- Догоним! Куда они денутся? Чай, не зайцы, - возразил Бородин.
      Кадыков пожевал губами, почесал подбородок:
      - Надо двигаться. Не то вдруг возьмут да разъедутся.
      - Куда они разъедутся? Лишь бы не спугнуть. Их теперь от казана с мясом на веревках не утащишь. Подождем немного: соберутся они все у стола, выпьют как следует... Тогда им море по колено. Вот мы и нагрянем в гости. Всех сразу и возьмем, кучей, - говорил Вася.
      - Ладно, поехали! А там поглядим, что делать. По коням!
      - А мне куда? - спросил Герасим.
      - За нами пойдешь, пешой. Мы потихоньку поедем.
      Дальше поехали с такой осторожностью, словно под ногами были кочки и болота. Впереди, припадая на луку, вытягивая шею, ехал Кадыков с таким выражением лица, будто к чему-то принюхивался и никак не мог определить чем это пахнет? За ним, мерно покачиваясь, поглядывая в разные стороны, ехали остальные. Замыкал эту настороженную кавалькаду всадников топотавший в широких разношенных лаптях Герасим Лыков; его неопределенного цвета выгоревшая куртка потемнела на спине от пота и болталась понизу, как помятый мешок.
      В лесу было торжественно и тихо, сосны на песчаных гривах стояли строго и прямо, как свечи, чуть тронутые сверху багряным отсветом закатного солнца; а из темных лесных падей, понизу, у выпирающих горбатых корневищ текли и путались в переплетении мягких ветвей жимолости и лещины сизые языки вечернего тумана. Невнятно, издалека, как с того света, доносился одинокий и сдавленный крик дятла-желны:
      "Уа-ак! Уа-ак! Уа-ак!" Словно безнадежно и устало плакал потерявшийся ребенок.
      К Сенькину кордону подошли еще засветло. Лошадей оставили в придорожных лесных зарослях.
      - Герасим, останешься здесь, - приказал Кадыков Лыкову. - И что бы ни случилось - ни шагу от них, понял? Если кто кинется к лошадям с кордона, кричи нам.
      - Сморчков, а ты давай низом, - обернулся он к Кульку. - Чеши той чащей, к озеру. Там есть избушка - бывшие тырлы. Так я говорю? - спросил Белоногого.
      - Так точно! - упредил Васю Герасим Лыков. - Избушка на тырлах.
      - Вот эту самую избушку обследуй. И заляжешь там. В случае чего сигналь выстрелом.
      Подождав, пока Кулек, по-медвежьи ломая валежник, скрылся в чаще, Кадыков спросил:
      - Собаки есть на кордоне?
      - Нет собак, - ответил Герасим.
      - Странно, лесной кордон - и нет собак, - сказал Бородин.
      - А это - верный признак воровской малины, - пояснил Вася Белоногий. Там, где собираются волки, собакам делать нечего. Еще не вовремя шум подымут.
      - Ну, ребята, с богом... пошли!
      К дому зашли со стороны сарая, чтобы из окон не увидели. Перед заплотом догорал костер; на треноге висел, пуская пары, прокопченный чайник. Второй крючок болтался пустым, значит, котел с мясом сняли.
      Кадыков, прижимаясь к стенке сарая, а потом к высокому бревенчатому заплоту, быстро продвигался к дому. За ним, растянувшись, топали остальные. На крыльцо поднялись все вместе и толкнули дверь. Было заперто. Кадыков забарабанил щеколдой. Изнутри послышался скрип растворяемой избяной двери, хлябанье жидких сенных половиц. Наконец раздался отрывистый голос Жадова:
      - Кто здесь?
      - Отворяй! - сказал Кадыков.
      - У нас все дома.
      - А я говорю - отвори дверь! Милиция, понял?
      Молчание... Кадыков и Вася Белоногий дружно налегли на дверь, она затрещала и затряслась.
      - Открывай, слышишь!! Или высадим дверь...
      Вдруг в сенях гулко грохнул выстрел, как будто в пустое ведро выстрелили.
      - Кто сунется в дом - на пороге уложу! - крикнул из сеней Жадов.
      - Брось дурить! - сказал Кадыков. - Добровольно не сдадитесь - выкурим, как пчел.
      В сенях еще раз стрельнули, на этот раз в дверь - пуля пробила доску и, зудя как шмель, улетела в лес.
      Все шарахнулись от двери, попрыгали с крыльца под надежную бревенчатую стенку заплота.
      - Бородин, давай вдоль сарая на задворки! Там станешь за сосной... И замри! - шипел Кадыков. - Гляди, кабы кто вдоль сарая не ушел.
      - А ты, Василий! - обернулся он к Белоногому. - Ползи вдоль завалинки под окнами, за угол. Возьмешь под надзор тыльную сторону. А мы вместе с Субботиным будем стрелять по окнам. Никуда они не денутся. Ну, марш!
      Бородин и Белоногий поползли на свои места, а Кадыков наудалую выстрелил из нагана в ближнее окно. Раздался звон осыпающегося стекла. Изнутри не ответили.
      Кадыков вытащил из-под крыльца слегу и сказал Субботину:
      - Шуруй в разбитое окно слегой... сбоку! А я под прицел возьму. Авось кто-нибудь высунется.
      Субботин схватил слегу и бросился на крыльцо.
      - Куда ты, дура? - остановил его Кадыков. - Я ж говорю - сбоку! Сбоку надо.
      Вдруг издаля, от невидимого озера, куда был послан Кулек, раздался выстрел.
      - Субботин, кинь жердь! Ползи под окнами, - сказал Кадыков. - Ползи! Я буду начеку. Прикрою, ежели что. Главное, давай на тырлы, к Сморчкову. У него нужда...
      Андрей Иванович тем временем стоял за шершавой теплой сосной, навалясь на нее плечом и опустив ружье стволами книзу. Он напряженно глядел на отдаленную избу, на бревенчатый заплот, под которым лежал Кадыков, на тыльную сторону сарая с соломенной крышей. Вот грохнул отдаленный выстрел - Кулек, должно быть, сигнал подал. Прополз вдоль завалины Сима и растворился в высокой траве.
      Все опять затихло. Андрей Иванович начал было подумывать - а не пойти ли ему до Кадыкова, не подсказать ли: пора, мол, выкуривать их. Что ж мы, так и будем всю ночь стеречь? Много чести! Ежели они сами стрелять начали, так какого хрена медлить? Поджечь это воровское гнездо.
      Он не заметил, не услыхал, как Жадов с поветей прокопал соломенную крышу, как вылез оттуда на сарай...
      Они увидели друг друга одновременно: Жадов глядел на него с крыши сарая, Бородин - из-за сосны. Глядели в недоумении, минутной растерянности. Жадов был во флотской блузке с синим воротником, в левой руке он держал, опустив к бедру, наган, правой рукой из-за пазухи вынимал другой наган. Стояли, как дуэлянты, возле своих барьеров и смотрели друг на друга...
      Первым выстрелил Жадов из правого нагана; пуля вжикнула возле самой щеки Андрея Ивановича и щелкнула в сосну. Потом выстрелил Бородин, стрелял навскидку, как по набегающему медведю; Жадов как-то неловко шагнул вниз по крыше, подогнув колени, выронил оба нагана и, не хоронясь, ударился с маху лицом об солому, потом покатился, раскидывая руки, и глухо шлепнулся наземь, как мешок с песком. Андрей Иванович успел заметить, как быстро расплывалось темное пятно на полосатой тельняшке, на воротнике, на груди Жадова.
      Тотчас же с грохотом растворилась дверь, и на крыльцо выскочила в белой кофточке с непокрытой головой Алена.
      - Стой! Ни с места! - крикнул на нее Кадыков.
      Но она, вытаращив глаза, подняв кверху руки, точно полоумная, со словами: "Где Иван?" - бросилась на зады. Увидев под сараем лежащего с запрокинутым лицом Жадова, она с пронзительным воплем: "Убили, злодеи!.. Проклятые изверги!" - бросилась, накрыла его своим телом и забилась в бессвязном вопле, заводила, затрясла головой.
      Кадыков, пытавшийся было поднять Алену, увидев, как на крыльцо вышли Сенька Кнут, Кочкин и Лысый с поднятыми руками, подбежал к ним.
      - Где остальные?
      - Все тут, - ответил Кнут.
      - А кто на тырлах? Кто там стрелял?
      - Наверное, ваши храбрецы... Лягушку за разбойника приняли, - изрек Лысый.
      - Молчать! - заорал на него Кадыков. - Отойти в сторону! И без моей команды никуда не двигаться. Поняли? Бородин, обыщите избу и двор!
      Андрей Иванович, осторожно ступая, поводя в стороны стволами заряженного ружья, прошел в избу, - там было пусто, лишь на столе в жаровне дымилось еще горячее мясо да стояла четверть водки. Во дворе он увидел свою Веселку; она была привязана возле тарантаса и ела свежескошенную траву.
      - Веселка, Веселка! - позвал он ее.
      Она подняла голову, фыркнула и вдруг, раздувая ноздри, поводя ушами, тихо утробно заржала.
      - Узнала! Эх, мать твоя тетенька!..
      Бородин приставил ружье к забору, подошел к лошади и трясущимися руками стал развязывать повод. Затянутый узел сыромятного ремня никак не поддавался. Бородин нагнулся к облучку, за который была привязана лошадь, попытался зубом захватить узел, но не мог - зубы плясали и щелкали как на морозе и судорожно сводило губы. Он кинул повод, махнул рукой и, всхлипнув, уткнулся лицом в лошадиную гриву.
      14
      Сенечка Зенин понимал, что Мария набросилась на него, заручившись поддержкой Тяпина. Идти к тому вторично было бесполезно: Тяпин не любил его, да и Сенечка не больно ломал перед ним шапку. В районе были козыри и повыше. Так что, если идти на поклон, то уж не к Тяпину. Подумаешь - гусь с горы. Давно ли вылез из двухоконной избушки, а теперь морду воротит.
      За каких-нибудь три года уже здесь, в Тиханове, при Сенечке, Тяпин превратился из Митьки-Сверчка в Митрофана Ефимовича. В ту пору Сенечка начинал свою первую учительскую зиму. Вместе с гармошкой-хромкой он привез в фанерном бауле шевровые сапожки, зеленый змеистый галстук в косую красную полоску да пупырчатую кепку-восьмиклинку. Думал - королем пойдет по Тиханову. Кудри завил у парикмахера. А его в клубе на смех подняли: "Эй, баран с гармонией, сыграй вальс "Кошачьи слезы"!"
      Он играл назло: "Ты, Настасья, ты, Настасья, отвори-ка ворота..." - и делал неприличные жесты. Его дважды побили. В отместку он перестал ходить на вечеринки, играл только на свадьбах за деньги. Его окрестили шаромыжником. Тогда он продал гармонь и купил ксилофон. На престольный праздник покров день он поставил ксилофон перед школой, недалеко от церкви, а в самый разгар службы ударил молоточками по ксилофону и запел антирелигиозные частушки: "Долой, долой монахов! Долой, долой попов!.."
      Сбежалось полсела зевак на эту диковину, ребятишки полезли на забор, столбы не выдержали, ограда рухнула и зашибла двух человек. Их отвезли в больницу, а Сенечку прозвали членовредителем. Где бы он ни появился, на него указывали рукой и говорили: "Ты думаешь это учитель? Это членовредитель..."
      И над кепкой его пупырчатой смеялись: "Ребята, вон гриб мухомор на двух ногах торчит". Зимой здесь кепок не носили. У фартовых ребят были пуховые шляпы, а то и бобровая шапка на ином. Но всех перефасонил в ту зиму механик из казанского затона Митька-Сверчок. Он ходил с непокрытой головой, в зеленой бекеше, отороченной кенгуровым мехом, и в белом кашне навыпуск - один конец спереди свисал до самого пупа, другой сзади. Как выяснилось потом, он только представлялся механиком, а на самом деле был всего лишь помощником механика, но бегали за ним тихановские ребята, что за твоим капитаном. Что за чудо! И жил он на самом краю Тиханова в подслеповатой семиаршинной избушке, и мать его прозывали в насмешку Красивой за отечное, чугунного цвета лицо. Пересказывали, как она вместе со своей сестрой Сметаной на пересменках носила в Степановскую больницу горшком на себе отца, Кузю-Сверчка, деда Тяпина. "Махонький был Кузя-то, одна и слава, что голова большая. Я вам, говорит, девки, голову-то на плечо положу, а ноги у меня усохли... и все остальное. Там и тащить нечего. Лошади в лугах были. А он жаром исходит... Что делать? Понесли на себе... Сметана до Сергачева на закорках несла, а Красивая - дальше, до самого Степанова. И назад принесли. Дотемна управились..."
      По всем расчетам, над Митькой-Сверчком должны бы смеяться. А его завеличали - Митрофан Ефимович! Сперва в ячейку избрали секретарем, потом продвинули в волость... А теперь он в районе голова всему комсомолу. Сенечка так себе объяснял это загадочное возвышение Тяпина: есть люди, которым тяготение к отдаленным мыслям и внутреннему переустройству не знакомо. Они ухватывают только то, что им говорят, но пропускают мимо ушей - что подразумевается. У них один лозунг - навались, пока видно! А что делать в темноте - не знают. Этот Митрофан умел крикнуть: "Ребята, дороги мостить!" И сам в гати лез с хворостом. Его и заметили, продвинули. Ну и что? Дороги-то мостить и дурак сумеет. А ты попробуй определи - где выбоины будут? Ничего, Митрофан Ефимович, поглядим еще, кто на крутых поворотах вперед уедет, а кто и в канаву свалится.
      Он дождался возвращения из округа Возвышаева и утречком, пораньше, смиренно поджидал его на просиженном диване возле Банчихи. Никанор Степанович громко поздоровался с Сенечкой:
      - Привет передовой комсомолии! Ну, комса, по какому вопросу?
      - Вопрос, Никанор Степанович, всеобщий, - о классовой борьбе и ее отклонениях.
      Сенечка, с одной стороны, как бы с почтением наклонил голову, с другой стороны, нахмурился, придавая лицу своему выражение озабоченное и скорбное. Возвышаев тоже нахмурился и, в широком отмахе указав ладонью на дверь, решительно произнес:
      - Прошу проследовать!
      В кабинете Сенечка вынул из бокового кармана двойной тетрадный листок, аккуратно обернутый газетой, и протянул его Возвышаеву:
      - Это копия моего донесения на имя бюро. Отчет о поездке в Гордеево и Веретье. Я хочу, чтобы вы познакомились с ним заранее.
      - Гм, - Возвышаев со значением посмотрел на Сенечку, но листок взял и прочел.
      - Очень правильно сделали! - Возвышаев не пояснил - что правильно? То, что он сделал там, в Гордееве, или то, что передал ему копию донесения. Но лицом подобрел, пригласил Сенечку сесть в кожаное кресло и даже улыбнулся.
      Сенечка хоть и присел в кресло, но на самый краешек, да еще подавшись туловищем к Возвышаеву, как бы подчеркивая всем существом своим, что не беседовать на равных он пришел сюда, а выслушать дельный совет, в любую минуту может встать и двинуться в том направлении, куда ему укажут.
      - Мы живем в такое время, когда нас призывают к действию, а некоторые товарищи упираются обеими руками и ногами, как парнокопытные животные.
      - Не только упираются, дорогой товарищ, - с чувством отозвался Возвышаев. - Более того, толкают нас в сторону и под уклон. А этот уклон называется правым.
      - На стихию работают, - со вздохом подтвердил Сенечка.
      Возвышаев встал, крупно зашагал по комнате и, глядя себе под ноги, сердито рассуждал:
      - Советская власть дала нам всеобщее право жить в братском равенстве и отвечать друг за друга. Поэтому все эти подоходные налоги, индивидуальные обложения есть повестка на приглашение - стать в строй. Идти не к личному обогащению, а всеобщему.
      - Правильно, Никанор Степанович! У нас не мирное прозябание, а культурная революция, как сказал поэт.
      - Хорошо мыслишь, комса, хорошо! Побольше бы нам таких горячих сторонников.
      - А вы действуйте смелее. Пора ударить по кулаку и по всей этой зажиточной сволочи.
      - Но, но, не забывайтесь. На все есть установленные сроки и свои приказы. Раз приказа нет, сиди и жди. Но готовиться к этому нужно.
      Возвышаев сел за стол и как-то неожиданно спросил:
      - Вы член партии?
      - Кандидат.
      - Тоже неплохо. С каким стажем?
      - Да уж на второй год перевалил.
      - Пора в члены переходить... Инициативные товарищи нам нужны. Местная низовая партячейка, прямо скажем, плетется в хвосте событий... - Возвышаев одним глазом смерил Сенечку, другим уперся в его донесение, лежащее на столе. - А что, не засиделись ли вы на комсомольской работе?
      - Так ведь наше дело известное - где бы ты ни находился, а держи четкую пролетарскую линию в повседневной работе, - уклончиво ответил Сенечка.
      - Верно! А если сказать конкрекно, - на последнем слове Возвышаев словно споткнулся, и Сенечка уловил это "конкрекно", - то теперешняя пролетарская линия заключается в том, чтобы ни одно кулацкое хозяйство не ускользнуло от индивидуального обложения.
      - Действовать конкрекно, - повторил Сенечка, - значит привлечь бедноту к выявлению кулацких хозяйств. Так я вас понимаю?
      - Именно! Вы который год у нас в Тиханове?
      - Четвертый пошел.
      - Срок подходящий. Местное население, надеюсь, знаете?
      - Как не знать! Я ведь учитель - вроде попа по дворам хожу...
      - Ну да, в целях, так сказать, культурного переворота... революции то есть. Родственники есть?
      - Какие у меня родственники? Я же ведь из детдома.
      - Да, да... я припоминаю... Мы вас в школу определяли... Еще в волости. Значит, вы безродный?
      - Безродный.
      - Это хорошо. Объективная мера действия и никаких материальных оснований. - Возвышаев глянул на Сенечкино донесение, прочел в конце его подпись и в скобках полное имя-отчество. - Вот так, Семен Васильевич... А как вы на это посмотрите, если мы предложим вам поработать секретарем местной партячейки?
      - Но секретарем работает Кадыков. Как-то неловко, - Сенечка приподнял плечи и широко развел руками.
      - Он уходит... В Пантюхино переезжает.
      - Ну, если он уходит, тогда другой оборот. - Внутри у Сенечки все ликовало, но он смиренно глядел себе под ноги и тихо шевелил носками.
      - Там выберут тебя или нет... Я надеюсь, конечно, что выберут.
      - Никанор Степанович, я всегда готов...
      - Обожди, не перебивай! Обстановку готовить надо теперь. Среду прояснять. С массой работать. А то получится вон как на гордеевском активе. Собрались выявить кандидатуры на индивидуальное обложение, а проголосовали против.
      - Ну, в Тиханове этот номер не пройдет, - Сенечка шумно вздохнул и покрутил головой.
      - Это легко сказать... В сельских учетных комиссиях есть зажиточные элементы. И они пользуются влиянием в народе.
      - В таком случае их не надо привлекать, - спокойно возразил Сенечка.
      - Они же члены комиссий, голова два уха! Как ты их не привлечешь? Сначала их исключить надо.
      - Да не членов комиссии, - мягко пояснил Сенечка. - Сами комиссии не нужно привлекать. Да, да. Комиссии в полном составе.
      - Как? Без комсода начислять хлебопоставки и обложения?
      - Ну и что? Поручить это активу бедноты да партячейке. Проще будет.
      Возвышаев с удивлением поглядел на Сенечку, словно впервые видел его, тот сидел, коленки вместе, носки врозь, по команде смирно, и тоже глядел на Возвышаева с детским простодушием - чему тут удивляться-то? - будто спрашивал он. - Это ж ясно само собой. Вот как дважды два - четыре.
      - Я согласен. А теперь слушайте меня: встретьтесь с активистами из бедноты с глазу на глаз... Кандидатов сами подберите. И потолкуйте с ними. Подготовьте их насчет выявления хозяйств к индивидуальному обложению. Вы меня поняли?
      Сенечка кивнул головой:
      - То есть прикинуть, кого именно, и неплохо бы список составить. Я имею в виду обложенцев.
      - Именно, именно, - подтвердил Возвышаев.
      Сенечка вышел из РИКа окрыленным. Ну, что вы теперь скажете, Андрей Иванович и Митрофан Ефимович? Да, Зенин - Сенечка! Да, он в лаптях гармонь носил менять. Да, его били и в передний угол не сажали! Он что же - глупее вас?
      Он зашел в магазин, отозвал из-за прилавка Зинку и шепнул ей на ухо:
      - Есть предложение устроить нынче вечером уразуалямс. Так что не заговаривайся тут...
      - Сеня, милый! Я - одна нога здесь, другая - там.
      Сенечка сбегал к Левке Головастому в сельсовет, переписал всех лишенцев - держателей патента на заведения и торговлю, да от себя еще двух добавил. И получилось шестнадцать человек. Вот вам и кандидаты на обложение. Потом спросил: по скольку излишков сена начисляли в прошлом году? "И по десять пудов и по двадцать, - отвечал Левка, - это смотря по едокам". - "Так как налог у нас прогрессивный, излишки тоже должны начисляться в геометрической прогрессии", - изрек Сенечка. Левка не понял, что такое "геометрическая прогрессия", но согласно кивнул головой: "Это уж само собой".
      Пригласил Сенечка к себе в гости Якушу Ротастенького и Ванятку Бородина. Выбрал их в собеседники Сенечка не случайно, - Якуша был не просто бедняком-активистом, но еще и членом сельсовета, а Ванятка на все Тиханово славится своей честностью и прямотой. Недаром фондовый хлеб и семена для сортоучастка Кречев доверил хранить в первую очередь Ванятке. К тому же он был партийный, умел не только повеселить народ, но и вдарить словом, как свинчаткой. Да и Зинка хорошо знала его и доверяла. На этот счет у Сенечки было особое соображение.
      Он купил литровку рыковки, да килограмм копченой селедки, да у Пашки Долбача штуку колбасы, сам нажарил картошки на тагане, отварил яйца и даже самовар поставил.
      Зинка прибежала домой возбужденной от любопытства и спросила, не успев дверь за собой притворить:
      - Сень, куда тебя повысили?
      - На кудыкины горы. Ты бы еще с улицы крикнула.
      - А что, это секрет?
      - Нет, ступай скажи Матрене Кривобокой. Она семи кобелям на хвост навяжет.
      - Ну вот, у тебя всегда одно и то же: секреты и намеки. - Зинка сняла красную шелковую косыночку, взбила рукой навитые железными щипцами мелкие кудряшки, прошла к столу. - А между прочим, от жены секретов не бывает.
      Она потянулась к нему целоваться.
      Но Сенечка подал ей белую скатерть (из Зинкиной корзины достал) и приказал:
      - Накрывай!
      Потом, нарезая в тарелки колбасу и селедку, сказал нравоучительно:
      - И когда ты, Зина, бросишь эти мещанские замашки и понятия? Уходишь на работу - целоваться лезешь, с работы приходишь - тебе вынь да положь, где был, отчитайся - что без тебя делал, с кем виделся? А как же? Я, мол, жена... А между прочим, жена есть понятие старорежимное. Это понятие сковывает свободные отношения в равноправной любви. Дружба превыше любого брачного союза. А если мы друзья, то и веди себя с достоинством - никогда не выпытывай, а располагай к себе доверие.
      - Ну ладно, ладно! - Зинка потупилась, разгоняя рукой складки на скатерти. - Я знаю - ты образованный, умный, и взгляды у тебя передовые, и живешь правильно. Ну, так научи! Ты же обещал меня учить, когда уговаривал пожениться... - Она подняла голову и смотрела на него с легкой растерянностью.
      Сенечка улыбнулся:
      - Ну, ну... Не обижайся, - подошел и поцеловал ее в губы.
      Зинка обхватила его за шею, шумно вздохнула:
      - Тебя не поймешь, то целоваться не велишь, то сам лезешь.
      - Это я любовь твою испытываю.
      - Глупый! Чего меня испытывать. Кабы я не любила, не пошла бы самоходкой.
      - Опять ты это гадкое словцо...
      - Да ну тебя. Возьму вот сейчас и задушу!
      - Эй-эй! Тише! Ты и в самом деле задушишь, - Сенечка попытался выскользнуть из мощных Зинкиных объятий.
      - Не пущу! Говори, ну! - она все сильнее прижималась к нему разгоряченным телом.
      - Да постой же! Люди придут, а мы тут с тобой черт-те чем занимаемся, рассердился Сенечка. - Сядь!
      Зинка нехотя присела, глядела на него в ожидании, как ребенок, у которого на время отняли любимую игрушку.
      Сенечка оправил рубаху, плеснул в стакан водки, выпил и понюхал хлеб:
      - Меня Возвышаев вызывал.
      - Ну?
      - Просил меня взять партячейку... Секретарем поработать.
      - Согласился? - она приподнялась на локте.
      - Сказал, что посоветуюсь с женой.
      - Вот глупый! Чего тут советоваться?
      - Есть одно соображение...
      - Ты в самом деле решил со мной посоветоваться? - она поднялась с табуретки.
      - А ты как думала?
      - Сенечка, милый! А я такая дура... Ведь я подумала... - она опять кинулась к нему.
      - Но, но! Давай на расстоянии. Садись! Что ж ты подумала? Что я тебя ни во что ставлю?
      - Не обижайся... Но мне казалось, что ты в политику меня никогда не пустишь.
      - А я вот хочу пригласить тебя на заседание бедняцкого актива.
      - А что я должна делать?
      - Выступить. Ты ведь хочешь быть моим другом. А друзья познаются в борьбе. Мы живем в такое время, когда борьба есть любовь и жизнь. И даже в песне поется: "И вся-то наша жизнь есть борьба".
      - А что я должна сказать на активе?
      - Надо показать пример высокой сознательности. На этом активе будут обкладывать кулаков налогом. А все прочие середняки должны внести излишки... Я надела не имею. А твой земельный пай остался у Бородиных. Вот и скажи, что сдаешь свое сено, как излишки, государству. Мы это запишем и потребуем с Бородина.
      - Но ведь я жила у них... Они кормили меня.
      - Что значит кормили? Ты не иждивенец, а полноправный рабочий человек. Да если разобраться, они попросту эксплуатировали тебя. Кто с ребятишками нянчился? Ты! Кто белье полоскал на пруду? Ты! Кто картошку копать? Ты! Сено согревать? Опять ты! А в гимназию отдавали небось не тебя, а Марию. Она, видите ли, талант. А у тебя, мол, способностей не хватило? Выдумки! Клевета!!
      Зинка закрылась рукавом и всхлипнула.
      А Сенечка еще на носках приподнялся, пальцем покрутил, и голос его звенел высоко и гневно:
      - Каждый хозяин что-нибудь да придумает, лишь бы удержать возле себя работника. Почему они все против твоего замужества? Да потому, что от них работник уходил забитый и безропотный. И сестрица твоя хороша. Вместо того чтобы раскрыть глаза человеку на мир свободной, счастливой и новой жизни, она умышленно удерживала тебя в путах домашних предрассудков. И это называется комсомольский вожак? Пособник домостроевщины, вот кто она такая.
      - Надюша тоже хороша, - сказала Зинка, вытирая рукавом глаза. - Обещала мне подарить куний воротник на шубу, но подарила Маше на шапку. А мне сунули смушковый, серый. И козий мех пошел Маше. Небось Машу к проруби белье полоскать не посылали. Как что, так: Зиночка, милая, сходи, выстирай. И картошку ворочать она не станет, и в луга не поедет. Все Зинка да Зинка.
      - И ты еще с ними церемонишься! Да я бы весь пай забрал.
      - Как ты его заберешь? Это ж земля!
      - Земля государству перейдет. А сено отдай! Хлеб, зерно - все отдай! Солому, полову, мякину и ту забрал бы. Так что нечего церемониться, выступишь.
      - Ты прав, конечно. Но все-таки я не могу... Встать эдак вот и сказать: Андрей Иванович, отдай мое сено?
      - Темный ты человек, Зина. Это ж проформа. Бородин все равно обязан сдать излишки. И никуда он не отвертится. А в данном случае ты сама проявляешь инициативу. Отдаешь свое сено. И Бородину легче будет расстаться с такими излишками.
      - А сколько сена?
      - Сто пятьдесят пудов.
      - Так много? Это ж на целую корову хватит.
      - А что ж ты думаешь, крохи сдавать государству? Пойми ты - актив должен определить, кому сколько сдавать. И что же получится, если члены актива чужих будут обкладывать, а своих щадить, под крылышко брать. Это ж будет самая что ни на есть позорная старорежимная семейственность. В том и заключается передовой комсомольский настрой, чтобы судить всех по совести, то есть свою рубашку первой отдать.
      - Нас могут неправильно понять. Осудить...
      - А что делать, Зина? Будем терпеть. Но сама рассуди - каково будет мне, будущему секретарю, на первом же активе выгородить, освободить от обложения своего родственника. Да какими же глазами я буду смотреть на людей? Что они скажут мне? Ты хочешь, чтобы я был секретарем, то есть борцом переднего края? Хочешь или нет?
      - Хочу.
      - Ну тогда выбирай что-нибудь одно: или высокая принципиальность чистой идейности, или заскорузлая выгода родственных отношений.
      - Ладно, я согласна с тобой. Только на этом активе выступай сам, говори за меня.
      - Дай пожму твою честную, принципиальную руку! А теперь собирай на стол.
      - Кто хоть к нам придет?
      - Якуша Савкин и Ванятка Бородин.
      Ванятка Бородин родился в семье, не обремененной хозяйскими заботами. Отец его, Евсей Нечесаный, в отличие от своих братьев - Ивана, да Петра, да Митрия, в погоне за богатством не топтал волжских берегов, не тянул бурлацкой лямки, не бегал по скрипучим сходням Нижегородской да Астраханской пристаней с тяжкими тюками за спиной и в Каспии не хлебал горькой штормовой похлебки; его Баку - спячка на боку, как говаривали про него братья. Не любил Евсей хлопотливой и бойкой жизни на стороне: "Чего я там не видал? - отвечал братьям, соблазнявшим его прелестями вольной жизни. - Мне и тут неплохо".
      И в самом деле, жилось ему неплохо: лошадь и корова водились постоянно, сбруя, хоть и наполовину веревочная, была, землю ковырял не спеша. Зато уж погутарить на сходе ли, на базаре или на кулачную выйти, в стенку... тут пятерых отставь, а одного Евсея приставь. И откуда бойкость бралась у него, сила да увертливость? Увидит драку - с воза спрыгнет, соху в борозде оставит и убежит, ввяжется непременно: либо растащит дерущихся, либо сам подерется. Бывало, ребятишки сопливые только грохнут в наличник: "Дядь Евсей, наших бьют!" - за обедом сидит - так ложку бросит, в момент полушубок накинет, рукавицы на руки и помотает: "Игде они? Кому тут жизнь надоела?"
      А так смирный был, скотину какую ни на есть пальцем не тронет. Сядет на край телеги, плетется, бывало, в хвосте обоза: "Но, ходися! Но, глядися!" Все мечтал о чем-то. В извоз ли собирается - навертывает онучи на ноги, уж ногу одну в лапоть сунет, оборой захлестнет и вдруг остановится, свесив нечесаную голову, задумается, позабыв про лапти и оборы. "Евсей, ты что, ай уснул?" - крикнет Паранька. "А что тебе?" - "Как что, мерин снулый! Вон люди добрые уже на улицу выезжают. А у тебя и лошадь не запряжена!" "Поспею. Куда они денутся!" Однажды поехал просо волочить. День был воскресный, на улицах народ праздный. А он ведет себе лошадь в поводу, по обыкновению свесив голову. Возле колодца, на краю села лошадь потянулась пить. Евсей охотно подвел ее, попоил, повел дальше. Борона задела за колоду, постромки были у него веревочные, да еще на узлах. Лошадь дернула, постромки оборвались, борона у колодца осталась, а он пошел себе в поле. Ребята эту борону затащили ему на крышу. Не обиделся. "Вота, глупые... Пыжились, подымали на такую высоту. Чай, надорваться могли..."
      Эта странная смесь дерзкой взрывной силы и одновременно незлобивости да вялой мечтательности была присуща всем Бородиным. Награжден был ей в избытке и единственный сын Евсея.
      Ванятка Бородин женился поздно; не повезло ему с действительной службой: кто всего три года, а он пять с лишним лет отбарабанил на Черноморском флоте. Не успел толком оглядеться со службы, как забрили его на войну. А после мировой еще два года гражданской хлебнул.