- Андрей Иванович, цепляйся мне за портки! Сулой [вдвоем на одном седле] поедем, мил моя барышня! - крикнул Тарантас.
      - У меня свой напарник.
      - Энтот стриган? - кивнул Тарантас на Федора. - Ен только в ногах путается. Пусти его травку пощипать. А мы вдвоем боле накосим.
      - Ах ты, Тарантас кривоногий! - выругался Федька. - Ну, обожди. Ужо ты у меня покосишь!
      Андрей Иванович пропустил мимо ушей эту Федькину угрозу и потом очень пожалел.
      Вечером, не успел еще толком остыть Федор от косьбы, как подлетел к их шалашу Чувал, выкатил белки:
      - Ты чего ж, ай передумал? Бредень готов, ребята в сборе...
      Федор рубил сушняк, Сережка подкладывал полешки в костер под высоко вздернутый чайник и котел. Андрей Иванович сидел поодаль на скамеечке, отбивал косу.
      - Папань, дак я пойду? - нерешительно спросил Федор.
      Андрей Иванович будто бы не расслышал, продолжал тюкать молотком по косе.
      - Дядь Андрей, гордеевские водку привезли. Пять четвертей! - стараясь разжалобить за Федьку, сказал Чувал, подумав, добавил: - У нас в шалаше стоит водка-то.
      - Не попробовал еще? - спросил Андрей Иванович.
      Чувал дернул носом:
      - Отец говорит, без закуски нельзя - сопьемся... Послали нас за рыбой.
      - А где она, рыба-то?
      Чувал осклабился:
      - В затоне плавает. Счас мы ее захомутаем.
      - Дак нам итить? - спросил опять Федор.
      - Ступай! Но смотри у меня - как только стемнеет, чтоб в шалаше был. Понял?
      - Об чем речь!
      Федька с Чувалом спустились с крутого берега к самой речной кромке и гулко зашлепали лаптями по влажной глинистой тропинке, вспугивая пестрых береговушек, которые выпархивали из норок отвесного берега, как пчелы из улья, и несметной крикливой стаей носились над тихой рекой.
      Возле затона их встретила целая орава мужиков и ребят. Они вертелись возле развернутого бредня, перекорялись - кому идти в загон пугать рыбу, то есть снимать портки и лезть в самую середину затона, шлепать палками по воде, кому идти в заброд - тоже без порток и по шейку, а кому тянуть от берега. Говорили хором, шумели, как галки на колокольне. Портки снимать на ночь глядя никому не хотелось, а идти с водилом от берега мог всего один человек.
      - Стой, мужики! Здесь вам не митинг и не сход, - крикнул Якуша по праву хозяина бредня. - Чего орете? Дело голосом не сдвинешь. Это вам не улишки продавать. Вася! - позвал он длинного Сосу. - Тебе не токмо что затон, река до пупка будет. Скидавай портки, становись в заброд. Эй, вы, оголтыши! - сказал ребятам. - Марш в загон. А я от берега пойду, потому как бредень мой и колхоз рыбацкий я созвал. Значит, слушай мою команду.
      Бандей и Биняк остались на берегу с ведрами под живую рыбу, покрикивали:
      - Буржуй, портянку пожуй... Плыви на ту сторону!
      - Я чаво там не видал?
      - Рыбу гони... Во-он от тех камышов.
      - Я ее туда не пускал.
      - Ах ты дармоед... Ксплуататор.
      - А ты, Бандей, слопал дюжину лаптей.
      - А ведром по шее не хочешь?
      - Попробуй тронь...
      Якуша меж тем занес водило, поторапливал своего нерасторопного напарника:
      - Ты скинешь портки или нет? Соса спеленатая!
      - Ты, Ротастенький, не вякай. Не то съезжу по кумполу, зазвенишь у меня по-другому. - Соса сидел сгорбившись - лапти никак не скинет, сопит, запутавшись в оборах. Якуша перекинулся на ребят:
      - А вы чего сопли распустили? Тоже в лаптях запутались? Кому говорят? Марш в воду! Гони рыбу с конца, а мы от горловины пойдем...
      Ребята наконец оголились и, стыдливо прикрывая ладошкой срам, двинулись, как гусята, один за другим к воде.
      - Чувал, ну-к обернись! - крикнул Биняк.
      - Чаво? - тот обернулся, чуть пригнувшись и прикрываясь рукой.
      - Ты эта, парень... твою штуку рукой не прикроешь. Ты бы фуражку надел на нее.
      Все грохнули и на берегу, и которые в воду зашли.
      - Да ну тебя... - Чувал с разбегу бултыхнулся в затон.
      - Якуша, а парень-то у тебя с довеском, - не унимался Биняк. - Держи его про запас на случай, ежели мяса не хватит.
      - Ох-хо-хо-хо!
      - Ги-ки-ки-ки-ки...
      - Хек-хек-хек... Дьявол тебя возьми-то.
      - Кусок у него добрый... Ты по стольку в котел не кладешь, - добавил Биняк.
      Вася Соса плюнул на свои оборы и покатился по берегу, стуча локтями обземь:
      - Брось, Осьпов, брось! Ей-богу, живот подводит.
      - Ну, пойдем, что ли ча! - крикнул опять Якуша, берясь за водило. - Не то водка прокиснет.
      Соса наконец встал, скинул с себя все до исподников и полез в воду, сводя лопатки и подымая плечи.
      - Опускай водило, мерин сивый! - крикнул Бандей. - Что ты его задрал кверху, как ружье? Иль стрелять надумал?
      - Дай окунуться... Холодно, - лязгая зубами, ответил Соса.
      Наконец бредень опущен; Соса, отплевываясь и фыркая, как лошадь, зачертил подбородком по воде. Якуша шел вдоль берега и тыкал водилом в воду, как вилами в сено. Вода доходила ему всего лишь до колена.
      - Эй, Ротастенький! Ты бы лучше послал за себя заместителя по активу Тараканиху: все ж таки она в юбке, - посоветовал ему Биняк. - Глядишь, и подол не замочила бы.
      - Что, за подол хочешь подержаться? Вон ухвати кобылу за хвост, отбрехивался Якуша.
      Рыбу пугали боталами - двумя широкими жестяными раструбами, насаженными на шесты.
      - Чувал, пугани от того куста! - кричал с берега Бандей. - Бей в корень!
      Чувал заносил над головой ботало и резко швырял его под куст:
      "Угук-гух! Угук-гух!" - утробно вырывалось из-под куста, и далеко за рекой отдавалось размеренно и гулко: "Ух... Ух..." Как будто там кто-то погружался в холодную воду.
      - Маклак, ударь по камышам, - кричал Бандей.
      "Угук-гух! Угук-гух!" - неслось от камышовых зарослей, и снова таинственно замирало где-то за рекой: "Ух... Ух..."
      Чем ближе подходили ребята с верховьев затона, тем шумнее становилось возле бредня, суетливее на берегу.
      - Кончай заброд, Вася! - кричал Биняк. - Заходи к берегу. А ты подсекай, Якуша...
      - Я те подсеку, - отвечал Якуша, матерился и плевал в воду. - Ты лучше пугни от берега, не то рыба в прогал уйдет.
      Биняк грохал донцем ведра о воду, но стоял на своем:
      - Гли-ко, дьяволы! Рыба скопления не любит, разворот даст. Уйдет! Ей-богу, уйдет...
      - Куда она денется? Бредень-то с мотней, - ухал басом Бандей.
      - Мотня, что твоя ширинка, расстегнется - не заметишь, как весь запас вывалится.
      - Пожалуй, пора! - пускает пузыри Вася. - Не то глыбь пошла, кабы низом, под бредень, рыба-то не выметнулась.
      - Давай, заходи к берегу! - сдался наконец Якуша и сам стал "подсекать", то есть кренить водило, подтягивать край бредня к самому урезу воды.
      Улов оказался добрый: когда схлынула потоком вода с берега, в длинной, облепленной ряской мотне забились широкие, как лапоть, медно-красные караси, затрепетали радужным оперением брюхатые и гладкие лини, скользкие, плотные, сизовато-зеленого отлива, точно дикие селезни; лениво извиваясь, тыкали во все стороны расплюснутыми широкими мордами сомы; и прядала, путаясь в сети, пятнистая щука длиной с оглоблю.
      Набежали ребята с гиканьем, хохотом, стали хватать рыбу, греметь ведрами.
      - Чувал, а Чувал? Успокой ты щуку!
      - Чем?
      - Вот дурень! Ахни ее по голове своей кувалдой.
      - Тьфу ты, пустобрех! Прилипнет как банный лист.
      - Дак у него свой молоток отстучал. Он теперь только глядя на чужие и радуется.
      - Гы-гы... Мысленно.
      - Эге. Воображая то есть.
      Рыбой набили оба ведра, да еще несли в руках отдельно щуку и сома. Завидя такую добрую кладь, мужики стали сходиться к Якушиному шалашу, откуда заманчиво поблескивали горлышками обернутые в мокрую мешковину четвертя с водкой. Первым пожаловал к ловцам Максим Селькин:
      - Я, мужики, дровец нарублю. - А сам все ощупывал карасей, мял их, чмокал губами. - Жирныя...
      - А сырую съел бы? - спросил Якуша.
      - Нашто?
      - Ежели б вареной не дали.
      - Съел бы, - покорно вздохнув, сказал Селькин.
      Потом пришел Федорок Селютин в длинной, до колен, тиковой рубахе, босой. Этот заботливо оглядел и потрогал четвертя с водкой. Изрек:
      - Якуша, надо мешковину смочить заново. Водка теплая.
      - А может, в реку снести четвертя? - предложил Бандей.
      На него зашикали:
      - Ты что, в уме? Берега крутые... А ну-ка да споткнешься с четвертями?
      - Можно в обход, от затона...
      - А там крутит... Унесет четвертя...
      - Они же не плавают!
      - Говорят, бутылки океан переплывают.
      - Дак то ж пустые.
      - Неважно. И водку унесет.
      - Куда ее унесет?
      - В омут. Закрутит - и поминай как звали.
      - Чтобы четвертя с водкой унесло? Ни в жисть не поверю.
      - А ты знаешь, в Каменский омут Черный Барин мешок проса уронил. Слыхал, где выплыл?
      - И где?
      - В Оке, под Касимовом. Мешок по таблу узнали, печати то есть.
      - Дак то ж под Каменкой, пропасть!
      - Может быть, и здесь такая ж пропасть. Ты ж туда не лазил, в воду! А хочешь четвертя поставить.
      Петька Тыран пришел в валенках. Его позвали чистить рыбу.
      - Не-е, мужики... не могу. У меня обувь не соответствует.
      - А водку пить она соответствует?
      - Дак я ж Кольцов! - бил он себя в грудь.
      Все лето по вечерам носил он валенки, а зимой часто в сапогах ходил. Его спрашивали:
      - Отчего в жару валенки надеваешь, Петька?
      Он отвечал:
      - Валенки летом дешевле, оттого и ношу их летом.
      А называл себя Кольцовым потому, что любил декламировать его стихи:
      Что, дремучий лес,
      Призадумался?
      Думой темною
      Запечалился...
      - Петька, лучше спой.
      - Это можно.
      Тыран оборачивался к реке, расставлял ноги пошире, точно в лодке плыл, и, закидывая свою кудлатую голову, безвольно опустив руки, самозабвенно, прикрыв глаза, широко и свободно затягивал песню, знакомую всем до малого словца, до последнего вздоха:
      На кленовой скамье-е, перед бледной луной,
      А мы праздной порою сидели;
      Солове-е-ей распевал над ея голо-во-о-о-о-ой,
      Липы нежно листвою шуме-е-е-ли.
      Пока мужики готовили пирушку, ребята носились возле шалашей, затевая одну проделку за другой. На отшибе подальше от реки стоял кое-как сляпанный шалаш Кузьмы Назаркина, бывшего волостного урядника, к старости сильно погрузневшего, бестолкового и неповоротливого мужика. Он сидел у своего костра и ел кашу. Чувал подполз по высокой траве и крякнул ему в спину, точно как дергач.
      - Ну, черт горластый! - проворчал Кузьма. - Чего тебе надо? Пошел вон! - и бросил в траву головешку из костра.
      Чувал переполз на другое место и, только Кузьма взял ложку, крякнул ему в спину еще звонче. Кузьма опять оставил кашу, вытянул головешку из костра и запустил ее в траву, взял котелок с кашей, перешел на другое место. Но только принялся за кашу, как снова за его спиной раздалось навязчивое: "Кррр-я-як".
      - Кузьма Иванович! - кричали с берега мужики. - Дай каши дергачу! Не жадничай...
      - Птица тожеть есть хочет.
      - У нас ноне равноправия...
      - Не жадничай... Это тебе не при старом режиме... Гы, гы.
      Кузьма бросил наземь котелок и, переваливаясь, как старый гусь, пошлепал в шалаш.
      Меж тем Федька Маклак облюбовал Кукурая; тот собирался ехать в Тиханово и запрягал в телегу такого же подслеповатого, как сам Кукурай, серого мерина. Телега от Кукураева шалаша стояла далеко, и пока Кукурай сходил в шалаш за хомутом, Маклак обернул мерина в оглоблях, поставив его мордой к телеге, задом на выход из оглоблей. Кукурай, смутно видя мерина, занес хомут над ним и опустил его прямо на круп.
      Мерин выдул животом воздух, а Кукурай бодро прикрикнул на него:
      - Но-о! Рассапелся!.. Проснись, ненагляднай!
      Мужики, сидевшие у костра, так грохнули, что даже мерин поднял голову, а Кукурай выпустил хомут из рук.
      - Андрей! - кричали ему. - Поищи у него под хвостом голову-то.
      - Он ее промеж ног спрятал.
      - Атаманы, грабители! Что я вам сделал? - чуть не плача спрашивал Кукурай.
      - А мы что тебе сделали? Телегу увезли?!
      - Ты ж сам на задницу хомут надевал...
      - Звонарь бестолковый, звонарь и есть.
      Когда поспела рыба, ее вытащили на деревянные тарелки, нарезали большими кусками и посолили крупной солью. Уху черпали кружками, водку запивали ухой, потом уж заедали рыбой. Без малого сорок мужиков чинно расселись в кружок и в напряженном молчании ожидали свою порцию водки; каждый пришел либо с кружкой, либо с ковшом, но наливали всем одну и ту же мерку.
      Якуша держал очередную четверть за бока, как гусыню, и, наклоняя, лил в свою алюминиевую кружечку, размером с чайный стакан.
      Пили не чокаясь, - вольют ему порцию, он глянет на нее, жадно потянет ноздрями воздух и, нахмурившись, словно недовольный, решительно опрокинет в рот. "Эх, кабы вторую вослед пропустить!" - "А что, соседу не надо? Он у тебя рыжий, что ли?"
      Собрались на круг всем шестаком, только Кузя Назаркин не пришел обиделся за дерчага, да Тарантас надулся, что его улишки в общий котел пошли: "Вам только волю дай - не токмо что улишки, загоны пропьете".
      - Мужики, чего ж мы под сурдинку пьем? - спросил Якуша Ротастенький. Хоть бы гармошку-то растянули.
      - А где Буржуй?
      - С ребятами.
      - Обиделись они: рыбу, говорят, гоняли, а выпить не дают.
      - Рано ишшо. Пусть сопли научатся подтирать.
      - Буржую-то можно. Все ж таки - гармонист.
      - Бурж-у-у-уй!
      Он выкатился откуда-то из травы, по-собачьи отряхнулся, встал - голова большая, ноги короткие - с готовностью таращит глаза, руки по швам:
      - Чего надо?
      - Выпить хочешь?
      Только головой мотнул. Подали кружку - осушил единым духом.
      - Ого, этот без приманки берет.
      - Шелешпер.
      - А закусить хочешь?
      - Мы уже рыбки поели, - сказал Буржуй.
      - Молодец! Впрок закусывает.
      - Ты чего в траве лежал?
      - За Тарантасом смотрел.
      - Зачем?
      - Так.
      - Где же он, Тарантас?
      - На реку пошел, котел моет.
      - Эй, мужики! Хватит ему экзамены устраивать. Неси гармонь, играть будешь.
      - Я ее дома оставил.
      - Как оставил?
      - Дак девок нет пока. Вот приедут гребсти - тогда и гармонь привезу.
      - Ах ты, забубенный! Зачем же водку пил?
      - Впрок. Потом отыграю, - Буржуй ухмыльнулся и дал стрекача.
      - Чухонин, сыграй на своей нижней губной барыню, а мы спляшем, - сказал Бандей.
      - Дай воздуху набрать. - Биняк напыжился до красноты, встал на карачки и вдруг отчетливо заиграл на своем нижнем инструменте барыню:
      Тра-та-та-ти
      тра-та-та,
      Та-ра-ра-ра
      ти-ри-ри...
      А Селютан с Бандеем тотчас сорвались в пляс, - пошли вприсядку вокруг котла с ухой, присвистывая и приговаривая:
      Между ног - чугунок,
      Сзади - сковородка...
      Ой, вали, вали, вали!
      Закусали кумары,
      Кумары да мушки,
      Не боюсь Ванюшки...
      - Тяни, Осьпов! Тяни! Крой дальше!!
      - Дальше она у меня слов не знает, - сказал Биняк.
      - Биняк, а сорок раз подряд дернуть можешь?
      - Могу.
      - В любое время дня и ночи?
      - Могу.
      - Если разбудить... И сразу чтобы сорок раз подряд?
      - Могу.
      - Спорим на стан колес!
      - Ого-го! Дай разбить руки!
      К Андрею Ивановичу подошел Тарантас с косой в руках и взял его за плечо:
      - Отойдем в сторонку!
      - В чем дело? - спросил Бородин.
      - Ты погляди, что твой щенок сделал! - тыкал он пальцем в косу. - Он мне всю жалу заворотил.
      - Чем?
      - Пятаком медным по косе поводил. Вот что наделал твой атаман. Мне за такую косу свинью давали. А он, стервец, пятаком по жалу. Это как расценить?
      - Погоди, я сейчас... - Андрей Иванович бросился к своему шалашу.
      Но Федьки там не было.
      Андрей Иванович побежал к затону. Кто-то свистнул от реки, и трое ребят: Буржуй, Федька и Чувал - вылезли на берег.
      - А ну, подойди сюда! - крикнул Андрей Иванович Федьке.
      Тот увидел стоящего в отдалении Тарантаса с косой, мигом смекнул, в чем дело, и легким поскоком побежал к затону.
      - Стой, сукин сын! Догоню - запорю! - заревел Бородин и бросился за сыном.
      Федька, знавший весь затон вдоль и поперек, добежал до брода и, разбрызгивая воду, кинулся на ту сторону. Легко, по-козлиному выскочил на песчаную гору и побежал к реке. Когда Андрей Иванович, увязая в песке лаптями, с трудом перевалил через гору, Федька снимал уже портки на речном берегу. Лапти с оборами валялись на песке. Завидев отца, Федька скатал штаны с рубахой и, огребаясь одной рукой, в другой держа над головой этот узелок, поплыл через реку.
      Андрей Иванович погрозил ему кулаком:
      - Ну, погоди! Вернешься - я тебя распишу этими оборами.
      Он забрал лапти и подался восвояси. Возле шалаша увидел чужую лошадь под седлом, удивился: что еще за поздний гость? Откуда? Зачем??
      Андрей Иванович невольно прибавил шагу. За шалашом на скамеечке для отбивания кос сидел в полной форме, при нагане, Зиновий Тимофеевич Кадыков. Фуражка со звездой лежала на чурбаке. Поднялся навстречу, поздоровались.
      - Завтра в ночь будем ловить возможного вора твоей лошади, - сказал Кадыков. - Ты мог бы понадобиться. И лошадь опознать... итак, к делу.
      - Спасибо. Я непременно поеду. Куда?
      - Сперва в Ермилово, а потом в лес.
      - Но мне надо домой съездить. Жену сюда послать, - потом замялся. Ружье можно с собой взять?
      - Бери, пригодится. Нас всего трое из милиции, а их - неизвестно.
      - Ничего, справимся.
      - Давай! Я буду ждать тебя до обеда в Ермилове у Герасима Лыкова. Там спросишь.
      - Приеду вовремя.
      - Ну, пока, - Кадыков пожал ему руку и прыгнул в седло.
      13
      Андрей Иванович, наказав Петьке Тырану приглядывать за Сережкой, еще засветло выехал верхом домой. Лошадь, успевшая нагуляться за день и отдохнуть, легко и резво бежала по высокой траве, подгоняемая комариным зудом. Бородин скакал напрямки, не считаясь ни с болотами, ни с бочагами, бродов не искал - разбрызгивал лаптями воду на переездах; замочил не только штаны, но даже попону, которую подостлал на холку лошади. Думал только об одном - наконец-то посчитаемся, сойдемся в открытую... Только бы не помешали, не спугнули субчиков-голубчиков; а уж там повеселимся, поглядим, чья возьмет. Кто эти воры, Кадыков не сказал; но Андрей Иванович думал теперь только о Жадове, и лупоглазая, длинноволосая физиономия Ваньки маячила перед его мстительным взором, застя собой белый свет, и яростное чувство накатывало волнами из груди, перехватывало горло и жарко било в голову.
      Очнулся он от этого наваждения только под Пантюхином, когда выехал к Святому болоту. Сперва увидел длинный загон картофельной ботвы, темным клином врезавшийся в широкий луговой разлив уже скошенной травы, - по сочной и шелковистой, салатного цвета отаве вразброс стояли желтовато-бурые копны, присаженные дождем, дальше, к лесу - нетронутая стенка высокого канареечника, синяя снизу и рыжая, от цветущих метелок, почти ржавая сверху, с яркими фиолетовыми вкраплинами одиноких цветов плакун-травы.
      Облака на закате лилово-синие, размытые, словно расплавленные, и сквозь них багровела, касаясь земли, огромная горбушка солнца. Торопливо и настойчиво, как заведенный, бил перепел, мягко трещали кузнечики, да где-то за канареечником, возле ольхов, одиноко и пронзительно плакал чибис.
      Наконец Андрей Иванович выехал на дорогу, черную, хорошо накатанную и пружинистую, какие бывают только на сухих торфяниках. Перед ним долго бежала, перепархивая время от времени, пестрая трясогузочка с желтоватой грудкой.
      - Цвить! - крикнет звонко и радостно и бежит, бежит, словно вперегонки играет.
      Когда взлетает, хвост, белый по краям, раскрывается как веер.
      Ах вы, пташки беззаботные! Все бы вам чирикать да веселиться, подумал Андрей Иванович. И нет вам дела до нашей суеты да злобы.
      В Тиханово въехал он уже затемно.
      Дома застал он настоящий бабий переполох: Надежда, Мария и приехавшая из Бочагов на помощь в сенокосную пору баба Груша-Царица встретили Андрея Ивановича пулеметной трескотней:
      - Дожили, докатились... Нечего сказать! - кричала Надежда. - Ушла самоходкой... На все село опозорила! Иди сейчас же за ней! Хоть за волосы, но притащи ее, паскудницу.
      - Кого тащить? Откуда?
      - Торба наша... Торба выскочила замуж, - потрясала руками над головой Мария, словно в каждой руке у нее было по погремушке, но они не гремели, и Мария от удивления делала ужасное лицо. - Хорошенькое замужество! Она подол себе застирать не умеет.
      - Эка невидаль, подол? С грязным походит. Не в том дело... Из какого он рода? Вот что важно, - гудела Царица, сидя на табуретке посреди летней избы неподвижно, как идол на пьедестале. - Говорят, он, этот Сенька, из приюта. Как он туда попал? Откентелева? А может, он воровского роду? Мотрите, запустите собачье семя в родню, сами брехать обучитесь...
      - И смотреть нечего... Взять ее, дуру шелопутную, за косы притащить, настаивала на своем Надежда.
      - Кто ушел? Куда? Может, поясните мне толком, - сказал Андрей Иванович, все еще стоявший возле порога.
      - Ну, Зинка ушла. Господи, вот еще балбес непонятливый нашелся, хлопнула руками по бедрам Надежда. - В полдень я корову ходила доить в стадо, Маша у себя в конторе задержалась. Она пришла домой, собрала свои манатки - и айда через сад. Там, за градьбой, ее Сенька ждал, Опозорила нас, потаскуха окаянная. Иди за ней. Хоть упрашивай, хоть силой, но веди ее назад. А там поговорим.
      - Что она, телка, что ли? - сказал Андрей Иванович, все еще думая про свое.
      - Бирюк ты, бирюк лопоухий. И лошадь у тебя из-под носа увели, и родню поганят, и гляди - еще самого из дому прогонят. А ты и будешь хлопать белками да ширинкой трясти. Слышишь, иди за ней! Не доводи до греха.
      Надежда застучала ладонью об стол.
      - С ума ты сошла, баба. Она ж не дите малое. Все ж таки она совершеннолетняя. Это где ж такие порядки заведены, чтоб взрослых людей на веревке водить? Или вы позабыли, что у нас Советская власть? То есть свобода действий...
      - Во, во! - обрадованно подхватила Надежда. - Это ваша свобода действий доведет до того, что мужики с бабами под заборами валяться начнут.
      - Да иди ты! - отмахнулся Андрей Иванович, проходя в горницу. - Мне не до ваших глупостей.
      - Погоди, Андрей Иванович! - сдержанным тоном сказала Мария.
      - Ну? - он оправил усы и вздохнул.
      - Дело не в том, чтоб вести кого-то на веревочке. Но узнать, что за человек стал мужем нашей Зинаиды, при каких обстоятельствах они сошлись. Не шутка ли здесь. Не обман ли одной более опытной стороны? Я знаю этого субъекта. Он на все способен. И вообще, брак ли это? Замужество ли? Насколько мне известно, они даже не расписались. Все это необходимо выяснить. И обязан это сделать ты, Андрей Иванович, как глава семьи.
      Андрей Иванович только головой мотнул:
      - Попал из кулька в рогожку... Заполошные! Вы даже не спросили, зачем я здесь оказался? Мне ехать надо в Ермилово. Лошадь, кажется, нашлась.
      - Успеешь, - сказала Надежда. - Если нашлась, то никуда она не денется. А здесь не лошадь - живой человек.
      - Андрей Иванович, ты у нас надежда и отрада всего рода нашего. Ты и судия и заступник. Разберись толком, рассуди по совести. А вдруг она не по своей воле? - сказала Царица.
      - Как не по своей воле?
      - А вот так. Наговором взяли. Как нашу Марфуньку за Филиппа выдали. Она девка видная была, красивая, а он так, ошурок, от горшка два вершка. Гоп-гоп, где мои гогицы! Зато дед его Тереха был колдун. Пришли к ним зимой вальщики, валенки валять. А Тереха им и говорит: "И для нас валяйте и на невесту". - "Как же мы будем валять на невесту, если не знаем, кто она?" - спрашивают вальщики. А он им: "Вон, глядите, девка за водой пошла. Вот на нее и валяйте". А те смеются: "Эта, мол, Марфунька Обухова. Станет она связываться с твоим Филиппком". - "Станет", - говорит Тереха. И добился своего. Придет, бывало, к нам и все к матери: "Сватья, выдай девку к нам!" А мать ему: "Какая я тебе сватья! Ступай с богом". А он все к Марфуньке норовит подсесть. "Терентий, - говорит ему Марфа, - ты человек меченый. Не трогай девку!" - "Да я что? Я так, все ха-ха да хе-хе". А один раз Марфунька пряла на скамье, он к ней все-таки подсел, в ухо ей дунул и в плечо толкнул. И что ж вы думаете? Ушла девка... Вот и я говорю - сходи разберись. Может, он сам меченый? Или подсылал кого? Теперь не прежние времена, за такое дело можно и привлечь куда следует.
      Андрей Иванович скривился в усмешке:
      - Ладно, подойдет время, выясним - колдун он или моргун.
      - Ты не отмахивайся! - крикнула от стола Надежда. - Отвечай прямо: пойдешь или нет? А то сами сходим. Хуже будет.
      - Хорошо, схожу, - сдался он. - А вы соберите мне поесть да в сумку положите чего-нибудь... С собой, на дорогу.
      Сенечка Зенин жил возле церкви у Ильи Евдокимовича Свистунова, бухгалтера из райфо. Свистунов был человек хозяйственный, жил в пятистенном доме, детей не имел.
      Зенину сдавали горницу с отдельным входом и готовым столом: молоко, яйца, жирные щи. По праздникам блины, драчены и брага. И за все это Зенин платил по рублю в сутки. Хозяйка, кривобокая Матрена, отзывалась о постояльце уважительно: не пьет, не курит. Одно плохо - иконы вынес из горницы.
      Андрей Иванович застал Сенечку и Зинку дома; они сидели за столом и пили чай с конфетами, шумно втягивали воду с блюдцев и громко причмокивали языком.
      Нельзя сказать, чтобы их смутил приход позднего гостя, Зинка даже обрадовалась, заулыбалась, но покраснела, как недозрелая вишня.
      - Садись с нами чай пить, дядь Андрей!
      А Сенечка чинно подал табурет, сам сел напротив, скрестил руки на груди и запрокинул свои открытые шалашиком ноздри.
      - Тебе налить, дядь Андрей? - повторила еще раз Зинка.
      На столе стоял самовар, розовые жамки и конфеты "Раковая шейка".
      - Спасибо, не хочу, - отказался Андрей Иванович.
      - Поскольку я понимаю, вы пришли на предмет серьезного разговора насчет нашего бракосочетания, - степенно заявил Сенечка.
      - Какой уж там серьезный разговор! Разговоры ведутся до женитьбы... Андрей Иванович запнулся, - как принято у добрых людей. Хочу узнать: поженились вы или как?
      Зинка опять покраснела и уткнулась в чашку.
      - Если вы имеете в виду церковный обряд, связанный с религиозным дурманом, то такой женитьбы здесь не было и не будет. Все остальное налицо... Как видите, - Сенечка широким жестом показал на стол и потом на кровать.
      Андрей Иванович посмотрел на убранную постель и узнал свое пикейное покрывало и большую пуховую подушку с вышитыми Надеждой вензелями НБ. Вторая подушка была поменьше и, видимо, принадлежала Зенину.
      - Ну, кровать это еще не женитьба, - усмехнулся Андрей Иванович. - А как насчет регистрации?
      - Женитьба есть добровольный союз двух равноправных членов общества. По нашим понятиям, товарищ Бородин, любовь есть главная связь свободного брака. Все же остальные церковные и бумажные формальности только оскверняют истинное чувство. Как видите, мы за новые отношения людей, не зараженных буржуазными предрассудками отживающего мира. Но вы не беспокойтесь, мы распишемся.
      - А посоветоваться с родными, поблагодарить хотя бы за приданое, кивнул он на кровать, - это что, тоже предрассудок? А по-воровски убежать из дома? С узлом через заборы лазить? Это что, новый обряд? Примерная свобода действий? Где же вы такое вычитали? В каком уставе?
      - К сожалению, мы столкнулись с упорным нежеланием родственников считаться с нашим чувством, то есть со стремлением навязать свою волю, почерпнутую из домостроя. И все только потому, что наши представления на классовую структуру и формы борьбы не сходятся.
      - Какие формы? Какая борьба? Кто с вами не сходится? - строго спросил Андрей Иванович.
      - Вам лучше знать, - уклончиво ответил Зенин.
      - А ты чего молчишь? - набросился было Андрей Иванович на Зинку. - Что произошло? Ты почему сбежала?
      - Я... я больше не могу, - Зинка хлюпнула носом. - Маша с Сенечкой поругались. Она не пускала его к нам. У них по... политические разногласия.
      Андрей Иванович с трудом удержался от неуместного смеха и сказал строго:
      - Ну ладно, у них политические разногласия. А у нас с тобой что за политика? Почему ж ты со мной не поговорила, что выходишь замуж? С Надеждой не посоветовалась? Мы тебя вроде в сундук не запирали и на привязи не держали. Зачем же тайком убегать из дома? Зачем обижать людей?
      Зинка только всхлипывала и заливалась слезами.
      - Товарищ Бородин, оставьте этот прокурорский тон. Вы не судья, а мы не подсудимые, - сказал Сенечка сухо. - Зина здесь ни при чем. Это я настоял на такой форме наших с вами отношений.
      - Какая форма отношений! Просто сбежали, как воришки, и приютились в чужом углу. Жили бы у нас. Чай, не стеснили бы. У нас и горница вроде бы попросторнее.
      - А если мне у вас не нравится? Если обстановка вашей жизни мне не по душе?
      - Чем же тебя не устраивает наша обстановка? - искренне удивился Андрей Иванович.
      - К примеру, своим уклоном к частному накоплению. Три лошади, двадцать овец, два дома, кладовая... Не много ли держите в одних руках при нашем всеобщем стремлении к равенству?
      - Ты что ж, за то, чтобы всем жить в чужих домах и спать на чужих подушках? - накалялся Андрей Иванович. - Как до двадцать второго года, да?
      - До двадцать второго года был коммунизм, а теперь торгашество, погоня за наживой... - кричал, багровея, и Сенечка. - Не для этого устанавливали Советскую власть.
      - А ты ее устанавливал? Ты в те годы под стол пешком ходил. А я и четыре моих брата всю гражданскую ворочали. И землю делили. Поровну, без обиды. Бери, старайся, работай...