глазами пойдет она домой с этого совещания? Что она скажет им? Куда спрячется от позора? А душу свою, душу как обмануть? Это что - венец борьбы за счастье народное? Детей малых на мороз выбрасывать для блага общего? Нет, эти дьявольские забавы, как говорит Митя, не для нее... Лучше с голоду помереть, чем своими руками выбрасывать детей на мороз...
      Она дождалась в коридоре, пока все не ушли из зала, где проходило это совещание, - остались только Тяпин с приезжим инструктором, и постучала в дверь.
      - Да! - послышался голос Тяпина.
      Вошла как бы ненароком, замялась возле порога.
      - Тебе что, Маша? - спросил Тяпин, не отрываясь от листка, - он расписывал рабочих по группам, диктовал приезжий инструктор.
      - Мне с вами поговорить надо... Я подожду вас в вашем кабинете.
      - Говори сейчас. Мы отсюда прямо в штаб - составлять боевое расписание.
      Мария перевела дух, словно после перебежки, потом расправила плечи, подтянулась, как солдат в строю, и твердым голосом отчеканила:
      - Митрофан Ефимович, я не буду завтра возглавлять эту группу.
      - Почему? Это еще что за чепуха? - Тяпин глянул на инструктора и покраснел. - Ты что, Маша, не в себе?
      - Я не пойду раскулачивать. - Она тоже вся раскраснелась, и глаза ее смотрели на них строго и возбужденно.
      - Ты что, против линии партии? - спросил Тяпин с испугом.
      - При чем тут линия партии? Я не хочу выбрасывать на мороз малых детей какого-нибудь Алдонина...
      - Ну, знаешь, Маша! Эти твои штучки надоели. На этот раз твои капризы добром для тебя не кончатся. Распустилась, понимаешь, - Тяпин обрел наконец уверенность в себе и сделал строгое лицо.
      - Интересуюсь, вы что же это, по убеждению отказываетесь или по стечению обстоятельств? - спросил приезжий инструктор, кривя в усмешке сухие нервные губы; он был строен, еще не стар, с короткой стрижкой седеющих волос, в суконной защитной гимнастерке и в щегольских сапожках. Только шпор еще не хватало для полного комплекта...
      - Я считаю - война с малыми детьми, со старухами и со стариками не доставит чести бойцам революции, - волнуясь и загораясь до блеска в глазах, до дрожи в голосе, ответила Мария.
      - Вон как! - иронически поглядывая на нее, протянул приезжий инструктор и, поскрипывая сапожками, вразвалочку двинулся к ней, сардонически усмехаясь: - А про кулацкие обрезы вы не слыхали? Про гибель активистов и селькоров вы тоже ничего не знаете?
      - У нас таких случаев не было. А если они и были в других местах, так это еще не повод для расправы с невинными детьми, пусть даже и зачисленными по кулацкой линии.
      - А вы ничего не слыхали про теорию и практику классовой борьбы? Вы думаете, с нашими детьми считались в гражданскую войну? Не выбрасывали их из домов и не рубили шашками только за то, что они Комиссаровы дети?
      - Во-первых, у нас теперь не война, а во-вторых, повторяю, дети Алдонина не виноваты в том, что пострадали дети какого-либо красного комиссара. И оттого, что кто-то пострадал, я не стану выбрасывать на мороз этими руками, - Мария растопырила пальцы и потрясла поднятыми руками, детей Алдонина, Клюева, Амвросимова и кого там еще. Не стану! Мне такой оборот классовой борьбы не подходит. Я не хочу в такой рай, который создается подобными методами! Не хочу! И возвращаю билетик обратно, как сказал Достоевский.
      - Если вы заодно с этим мракобесом Достоевским, то нам вместе с вами делать нечего. Кладите партбилет! - Последнюю фразу инструктор произнес угрожающим тоном, словно команду подал.
      Но Мария поглядела на щеголеватого полувоенного долгим взглядом сощуренных потемневших глаз и спокойно сказала не ему, а Тяпину:
      - Партбилет я отдам, кому положено, если спросят. А вам, Митрофан Ефимович, я кладу заявление об уходе с работы.
      - Ну и клади! - озлобился Тяпин. - Тебе уж давно пора выметываться из райкома. Скатертью дорога.
      - К-кулацкие прихвостни, - процедил сквозь зубы приезжий инструктор вслед Марии.
      Вот и все... Вот и все... Вот и все... - стучало у нее в груди, шумно отдавалось в висках, закладывало уши. Сознание непоправимой беды будоражило ее, что-то закипало там, в груди, подымалось кверху и застревало в горле, душило, и если бы не ярость на этого чистенького полувоенного, она бы присела на первую приступку выходной лестницы и разревелась, как бывало в детстве...
      - А... чему быть должно, того не миновать, - произнесла она вслух, оказавшись на улице.
      Морозный ветерок холодными иголками легкой поземки ударил ей в лицо и в шею, она перевела дух и только тут спохватилась, что вышла враспашку. Застегнулась, завязала пуховый платок узлом на груди...
      Осмотрелась... Куда идти? Было уже поздно, во многих домах погашены огни, на пустынной сельской улице - ни души. Стояла мертвая тишина, лишь улавливалось легкое шуршание поземки о крышу да раздавался отдаленный одинокий собачий брех, словно доносился из преисподней. Дома теперь гости - Михаил приехал, а ей что за веселье? Утром проснется - куда идти? Что делать? У Бородиных ей теперь не житье. А в Тиханове делать нечего. Теперь только туда, к нему. Он - единственная отрада ее и спасение. К Мите!
      Она шла по ночной и скучной зимней дороге и живо воображала себе, как напугает бабку Неодору своим поздним приходом, как прильнет к нему, прижмется всем телом и успокоится. "Ах, Маша! Милая Маша! - скажет он, радуясь. - Какая ты умница, что так сделала". И она ему скажет: "Я это сделала ради тебя. Я не могу без тебя. Я люблю тебя". И заплачет. И он станет утешать ее: "Глу-упая, успокойся! Радоваться надо, а не плакать. Мы славно заживем с тобой". И ей сделается хорошо, и она успокоится и уснет.
      Все так и было, как она воображала себе, - и бабка Неодора испуганно лепетала за дверью:
      - Что ты, Христос с тобой, в такую темень? Ай беда стряслась?..
      И не удержалась она, расплакалась от расспросов у самого порога; и он обнимал ее, утешая, целовал в холодные губы, в мокрые щеки, в глаза. Когда же она сказала, что пришла к нему навсегда, что ушла с работы и что жить ей больше негде, он даже крикнул с притворной строгостью:
      - Да что ж ты прямо не сказала? Чего нам в сенях-то хорониться? Пошли, жена моя, в светлую горницу, я тебя гостям так и представлю.
      - Каким гостям? - испугалась она.
      - Да все друзья наши... Роман Вильгельмович, Костя да Соня Макарова.
      - Погоди ты, ради бога! Дай хоть я слезы вытру, в себя приду...
      - Глупая, в слезах-то лучше... Люди сходятся и живут не столько в радости, сколько в муках.
      - Типун тебе на язык!
      - Пошли-пошли!
      Он почти силой втащил ее в горницу и сказал от порога:
      - Поздравьте нас, други. Вот - жена моя! - развязал платок на груди ее, снял пальто и, обнимая за плечи, провел к столу; она смущенно улыбалась, пожимая протянутые к ней руки.
      - Кажется, хозяин обалдел от счастья? Но мы ему напомним, так это-о, сухая ложка рот дерет! - прыснул Роман Вильгельмович.
      На столе стояли бутылка рыковки и бутылка портвейна.
      - Ради бога, извините! - Успенский бросился наливать в рюмки вино и водку, себе плеснул в стакан.
      - За счастье новоявленной четы Успенских, за вашу стойкую любовь в этом непостоянном мире! - сказал Костя, подымая рюмку.
      - Так это-о, горько! - крикнул Роман Вильгельмович.
      - Да, друзья мои, горек наш удел, - сказал Успенский, помрачнев. Извини, Маша, но мы и в самом деле собрались здесь в минуту горькую завтра начинают выселять из Степанова: двенадцать семей обречены на изгнание из родных домов. Двенадцать семей! И малые и старые... И не осуждай нас за эту вечеринку, мы пришли на помин по невинно осужденным.