- Ну, в чем дело? Давай выявлять эти два процента.
      - Два процента это ж дается на округ, на район в целом. При чем же тут каждая деревня? В иной, может, пять процентов кулаков, а в другой ноль целых пять десятых.
      - А ты об этом скажи где-нибудь у нас, на тихановском сходе. На вас, мол, мужики, пять процентов, а на гордеевских ноль целых хрен десятых.
      - Митрофан Ефимович!
      - Слушай, давай конкретно. У них же там этот самый подрядчик на рысаке...
      - Звонцев, что ли? Он в селькове теперь работает. Хозяйство у него середняцкое.
      - А мельники?
      - И у тех по лошади и по корове, а мельница подоходным налогом обложена.
      - Да ты что, не понимаешь? Кулака надо обложить в особом порядке, с учетом дохода от тех источников, которые у середняка не обкладываются.
      - Да нет же кулаков у них.
      - Ну черт с ними! Пусть назовут их богатой частью зажиточного слоя. Какая разница?
      - А тогда зачем было меня посылать? Вызывайте сюда Акимова и прикажите ему - столько-то хозяйств выделить на индивидуальное обложение.
      Тяпин покривился:
      - Ты чего, смеешься, что ли? Вся налоговая политика так построена, что она представляет широчайшие права местным органам, то есть деревенскому активу, бедноте, сельсовету. А если райком начнет устанавливать налоги, это будет извращением. За такое дело нам по шее надают.
      - Ну, вот и договорились. Я, как представитель райкома, утверждаю, что гордеевский актив поступил правильно.
      - А то тебя за этим посылали, - проворчал Тяпин. - Что там с излишками? Зенин говорит, что он нашел излишки, но якобы вы с Акимовым отказались составлять акт.
      - Я работник райкома, а не агент уголовного розыска, - сказала Мария с вызовом. - Я не стану лазить ни в подполы, ни в подпечники и выгребать оттуда хлеб.
      - Это, Маша, называется чистоплюйством. Извини, но тут я тебя не понимаю.
      - А ты сам полез бы в подпол?
      - Если прикажут...
      - Кто прикажет? Зенин?
      - При чем тут Зенин?
      - При том. Эти оборотистые Сенечки, как шишиги, снуют у нас за спиной и подталкивают нас к обрыву. Сунься туда в подпечник. А если что случится, кто будет отвечать? Зенин? Нет, в ответе будет руководитель райкома, а Сенечка за нашей спиной руки умоет.
      Тяпин забарабанил по столу пальцами:
      - Н-да... Между прочим, он на тебя докладную подал. Пишет, что работала там на стихию, что прикрывала от критики растратчика колхозного хлеба.
      - На клевету этого типа готова ответить в любом месте.
      - Придется на бюро разбирать. - Тяпин потер лоб и спросил без видимой связи: - Как там Андрей Иванович поживает?
      - В субботу луга собирались делить. Я еще и дома-то не была.
      - Кобыла не нашлась?
      - Пока нет.
      Тяпин состоял в родственной связи с Бородиными; брат Андрея Ивановича, Максим, был женат на тетке Тяпина, на Митревне, по-уличному прозванной Сметаной. Отец Тяпина погиб в мировую войну, а вырастил Митрофана Максим Иванович. Он увез его на Волгу, отдал в школу юнг с механическим уклоном, а потом взял к себе на пароход "Гоголь", где работал боцманом. На этом пароходе начинал свой трудовой путь с кочегара и Митрофан Тяпин. В зимний отпуск двадцать седьмого года Тяпин был избран в Желудевский волостной комитет как представитель рабочего класса, то есть выдвиженец. С той поры и потянулась его руководящая линия. Ему в значительной мере обязана была Мария своим переводом в райком.
      - Ну что ж, Маша, ступай домой, отдыхай... - отпустил ее наконец Тяпин. - Прямо скажу, огорчила ты меня на этот раз.
      - У меня иного выхода не было.
      - Разберемся.
      Прежде чем идти домой, Мария решила заглянуть на работу к Зинке и рассказать ей о Сенечке. Зинка работала в коопторге продавцом. Время близилось к обеду. Когда Мария подошла к магазину, зеленая, окованная жестью дверь закрылась перед ее носом. Она заглянула в зарешеченное окно. В магазине еще толпились несколько человек, Зинка стояла за прилавком. Пока Мария заглядывала в окно, дверь отворилась, вышло три женщины, и снова невидимая рука закрыла дверь перед носом Марии.
      - В чем дело? - крикнула она в притвор. - Пустите меня. Слышите? Мне нужен продавец.
      - Закрыто на обед, - ответил из-за двери голос Сенечки.
      - Мерзавец!
      - Поосторожней выражайтесь.
      Мария решила войти в магазин со двора, в складскую дверь. Но и эта дверь была заперта. Она долго и настойчиво стучала в нее кулаком. Наконец изнутри спросил спокойный и насмешливый голос Сенечки:
      - Кого надо?
      - Негодяй!
      Мария бегом обогнула здание и вновь заглянула в окно. Зинка все еще стояла за прилавком, но народу уже не было. Мария сильно застучала в переплет. Зинка увидела ее, сделала удивленное лицо и побежала к выходной двери. Наконец-то массивная дверь со скрежетом распахнулась перед Марией. Она вошла с бледным от злости лицом и, оттолкнув рукой Зинку, с порога кинулась к Сенечке. Он стоял руки за спину и как ни в чем не бывало поглядывал в окно.
      - Жалкий трус и доносчик! Я тебя презираю, как недостойного интригана, - крикнула, почти задыхаясь от ярости.
      - Что случилось, Маша? В чем дело? - испуганно спросила Зинка.
      - Ты не меня спрашивай. Ты вон кого спроси!.. Жениха своего.
      Сенечка по-прежнему поглядывал в окно, кривя в насмешке свои тонкие бесцветные губы.
      - Семен, что произошло?
      - Старшая сестра гневается, что я не служу ей на задних лапах, а имею собственное мнение.
      - Мнение, которое подшивают в дело, не собственное, а подложное.
      - Моя комсомольская совесть...
      - Велит тебе писать доносы? - перебила его Мария.
      - Да что с вами, в конце концов? Может, поясните? - теряя терпение, крикнула Зинка.
      - Выставь его за дверь! Мне надо поговорить с тобой, - сказала Мария.
      - Маша! - Зинка умоляюще смотрела на нее, беспомощно опустив руки.
      - Не трудитесь понапрасну, Мария Васильевна, - сказал Сенечка. - Я отсюда никуда без Зины не пойду.
      - Не рано ли распоряжаешься ею? А ты чего молчишь, язык отнялся? набросилась Мария на Зинку. - А может быть, ты с ним заодно? Спелись! Пойдешь с ним по амбарам шарить?
      У Зинки задрожали губы, и редкие, как горошины, слезы покатились по щекам.
      - За что вы его ненавидите? - всхлипнула она. - И Андрей Иванович, и ты, и Федька Маклак...
      - За то, что он аферист... Он хуже Лысого, хуже Ваньки Жадова. Те хоть грабят по ночам. А этот днем войдет и без ножа зарежет.
      - Вот как вас взвинтила моя непримиримость в идеях классовой борьбы.
      - Классовой борьбы? Не ври! У тебя только одна идея - как бы погреть руки на чужом горе.
      - Маша, так нельзя. Он ведь живой человек. Он одинокий...
      - Может, его пожалеть надо? - усмехнулась Мария. - Ну, жалей. Ты у нас добрая... Только смотри, кабы он не укусил тебя.
      - Я... я люблю его, - Зинка заплакала навзрыд и уткнулась Сенечке в плечо.
      - Ну что, Мария Васильевна, убедились? Ваш старорежимный домострой не действует. Времена не те. - Сенечка глядел снисходительно и с выражением превосходства.
      - Можешь утешать его, где угодно и сколько угодно. Меня это больше не касается. Но имей в виду: в нашем доме чтобы ноги его не было. - Мария откинула железный крюк и вышла из магазина.
      Дома Мария застала Васю Белоногого и Зиновия Тимофеевича Кадыкова. Гости сидели в горнице за столом. На столе шумел самовар.
      - А, сестричка-лисичка! - приветствовал ее Белоногий. - Ну, какого серого бирюка из лесу привела да приручила?
      - И волков боюсь, и в лес не хожу, - отвечала Мария, здороваясь.
      - Что так? Вроде бы Обуховы не из робкого десятка? - шумел Вася.
      - Она у нас такая лиса, что к ней не токмо что волки, медведи прут на поклон, - сказала Надежда с оттенком гордости. - Отбою от них нет. А ты в лес идти?
      - Надя! - вспыхнула Мария. - Чего ты городишь?
      - Ну, ну, застыдилась. Тоже мне - девка красная. Активист, называется, - проворчала Надежда. - Садись к столу. Проголодалась, поди.
      Мария села рядом с Кадыковым. Тот чинно поздоровался за руку. На столе перед ним лежал раскрытый блокнот и карандаш.
      - Маша, давай на мою сторону! - позвал ее Андрей Иванович. - Зиновию Тимофеевичу кое-что записать надо.
      - Пожалуйста, пожалуйста! - Мария пересела.
      - У нас тут беда стряслась, - сказала Надежда, пододвигая ей чашку и наливая чай. - Вчера вечером в Волчьем овраге свистуновского мужика убили. Ты, может, его знаешь? Он ветеринаром работал. Мы еще в двадцать третьем годе сватали у него старшую дочь за нашего Матвея.
      - Не помню, - сказала Мария.
      - Да где тебе помнить? Ты еще в гимназии училась. Красивая девка была.
      - Кто, Маша? - усмехнулся Белоногий.
      - Какая Маша! Дочь ветеринара.
      - Что ж вы ее не сосватали?
      - С таким женихом не больно развернешься, - сказала Надежда. - Вот тебе, собрались ехать на смотрины, свататься... А он и заявился в сапогах, в свитке, и кушаком подпоясан. Как извозчик. Ты куда, говорю, собрался - в извоз или на смотрины? А он мне - попа видно и в рогоже. Ну да, попа видно в рогоже, а дурака по роже. С той поры мы с ним и познакомились.
      - С кем, с попом? - спросил Белоногий.
      - С каким попом! С ветеринаром. - Надежда обернулась к Марии: - С нас тут допрос сымают.
      - Ну, какой это допрос? - смутился Кадыков.
      - Нет, нет, все правильно. Ты пиши, - ободрила его Надежда и опять Марии: - Я уж им рассказывала. Идем мы вчера из Бочагов. К нашим в гости ходили. Как раз к Брюхатову полю подходим. Не то чтоб сумерки, но солнце уже село. Андрей, говорю, давай прибавим шагу. Корова теперь ревет недоеная. Марии нет, а Зинка и за сиську путем ухватить не умеет. Пойдем скорее! Вот тебе - хлоп! - от оврага. Вроде бы кто тесом об тесо ударил. Андрей говорит, это выстрел, а я ему - какой выстрел? Пастух плетью хлопнул. Что теперь за пастух, говорит он. Стадо давно уж пустили. Так вот идем, рассуждаем. Подошли к оврагу. Смотрим - внизу, обочь тропинки, человек лежит. Ну, думаю, нализался. Еще Андрею сказала: вот она, ваша выпивка, до чего доводит. Ну ладно, спускаемся вниз, глядим... Да это же ветеринар убитый! Лежит лицом кверху, глаза закрыты, а из пробитого виска еще кровь пульсирует. Андрей, может, он еще живой? Тот взял его руку, пульс пощупал. Нет, говорит, мертвый.
      - Кто же его застрелил? Что за мерзавцы? - спросила Мария у Кадыкова.
      Тот только руками развел.
      - Распутываем.
      - Я думаю, здесь работает одна и та же рука, - сказал Вася Белоногий. Узнаю почерк.
      - Какая рука? Что ты имеешь в виду? - спросила Мария.
      - И лошадь Андрея Ивановича, и амбар Деминых, и ветеринар убитый, и кое-что другое, - ответил Вася.
      - А при чем тут ветеринар? Какое он имеет отношение к лошади да к амбару Деминых? - спросила Мария.
      Вася погладил свой бритый затылок и сказал иронически:
      - Некоторое... Уголовный розыск считает, что убийство совершено с целью ограбления. А по моим данным - с другой целью.
      - Но твои данные к делу не подошьешь, - возразил Кадыков. - Пока это всего лишь предположение. Логическое рассуждение - и больше ничего.
      - Логическое рассуждение, когда оно в книжке написано, есть игра воображения, то есть умственное занятие. Тут я с тобой согласен. Но если логическое рассуждение построено на фактах жизни, это совсем другое дело, - веско возразил Вася Белоногий.
      - Какие же вы факты жизни имеете в виду? - вскинул подбородок Кадыков.
      - Во-первых, займемся исследованием вопроса - для чего ветеринар приехал на базар?
      - Ну, для чего?
      - Во-вторых, почему задержался так поздно и ушел один? - уклонился Белоногий от прямого ответа. - Я ночевал в Бочагах у Деминых. И когда утром узнал, что ветеринар убит, то подумал сразу - Жадов в Тиханове. Мы здесь все свои, а ты, Зиновий Тимофеевич, работник уголовного розыска. Поэтому будем говорить все, что думаем. Так вот я и подумал - Жадов здесь, в Тиханове. И не ошибся. Федька ваш подтвердил: видел, говорит, вчера Жадова на конопляниках.
      - Не может быть, - сказал Кадыков. - Вчера вечером мы сразу после убийства послали к Жадовым подставное лицо, вроде бы случайно денег занять; сказали, что Ивана дома нет. Соседей спрашивали, и те подтвердили: Ивана нет и никто его не видел. И как ты докажешь, что убил именно Жадов?
      - Я и не говорю, что убил Жадов. Я только думаю, что дело это одних и тех же рук.
      - Почему?
      - Имей терпение, Зиновий Тимофеевич. Уж если я сюда приехал за тридцать верст, то не чай пить. - Белоногий пододвинул чашку к самовару: - Налей-ка мне, Надюша, погорячей да послаще!
      - Я ведь почти всю зиму и весну проработал на лесозаготовках. От Ермиловского селькова заготовляли шпалы и дрова, - начал издаля Белоногий. - Большая работа, скажу вам... На вывозке дров да шпал по четыреста подвод было, да лесорубов, да шпалотесов человек восемьсот. Пять лесных делян от пяти сел, да склад продовольствия и фуража, да дровяные склады. Всего не перечислишь. Словом, целая карусель. И доверенным лицом у меня по свистуновской деляне был как раз этот самый убитый ветеринар, Федор Афанасьевич Полетаев. И вот какая приключилась у нас с ним катавасия: на одном из его дальних дровяных складов "потерялись" две поленницы дров кубометров эдак на триста. По каким-то особым приметам он нашел свои дрова на складе у Жадова. Разыгрался скандал. Этот кричит - мои дрова! А тот не лезь! Мне их привезли возчики, я, мол, оприходовал и деньги выплатил. С возчиков и спрашивай. Ну где ты найдешь этих возчиков? Пошумели свистуновские, пошумели, так ни с чем и остались. Почти тысяча рублей уплыла у них с деляны в карман жадовских ребят. Вот вам один жизненный факт.
      Вася вынул черный атласный кисет, свернул цигарку и затянулся всласть.
      - А теперь слушайте другое. После посевной свистуновские мужики отправились на подчистку своей деляны. Срубали оставшиеся хвосты, то есть недорубленный лес. Надо сказать, что хорошо мужики старались; разбились попарно и за день нарубали хвостов по десять, а то и по двенадцать кубометров. Я им еще по паре сапог выписал в лесничестве за хорошую работу. Правда, начинали они с рассвета и работали до темна. Однажды рано утром ветеринар со своим напарником рубили хвосты в приречной деляне. Вдруг видят - прет какая-то подвода по заброшенной лесной дороге к реке. Чего ей там понадобилось? Ветеринар за ней следить назерком... Подвода к реке, он туда же... Видит из кустьев - на Куликовой косе лодка, и два мужика выгружают из нее тюки с добром. Он всмотрелся - и чуть не вскрикнул от радости. Один из них был Жадов. Ну, теперь ты у меня, милок, попляшешь, думает ветеринар. Теперь отольются тебе мои дровяные слезы. В тот же день он услыхал, что ограбили амбар Деминых, и решил, что это Жадов сработал.
      - А что ж он нам не сообщил? - удивленно спросил Кадыков.
      - Потому что он сам был не вешай ухо, - ответил Вася. - Этот ветеринар был дошлый мужик. Он решил выведать во что бы то ни стало, где Жадов хранит свое добро, и потом взять его за жабры.
      - Откуда ты все это знаешь? - спросила удивленно Надежда.
      Вася лукаво усмехнулся и выпустил пухлый клуб дыма:
      - Его напарник был моим приятелем.
      - И твой приятель следил за ветеринаром? - спросил Кадыков.
      - Мой приятель следил за тем и за другим. Я сам хочу знать тайники Жадова, у нас с ним особые счеты.
      - И что же узнал твой приятель? - спросил Кадыков.
      - К сожалению, не самое главное... Но узнал, что ветеринар выследил, открыл это место. И предъявил Жадову счет. Тот принял его условие.
      - Какое условие? - спросил Кадыков.
      - Затребовал триста рублей чистыми, иначе - донос. Мне, говорит, чужое не надо. Отдай, мол, за мои дрова хоть треть.
      - А что Жадов?
      - Согласился отдать. С тем и пригласил его на базар в Тиханово.
      - Все это очень может быть... Но я не вижу доказательств, - сказал Кадыков.
      - Погоди... Появятся и доказательства. А теперь слушай дальше. Ветеринар приехал на базар якобы для того, чтобы продать кожаную тужурку. Допустим, он ее продал. Тужурка стоит от силы сорок рублей. А ветеринар в шинке у Нешки Орехи похвастался, вынимал из кармана целую пачку червонцев. Вон Федька вам может рассказать. Где он? Маклак! - закричал Белоногий.
      - Лошадь на полдни угнал, - сказал Андрей Иванович.
      - А кто еще видел ветеринара в шинке? - спросил Кадыков.
      - Там много народу было, в карты играли. Это установить - пара пустяков. Труднее узнать другое - где был этот ветеринар целый день?
      - Никто его на базаре не видел? - спросил Кадыков.
      - Появился он только под вечер возле коопторга без куртки и пьяный. Песни играл. Потом зашел в шинок к Нешке и еще добавил... Ну, а что было дальше - кто его встретил в овраге, с кем? Неизвестно. Одно я только хорошо знаю - он требовал денег за свое молчание. Ему дали эти деньги, и он замолчал навеки.
      - Когда ты успел все это узнать? - спросил Андрей Иванович.
      - С утра пораньше, - ответил Вася.
      - Извини, - сказал Кадыков, - но твоего приятеля я должен вызвать на допрос.
      - Повремени малость. Он слишком на виду, - сказал Вася. - Иначе всю операцию погубишь.
      - Да что у вас за операция?
      - Мы и лошадь Андрея Ивановича засекли...
      - Кобылу? - аж привстал Андрей Иванович.
      - Да, твою кобылу. На ней Жадов приезжал в Елатьму. Но где он ее прячет, пока неизвестно. А брать Жадова надо только с поличным. Иначе вывернется. В Ермилове у него ничего нет. Он живет чисто. Дайте нам еще неделю срока... Мы вам пошлем сигнал и навалимся на него сообща.
      - Ладно, - сказал Кадыков. - Подождем.
      12
      Накануне Петрова дня Тиханово пробуждалось в великих хлопотах и сборах; лишь только отогнали стадо, пропели пастушьи рожки, улеглась пыль на дорогах, как захлопали двери амбаров и кладовых, заскрипели половицы в чуланах да в подвальных погребах - бабы носились как шатоломные, собирали до кучи на разостланные брезенты чашки да ложки, корчаги с топленым маслом, копченые окорока, завернутые в чистые рогожи, головки сахара, сыра, мешочки с пшеном, солью, жестяные банки с чаем, корзины с картошкой, свежие огурцы, ковриги хлеба и наконец кадушечки со свежей бараниной, насухо пересыпанной солью, еще не успевшей пустить густой и прозрачный сок. Все лучшее, что накоплено за долгие зимние да весенние месяцы, что хранилось под семью замками, - все это пущено теперь в расход. В луга едем, на сенокос! А мужики с ребятами выкатывали телеги на открытые подворья, несли лагуны с дегтем, вынимали чеки, откатывали колеса и поочередно, оперев тележные оси на подставленную дугу, смазывали их густым и блескучим на солнце дегтем. Дорога дальняя, катитесь, милые, веселее! И не успеешь толком сообразить что к чему, как - смотришь - уже поставлены в тележный задок сундук с продуктами и кадка с мясом, засунуты косы, плотно обмотанные мешковиной, уложены грабли, вилы, треноги с котлом и чайником, топор, веревки - целый воз добра! Накрыли его брезентом, накинули ватолы да шубняки для подстилки. И вот она, родимая, без стука и скрипа выкатилась из ворот, готовая двинуться в древний путь, проложенный десятками поколений предков, на истовый, хмельной работный праздник сенокосной поры. Выедут со двора, остановятся посреди улицы, переглядываются, выжидают, покрикивают:
      - Андрей Иванович, давай передом!
      - Что вы, мужики? Кабы на рыжей кобыле. А у этой куриный шаг, заснем еще в дороге.
      - Петра, пускай своего Буланца!
      - Велика честь, да лошадь мала.
      - Пусть Иван Корнев трогает. У него Пегий маховитее.
      - За ним не поспеешь. Он весь обоз растянет.
      - Давай, Петра, выезжай. Окромя тебя некому.
      - Как поедем, через Лавнинские или Шелочихой?
      - Давай через Лавнинские... Или мы гати не гатили?
      - Ну, тогда с богом, мужики!
      - С богом, ребята! Трогай.
      И пойдут, потянутся гужом один за другим по извилистой и пыльной дороге, и опустеет притихшая Нахаловка, самый молодой тихановский конец. Редкая семья не проводит своих кормильцев; на всей улице не двинутся с места только баба Васютка Чакушка со своим Чекмарем, да Гредная со Степаном, да Чемберлены - многодетная семья Вани Парфешина, в которой почему-то рождались только парни - кривоногие, голопузые забияки, вечные пастухи и подпаски.
      Бородины отъехали втроем: Андрей Иванович, кроме Федора, взял с собой семилетнего Сережу, будущего дровосека и кашевара. На сенокос ехали пока одни мужики, редко кто брал с собой девчонку - чай кипятить да кашу варить. Бабы с девками потянутся на луга через неделю - сено согревать да стога метать. Тогда и гармони заиграют, гулянки вдоль реки начнутся. А пока только косьба до седьмого пота, да песни у костров, да веселые ребячьи проделки.
      Сережа ехал впервые в луга. Не так чтобы в первый раз - брали его и за сеном и за хворостом, но то была обыкновенная езда - прокатишься, и больше ничего, а теперь он едет, чтобы жить в лугах, долго-долго. Он сидел посреди телеги на разостланной овчине и правил лошадью, то есть держал вожжи. Белобокая покорно шла за передней телегой, глядя в землю и помахивая темным хвостом. Отец с Федькой сидели по бокам телеги, по-взрослому, то есть свесив ноги над колесами, каждый носком дотрагивался до чеки. Сереже так садиться не разрешалось, чтобы нога в колесо не попала. Он был доволен сидеть и так - ноги под себя, потому что его разбудили рано, как большого, а сестрички его - Санька, да Маруська, да Елька все еще спали в горнице, а когда проснутся, то будут реветь и проситься в луга. Но им скажут, "вам еще нельзя, вы маленькие, вас заедят в лугах комары". Сережа был доволен и потому, что все его приятели тоже поехали в луга: и Ванька Кочан, и Васька Курдюк, и Колька Колбаса, и Баран, и Сладенький - вся Нахаловка. Они уж сговорились искать в лугах перепелиные яйца и гонять дергачей.
      Когда Сережа был маленьким, он всегда спрашивал - скоро ли подойдут луга? Теперь он знал, что до лугов будет Пантюхино, потом Мельница, потом Тимофеевка, потом еще Саверский пруд, а уж потом луга, да и то сперва чужие. Наши луга были под самой рекой Прокошей. А еще дальше, за рекой и за лесом стояли три осокоря; у среднего два сука росли ниже других и в стороны, как будто он руки растопырил, а два крайних дерева похожи были на чуть согбенных странников, остановившихся, чтобы послушать друг друга. Эти осокори появляются сразу, как только перевалишь Пантюхинский бугор, и потом все время будут стоять на одном месте: хоть целый день к ним ехай и никогда не доедешь. Отец говорил, что стоят они на Муромском тракте давным-давно, еще при царице Екатерине посажены были. Сережа знал, что тракт - это большая дорога, но не понимал, почему же там стоят три осокоря, когда в песне поется: "На муромской дорожке стояли три сосны..." Он сидел и щурился от яркого, но невысокого солнца, глядел на открытые с Пантюхинского бугра далекие деревни, затененные садами да ветлами, на одинокие белые колокольни, на синие сплошные леса, подымающиеся ярусами все выше и выше до самого неба, и на тех оторванных ото всего живого, заброшенных в небесное пространство трех осокорей-странников, которые все стоят на месте и думают, потому что не знают, куда им идти. Ему хорошо было так долго и лениво глядеть вдаль, вдыхать еще прохладный, отдающий пресным запахом дорожной пыли воздух, слушать, как заливаются невидимые в небе жаворонки, как погромыхивают колеса да бренчит пустое ведро, подвязанное к телеге Маркела, и думать о том, что его сестрички, поди, уж проснулись, узнали, что он уехал в луга, и ревут, размазывая слезы по щекам.
      Вдруг отец выхватил у него вожжи и перекинул их Федьке.
      - Осади лошадь! - крикнул он и спрыгнул с телеги. - Кабы на вилы не напоролась.
      Отец в два прыжка нагнал впереди идущую подводу и крикнул:
      - Маркел Иванович, вилы убери!
      - Какие вилы? - отозвался тот, оглядываясь.
      - В задке у тебя высунулись.
      - Ах, мать твою перемать!.. - проворчал он недовольно и, увидев выдвинутые вилы, крикнул девочке-подростку: - Панка, ты куда смотришь? Аль глаза еще не продрала?
      Он спрыгнул проворно, зашел с задка, выдернул вилы, уложил рогами вперед.
      Между тем проехали первый перекресток, вправо пошла дорога на Пантюхино, обоз взял левее, вдоль села.
      - А что, с Лавнинских на Кулму поедем? - спросил Андрей Иванович.
      - Передние решили на Кулму, - ответил Маркел.
      - А не потонем там в отрогах?
      - Ну, такая сушь стояла.
      - Здорово живешь! Уже больше недели, как дожди льют. А потом ведь - там вода донная.
      - Кто-то ездил... Говорят, сухо.
      - Ну, как знаете. - Андрей Иванович поотстал от Маркела и вспрыгнул на свою телегу.
      - Папань, я все тебя хочу спросить: вон там на самом взъеме ямины остались, - Федька указал на Пантюхинский овраг. - Говорят, будто землянки там рыли...
      - Говорят, - отозвался Андрей Иванович. - Там стоял дубовый лес, когда пригнали сюда пантюхинцев. И церковь из тех дубьев срублена.
      - А почему их зовут погаными?
      - А кто их знает. Будто их в карты проиграл какой-то князь. И пригнали их сюда из Литвы. Вот и прозвали погаными.
      Когда проезжали мимо пантюхинской околицы, от села бросились к обозу с полдюжины разномастных лохматых, неопрятных собак и залаяли враз, как по команде, стараясь перебрехать друг друга и подпрыгнуть одна выше другой перед лошадиными мордами. Отстали так же дружно, как только последняя подвода миновала околицу, лениво и неохотно возвращаясь в село.
      - И собачки-то у них дружные, как сами пантюхи, - сказал Федька.
      - Живут бедно, оттого и дружные, - ответил Андрей Иванович.
      Возле мельницы обочь дороги стали попадаться пантюхинские бабы; они шли в полосатых поневах и в ярких цветастых платках, повязанных низко на лоб по самые брови, чисто по-пантюхински. За спиной у них висели корзинки, накрытые мешковиной, на плечах грабли. У пантюхинских луга были под боком, за Святым болотом, оттого они и начинали покос дня на два - на три раньше тихановских. И теперь пантюхинские бабы шли с граблями уже рядки ворочать. И завязался обычный перебрех:
      - Эй, красавицы! Кто из вас малайкину соску съел? - кричали им с телег.
      - Черепенники! Тихановские водохлебы! - отвечали бабы.
      - Акулька, что там булькат? Сивый мерин в квашню с... Квас-то у вас того... С довеском, - кричал и Федька Маклак.
      - Сам ты довесок... Молоко ишшо на губах не обсохло, а туда же лезет.
      - А ты сверни-ка со мной во-он в те конопли! Небось и про молоко забудешь...
      Андрей Иванович ухмылялся и покручивал усы. Не замай - резвится малый, пора ему и характер проявлять.
      Тимофеевка, большое чистое село с богатым выгоном, на котором вольно разлились озера с камышовыми зарослями да с желтыми кувшинками, что на твоих лугах, заметно отличалось от Пантюхина - дома здесь все кирпичные да побеленные, под железными зелеными крышами, в палисадниках сирень да мальвы, в окнах герань, тюлевые занавески, на крышах кони резные да петухи. Во всю улицу трава-мурава да ромашки, и не видно ни телят, ни свиней - вся скотина на широком выгоне; а здесь одни ребятишки гоняют железные обручи да старухи сидят на лавочках, чулки вяжут. Сережа и сам хорошо гонял обручи на длинной проволоке, изогнутой буквой "п", но теперь ему это занятие казалось скучным; он с восхищением глядел на кровельные коньки.
      - Папань, а кто им петухов да коней на крышу поставил?
      - Сами, сынок. Здесь народ мастеровой живет - все кузнецы да ведерники.
      - А где же их кузницы?
      - На выгоне.
      - Дак на выгоне холстины сушат, а кузницы их задымят, - заметил Сережа.
      - Ах ты мой стоумовый! - рассмеялся Андрей Иванович. - У них холстины на лугах стелют.
      - А наши почему на выгоне?
      - У нас луга далеко...
      За Тимофеевкой на берегу Саверкина пруда стоял большой деревянный дом с мезонином, обшитый крашеным тесом. Бордовая краска местами облупилась, и дом теперь выглядел пегим, казалось, что его кто-то покрасил так из озорства. Вокруг него росли старые липы, усаженные грачиными гнездами, да заломанная сирень, да редко где торчали корявые раскоряченные ветлы.
      - Папань, а правда, в этом доме барин Саверкин жил? - спросил Федька.
      - Правда, - ответил Андрей Иванович. - Хороший был старичок, добрый. Бывалочи, едем из лугов с молоком, остановимся возле сада, крикнем: "Федор Корнев, дай яблочка!" Он выйдет на балкон, во-он с того этажа и скажет вниз: "Никодим, собери им, что упало". Сторож Никодим, такой же старичок сухонький, с подножком ходил, наберет корзину яблок: "Ешьтя, ребята!.." Андрей Иванович помолчал и добавил: - Теперь здесь тимофеевский агроучасток.
      - А где тот старичок живет? - спросил Сережа.
      - Помер давно. - Андрей Иванович поглядел на старый облупленный дом и снова заговорил: - У Саверкина была племянница. На ней женился наш тихановский Сенька Каманин, родственник купца. А у Сеньки был в Желудевской волости свой человек в писарях. Вот Семен-то и подмулился к барину: откажи нам несколько десятин от своего поместья. Барин добрый был. Берите, говорит... Для племянницы мне ничего не жаль. Семен с этим желудевским писарем составили поддельное завещание - все поместье на Каманина отписали. А старичок сослепу подписал его. Вот проходит год, ему Каманин и говорит: хватит, мол, пожил ты в этом доме. Теперь убирайся. Как убирайся? А вот так, дом не твой. Саверкин в суд, а там ему эту бумагу под нос суют. Каманин был жох и в суде подкупил кого надо. Ну, Саверкин от горя взял да помер. А старуху, жену его, выгнали. Она все по кузницам ютилась. Так и померла под забором. А тут революция. Взяли в оборот этого Каманина. Он бежать... Вот и опустел этот дом, и сад заломали...
      Солнце меж тем забиралось все выше и выше, припекало все горячее, потянул ветерок, и над лошадью появились оводы; они подолгу вились над крупом, но почему-то садились то на шлею, то на седелок, и Федька ловким ударом кнута, хакая, сшибал их наземь. От Саверкина пруда дорога свернула в низину и потянулась вдоль ольхов - чахлого леска на краю Святого болота. Вместо жаворонков в небе заголосили первые луговые птицы чибисы, кружась над подводами, они дергались на лету и торопливо, пронзительно вскрикивали - не то плакали, не то спрашивали: