Варя вышла из сеней с полной жаровней шваркающей яичницы, с возбужденным красным лицом и в длинном белом платье.
      - А где фата? - спросила Мария, целуя ее.
      - Фата есть предмет роскоши, - ответил с улыбкой Бабосов. - А наш лозунг - энтузиазм и лохмотья.
      Юхно взвизгнул и радостно погрозил пальцем:
      - Так это-о вы удивительный мастер выворачивать слова наизнанку.
      - Это бывает... когда у человека мозги набекрень, - хмуро сказал Кузьмин. Он сидел, как всегда, строгий, в темном костюме, весь застегнутый и затянутый галстуком.
      - Ты, Иван Степаныч, злой, потому что призрак, - изрек Бабосов. - Ты как английский крестьянин.
      - Чего?
      - Всем известно, что английских крестьян сожрали овцы, а они живут. Так вот и ты - живешь, бывший богомаз, хотя все знают, что богомазов у нас нет. Они давно исчезли.
      - Перестань, Бабосов! - сказал Успенский, разливая вино. - Ты свое отговорил. Теперь слушай, что тебе скажут, да исполняй вовремя... Я предлагаю выпить за счастье Вари и Николая, которых мы с вами знали и любили по отдельности, теперь мы будем не меньше любить их как нечто целое, единое и неделимое во веки веков.
      - Аминь!
      - Ура! Дурак.
      - Так это-о горько, кажется?..
      - Горька-а-а!.. Горька-а-а!
      Варя встала на цыпочки, потянулась губами к Бабосову.
      - Черта с два! - Бабосов дурашливо скривился, заслоняясь ладонью. - Я не позволю наш новый передовой свадебный обряд опозорить этим пошлым старорежимным поцелуем. Хочу сказать речь!
      - Браво!
      - Крой дальше!
      - Чудно роль ведешь...
      Бабосов вытянул руки по швам, надулся, как мужик перед фотоаппаратом, и пошел чеканить:
      - Вступая в новый, социалистический, равноправный брак, мы - Варвара и Николай Бабосовы - обязуемся: первое - сочетать личную заинтересованность с энтузиазмом; второе - на рельсах нэпа усилить борьбу с капиталистическими элементами и пережитками в семье; третье - используем все рычаги в борьбе за новые кадры; и, наконец, четвертое, и последнее, будем работать без порывов и вспышек, по соцзаказу.
      - Ха-ха-ха! - Костя согнулся в дугу, и вино расплескалось.
      Успенский застыл с поднятой рюмкой как истукан, но так заливался, что слезы выступили. А Юхно взвизгивал, прыскал, махал руками - все что-то хотел сказать, но с трудом выдавливал только два слова:
      - Так это-о... так это-о-о-о...
      - Вот скоморох, - гоготнул и Саша. - Ему язык отрежут, так он животом рассмешит.
      А Бабосов с Варей обменялись рюмками, выпили вино и церемонно расцеловались.
      - Вот вам уступка вашим рюриковским устоям, - сказал Бабосов.
      - Коля, ты беспринципный человек, - сказала Мария. - На словах ты перековался на пролетарский лад, а нутро у тебя так и осталось сладострастное мелкобуржуазное.
      - Нутро есть материальная оболочка, а содержание человека - суть его взгляды. А взгляды же у меня только передовые.
      - Вот балабон, - хохотнул Саша.
      Кузьмин помрачнел, повернулся зачем-то в сторону и неожиданно изрек:
      - Нехорошо все это.
      - Что нехорошо? - спросил Бабосов. - С женой моей целоваться?
      - Дурачимся тут, кривляемся, как обезьяны. И я заодно с вами, дурак старый. А ведь женитьба не обезьянский обряд. Женитьба - дело божеское. Нехорошо. Не к добру все это.
      - Ну, знаете!.. Не хватало нам еще в церковь идти, - сказал недовольно Бабосов.
      - Иван Степанович! - удивленно подался к Кузьмину Успенский. - Что с вами? Люди женятся, а вы с пророчеством, да еще мрачным.
      - Ах, извините! Я не то хотел сказать, то есть не по отношению к Бабосовым. Им-то я желаю ото всей души многие лета счастья и согласия. Я это сказал, имея в виду другое... Бога мы позабыли... Вот что плохо.
      - Ну-у! - протянул Костя. - Приехали! Что ж, давайте займемся еще богоискательством. Этого нам только не хватает.
      - Бога не ищут, - сказал Кузьмин. - Он в поле не рыскает, бог не заяц.
      - А что есть бог? - спросил Саша.
      - Бог есть стремление понять друг друга, чтобы жить в согласии, уверенно и с какой-то легкостью ответил Кузьмин.
      - Но как же тогда объяснить основное положение Евангелия? - спросил Юхно. - "Оставь мать свою, друга своего и ступай за мной!" Что же это, слова бога или дьявола? Так это-о, растолкуйте, пожалуйста, мне, - и губы вытянул трубочкой, готовый вот-вот взорваться от хохота.
      Кузьмин покраснел, отвечал путано:
      - Дело в том, что учение Христа основывается на чистой и святой вере. И если ты принял эту веру, то она должна быть для тебя превыше всего...
      - Ну да... Так это-о, пошел за Христом и бросил мать и друга, все-таки хохотнул сдержанно Юхно. - А как же тогда ваше стремление понять ближнего, чтобы жить в согласии?
      - Одно другому не противоречит, - буркнул Кузьмин в тарелку.
      - Ну да! Подставь вместо бога дьявола, и все сойдет, - сказал Бабосов. - Словом, от перестановки мест слагаемых сумма не изменится.
      Все засмеялись.
      - Нехорошо балаганить, всуе памятуя бога, - упрямо сдвигая брови, сказал Кузьмин.
      - Не кто иной, как ты сам и начал об этом, - сказал Бабосов.
      - Кузьмин сказал истину: одно другому не противоречит, - повысил голос Успенский, вступив наконец в разговор.
      - Так это-о, любопытно! Значит, Христос был добрый, отрывая сына от матери?
      - Христос не хотел слепого подчинения, - ответил Успенский. Проповедуя любовь между людьми как основной закон жизни, он требовал, чтобы человек возвысился до бога. То есть способен был любовь к ближнему ставить выше родственных связей и сердечной привязанности. Когда на искушении в пустыне дьявол спросил его: "Ты сын божий, ты все можешь... Вон камни лежат. Обрати их в хлебы, накорми жаждущих, и они пойдут за тобой". Но Христос ответил: "Не хлебом единым жив человек". То есть мне не нужны идущие за мной ради куска хлеба, и вообще ради материальных благ. Такой человек, если был развратен, развратным и останется, куда бы я его ни привел. Нет, ты сначала дорасти до меня, переродись, порви путы эгоизма, тогда иди за мной, тогда мы сможем построить общество справедливости. А дьявол дает жирный кусок пирога и говорит... топай за мной. Я тебе скажу, что делать. И ты будешь делать то, что я скажу. А нет - я отберу у тебя кусок пирога, и ты сдохнешь с голоду. Потому что был свиньей, свиньей и остался. Но веди себя смирно, по-человечески.
      Юхно восторженно глянул зачем-то вверх, выкинул палец:
      - Так это-о, замечательно толкуете! Эдакий тихановский златоуст. Не обижайтесь, но такого примитивно-точного толкования я еще не слыхал, - и прыснул, довольный собой.
      - Но я не понимаю, какое отношение имеет этот разговор к нашей вечеринке? - сказал Бабосов. - Кажется, мы собрались сюда сегодня вовсе не затем, чтобы Евангелие читать...
      - Некоторое отношение имеет. - Кузьмин мельком глянул на Варю и снова хмуро уставился к себе в тарелку. - Мы, мужики, народ компанейский, нам лишь бы до рюмок дотянуться, а там, что день, что ночь, нам все равно. А женщины устойчивее, они и порядок соблюдают лучше, и к жизни относятся строже. И ждут они большего и надеются на лучшее. Через них мы связаны не только с семьей, но и с традициями, с религией, стариной, историей. Вот и сегодня пришел я сюда, увидел Варю в белом платье, как она хлопотала по дому, как стол накрывала, как смотрела на всех с затаенным ожиданием такой радости... Вот, мол, оно придет сейчас, настанет озарение - и все вы ахнете. У девочек бывает такое выражение перед причастием... А мы ее чем причастили?
      - Иван Степанович, да вы что? - крикнула Анюта. - Что вы делаете? Поглядите на Варю.
      - Ничего, это ничего, - всхлипывала Варя, утирая платочком слезы. - Это пройдет. Я, должно быть, утомилась... Мало спала...
      - Нет, нет! Это оттого, что мало выпила, - крикнул Герасимов. - Мы сейчас, пожалуй, повторим по полной, по полной...
      - Выше голову, Варя!
      - А я говорю, - выше бокалы!
      - Бабосов, горька-а-а!
      - Вам горько, а мне солоно...
      - Бабосов, не увиливай! Горько-о-о!
      Меж тем смеркалось. Успенский вдруг поднялся из-за стола:
      - Сейчас свечи принесу.
      - Сиди! Я, пожалуй, быстрее тебя сбегаю, - сказала Мария.
      Она сидела с краю, возле Вари, встала и быстро ушла в дом.
      - Они там в буфете. В нижнем ящике! - крикнул в раскрытую дверь Успенский. Но Мария не появлялась, из дома долго доносилось хлопанье дверок и скрип выдвигаемых ящиков.
      - Уверенно рвет ящики, - сказал Саша, усмехаясь.
      - Как свои, - добавил Герасимов.
      - Кабы стекла не побила. Пойду посвечу ей. - Успенский встал и погремел спичками.
      - Смотрите не столкнитесь там ненароком в потемках-то!
      - Берегите лбы!
      - И губы...
      - Ха-ха-ха!
      Мария стояла возле буфета - все дверцы были открыты, все ящики выдвинуты.
      - Где же твои свечи?
      - Сейчас покажу. - Он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и достал пачку свечей.
      - Это ты называешь буфетом? - насмешливо спросила, указывая на комод.
      - Глупая! - Он поцеловал ее. - Мне нужно с тобой поговорить. Ступай, зажги свечи и выходи в сад. Я подожду тебя.
      Мария вынесла бронзовый подсвечник с тремя стеариновыми свечками.
      - Да будет свет, да сгинет тьма!
      - Да здравствует солнце!
      - Да здравствует разум!
      - Да здравствуют жены!
      - Нет, братцы, надо что-нибудь одно - либо разум, либо жены...
      - Жены хороши только чужие.
      - И разум...
      - Ха-ха-ха!
      Мария незаметно вышла в сени, оттуда в сад. Успенский поджидал ее на скамейке, что стояла под яблоней. Поймал ее за руки, притянул к себе прямо на колени и обнял.
      - Молодец, что вышла.
      - И это ты называешь разговором?
      - Мне в самом деле с тобой поговорить обязательно надо.
      - Поговори.
      - Я давно собирался. Я хотел тебе сказать... Но ты не смейся.
      - Я и не смеюсь.
      - Я хочу жениться на тебе... Считай это моим предложением. - Он опять притянул ее, поцеловал и зарылся лицом в волосы. Он любил ее густые, прохладные волосы и часто делал так. Она молчала, и ему сделалось тревожно.
      - Почему ты молчишь? Ты не согласна?
      - Как же мы станем жить? После уроков в Тиханово будешь бегать? А утром - в Степанове? Десять верст не шутка. На уроки опоздаешь. Да и смешно бегающий муж.
      - Переходи в Степанове, учителем. Это не гордеевская дыра. Приятное общество, все свои люди, друзья...
      - Но я не хочу уходить со своей работы.
      - Ты что, веришь в карьеру? - Он теперь откинулся, и даже в темноте заметно было, как иронически кривились, вздрагивали его губы.
      - О карьере я не мечтаю, Митя, - сказала она невесело. - Я хочу быть честным человеком.
      - Кто ж тебе мешает? Поступай в педагоги. Чего уж честнее? Учишь ребятишек уму-разуму и ни на что не претендуешь.
      - И все-таки уходить мне сейчас с работы было бы нечестным поступком.
      - Не понимаю. Ты что, такой незаменимый человек?
      - В том-то и дело, что заменимый. И даже очень заменимый... Свято место пусто не бывает. Я только что с бюро, как тебе известно. Некий Сенечка Зенин хотел выгрести зерно из-под печки гордеевского мужика. А мы с председателем не дали. У того мужика пять человек детей. Вот за это нас и разбирали. Одни старались понять, другие - осудить. В том числе и Возвышаев, который ради голого принципа не только с какого-то мужика, с себя штаны сымет. Так вот, если я уйду, Тяпин уйдет, Озимов... останутся одни возвышаевы да зенины. И тогда не только худо будет гордеевскому мужику Орехову, но и всем, и нам с тобой в том числе.
      - Ну спасибо тебе, наша опора и заслон.
      - Не смейся, Митя. В том, что я говорю, мало веселого. Мы все видим, как эти сенечки да никаноры из кожи лезут вон, чтобы проползти любым способом, ухватиться за штурвал, подняться на капитанский мостик, чтобы повыше быть, позаметнее, с одной целью - отомстить всему миру за свою ничтожность. Ведь ты же сам мне говорил насчет Возвышаева. Ты! И что же? Вместо того чтобы хватать их за руки, а если надо, зубами держать - мы отваливаем в сторону.
      - Позволь, позволь!..
      - Я же знаю! Прости, я не тебя имела в виду. Ты не трус и не малодушный. Ну ладно, тебе мешает происхождение... А мне что? Дед мой николаевский солдат, двадцать пять лет отечество штыком подпирал. Отец боцман, в первой революции дружинником был, три года в бегах скрывался, до самой амнистии. Дядю, сормовского слесаря, пять раз в тюрьму увозили... Так почему ж мне равнодушно взирать на то, как всякие сенечки плюют на идеалы моих предков? Или во мне кровь рыбья?
      - Пойми ты, Маруся, дело не в коварстве оборотистых сенечек, дело в принципах. Ну что можно ожидать хорошего от общества, в котором ввели обратный счет сословных привилегий: ты - сын пастуха, следственно, ты подходишь по всем статьям - ступай вперед. Ты сын священника, следственно, негоден, отойди в сторону.
      - Это не принцип. Это извращение. Это временно... Недоразумение, и больше ничего. Но если мы будем хвататься за такие недоразумения и сами отваливать в сторону, тогда нечего пенять на принципы и винить сенечек да возвышаевых. Мы сами виноваты.
      - И ты уверена, что вы сотворите добро?
      - Уверена.
      - Ну что ж, тогда оставайся. - Он строго и холодно поцеловал ее. Пойдем к столу. И позабудь, зачем я вызывал тебя.
      Сентябрь 1972 г. - июнь 1973 г.
      КНИГА ВТОРАЯ
      1
      Впервые за всю свою жизнь Андрей Иванович бежал от праздника, бежал, как вор, ночью, тайно, хоронясь от соседей... Белобокую вывел к заднему крыльцу и при жидком оловянном свете ущербной луны приторочил на спину лошади ватолу, натянул на себя задубенелый брезентовый плащ и придавленно засипел:
      - Надя, сумку неси! Ружье там... возле койки.
      Надежда появилась на крыльце с фонарем "летучая мышь", Андрей Иванович замахал на нее руками и ногой притопнул:
      - С ума спятила! Кому светишь? Иль чертей собираешь?
      - Что ты, Христос с тобой! На ночь глядя и черным словом... - Надежда задула фонарь и подала мужу брезентовую сумку и ружье.
      - А патроны где?
      - Тама... И сало, и хлеб, и спички... Все в сумке.
      Андрей Иванович подпоясал плащ, закинул за спину ружье, повесил сумку.
      - Так и скажешь Кречеву, ежели явится... Нету, мол, с лугов не приезжал. С Селютаном по болотам шастают...
      - А ежели Матвей с Царицей приедут?
      - Встретишь как следует... Гуляйте по-людски... А мне не до праздника.
      - Не простудись... Видишь, как вызвездило! На мороз.
      - В лугах сена много. Не замерзнем...
      Андрей Иванович поднялся на вторую ступеньку, закинул повод на шею лошади и, ухватясь рукой за холку, сказал, глядя себе под ноги:
      - Мария ушла с Успенским...
      Надежда не отозвалась, она торопливо, горячим шепотом читала молитву и мелким крестом осеняла сверху Андрея Ивановича:
      - Заступница усердная, матерь господа всевышнего, всех молящихся за сына твоего, Христа - бога нашего, всех нас заступи. Державный твой покров прибегаем...
      Андрей Иванович помедлил, словно зачарованный этими магическими словами, поднял голову, что-то еще хотел наказать жене, но, увидев ее запрокинутое лицо и сложенные молитвенно руки, только выдохнул устало и прыгнул на спину лошади. Острая жалость полоснула его по сердцу: жалко было и жену, в одной исподней рубахе застывшую на крыльце в эту глухую полночь, жалко гнать безответную животину в дальнюю беспутную дорогу, жалко было и себя, словно бродягу, изгнанного из теплого ночлега.
      Он выехал через Маркелов заулок на зада, чтобы ненароком не столкнуться с каким-нибудь шалым ночным гулякой, и потрюхал рысцой вдоль крутого обрыва, огибая родное село.
      Федорок Селютан поджидал его за Тимофеевскими тырлами, возле озера Падского. Расстояние немаленькое. Пока доедешь, все думы передумаешь. А думать было о чем - весь день колесом прошел...
      Сперва нагрянул Кречев, злой и отчаянный. Раз мне, говорит, голову секут, и я кой-кому успею башку снести... Его на бюро вызывали и дали перцу: ты что, спрашивают, в пособники классового врага записался? Где хлебные излишки? Ну где, отвечает. Собираем... А ты мешок с сухарями не думаешь собирать? Ты забыл, что делают с теми, кто не выполняет советские планы? Не хочешь других сажать - сам в тюрьму садись! Сколько можно собирать эти излишки? Дак ведь много наложили. Зенин перестарался. А ты где был? Ты кто, председатель Совета или писарь при Зенине?
      Кречев все рассказывал Надежде, ходил, крестил половицы, скрипел зубами от ярости и бессилия. А теперь, говорят, садись завтра же и составляй твердые задания. Говорю, и так обложили шестнадцать человек. Некоторых по два раза. А Возвышаев ногами затопал: мало, кричит. Еще шестнадцать заданий давай! Собирай завтра же пленум! Сам, говорит, приду к вам. Давай, ищи Андрея Ивановича. Скажи ему, чтоб завтра с утра в Совет шел на пленум. Кулаков выявлять.
      Это еще спасибо Надежде - башковитая баба, сообразила что к чему и туману напустила. Вроде бы он на луга подался, говорит. Не знаю, приедет ли на ночь.
      Андрей Иванович на одоньях был, в молотильном сарае ухобот [сорный хлеб] провевал. Прибежала Надежда да второпях все выложила.
      - Ба-атюшки мои! Кого обкладывать? Всех торговцев давно уж прищучили. Остались одни трудовики. Свой брат, мужик сиволапый. Ну дай ему задание, проголосуй! Завтра же всем будет известно, что ты руку поднял на своего брата. И против слова не скажешь. А скажешь - рот заткнут. Нет, бежать! Бежать с глаз долой от этого пленума. Тут Андрей Иванович и договорился с Селютаном махнуть на ночь глядя в луга поохотиться. А сам до вечера заперся в горнице.
      Но и под замком покоя не было. Уже в сумерках нагрянул младший брат Зиновий, из Пугасова приехал. Возле порога схватился бороться с Федькой. Табуретку опрокинули, вешалку сорвали. Топот, грохот, пыхтение... Как стадо свиней ворвалось. Что за черт? Андрей Иванович высунулся из горницы - они, как бараны, лоб в лоб, зады отпятили и топчутся на четырех ногах. У Федьки рубаха заголилась по самую шею, спина голая, красная...
      - Зиновий, тебе сколько лет? Все в мальчики играешь?
      - Теперь все во что-нибудь да играют. Время такое. - Зиновий распрямился, скаля белозубый рот. - Он, черт сопатый, перед дядей родным шапки не снимает. Я его научу старших уважать.
      - Дак я ж на улицу собрался, вот и шапку надел, - оправдывался Федька, с трудом сдерживая выпиравшую радость. Ну, как же? Против дяди Зины устоял - лихому бойцу и забияке не поддался.
      На Зиновии был черный драповый пиджак с каракулевым воротником, модная, мохнатая восьмиклинка с огромным козырьком валялась на полу.
      - Молодец, Маклак! Вот так и держись. - Зиновий хлопнул Федьку по плечу. - Бей своих, чтоб чужие боялись... А теперь мотай к дяде Коле и дяде Максиму. Зови их сюда, на великий совет. Живо!
      - Дак я - одна нога здесь, другая там... - Маклак накинул пиджак, схватил кепку и - кубарем с крыльца.
      - Что у тебя загорелось? - спросил Андрей Иванович.
      Зиновий вынул из кармана сложенную брикетиком свежую "Правду", сунул Андрею Ивановичу.
      - На, радуйся! Остальное выложу опосля... Ремень затяни потуже, а то штаны спадут. - И, подмигивая карим бойким глазком, стал раздеваться.
      Вошла Надежда с полным ведром пенистого парного молока, захлопотала, увидев деверя:
      - Откуда явился? Прямо из Пугасова?
      - Ага. Верхом на облаке.
      - Проходите в горницу. Сейчас самовар поставлю.
      - Хозяин проход загородил.
      Андрей Иванович стоял в дверях и разглядывал, распахнув во все руки, огромную "Правду", перелистывал ее мятые полосы. Зиновий покачивался перед ним на носках, засунув ладони под лакированный ремешок, перехвативший серую суконную толстовку, подтрунивал:
      - Ну что, нашел, где собака зарыта?..
      Андрей Иванович скользил по заголовкам статей, читал вслух и комментировал:
      - "День урожая и коллективизации". Допустим... "За ускорение поворота в работе КИМ". Поворачивайтесь на здоровье... "После совместного заявления Гувера и Макдональда"... Не слыхал и слышать не хочу. Так. "На важнейшем участке... Собрано только 50% законтрактованного хлеба". Меня это не касается. Я хлеб сдал и по плану, и по излишкам. Еще что? "Растет новая деревня". Правильно, растет. "На новом подъеме". Эге, выше ногу, грудь вперед. "За боевой темп перестройки сельского хозяйства". Верно, даешь пятилетку в четыре года! - поднял глаза на Зиновия. - Все известно. Ну, и что ты хотел сказать?
      - Надо уметь читать нашу газету. Вот, видишь? - Зиновий ткнул пальцем под заголовок статьи "На новом подъеме". - Читай! "Контрольные цифры колхозного строительства на 1929-30 гг.".
      - Что мне эти цифры?
      - А то самое... Конец приходит твоей единоличной жизни. Дай сюда газету! - Зиновий отобрал газету и стал читать: - "В связи с указанными достижениями колхозного строительства..." Погоди! Так, так... Ага, вот оно! "...в результате чего стоит вопрос о пересмотре проектировок пятилетнего плана в сторону решительного увеличения темпов коллективизации..." Понял? Теперь слушай дальше: это "...дает основание предполагать, что к концу пятилетки колхозное движение охватит 50% индивидуальных крестьянских хозяйств".
      - Ну и что? К концу первой пятилетки половина да к концу второй половина. Это ж десять лет! Их еще надо прожить.
      - Ах ты заскорузлый собственник! Ничем тебя не прошибешь... Не будет тебе отпущено десяти лет, не будет! Наберись терпения и слушай: "Строительство крупных колхозов влечет за собой большие качественные изменения в структуре колхозной сети. Крупные колхозы должны являться высшими формами и должны обобществить 100% рабочего скота, 80% продуктивного скота и хозяйственных построек и 20% жилых построек (директива правительства)". Во, в скобочках помечено, смотри! - ткнул пальцем Зиновий.
      - Как это - жилых построек? - опешил Андрей Иванович.
      - А так... Выселят тебя из твоего дома, а здесь контору откроют или сыроварню.
      - Да ну тебя!
      - Ты не нукай, а слушай и мотай на ус. Вот оно, главное: "Совершенно новым явлением в колхозном строительстве, радикально изменяющим социальное лицо деревни и даже функции деревенских и советских организаций, будут районы сплошной коллективизации..."
      - Что это значит? Власть будет другая? - спросил Андрей Иванович.
      - А ты что думаешь, комсоды вам сохранят, Советы? Вон, смотри, другая статейка: "Три района в одну колхозную семью". Колхоз-гигант на площади в 135 тысяч гектаров. Как, доходит?
      Андрей Иванович только сухо сглотнул.
      - Слушай вывод. - Зиновий прочел: - "В пятилетнем плане колхозного строительства совершенно не были предусмотрены эти районы (то есть сплошной коллективизации), в то время как уже сейчас выявилось не менее 25 таких районов и намечается к сплошной коллективизации за предстоящий год до 60-80 таких районов. Колхозное строительство в районах сплошной коллективизации должно вылиться в совершенно иные формы, чем это мы привыкли видеть до настоящего времени..." Так-то, братец мой. Совершенно иные формы! Понял? Не будут тебя уговаривать, не будут! Проголосуют - и Вася. Наша Московская область, по слухам, будет вся районом сплошной коллективизации. Тульский округ уже объявлен таким районом. Рязанский округ на очереди, если уже не объявлен... Вчера нашу снабженческую базу прикрыли. Хватит, говорят, возиться с этими сельковами. Да здравствуют колхозы! В наших помещениях открывается машинно-тракторная станция. А это значит, что наш район намечен к сплошной коллективизации. А проведут ее, говорят, за зиму. Весеннюю посевную начнут уже колхозы, а не вы, собственники.
      Зиновий сложил газету опять брикетиком, хлопнул ею по ладони и передал Андрею Ивановичу.
      - Вникай!
      Тот потерянно теребил ус, все еще нелепо стоя возле горничного порога. Надежда успела процедить и разлить по кринкам молоко, сказала от стола:
      - Что вы, в самом деле, как чужие, топчетесь у порога. Проходите к столу да читайте...
      - Как чужие! - подхватил Зиновий. - Именно чужие. В этой жизни мы перестали быть хозяевами. Нас просто загоняют в колхозы, как стадо в тырлы. И все теперь становится не нашим: и земля, и постройки, и даже скотина... Все чужое. И сами мы тоже чужие... А раз так, то вались все к чертовой матери.
      Он ходил по избе, поскрипывая хромовыми сапожками (калоши в коридоре снял), и ворошил рукой волнистые каштановые волосы, словно перед девками красовался. Андрей Иванович тихонько, как пришибленный, удалился в горницу и до прихода братьев читал и перечитывал без конца эту грозную статью, подписанную каким-то Терлецким. Он читал ее до шума в голове, до звона в ушах, и ему стало казаться, что кто-то из-за плеча посмеивается над ним, нашептывает: "По теории классовой борьбы - каждая собственность калечит отношения между людьми..." Он оглянулся и увидел - в углу, на бревенчатой стене, лукавую рожу Сенечки: и подслеповатые глазки, и открытый вздернутый нос с черными ноздрями... Он вздрогнул и поднялся с табуретки. Наваждение пропало... На стене в углу, на месте Сенечкина носа, виднелось два черных сучка, чуть выше - волнистые затесы, напоминавшие изгиб бровей...
      - Эдакая чертовщина... - выругался Андрей Иванович, потом перекрестился, - спаси и сохрани, царица небесная...
      На братьев - Максима и Николая - статья, к удивлению Андрея Ивановича, подействовала совсем иначе.
      - Я знаю, - сказал Николай Иванович. - Тарантас вчера сказывал. Из Рязани вернулся, от зятя. Говорит - насчет сплошной коллективизации - дело решенное. Ну и что же? Опролетаризируемся к чертовой матери, и дело с концом. Двум смертям не бывать, а одной не миновать...
      Максим Иванович вроде бы обрадовался: правильно говорит. А чего тянуть резину? В колхоз так в колхоз... Всем сразу! Давай поглядим, чего из этого получится?
      - Нет, не поглядим... Загорбину подставлять надо. И не чужую, а свою собственную! - горячился Андрей Иванович. - Все туда отвезти... И лошадей, и корову, и овец... Инвентарь. Все снасти свалить в кучу малу. Все, что наживал своим горбом, вот этими мослаками... - выставлял он вперед ладони и яростно сжимал кулаки. - Все отнести своими руками? Да я... Да мне легче руки на себя наложить!!
      - Круши все подряд! - сказал Зиновий. - Начинай с самовара... Лупи его в брюхо!..
      Надежда только что поставила на стол самовар и цыкнула на мужа:
      - Ты чего размахался, фараон? Смотри, чайник со стола не смахни! Я тебе тогда покажу сплошную коллективизацию... Сам убежишь из дому...
      Зиновий переломился в поясе и прыснул, как кот, а Николай Иванович и Максим Иванович оба словно по команде отвернулись и затряслись в беззвучном смехе; только уши наливались краснотой, будто подсвеченные лампой.
      ...Остыл Андрей Иванович и сам рассмеялся:
      - Мне что, в самом деле, одному за всех отдуваться? Переживу и я. Не хуже иных-прочих.
      - Да ты пойми, Андрей, пойми! Если уж руки зудят у начальства, так они все равно перекроят по-своему, - рассуждал Максим Иванович. - Это они друг перед дружкой стараются. Кто-то кому-то кузькину мать хочет показать. А наше дело - сиди и смотри. Сунешься свою правду доказывать - язык отрежут. Кому нужна твоя мужицкая правда? Им свою девать некуда. Вот они ее кроют да перекраивают, на нас вешают, примеряют. Кто всучит свой покрой, тот туз и король. И хрен с ним, пускай тешатся. Ну наденем эти ихние колхозные шинели да армяки... Поносим год, другой. Все же увидят, что в коленках жмут. Ну посмеются да скинут. За старое возьмемся, за свое исконное-посконное. Только и всего.
      Максим Иванович гудел, добродушно ухмылялся в черную окладистую бороду - он был медлителен, коренаст, с большой кудрявой головой, сидел, как в малахае.
      - Ты только надень этот колхозный хомут... Так засупонят, что до самого издоха не вырвешься, - возражал Андрей Иванович. - Не только ты, дети твои увязнут в этой тине и проклянут тебя. Эх ты, башка большая! Да тебе что? Твои дети выросли да разлетелись. Тебе ветер дует в зад.
      - Нехорошо, Андрей! Вразнобой мы пошли. Чертогон какой-то. Беда. Нам вместе держаться надо, крепко, как пальцы в кулаке. Тогда мы всего добьемся. Как в восемнадцатом году. Вместе пошли воевать: и ты, и я, и Михаил, и Колька. Он в те поры еще сопли подтирать не научился толком, а туда же, в строй. И воевал будь здоров! И Андрюшка мой успел. А теперь врозь?
      - Ты не равняй хрен с пальцем, - огрызнулся Андрей Иванович. - В восемнадцатом году мы землю разделили по едокам, нарезали поровну, без обиды. Только работай, старайся... А теперь вы все валите в кучу малу, как тряпишник в телегу: кто чего принесет, то и ладно. Вам бы все перемешать да поглядеть - что выйдет из этого. А чего глядеть? И так все ясно: кто ближе окажется, тот и вытянет из этой кучи что получше, а тому, кто на отшибе, - шиш!
      - Дак ведь не по своей охоте! Нас же склоняют. А раз так - все должны делать что-нибудь одно. Хочешь ты или нет, а большинство пойдет. Склонют! Зачем же тебе в меньшинстве оставаться, голова два уха? Сомнут! Не лучше ли всем враз притопать и всю затею обнажить. Смешно?.. Так вместе и посмеемся.
      - Стыдно ведь старым мужикам придуриваться.
      - Стыдно тому, кто заставляет.
      - Э, нет! Я не Петрушка, чтоб под сурдинку дергаться на краю балагана. И ежели уж пойду на такое дело, так и отвечать за него должен сам. И грех мой.
      - Ну вот, сразу и грех. Я это к примеру сказал. Может, что и доброе получится из этих колхозов. Надо попробовать.
      - Иди ты со своей пробой! Одна вон попробовала... - Андрей Иванович не договорил, сердито, с грохотом отодвинул табуретку, встал из-за стола и, заложив руки за спину, начал крестить пол.
      Вдруг остановился посреди горницы, круто взглянул на братьев и спросил, вроде с испугом:
      - Да вы понимаете или нет? Это же не артель, а сплошной колхоз! Куда ни кинь - все клин. И выхода из него нет. Бежать захочешь - так некуда.
      - Брось, брось яриться-то, - осаживал его Максим Иванович. - Эка, напугал колхозом. Вон, в девятнадцатом году все пароходы потопили. Лоцманам делать нечего - работы лишились! И то не пропали. Вот видишь, живу и здравствую. И в колхозе проживем. Чего ты боишься? Кругом же свои люди. Председателем станет Ванятка Бородин. Поди уж, не обделит тебя-то.