После того как он получил это оружие, дня не проходило, чтобы не разбирал и не чистил нагана; брови сведет, насупится и тихонько напевает: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это". - "Куда уж тебе в бой? Ты, поди, и стрельнуть-то боишься?" подзуживала его в такие минуты Зинка. Он нехотя отвечал: "Дура ты, Зина. Человек силен не оружием, а своим убеждением". - "А зачем же ты наган взял, если силен убеждением?" - "Наган мне положен по чину, по должности. А все, что положено по должности, - есть общественное достояние. Мне оно только доверено, как лицу ответственному. Носи, как награду. И оправдай доверие. То есть будь начеку. Поняла?" - "Значит, не твой наган?" - "Не мой. Он принадлежит должности. И я тоже". - "А фуражку кожаную, что из распределителя дали? Тоже не тебе, а должности?" - "И фуражка должностная, и портфель, и сапоги с калошами". - "А чья на тебе голова?" - фыркала Зинка. "Насчет моей головы помолчим. А вот твоя голова глупая. Это уж факт".
      И на этот раз Сенечка лихо напевал боевой марш, протирая масленой тряпкой барабан нагана, и на вошедшую Зинку даже не взглянул: "Средь нас был юный барабанщик... Трам-там-там тра-та-та-та..." Она остановилась у порога, обалдело посмотрела на его узкий стриженый затылок и сказала с горечью:
      - Эх ты, барабанщик сопатый! Вот бы звездарезнуть тебе по макушке за твои дела. Да боюсь, копыта откинешь. Ладно, живи...
      - Что это значит? - Сенечка отложил барабан и строго глянул на Зинку. Ты с чьего голоса поешь? И что это за вид? - кивнул он на порванную юбку.
      Зинка прошла в отгороженный деревянной переборкой кухонный чулан и стала умываться. Сенечка встал из-за стола, подошел к перегородке, отдернул розовую шторку:
      - Я тебя спрашиваю или нет? - повысил он голос.
      - Не меня, а с тебя спрашивать надо! С тебя взыскивать, - повернулась от умывальника к нему мокрым и злым лицом Зинка. - Ты колокола сбрасывал, а с меня юбку стащили за это. Чуть не задушили, не растерзали. Спасибо Кадыкову - баб отогнал. Они ж осатанели совсем. А я в чем виновата? В чем?
      - Погоди. Давай по порядку. Какие бабы? Кто на тебя набросился? Где?
      Зинка рассказала все, как было: как она вышла на крыльцо магазин запирать, как бабы на нее набросились, как отсиживалась, темноты ждала...
      - Это ж надо, какие страсти разыгрались... - говорила Зинка, вытираясь и причесываясь. - Наташенька Прозорливая, как собака, на моей юбке повисла. А тетя Степанида Колобок все кирпичами в окно запускала. Попадись моя голова - ей-богу, раздробила бы. А что я ей сделала? Еще родственницей доводится.
      Слушая Зинкины причитания, Сенечка все более оживлялся, светлел лицом и наконец, лихо погрозив кому-то кулаком, радостно произнес:
      - Ну, теперь они у меня вот где. Я им покажу кузькину мать!
      - Кому? - вытаращила глаза Зинка.
      - Пошли к столу, Зинок! Ты сама не понимаешь, как ты мне помогла. Мы такое дело затворим, такое дело! За это и выпить не грех.
      Он подошел к настенному висячему шкафу, достал бутылку водки и подмигнул жене:
      - У нас сегодня праздник. Давай по маленькой.
      - Какой праздник? Ты о чем? - все еще не понимая, спрашивала Зинка.
      - Во-первых, с дурдомом покончили. Закрыли эту заразу мракобесия. А во-вторых, этот бабий бунт, это покушение на жену секретаря партячейки мы так распишем, такое дело затворим, такой суд устроим, что все классовые враги, как тараканы, в щели попрячутся. - Он налил в рюмки водку. - Ну, давай!
      - Какие классовые враги? Я ж тебе говорю - Наташенька Прозорливая, тетя Степанида Колобок да Верста Коломенская. Голь перекатная, - Зинка все еще стояла у перегородки и с каким-то испугом глядела на мужа.
      Сенечка выпил и прищелкнул пальцем:
      - Это слепое орудие. Безликая масса. Ты не гляди, кто впереди, а ищи того, кто за спинами прячется. Уж мы их найдем, будь уверена. Я все опишу согласно твоих показаний, Возвышаев даст команду, привлечем нарследователя. Радимов сам возьмется, и закрутится карусель.
      - Я ж тебе говорю - они это без цели. Они шли мимо. Это я их остановила, смеялась сдуру, как, мол, колокола свалили? Они и обозлились. Какие ж тут расследования? Все ясно, как божий день.
      - Ты, Зина, политически малограмотный человек. Ты газет не читаешь. Вон, в Домодедове! Обыкновенная драка произошла в буфете. А взялись расследовать, и что же выяснилось? Подначивал буфетчик, бывший белогвардеец. Подзуживали кулаки. В результате - громкое дело - на всю страну. Ведь, казалось бы, - обыкновенная драка. А тут - нападение на жену секретаря партячейки! Уж выявим зачинщиков. Будь спок. И так распишем... Еще на всю страну прогудим. Надо газеты читать, Зина. Учиться надо, - он погрозил ей пальцем и налил еще водки.
      - Семен, ты брось эту затею, - строго сказала Зинка. - Я срамиться не стану и ни на какой суд не пойду.
      - Здрасьте пожалуйста! Кому-то и срам, а тебе почет. Ты пострадала на фронте классовой борьбы. Ты в герои выйдешь, дура. Если сама не заботишься о своем будущем, так мне не мешай.
      - Ты мастер заливать насчет будущего. Знаю я тебя. А ты подумал, что мне делать после такого суда? Как жить? Куда деваться? Как смотреть в глаза односельчанам? Или подолом голову накрыть от позора, чтоб каждый по голой заднице бил? И так уж косо смотрят.
      - Фу, какие у тебя грубые предрассудки! Косо смотрят... Зато ты гляди прямее. Кого ты боишься? Да после такого суда до тебя пальцем никто не дотронется. А если кто и тронет, так честь тебе и слава. Ты что же думала, классовая борьба - это тебе прогулки по селу? Пойми ты, пострадать во имя классовой борьбы, значит, сделаться героем. Ну! Какая теперь взята линия главного направления? Вот она, ребром поставлена, - Сенечка пристукнул ребром ладони по столу, - линия на обострение классовой борьбы. На о-бо-стрение! Значит, наша задача - обострять, и никаких гвоздей, как сказал поэт. Пока держится такая линия, надо успевать проявить себя на обострении. Иначе отваливай в сторону. Какой из тебя, к чертовой матери, политик!
      - А я не политик.
      - Зато я политик. А ты жена моя. Твоя обязанность - помогать мне, понятно?
      - На суд я все равно не пойду... и заявлений делать не стану. И к следователю не таскай меня. Не пойду. Ты... ты позора моего хочешь... верхняя губа у нее задергалась, и по щекам покатились слезы.
      - Ну, ну, успокойся, успокойся, - он подошел и погладил ее по голове.
      Зинка уткнулась ему в плечо и разревелась.
      - Успокойся, успокойся, - приговаривал Сенечка и оглаживал ее голову. Ты пойми меня правильно. Разве я хочу тебя опозорить или подставить?.. Я же лучше знаю, что теперь надо делать, как поступать. Разве я виноват, что пора такая суровая? Ведь не я эту политику сверху пускаю. Я ее внизу обязан в жизнь претворять. Была пора, когда говорили - обогащайтесь. Пожалуйста, богатейте... Я никому не мешал. А теперь установка другая. Пойми ты - обострение! Значит, обострять надо, а не примирять, не затушевывать. Это не только в нашей политике. Даже у попов бывают разные периоды. То они говорят: "Время разбрасывать камни". А то: "Время собирать камни". Ну, время такое. Разбрасывать? Значит, разбрасывать. А собирать начнешь - тебя же этим камнем по башке стукнут. Вот, по темечку, тук! И с копытов долой. - Он нащупал на ее темени углубление и слегка надавил большим пальцем. - А, чуешь? Я же не могу замять это дело, не могу? Что же я за коммунист? Вижу вспышку классовой борьбы и отваливаю в сторону. Да меня самого тогда снимать надо.
      - Делай, как хочешь. Но на суд я не пойду.
      С той поры что-то переменилось в Тиханове - люди сторонились друг друга, ходили торопливо, глядя себе под ноги, будто искали нечто потерянное и не находили, встречным угрюмо кивали, наскоро приподымая шапки, и расходились, не здороваясь, словно стыдились чего-то или знали нечто важное и не хотели доверять никому. Даже у колодцев, обычно болтливые, тихановские бабы подолгу не задерживались, наливая воду, погромыхивая пустыми ведрами, изрекали в темное, гулкое жерло колодца какую-нибудь запретную забористую побасенку, щеголяя друг перед дружкой смелостью в насмешках и пренебрежении по адресу тех, неназванных, нечестивцев: "Ах вы, антихристы, черт вас выделал". Но говорили все это в сторону, избегая взглядов и расспросов. "Я тебя не видела, ничего не говорила и знать ничего не знаю", - написано было на лице каждого.
      Бывший церковный староста Семен Дубок пошел было по дворам на Казанскую - уговорить прихожан собраться к кладбищенской часовне, чтобы помолиться за отца Афанасия. Авось отпустят его. А службу можно было бы проводить и в той же часовне, и сторожку церковную приспособить. Но не успел он один порядок Нахаловки обойти, как потащили его в сельсовет и продержали там до сумерек. А ночью прибежал он к Бородиным, перелез через высокий заплот и с подворья постучал в заднюю дверь. Впустили его, а он зубами щелкает от страха: "Спаси, Андрей Иванович! Не дай по миру пойтить!" - "Да какой я спаситель? Что тебе надо от меня?" - "Поставь к себе в кладовую сундук". "Господи! - сказала Надежда. - Мы сами трясемся, как осиновые листья". "Нет, вы при власти". - "Не власти, а страсти..." - "Нет... Примите сундук. Больше и спасаться негде". Так и приволок сундук. Сперва на лошади вез по задам. Потом садом несли вдвоем с Лукерьей. Здоровенный сундук, окованный полосовым железом. Поставили его возле ларя, перекрестили и замок поцеловали. "Ты, Лукерья, никак, от меня заклинаешь замок-то?" сердито спросила Надежда. "Нет, нет. Что ты, - ответила та скороговоркой. - Боюсь, как бы в колхоз не уплыл".
      О колхозе говорили много, но до праздников так и не удалось создать его - не шли люди на собрание, и шабаш. Дважды обходили село подворно сам Кречев с Ваняткой и Левкой Головастым, уговаривали каждого собраться в трактире, каждый обещал прийти - вот только со скотиной уберусь, - и не приходили. Более полутора десятков не собиралось. Что за оказия? Бился Кречев над этим темным вопросом неповиновения. Разрешил его Ванятка; матерясь на чем свет стоит, он зашел в Совет в праздничное утро и сказал Кречеву, ладившему на двух оструганных палках красный лозунг для демонстрации:
      - Ты знаешь, почему на собрание не шли?
      - Ну?
      - Кто-то слушок пустил по селу, де-мол, собираем народ не для колхозного разговора, а чтоб церкву закрыть окончательно, сделать из нее зерновой склад и каждому роспись свою поставить. А кто откажется, тому твердое задание довести, как Федоту Ивановичу Клюеву.
      - Н-да. - Кречев только затылок почесал. - Классовый враг работает на стихию будь здоров. А мы с тобой - вислоухие губошлепы. Надо письменные повестки разослать и в них черным по белому написать: собираемся поговорить про колхозные дела, а церковь нас не интересует. И под роспись. Понятно?
      По такой методе и собрались вечером восьмого ноября. Хоть и жидко, но пришел народ. Приглашали всех - и мужиков, и баб, и молодежь, чтоб всем миром, по новому зачину, сошлись, как на праздничное гулянье. Но пришли одни мужики, как на сход, и тех не более половины, человек двести. Рассаживались вдоль стен на корточки, а то и прямо на пол, сложив перед собой ноги калачиком, - лишь бы подалее от начальства. Скамьи перед столом президиума пустовали. И в самом президиуме мужиков недосчитывалось - не было ни Клюева, ни Андрея Ивановича Бородина, ни Сеньки Курмана, - один Ротастенький неизменно маячил голым лицом среди начальства, да поблескивал лысиной Ванятка, да щурилась на сон Тараканиха. Доклад делал Сенечка Зенин. Время от времени он брал со стола свежую газету с портретом Сталина, помахивал ею над головой, а то вычитывал оттуда отмеченные карандашом места.
      - Товарищи, мы все с вами переживаем исключительный подъем по случаю года великого перелома, как гениально выразился товарищ Сталин. В чем сказывается год великого перелома? Это прежде всего в производительности труда, поскольку активность масс повысилась через самокритику. Это, во-вторых, товарищи, в области строительства промышленности, проблемы накопления, то есть ускоренные темпы! И, наконец, в-третьих, - в области сельского хозяйства - это великий перелом от мелкого индивидуального к коллективному крупному индустриальному хозяйству. Рухнуло и рассеялось в прах утверждение правых, главным образом Бухарина, что... Где оно тут? Зенин поглядел в газету и воскликнул: - Ага, вот! "...а) крестьяне не пойдут в колхоз, что б) усиленный темп развития колхозов может вызвать лишь массовое недовольство... в) "столбовой дорогой" являются не колхозы, а кооперация, что г) развитие колхозов и наступление на капиталистические элементы деревни может оставить страну без хлеба. Все это рухнуло и рассеялось в прах, как старый буржуазно-либеральный хлам". - Зенин помотал газетой и спросил: - Ну, в самом деле, разве мы не докажем с вами на деле, что крестьянин пойдет в колхоз? А?! Сегодня же докажем, товарищи. А ежели кто не хочет доказать правоту слов товарища Сталина, то пусть пеняет на себя. Ведь вы только подумайте, что делается сейчас по всей стране? По всей стране создаются колхозы-гиганты. Вот вам пример: в Ирбитском округе создан колхоз, в который вошли целых три района. Сто тридцать пять тысяч гектаров земли! Вот что значит большевистские темпы. Имея в виду этот патриотический почин, товарищ Сталин пишет... Вот слушайте: "Рухнули и рассеялись в прах возражения "науки" против возможности и целесообразности организации крупных зерновых фабрик в 50-100 тыс. гектаров". Не мешало бы науке подучиться у практики, говорит товарищ Сталин. Эта самая наука намекает, дескать, крупные зерновые фабрики не оправдали себя и за границей. На что товарищ Сталин верно ответил. Вот, слушайте: "В капиталистических странах не прививаются крупные зерновые фабрики-гиганты. Но наша страна не есть капиталистическая страна". Гениальнее и проще не скажешь. А посему нам с вами надо подтвердить научные положения статьи товарища Сталина и сегодня же создать колхоз. Он положит начало зерновой фабрике-гиганту всего нашего района, а может быть, к нему присоединятся и соседние районы.
      Зенин долго говорил о том, как надо сводить скот на общие дворы, куда свозить инвентарь, что пришлют колхозу трактора, молотильные машины, сеялки, веялки. Показывал, подымая над головой, примерный устав колхоза и даже зачитывал из него отдельные статьи. Когда он кончил и сел, воцарилось долгое молчание. Напрасно Кречев спрашивал, задирал подбородок, тянул шею, стараясь выудить хоть одного желающего высказаться. Мужики молчали, курили, покашливали. Только Якуша не раз порывался из-за стола, но Кречев осаживал его, ждал, когда "масса" заговорит. Наконец терпение его лопнуло:
      - Да вы что, в молчанку сюда пришли играть?! - загремел он. - Или языки бабам за пазуху положили? Или хозяйством более не распоряжаетесь? Позабыли свое звание, да?
      Возле стенок завозились, послышались смешки, и бойкий петушиный голосок отчеканил:
      - Дак вы нас к тому и зовете - и хозяйство, и жену отдай дяде, а сам ступай к б....
      - Это кто там работает на линию классового врага? - Кречев, опираясь на кулаки, приподнялся над столом.
      - Это не мы... Таракан забежал с улицы. Тута его и зашшемили. - Голос визгливый и дурашливый. И хохот от стенки, как волна от мельничного колеса.
      - Савкин, возьми-ка лампу, - двинул Кречев по столу стоячую лампу. - Да поставь ее там, на полку у стенки. А мы поглядим - что за тараканы в том углу собрались.
      Якуша взял лампу и понес ее в вытянутой руке, как факел.
      Из передних рядов встал Андрей Егорович Четунов и, левой рукой, растопыренными пальцами, ощупывая осторожно свою лисью бороду, словно желая убедиться - на месте ли она, вкрадчивым голоском спросил:
      - Я извиняюсь, конечно... Насчет колхоза вы тут хорошо толковали. Это что ж, задание такое сверху спущено, чтоб нам объединить все, окромя баб и ребятишек? Или сами стараетесь?
      - Вам же русским языком из газеты зачитывали слова самого Сталина, сказал Кречев, сдерживая раздражение. - Чего тебе еще надо?
      - Мне-то ничего не надо. Я - червяк. А вот для вас как? Постановление спущено сверху или вы сами стараетесь? Ась? - Четунов даже вперед чуток подался и как бы руку поднял к уху скобочкой, чтоб лучше расслышать.
      - Ты об нас не заботься. Мы зря молоть чепуху и отсебятину не станем, сердито отвечал Кречев.
      - Дак ежели постановление имеется сверху, тогда зачтите его, и дело с концом. А ежели такого постановления нет, так прямо и скажите. Чего тут с нами в прятки играть. Это вон на игрищах с девками глаза друг дружке завязывают, чтоб шшупать удобнее было. А мы не на игрища собрались. И шшупать нас нечего.
      - Тебя не шшупать, а тряхнуть надо, как Клюева, мать твою... выругался Якуша как бы про себя, но так, что и в дальнем углу услыхали.
      - Степан Гредный тряханул... И ты дотрясешься, - отозвалось с задних рядов.
      - Кто это там грозится? А ну, подымись! - Кречев, вытягивая шею, заглядывал поверх голов. - Кому там захотелось вослед Клюеву отправиться?
      В мутном свете настенной лампы все сливалось в стоячую шерстистую массу - и нечесаные косматые головы, и бороды, и лохматые воротники полушубков, - словно стадо овец сбилось при виде собак. И тишина наступила такая, что слышно было, как потрескивает керосин в лампах.
      - Вы там смотрите, которые!.. Ежели кто еще пустит угрозу, сам пойду по рядам допрашивать, - погрозился Кречев и сказал: - Слово имеет Иван Бородин.
      Ванятка поднялся над столом, он сидел рядом с Левкой Головастым, пригладил лысину, усы оправил, будто с ложкой подступал к чашке жирных щей.
      - Тут есть, которые сумлеваются в колхозе по темноте своей, по неграмотности...
      - Ты больно грамотный... ажно блестишь.
      - Ен азбуку под голову клал...
      - Ге-ге! Шмурыгал...
      - Штаны бы на голову надел!
      - Га-га-га...
      Перекликались из темных углов, как петухи с насеста, и смех шарахался вдоль стен упругой перекатной волной.
      - Вы кто, мужики или горлодеры? - окрысился Ванятка. - Чего сказать не даете? Или так и будем друг перед дружкой кукарекать?
      - Кто-то нынче докукарекается, - сказал Кречев и постучал о графин.
      - Я не своей грамотностью похваляюсь. Меня просто обида берет, что люди, которые в колхозном деле смыслят, как пономарь в Писании, только сумление разводят. Мы тут прикинули накануне путем подворного опроса - кто согласен в колхоз итить? Двадцать шесть хозяйств согласились. Вот, у нас тут и список имеется, - ткнул Ванятка в Левкину папку.
      - Голь перекатная!
      - Тюх, да матюх, да Колупай с братом... - закричали от задней стенки.
      - Не-эт, брат, не голь, - покачал головой Ванятка и взял из папки листок бумаги. - Вот он, список!.. И знаете, кто первый сдает свое имущество в колхоз? А Дмитрий Иванович Успенский! - Ванятка потряс списком над головой, потом взял другую бумагу и торжественно прочел: - "Я, Успенский Дмитрий Иванович, добровольно вступаю в колхоз и отдаю на общее пользование дом, амбар, сарай молотильный, весь инвентарь, лошадь и обеих коров..." Левка, на, прочти! Пусть проверят, что я не вру!
      - Да вот оно, заявление, - поднял бумажку Левка Головастый. - Кто хочет, пусть прочтет.
      - А что же он сам не пришел?
      - Он в Степанове, в школе, потому как учит ребятишек. А ключи отдал Маланье, для нас то есть оставил, - сказал Ванятка.
      - И на работу в колхоз за него Маланья пойдет? - съязвил кто-то, и снова засмеялись.
      - Летом он обещался помогать. И мы ему верим. Потому что он однова уже доказал, что умеет ценить артельный труд. И понимает в этом деле будь здоров. Потому как грамотный человек, образованный. Видит, что без колхоза нам никак не обойтись. А вот которые газеты только на курево пускают, потому как грамота им нужна для прочистки ноздрей, сумление насчет колхоза разводят... Вот почему и берет меня обида.
      - Успенский - ломоть отрезанный... Ты скажи, кто из мужиков заходит? кричали из одного угла.
      - Поди, известно, - отзывались из другого. - Максим Селькин да Ваня Парфешин.
      - Пара голубей залетных...
      - Чижики!
      - Воробьи... Почирикать да чужое зерно поклевать.
      - Есть бедняки, - сказал Ванятка. - Но есть и крепкие мужики. Например, Максим Иванович Бородин.
      И вдруг все притихли, как будто Ванятка отдал команду "смирно!". Зенин, смекнув, что такое известие может сыграть ему на руку, тотчас позвал Бородина:
      - Максим Иванович, пройдите к столу и расскажите, почему вы идете в колхоз.
      Максим Иванович в напряженной тишине прошел к столу, стал под висячей лампой, так что его кучерявые волосы, словно шапка, затеняли лицо, и сказал:
      - Поверьте мне, мужики. Дело с колхозом - не выдумка Зенина или Кречева, а верховная установка. Газеты читаете, ну? Что там сказано? Колхозы - единственный путь развития. Другого пути не дают. Вот я и говорю - надо вступать, пока добром просят. Не то дождемся - пинками загонять станут. Все дело к тому идет.
      - А постановление есть или нету? - крикнул Четунов.
      - Пускай Зенин скажет!
      - Омманут, мужики... Ей-богу, завлекут и омманут.
      - Эт как же итить в колхоз? Добровольно на аркане? Да?
      - Мудруют нами... Тасуют, как колоду карт.
      - Пускай Зенин или Кречев скажет!..
      Кричали и шумели со всех сторон.
      Зенин поднялся над столом, а Кречев долго стучал о графин, пока все не смолкли.
      - Товарищи, мы сами должны принять решение о создании всеобщего колхоза. А установка на сплошную коллективизацию имеется.
      - Дак зачитайте ее! Кто ее подписал?
      - Вам же русским языком говорят - не постановление, а установка. То есть линия главного направления. Принята она была на Пятнадцатом съезде партии. Чего же тут непонятного? Продолжайте, Максим Иванович. - Зенин сел.
      - Дак вот, значит, линия. Надо испытать ее, испробовать. Может, она и приведет к чему хорошему, - начал Бородин, но его опять перебили.
      - Одна попробовала, да родила!..
      - Тиш-ша! Мать вашу перемать...
      - Ты, Кречев, ступай на край села, где тебя ждут... Там и матюкайся.
      - Что за базар? Кому говорят? Тихо!
      - Ну что вы разорались, дураки? - крикнул от стола Максим Иванович. Ежели есть линия, так надо обсуждать ее спокойно. Вы думаете, ваша брань долетит туда, - указал он на потолок. - Те, которые линию спускали, они все равно ваши матюки не услышат. Чего ж без толку кричать? Давайте соберемся миром в колхоз, вон как в Ирбитском округе... про что Зенин говорил. Чем больше мы соберемся, тем скорее докажем - правильно взята линия или нет. Правильно - хорошо заживем. Нет - вернемся к старому.
      - Постой, постой... Ты чего мелешь? - поднялся Кречев. - Ты что, блины, что ли, печь собираешься? Сыматься будут - блинов поедим, а нет - тестом сожрем. Колхоз - это ж новый строй жизни! Понял? Все по-новому делать надо. Друг дружку поддерживать, подпирать плечом общее дело. Это ж на вечные времена. Только вперед и выше. Назад ходу нет.
      - Дак я ж разве против? Я готов шагать вперед и плечом кого надо подпирать. Они ж вон упираются. Вот я и поясняю им. Колхозом жить веселее.
      От стенки поднялся Макар Сивый, темный, в два обхвата, что копна, и засипел:
      - Ты, Максим Иванович, храбрый да умный. А мы вот дураки и трусы. Ответь-ка на такой вопрос: скольки у тебя ртов? Молчишь? А-а! Ты, да я, да мы с тобой... Был один нахлебник - и тот отвалился. Теперь ты за весельем в колхоз топаешь. А мне каково, когда у меня у самого за столом веселье? Семь ложек играют, только поспевай в чашку наливать. Теперь я знаю, откуда подливать надо, - на свой горб надеюсь да вот на эти руки. А в колхозе что будет? Ну-ка да мы все лето провеселимся с Якушей да проспим с Тараканихой... Ты хвост в зубы - и в город. Тебя только Митькой звали. А я куда подамся со своей оравой? Мне-то куда? Вроде Вани Парфешина по домам итить, стадо гонять. Дак ведь и стада не будет... Всех коров в колхоз сведут. Чего ж мне делать? Брать кистень в руки - и на большак? Нет, Максим Иванович, на такое веселье ты нас не агитировай. Мы пока сыты, обуты, одеты. И слава богу. От добра добро не ищут. Вы же, которые веселой жизни захотели, ступайте в колхоз, гоните эту линию. Гоните, а мы поглядим. Получится у вас хорошо - может, и вступим. Нет? Не обессудьте.
      Спорили еще долго... Уговаривали, кричали, матерились и вновь убеждали до самых первых петухов. Накурили так, что лампы светились мутными шарами, словно в тумане. Но... как было записано двадцать шесть человек, так на них и остановились. Ни один еще не записался. Кто бы ни выступал, как бы ни доказывал, ни убеждал, но все заканчивалось одной и той же фразой, пущенной с легкой руки Четунова: "Раз постановления нет сверху, так прямо и скажите... Чего с нами в прятки играете?.."
      - Классовые враги подготовились лучше нас, - сказал в сердцах Кречев, когда от собрания остался один президиум за столом.
      - Трудно работать, если у тебя руки и ноги связаны, - отозвался Зенин. - Как ни смешно звучат эти причитания шептунов, но они правы. Да, нужно постановление насчет всеобщей коллективизации. По округу, по району, по сельсоветам! Вот тогда мы заговорим по-другому.
      Потом написали два документа; впрочем, писал Левка, а диктовал ему Зенин. Первым документом была резолюция общего собрания села Тиханова: "Заслушав все разъяснения (докладчик тов. Зенин) относительно коллективизации, а также разъяснение статьи товарища Сталина "Великий перелом", постановили: необходимо объединиться в коллектив, чтобы поднять урожайность, культурность жизни и хозяйства, а также усилить помощь государству в отношении хлебосдачи. Все сознательные граждане, нижепоименованные, добровольно вступают в колхоз". К резолюции приложили список колхозников и еще сочинили телеграмму в окрколхозсоюз:
      "В подтверждение правильности взятой XV партсъездом линии по переустройству сельского хозяйства и в ответ на нытье правых оппортунистов мы, граждане села Тиханова, в количестве двадцати шести человек объединились сего числа в колхоз и в Вашем лице заверяем партию, что с намеченными темпами пятилетнего плана в условиях с/хоз. справимся, дав требуемое сырье для промышленности и продукты питания для армии и рабочего класса.
      Рязанским рабочим посылаем привет и обещаем подняться до того уровня дисциплины и культурности, какого достигли рабочие. Просим прислать для проведения в жизнь коллективизации рабочего или агронома".
      Присмиревшему Ванятке Зенин сказал:
      - Запрашиваем агронома или рабочего с дальним прицелом, на случай всеобщей коллективизации. А пока придется, Иван Евсеевич, возглавить колхоз тебе. Мы поможем насчет утверждения, и вообще.
      Домой возвращался Иван Евсеевич уже под утро. Шел по сонной Сенной улице, как со свадьбы, - и в душе все пело, и голова кружилась. Падал тихий снежок, припорашивал черные гребни колесников и мягко похрупывал под ногами. Легкий морозец пощипывал в ноздрях, продирал, как хороший табачок, до самого нутра и на выдохе белым куржаком завивался, покрывал его черные усы. "Наконец-то пришла моя пора шевельнуть бровями да мозгой раскинуть, думал Иван Евсеевич. - Теперь я, что на молотильном кругу, в самом центре. Гляди в оба, Иван, отмечай по заслугам и того, кто везет, и того, кто порожняком идет, за чужой счет молотить норовит. Тебя самого гоняли по этому кругу, да еще с молоточком у наковальни... Иван, ударь сюда! Иван, тяни туда! Так что знаем, кто потом обливается, а кто и пузырем надувается. Не перепутаем..."
      На краю села в его трехоконной избенке светился огонь. "Что она, с ума спятила? - подумал он про жену. - Керосин всю ночь палит? С какой радости? От каких доходов? - Толкнул дверь - не заперта... - Или меня ждет?"
      Санька Рыжая сидела за столом и плакала.
      - Ты что? Ай обидел кто? - спросил он ее от порога, как маленькую.
      - Сходи-ка в сад, погляди, что там наделали.
      - А чего там делать? Что там у нас, караваи хлебные? - опешил Ванятка.
      - Все яблоньки посекли, под самый корень... Они ж совсем ма-а-хонькие, - опять заплакала Санька. - Чего им надо-то? Тяпнул разок - и на бочок.
      Иван почуял, как его правый ус ходенем заходил и веко задергалось. Он, не сказав ни слова, обернулся и пошел в сад через двор.
      Санька семенила за ним по пятам и все приговаривала скороговоркой:
      - Мне сон приснился... будто черт у нас в избе, с рогами... На Васю Сосу похожий и все руками норовит меня достать, с печи стащить, а я все от него за трубу прячусь... Он меня хватает лапой с когтями, и брешет... Ба-атюшки мои! У меня вся душа от страсти захолонула. Проснулась я - а это собака соседская брешет. И вроде у нашего плетня. Уж не волк ли, думаю. Схватила шубенку внакидку, выскочила в заднюю дверь и вот тебе слышу ктой-то по саду топает. И плетень трещит. Я вышла в сад - никого уж нет. А яблони на боку валяются...
      Они посечены были под самый корень, их даже не стронули, так рядами и лежали... Все двадцать четыре яблоньки, его пятилетки, купленные еще в третьем годе у Черного Барина. Вот тебе и сад, надежда его и отрада. "За что же, сволочи? За что?" Иван ходил от яблоньки к яблоньке, смотрел на острые срезы коротких комельков - одним махом посечены - и чуял, как тяжелая злоба ворочалась в груди его и распирала изнутри, будто вся утроба распарена была от гнева. Следы порубщика уже заметало порошею, но в затишке, возле плетня, один след был еще виден хорошо - это был отпечаток здоровенного лаптя. Иван смотрел на этот след, матерился и видел отрешенным взглядом своим не снег, не плетень, а много-много лиц - темных, бородатых, и все они потешаются над ним, заразительно хохочут...
      - Ну, погодите, гады. Вот вы как... Ладно. Эдак-то и мы умеем...
      8
      То постановление, о котором так мечтали Возвышаев и Сенечка, наконец появилось. Оно появилось в конце ноября, после Пленума ЦК о контрольных цифрах. По всей стране, по районным ячейкам, уездным, окружным, областным, рассылались депеши с кратким изложением Пленума. Заявление Угланова и Котова: "Для нас стоит вопрос: быть ли на отлете, поддерживать и дальше политику тт. Бухарина, Рыкова, Томского, или идти в ногу со всей партией. Мы считаем нужным быть вместе с партией..." "Пропаганда правых капитулянтов несовместима с пребыванием в партии". "Пленум ЦК об итогах и дальнейших задачах колхозного строительства". "Резолюция по докладу т.Каминского". "Послать в деревню 25 тысяч рабочих". "Начинается новый исторический этап преобразования деревни" и т.д. и т.п. Московская область была объявлена районом сплошной коллективизации.