- Ему и делить-то нечего будет. Теперь вон хлебные излишки приходится силой выколачивать из каждого. А тогда? Подъедет обоз к амбару - выгребут все под метелку, и поминай как звали.
      - Андрей, Андрей, не складывай руки на груди раньше времени. Мы еще помашем да попашем.
      - Нет, нет! Опролетаризоваться вчистую... и к чертовой матери! - сказал Николай Иванович; на безусом горбоносом лице старался он изобразить суровую озабоченность, но глаза озорно поблескивали, поглядывали на Зиновия, который за самоваром строил уморительные рожи, передразнивая старших братьев.
      Андрей Иванович, так и не одолев старшого, набросился на Николая:
      - А кому ты нужен голым пролетарием? Куда денешься? В мытари пойдешь?
      - К Михаилу подамся, в Юзовку. Все ж таки он слесарь. Поможет устроиться.
      - Он сам живет в глиняной мазанке. Куда же он тебя устроит? Да еще с двумя детьми?
      - Ну в Рязань подамся... Вон вместе с Зиновием.
      - А у Зиновия что там, в Рязани, свой департамент?
      - Меня зовут на завод "Сельмаш"... В бухгалтеры, - вынырнул тот из-за самовара.
      - А дом куда? Хозяйство? Надел?
      Зиновий жил с матерью в отдельной половине семейного дома Бородиных, вторую половину занимал Николай Иванович. Хозяйство, скотину - все держали на одном подворье. Верховодил Николай Иванович, а Зиновий больше все в Пугасове околачивался.
      - Я вам не цепной кобель, чтоб семейное добро охранять, - горячился Зиновий. - Надел сдам Ванятке в колхоз, в дом пущу квартирантов. А мать сама выберет, - где ей лучше жить.
      - Ты что, с Ваняткой договорился, что ли? - спросил обозленный Андрей Иванович.
      - Да, - ответил Зиновий. - И не я один. Вон, Максим тоже договорился с ним.
      - Ты идешь в колхоз? - Андрей Иванович аж привстал.
      - Иду, - Максим Иванович нахмурился и потупил голову.
      - Вот спасибо... Потешили меня братцы родные накануне праздника Покрова Великого... А ты чего молчишь? - спросил он Николая Ивановича. - Тоже, поди, навострил туда лыжи?..
      - Я - нет. Мать не велит... Она ко мне переходит. - И, помолчав, добавил: - И Пегого жалко. Все ж таки я за него полтыщи отвалил. Такого тяжеловоза во всем районе не сыщешь...
      - Да, причина сурьезная... - криво усмехнулся Андрей Иванович. Значит, мама не велит...
      - Напрасно упираешься, Андрей, - сказал Максим Иванович. - Все равно свалят. Одними налогами задушат.
      - Говорить больше не о чем... - Андрей Иванович отвернулся и забарабанил пальцами по столу.
      Разошлись братья при гробовом молчании.
      А затемно явилась со службы Мария и совсем доконала Андрея Ивановича. Скобликовы, говорит, уезжают.
      - Куда уезжают?
      - А куда глаза глядят. Бегут на все четыре стороны. Бросают дом, хозяйство...
      - От кого же бегут?
      - От твердого задания. Одну тысячу рублей выплатили... Еще на тысячу дали. Нечем платить. Вот и бегут... Пойдем, проводим...
      - Я сам прячусь...
      - А мы потихоньку, оврагом... Боюсь одна идти. А селом - нельзя. Увидят - беды не оберешься. Скажут - связь с чуждым элементом. Мне уж и так Тяпин все уши прожужжал - не ходи ты к этим бывшим... то к попам, то к помещикам. Себя не бережешь, так хоть меня, говорит, пожалей...
      Провожали Скобликовых поздно вечером. Чемоданы, саквояжи, узлы громоздились посреди пола, как на вокзале; окна занавешены газетами; ни половиков, ни скатертей, ни штор... Все голо и просторно, как в казарме... Сидели за столом, говорили вполголоса, будто на поминках. Еще пришли Успенский да Федот Иванович Клюев.
      - А где Бабосовы? - спросила Мария.
      - Уклонились... - ответил Саша. - Николай теперь на смычке... Он да Ванька Козел. С беднотой заседают... Излишки хлебные выколачивают, по дворам ходят вместо Килограмма.
      - Быстро он перековался, - сказала Мария.
      - Я, говорит, мобилизованный и призванный от наркома Бубнова. Все жалобы и претензии направляйте к нему.
      - Острит и гадит, - хмуро заметил Успенский.
      - Самая сатанинская замашка, - согласился Федот Иванович. - Злодейство в голом виде отпугивает. Разбой. А так, со смешком да всякими призывами, вроде бы и на дело смахивает...
      - Хорошенькое дело - людей выживать из дома, - сказал Михаил Николаевич. Он сидел с торца стола, уронив перед собой ненужные тяжелые руки и потерянно глядел куда-то в угол.
      Ефимовна и Анюта зябко кутались в черные шали, горбились, диковато озирались на двери, словно ждали еще кого-то незваного и неотвратимо-страшного. И такая тоска, такая смертная мука томила их темные лики, что Андрею Ивановичу казалось: вот-вот они сорвутся и завоют в голос, забьются, зацарапают ногтями от горького бессилия эти голые доски.
      - А может, вы торопитесь? - спросил он участливо Михаила Николаевича. Может быть, еще образуется?
      - Нет, не образуется, - спокойно ответил Михаил Николаевич. - Первое обложение в тыщу рублей увело и лошадь, и корову, инвентарь кой-какой. А где еще брать тыщу? Больше продавать нечего. Не внесешь - выселят. Да еще посадят. Читаешь небось газеты? В Москве, в Ленинграде требуют выселять. Вот, из колхоза "Красный мелиоратор" вычистили двадцать пять семей. Из домов выселяют. И все за то, что бывшие. Да что там колхозники. Фофанову, у которой Ленин скрывался в семнадцатом году, обозвали гадкой птицей дворянской породы, посадили. Прокуратуру кроют за либерализм. Нашли либералов.
      - Куда же вы теперь?
      - В Канавино. Там сестра живет, бывшая монашка. А теперь она кустарь портнихой работает, в артели. Тетка померла. Если мы не приедем, ее уплотнят. Кого-нибудь подселят. А то еще и выгонят.
      - И вас могут выгнать, - сказал Федот Иванович.
      - Анюта пойдет на работу... А нас, стариков, глядишь, и не тронут при ней. Кто нас там знает? А здесь мы на виду...
      - Куда ж дом девать? - спросил Андрей Иванович.
      - Саша сдаст в Совет. Может, и его не тронут. А то мы для него, как бельмо на глазу...
      Сын Федота Ивановича пригнал лошадь, стукнул кнутовищем в окно... Мужчины разобрали чемоданы, узлы, Ефимовна с Анютой перекрестились на опустевший передний угол, и все двинулись.
      На дворе, увидев под навесом токарный станок и целый ворох колесных ступиц, Андрей Иванович не вытерпел:
      - А это добро кому оставляете? Федоту Ивановичу?
      Михаил Николаевич только рукой махнул и ничего не ответил.
      - Мне и своих девать некуда, - отозвался Клюев. - Отколесничали. Не ноне, так завтра, гляди, и меня обложат.
      - Ты ж середняк!
      - Говорят завтра новых обложенцев выдвинут... В честь дня коллективизации. Не слыхал?
      Андрей Иванович вспомнил налет Кречева и осекся...
      Мария не пошла с ним домой.
      - Что сказать Надежде? - спросил он ее.
      Она странно рассмеялась и крикнула нарочито громко:
      - Передай, что поминки справляем. По старой жизни.
      "Все рушится, все летит к чертовой матери", - думал Андрей Иванович, возвращаясь домой.
      Якуша Ротастенький заметил Бородина, когда тот при лунном свете, по-волчьи хоронясь, задами, огибал Выселки.
      "Никак от Скобликовых вышел? - сообразил Ротастенький. - Чего ради он полем чешет? Бона, оврагом да буераком. Вприпрыжку! И кепку по самые уши натянул, чтоб не признали".
      Но Якуша угадал его по высоким сапогам, по вельветовой тужурке, длинной, как чапан.
      Изба Яхуши была крайней к оврагу, промытому за многие годы до белого плитняка бурной в половодье и пересыхающей летом речкой Пасмуркой. Якуша стоял в саду в тени высоких яблонь скрижапеля, на ветках которых висели тяжелые и литые, как булыжники, реповидные яблоки. Якуша не обрывал их до сильных морозов, гоняя по ночам охочую до садовых набегов ребятню. Он и спал здесь на топчане, под лубяным навесом.
      "Ага, - думал он, глядя на согбенную, легкую как тень фигуру Бородина, ныряющую по холмам и провалам, - на сходке был... на тайном промысле. Чего ради они собирались? Ба! Да ведь они это самое... имущество в оборот пускают!" - сообразил Якуша. Он вспомнил наставление Сенечки Зенина на заседании группы бедноты: бдительность и еще раз бдительность. С кулаков глаз не спускать! Особенно с тех, которых индивидуалкой обложили...
      А Скобликова обложили третьего дни, обложили повторно, значит, они того... в оборот пускают. Надо сходить, поглядеть, кабы не сплавили народное имущество.
      Насчет "народного имущества" - это Сенечка придумал, хорошо выразился. Все, чего у них есть, говорил, это не ихнее, а наше, народное. Они, мол, только хапали, а производил все народ. А потому надо заставить их все вернуть народу. Мы, говорит, долго ждали это часа. А теперь, мол, он наступил, последний и решающий.
      Что наступил "последний и решающий", Якуша и сам чуял, только не мог так ловко объяснить, как Сенечка умел. Якуша понимал, что не каждому дано выбирать направление классовой борьбы. Одни направляют, другие исполняют. Наше дело не рожать, застегнулся - и бежать. Эту обязанность Якуша мог исполнить в любое время дня и ночи. Чего надо? Постоять за общее дело всемирной борьбы пролетариата в союзе с беднейшим крестьянством? Всегда пожалуйста! Только покажи, кого надо привлечь, у нас рука не дрогнет.
      Якуша проворно натянул азям, валявшийся на топчане, подпоясался сыромятным ремнем и, пощелкивая зубами, не то от внезапно охватившего его озноба, не то от охотничьего азарта, в один мах перелетел через плетень и в короткой перебежке достиг моста через Пасмурку. Пригнувшись, припадая к перилам, он поглядел вслед удалявшемуся Бородину и радостно укрепился: "Прячешься? Значит, нечисто".
      Когда Бородин скрылся за сараями кирпичного завода, Якуша вышел на дорогу. Луна, как потерянная овца, одиноко паслась на высоком бледном небе, и в ее холодном зеленоватом свете стеклянно поблескивали придорожные лужи. Якуша старался держаться обочь колесников и чувствовал, как под лаптями вязко пружинит стынущая придорожная грязь. Это хорошо, что морозит, думал он, где и оступишься, лапоть не пустит загустевшую жижу. Можно и прямиком махнуть, по пахоте. Не промокнешь...
      Он шел полем, огибая Выселки, и радостно думал, как нежданно-негаданно вынырнет из-под забора, как ни в чем не бывало ленивой походочкой подойдет к крыльцу: "Чего тут народ собрамшись? Продаем аль покупаем?"
      А что они теперь на крыльце сидят и шепотом судачат - это уж точно. В избе, при бабах, такие сделки не ведут. Уж, поди, вся тележная артель теперь в сборе...
      Якуша Ротастенький ненавидел их всех вместе и каждого в отдельности. Скобликова за то, что в стародавние годы Якуша ходил к нему в поле на поденку вместе с Феней, а Скобликов придирался к нему, выговаривал, не слезая с дрожек: "Якуша, ты косишь овес или дергаешь?" - "А что?" "Погляди назад - половина метелок на стерне грозятся. Отдай косу Фене, а сам снопы вяжи..." Ну, мать-перемать, ты у меня еще вспомнишь эти снопы! А с Клюевым вместе на Волгу ездили, к Андрею Бородину. Он тогда в боцманах ходил. Дак Федота Ивановича в матросы определил, к трюмному механику, а Якушу поставил палубу драить да бочки катать. Тому тридцать рублей жалованья, а Якуше шестнадцать с полтиной... Где же она, правда? Бывало, праздники подойдут - у кого мяса невпроворот, а они с Феней один купленный кусок три дня варили: в первый день щи съедали. Жирные! Второй день мясо с новыми щами. Хорошо! А уж на третий день чугун навар давал. Опять мясом пахло...
      Скобликовых застал он на улице в сборе: только уложили узлы с саквояжами, уселись бабы в телегу, малый Клюев вожжи разобрал, так вот он и Якуша. Вовремя угодил.
      - Тпрру! Распрягай, приехали! - сказал Якуша, беря лошадь под уздцы.
      - Что такое? - обернулся к нему Скобликов. Он стоял поодаль и о чем-то говорил с Клюевым и Сашей.
      Мария и Успенский прощались с Ефимовной и Анютой.
      - Вещички проверить надо... Кабы чего лишнего не прихватили, - сказал Якуша миролюбиво.
      - Какие вещички? - не понимая, переспросил Скобликов.
      - А те самые, что на телеге.
      - На телеге все вещи наши.
      - Ага, были ваши. Ты сперва расплатись с обложением. А потом поглядим что останется.
      - Да как ты смеешь, сукин сын? - вскипел Скобликов. - Да кто ты такой, чтоб считать?
      - Потише выражайся, гражданин помещик. Я тебе не сукин сын, а член актива. А посчитаться пришел, потому как ты задолжал перед народом...
      - Отец, я сейчас расплачусь. - Саша двинулся вразвалочку к Якуше.
      Все еще стояли и сидели в прежнем положении и прикованно смотрели, как, покачивая плечами, Саша подходил к Якуше; смотрели, застыв в ожидании чего-то страшного и непоправимого. Якуша ухватился второй рукой за оглоблю и, мерцая округленными от страха глазами на плоском скуластом лице, мертвенно высвеченном луной, азартно раздувая ноздри, цедил:
      - Попрробуй трронь! Трронь попрробуй!
      Сашу остановил Успенский; он метнулся от телеги наперерез ему и прикрыл собой Якушу:
      - Стой, Саша! Опомнись! Это не трактир... Здесь кулаками ничего не докажешь.
      - Таким подлецам словами не доказывают. Вот ему доказательство! - Саша вскинул кулак.
      - Да стой же! - Успенский схватил его за руку.
      - А ну трронь, трронь... - деревянно твердил свое Якуша.
      - Да замолчи ты наконец! - обернулся к нему Успенский. - Вы что, очумели? В чем дело, ну?
      - Я говорю, проверить надо. Что за имущество увозите, - сказал Якуша.
      - Решение Совета насчет проверки есть? Ну! - спросил его Успенский. Санкция прокурора на обыск есть? Покажи документы и проверяй...
      - А вот я и есть для вас Совет. Какие вам еще документы нужны?
      - Ты Совет? - кинулся к нему Клюев. - Ты шаромыжник! Бездельник и горлохват...
      - А ты кулак недорезанный...
      - Ну на, сволочь, режь! Режь, ну!.. - теперь уже Клюев напирал грудью на Якушу.
      - Да стойте же! Уймитесь!! Вы кто, мужики или петухи? - кричал Успенский. - Вам что, законы не писаны? Вы, товарищ Савкин, еще не начальник милиции. Но если у вас есть такие полномочия - задерживать людей, то делайте это по всем правилам закона. Составляйте протокол, подписывайтесь... И мы подпишемся как свидетели. Ну, идемте? Лампа горит, бумага найдется... - Успенский взял Якушу легонько под локоток, а другой рукой указал на крыльцо.
      Якуша опешил от такого вежливого оборота; он отцепился от лошади и с опаской поглядывал на крыльцо, на освещенные окна, занавешенные газетами; воровато озираясь по сторонам, сделал неуверенных три шага и остановился:
      - Протокол составим потом... завтра то есть...
      - Нет, не завтра, а сейчас... Дураков ныне нет... Они перевелись на заре туманной юности. Дискредитировать Советскую власть на наших глазах мы не позволим. Берете на себя ответственность - пожалуйста! Составляйте протокол, мы засвидетельствуем как официальные лица. Вот Мария Васильевна Обухова - как работник райкома комсомола и я - учитель Степановской школы второй ступени...
      - Дак я, эта, товарищ Успенский, насчет обложения беспокоюсь. Поскольку они уезжают, а как насчет выплаты?
      - Ну и что? Одни уезжают, другие остаются. Дом они с собой не забирают. Он, поди, стоит чего-то? Сарай вон, подворье... Или что, дешевле обложения?
      - Да нет... Они, эта, не спросясь, значит...
      - Разве они арестованные? Ехать им или нет... это их право. Какое ваше дело, куда они едут? Вы знаете, товарищ Савкин, что за превышение полномочий власти судят? А у вас и власти даже нет. Одно нахальство. Так зачем же вы лезете под статью Уголовного кодекса РСФСР? Вам что, на Соловки захотелось?
      - Как хотите, товарищ Успенский. Я могу и уйтить. Но только я предупреждаю вас - завтра доложу куда следует, что вы, значит, принимаете на свою ответственность известных элементов, которые уклоняются насчет уплаты.
      - Это пожалуйста... А теперь - скатертью дорога.
      Якуша пятился до самого забора - боялся, что ударят в спину, и, почуяв прикрытие за спиной, обернулся и чесанул вдоль плетня к Выселкам. Все заговорили после его ухода разом, и получился гвалт.
      - Я вам говорила - ехать надо. А вы, как бабы, у колодца судачите, крикнула с телеги Ефимовна. - За столом не успели наговориться!
      - Нет, каков подлец, каков нахал? - спрашивал всех Михаил Николаевич. Вещи пришел проверить... За пазуху лезет! Ах, подлец!
      - Погоди, еще не то будет, - ласково уговаривал Клюев. - Такие, как он, не токмо что амбары, души нам повывернут...
      - Небось съездил бы ему разок по кумполу, сразу поумнел бы. Прицепились - не тронь! Не лезь! - пенял Саша Успенскому.
      - По тюрьме соскучился, да? - спрашивал его Успенский.
      Мария чувствовала спиной и корнями волос, как все еще похаживал по всему телу холодок, вызванный стычкой Успенского с Якушей, и думала невесело: "Эти проводы еще отыграются на мне, отыграются..."
      - Папа, ну поедем мы наконец? Или подождем возвращения Ротастенького? крикнула с телеги Анюта. - Не то лошадь вон совсем уснет.
      Лошадь и в самом деле дремала, слегка подогнув ноги и низко опустив голову. Дремал и Санька Клюев, сырой и сутулый малый, рассевшийся в передке по-бабьи - ноги под себя.
      - Да, да... Пора! - опомнился Скобликов. - Ну, Федот Иванович, почеломкаемся. Удастся ли свидеться - бог знает Спасибо тебе за все... Поработали вместе, славно. Дай бог каждому. Не поминайте лихом! - И они по-братски обнялись.
      - Я провожу вас до Волчьего оврага, - сказал Саша, отклоняя объятия отца и поглядывая на Марию с Успенским.
      Те поняли, что ему надо побыть наедине со своими, и стали прощаться. Михаил Николаевич галантно поцеловал руку Марии, а Ефимовна обняла ее и расплакалась:
      - Машенька, голубушка моя... Не забывайте нас, грешных. А я стану бога молить за вас. Авось обойдет вас нелегкая... Время-то какое? Какое время, господи! Содом и Гоморра...
      Успенский и Мария долго стояли посреди дороги и слушали скрип телеги и грохот отдалявшихся колес. И казалось им, что это не телега натужно скрипит да утробно погромыхивают колеса, не Скобликовы отъезжают в горестном молчании, а что-то большее уходит, отваливает от них по ночной дороге в сиротливой и скорбной потерянности. В этой уходящей одинокой подводе по ночной пустынной дороге, в этом холодном просторном небе, в этой худосочной ущербной луне, в темных горбатых увалах, встающих где-то за Волчьим оврагом на краю земли, они почувствовали свою заброшенность, бессилие и обреченность: все идет мимо них, не спрашивая ничьего желания, не считаясь ни с какими потерями. Это уходила от них молодая и вольная жизнь, уносила с собой несбывшиеся надежды, навевая грусть и отчаяние.
      Притихшие и скорбные, рука в руке, они молча шли полем и задами, пугливо озираясь по сторонам, вздрагивая при неожиданном лошадином фырканье или отдаленном собачьем брехе. Обходили одинокие строения амбары да сараи, словно кто-то их выслеживал в темноте.
      Обогнули церковь с черными провалами окон, с блестевшим крестом над голыми березовыми ветвями. В кирпичной угловой сторожке, где жил одинокий отец Афанасий, теплился блеклый огонек. Они прошмыгнули под тенью высокой железной ограды, перебежали улицу и очутились на темном крыльце Успенского.
      Он долго не мог открыть замок и сердился, гремел ключами.
      - Может быть, в сад пойдем? - сказала она.
      - Нет, нет! - резко ответил он и открыл наконец дверь.
      Из сеней пахнуло густым настоем яблок и тонким сухим запахом березовых веников.
      - Пойдем же, пойдем! - подталкивал он ее через порог, в этот черный дверной проем.
      - Не надо бы, Митя... Теперь не надо, - слабо упиралась она.
      - Ах, Маша!.. Не все ли равно, когда?.. Теперь или после. Все пройдет... Идем же!..
      В доме было сухо и тепло от натопленной кафельной печи. Сквозь тюлевые занавески и заставленные геранями да "сережками" окна пробивался лунный свет, и причудливые тени лежали на крашеном полу. В углу светилась под белым чехлом-покрывалом с горой расшитых подушек широкая кровать. Тесно обступили длинный обеденный стол дубовые стулья с высокими спинками. Где-то за темным буфетом потренькивал сверчок. И таким дремотным миром, таким покоем веяло здесь от всего, что не хотелось верить в те тревоги и смятения, которые испытывали они там, в поле, провожая Скобликовых.
      Мария не была в этом доме с той самой свадебной вечеринки и удивилась этому обихоженному уюту.
      - Ты разве ежедневно ездишь в Степаново? - спросила она.
      - Нет. Я там квартиру снял. Дома бываю только по воскресеньям. - И добавил, перехватив ее испытующий взгляд: - Здесь Маланья убирает... Она и перепутала замки. Другой повесила.
      - А где она теперь?
      - У себя дома.
      Он зажег свечи, открыл бутылку темного сетского вина, поставил вазу с яблоками.
      Они встречались с той вечеринки всего дважды, и то на людях: первый раз на открытии Степановской школы, куда Мария приезжала на митинг вместе с Чарноусом, заведующим районе. После митинга на школьном плацу, где они стояли рядом с Успенским на дощатом помосте, он пригласил ее на праздничный обед: учителя в складчину стол накрыли в канцелярии... Но Чарноус тогда заторопился домой, лошадь у них была одна на двоих... И неловко было оставаться ей одной... А еще они виделись на учительской конференции в клубе. И опять разминулись в суматохе... И вот теперь одни. Он налил в рюмки вино:
      - Ну! Твое здоровье...
      Выпили, глядя в глаза друг другу.
      - Ты не сердишься за тот вечер? - спросила она.
      - Я тебя люблю, - он бережно взял ее руку и поднес к губам.
      - Но я не могу поступить, как ты желаешь.
      - Я хочу, чтобы ты любила меня.
      - Я люблю тебя.
      - Больше мне ничего не надо.
      - Ах, Митя, Митя... Какой ты большой и добрый. Кабы не ты, быть сегодня беде там, у Скобликовых.
      - Беда все равно придет, Маша.
      - Только не теперь...
      - Только не теперь, - повторил он и стал расстегивать ее тяжелый драповый жакет.
      Она смотрела на него с немым и долгим укором, он почувствовал опять оплошность, руки его задрожали, он отвернулся и сказал:
      - Извини... Я позабыл, что ты все делаешь сама, - и задул свечи.
      Он раздевался за печью. И когда вышел с подушкой и одеялом в руках, она стояла возле окна с распущенными волосами и в расстегнутой белой кофточке.
      Он выронил на пол подушку и одеяло и бросился к ней с объятиями:
      - Маша, милая!
      Она упала ему на грудь и вдруг отчаянно и глухо зарыдала.
      - Что ты, Маша? Господь с тобой! Успокойся, милая! - утешал он ее и гладил по волосам, как маленькую.
      Федорок Селютан приехал на луга еще засветло. Для осенней охоты за Липовой горой у него был загодя приготовлен шалаш. Впрочем, это даже и не шалаш, а нечто вроде диковинной сенной избушки. В летнюю пору, в сенокос, Федорок вырубал ровные гибкие дубки толщиной в руку, вкапывал их в землю и пригибал, заплетая из них круглый каркас, похожий на киргизскую юрту. Этот прочный, гибкий каркас он заметывал стогом сена, оставляя приметный лишь ему одному, хорошо замаскированный лаз. Когда подходила осень, он очесывал стог, открывал потаенный лаз и жил в этой темной сенной избушке до зимних холодов, гонял по лугам зайцев, бил выхухоль, охотился на уток и на гусей... Помогал ему поджарый мосластый пес Играй, костромской гонец с темной спиной и рыжей подпалиной.
      Бородин нашел его стог по хриплому собачьему бреху; Играй сидел на юру, освещенный луной, и, закинув за спину тупую морду, побрехивал лениво и монотонно, словно опробовал свой простуженный голос.
      - Что, страшно одному-то? - спросил Бородин кобеля, спешиваясь. - Или скучно?
      Тот подозрительно покосился на Бородина и умолк. Андрей Иванович привязал повод к передней ноге, пустил лошадь пастись, а сам двинулся к стогу.
      Играй в короткой перебежке оказался возле лаза и зарычал на бесцеремонного гостя.
      - Ишь ты, какой проворный! - удивился Бородин, останавливаясь возле стога, и крикнул: - Федор, убери часового! Без пароля не пускает.
      Селютан зашуршал сеном и высунул голову:
      - А я думал, ты не приедешь... Ждал, ждал. - Он вылез наконец наружу и потянулся. - Да замолчи ты!.. - заругался он на рычащего кобеля.
      Играй обиженно махнул хвостом, отошел к висевшему на перекладине котелку и с глубоким вздохом улегся возле потухшего костра.
      - А я на вечерней зорьке пару клохтунов добыл, - сказал Селютан, снимая котелок. - Чуешь, чем пахнет? - спросил, поднося к Бородину и поигрывая крышкой котелка.
      - Н-да. - Бородин сухо сглотнул слюну и сказал: - Поздно уж. Может, на завтра отложим?
      - Дак новый день принесет и новую пищу; сказано: хлеб наш насущный даждь нам днесь.
      - Ну, как хочешь. - Бородин сперва снял ружье, поставил его к стогу, потом и сумку снял.
      Присаживаясь к котелку, достал поллитру водки, обжимая головку, снял с похрустыванием белый сургуч, потом с ласковой осторожностью хлопнул ладонью в донышко.
      Между тем Селютан заострил палочку и, как вилкой, достал из котла утиную тушку. Бородин в кружки налил водки.
      - Ну, поехали!
      Выпили, выдыхнули дружно и молча начали раздирать утку, словно совершали торжественный обряд. И ели молча, чмокая губами и громко чавкая. Играй, почуяв скорые объедки, поднял морду и замахал хвостом.
      - Нынче ночью Скобликовы уехали, - сказал наконец Бородин, закуривая.
      - Куда уехали?
      - В Канавино, к сестре. Вроде бы насовсем.
      - А как же дом? - спросил Селютан, все еще не беря в толк суть разговора.
      - Бросили дом, - сказал Бородин и длинно выругался. - Убежали, Федор. От налогов убежали, а может быть, и от тюрьмы.
      - От тюрьмы не убежишь, - хмыкнул Селютан и закурил, отвалясь на локоть. - В Канавине, здесь ли, - все едино.
      - Здесь у них свой дом, поместье рядом... А там они квартиранты. Разница!
      - Какая разница - где подыхать? Что здесь, что в Канавине?
      - Дак ведь люди жить хотят!
      - Что там за жизнь, в чужом углу! Нет, ты держись своего болота. Где жил, там и помирай с честью.
      - А если из дома выгонят?
      - Ну и что? Дом мой понадобился? На, возьми, подавись им. А меня не трогай. Я и в стогу сена проживу. А затронешь - спуску не дам. Вот как надо держаться. Небось они крепко подумают перед тем, как гонять нас во всякие колхозы. А то что? Не успеют кнутом хлопнуть, как бе-эгут. Не люди, а стадо.
      - Я, брат, тоже решил держаться до последнего. Ни в город не поеду, ни в колхоз не пойду.
      - Это правильно, - согласился Селютан. - Давай еще помаленьку глотнем.
      Бородин побулькал в кружки. Выпили.
      - Эх, Федор, - сказал Бородин. - Может, последний разок ездим с тобой... на охоту. Придет время - пешой будешь топать.
      - Это почему?
      - Всеобщий колхоз создадут на всю Рязанскую губернию. Поголовный... И вроде бы за год. А лошадей, коров и всякую живность отберут.
      - Кто тебе сказал?
      - В "Правде" прочел.
      - Брешут. Я вот по чему сужу: чтобы лошадей держать в общем месте, надо построить конные заводы. А ты знаешь, что такое конный завод? Я видел у фон Дервиза. Это ж дворец лошадиный! Чтобы построить такой завод на всех тихановских лошадей?.. Дак нам все заложить надо - портки последние снять с себя! И то не хватит. А ты говоришь - на всю губернию. Кто же нам отвалит такие деньги?
      - Государство.
      - Государство? Оно с нас последние гроши тянет. Хлеб вон до зернышка выколачивает. А ты хочешь, чтоб это самое государство заводы нам конские строило? Дворы коровьи? Да ни в жисть не поверю.
      - А ежели объединят лошадей, да на наших же дворах оставят? - спросил Бородин.
      Селютан рассмеялся:
      - Это пожалуйста! Такой колхоз мне по нутру, ежели моя лошадь на дворе стоит. Куда хочу - туда и еду.
      Бородин только усмехнулся и спросил, оглядываясь по сторонам:
      - А где твоя лошадь?
      - На приколе, возле озера.
      - Волки не задерут?
      - А Играй на что?
      - Он на луну брешет.
      - Это он мне вроде колыбельную поет. Я сплю и сквозь сон слушаю. Брешет, значит, все в порядке. Волки подойдут - он завоет, в голос затявкает. А то совсем замолчит. Стало быть, рассвет. Пора вставать. Он у меня службу знает.
      Когда укладывались в кромешной темноте на мягком духовитом сене, Селютан толкнул в бок Бородина и сказал со смешком:
      - А ты жох... Хитрован!
      - Чего такое?
      - Поедем, говорит, по случаю праздника уток погоняем. Так, мол, от нечего делать. Оказывается, не от нечего делать, а от актива бежал.
      - Кто тебе сказал?
      - Кречев. Пришел ко мне и спрашивает: говорят, у тебя Бородин отсиживается?
      - И ты ему сказал, где я? - тревожно спросил Андрей Иванович.
      - Ага, испугался! - хохотнул Селютан. - А я говорю: был да сплыл. Зачем он тебе? Актив, мол, завтра проводим, посоветоваться надо. Тут я сразу понял твою задачу смотаться с глаз долой. Я и сказал ему: на лугах, говорю. Случаем, не туда собираешься? Собираюсь, говорю. Будь добр встретишься с ним, передай, пусть приезжает к двум часам дня. Исполню, говорю, в точности... Ну, мотри, Андрей! Я тебя предупреждаю.
      - Ладно дурака валять, - сердито отозвался Бородин.
      - А ты не боишься, что тебе самому хлебные излишки начислят за отсутствие?
      - Индивидуалкой будут обкладывать, - буркнул Бородин. - Подворкой.
      - А говорят, хлебными излишками.
      - Кто говорит?
      - Да Кречев. Передай, мол, Бородину, ежели не приедет, хлебные излишки начислим на него самого, чтоб другим неповадно было бегать с актива.
      - Типун тебе на язык.
      - На тебя же, говорят, сена накладывали. Сто пятьдесят пудов.
      - Накладывали... Да я не повез. На меня где сядешь, там и слезешь...
      - Да, у тебя рука... И кем ты успел заручиться? Говорят, племянницу просватал за комиссара из "Красного лаптя"?
      - Дрыхнуть давай... Небось выспался и мелешь языком.
      - Сейчас, будильник заведу, - отозвался Селютан и, закрывая сеном лаз, крикнул наружу: - Играй, а кто брехать будет? Я, что ли?!
      И тотчас послышался приглушенный, как из подпола, размеренный собачий брех.