Когда пересекли большак и свернули на пустынную лесную дорогу, Сенечка сказал:
      - Не понимаю чтой-то я наше руководство. Нерешительный народ.
      - Как то есть нерешительный?
      - Очень просто. Уж сколько месяцев кричат ограничить кулака, изолировать его... Наступление на кулачество развернутым фронтом... Где же он, этот фронт? Одни разговорчики! Мы вот зачем едем? Тоже уговаривать кой-кого. Надоело! Ежели фронт, дай мне наган и скажи: отобрать излишки у такого-то вредного элемента! Отберу и доставлю в срок, будьте уверочки.
      - Ах ты, живодер сопатый! А ежели у тебя отобрать вот эту гармонь и в клуб ее сдать? Как ты запоешь?
      - А у меня за что? Я ж не кулак.
      - Разве с наганом в руке определяют - кто кулак, а кто дурак? Ты путем разберись - кто своим трудом живет, а кто захребетник. Наганом-то грозить всякий умеет.
      - Я в том плане, что классовый подход требует решительных мер.
      - Всему свое время. Был у нас и военный коммунизм. Слыхал?
      - За кого ты меня принимаешь? Все ж таки я окончил девятилетку, да еще с педагогическим уклоном.
      - Больно много в последнее время у нас всяких уклонов развелось.
      - Вот именно... К примеру, от твоих разговоров правым уклончиком отдает.
      - Ты эти провокации брось! А то на порог нашего дома не пущу. И Зинке скажу, чтоб она тебя в шею гнала.
      - Нельзя, Мария Васильевна, личную жизнь чужого человека ставить в зависимости от своей общественной точки зрения. Это, извините, не марксистский подход. Что ж такого, что наши с вами взгляды расходятся. Почему Зинка должна отвечать за это? Только потому, что она ваша сестра? Но это и есть проявление чувства собственности в семейных отношениях. Отсюда один шаг к союзу с собственником вообще, то есть с кулаком.
      - Нет, Сенечка, с тобой нельзя серьезно говорить. Ты форменный балбес и демагог.
      - Вот видишь, и до оскорбления дошли. А все только из-за того, что я высказался за решительные действия.
      - Да прежде чем действовать, надо разобраться! - Мария стала горячиться. - Мы же не к песиголовцам едем, а к людям. Почему низовой актив не выдвинул кулаков на обложение? Ведь есть же все-таки какие-то причины?
      - А мне плевать на эти причины! - повысил голос и Сенечка. - Спелись они... Причины? Вон излишки хлеба государству не сдают, а на базар везут. Здесь тоже причину искать надо, да? Рассусоливать? Нет. Спекуляция, и точка.
      - Какая ж тут спекуляция? Разве они везут на базар чужой хлеб? Спекулянт тот, кто перепродает. А кто продает свой хлеб - не спекулянт, а хлебороб.
      - Так почему ж он не продает его государству? Дешево платят, да?
      - Дешево, Сенечка. Ты слыхал о "ножницах"? Так вот за последние годы цены на промышленные товары, на инвентарь поднялись вдвое, а заготовительные цены на хлеб остались те же... Правда, на базаре они выше. Вот крестьянин и везет туда. Ему ведь бесплатно никто инвентарь не даст.
      Сенечка обернулся и долго, пристально глядел на Марию.
      - Ты чего, разыгрываешь меня, что ли? - спросил и криво, недоверчиво усмехнулся.
      И Мария усмехнулась:
      - Что, крыть нечем? А ведь такие слова тебе могут сказать и на сходе, и на активе. Ну, уполномоченный, вынимай свой наган...
      - Иди ты к черту! - Сенечка отвернулся и стеганул лошадь.
      Дальше до самого Гордеева ехали молча. Лошадь и впрямь оказалась выносливой - всю дорогу трусила без роздыха, и когда подъезжали к селу, на спине и на боках ее под шеей проступили темные полосы, а в пахах пена закурчавилась. Заехали к Кашириной. Лошадь привязали прямо возле веранды, отпустили чересседельник, кинули травы. Из дверей выплыла Настасья Павловна в длинном розовом халате:
      - Марусенька! Душечка милая! Какими судьбами? Иди ко мне, касаточка моя...
      Мария вбежала на веранду и кинулась в объятия к Настасье Павловне:
      - Как вы тут поживаете?
      - Слава богу, все хорошо... А ты смотри как изменилась! Похудела... Строже стала. Или костюм тебя старит? Не пойму что-то.
      На Марии была серая жакетка и длинная прямая юбка.
      - Должность обязывает, Настасья Павловна... - сказала вроде извинительно. - В платье несолидно в командировку ехать.
      - Ну, ну... А это кто? Познакомь меня с молодым человеком.
      - Секретарь Тихановской ячейки, учитель... Семен Васильевич, представила Зенина Мария.
      Сенечка крепко тиснул мягкую руку буржуазному элементу, так что Настасья Павловна скривилась.
      - А Варя где? - спросила Мария.
      - Спит еще... Вы так рано пожаловали. Дел, что ли, много?
      - Да, дела у нас неотложные, - важно сказал Сенечка.
      - Проходите в дом. Может, отдохнете с дороги? Я самовар поставлю.
      - Извините, мне не до чаев... - сказал Сенечка и, обернувшись к Марии: - Часа через два зайду.
      Потом спрыгнул с веранды, надел ящик с гармонью через плечо и ушел.
      Чай пили на веранде; посреди стола шумел никелированный самовар, а вокруг него стояли плетенки с красными жамками, с молочными сухарями, с творожными ватрушками, да чаша с сотовым медом, да хрустальная сахарница с блестящими щипцами, да сливочник, да цветастый пузатый чайник. Настасья Павловна розовым пуфом возвышалась над столом, восседая на белой плетеной качалке. На Варе была из синего атласа кофта-японка с широким отвисающим, как мотня, рукавом, ее пухлая белая ручка выныривала из рукава за жамками, как ласка из темной норы, - схватит и снова спрячется.
      А над верандой цвела вековая липа, ее тяжелые в темных медовых накрапах резные листья свисали над перилами, касаясь плеч Настасьи Павловны, их влажный тихий шорох сплетался с гудением пчел в монотонную покойную мелодию.
      От близкой реки тянуло свежестью, горьковато-робко веяло от скошенной травы, и распирало грудь от душного пряного запаха меда.
      - Ну, как тебе на новом месте? - поминутно спрашивала Настасья Павловна Марию. - Как в начальстве живется?
      - Я ж вам сказала - никакая я не начальница, - отговаривалась Мария. Я простой исполнитель, понимаете?
      - Как то есть исполнитель? Судебный? Или вроде дежурного по классу, что ли? - улыбалась Настасья Павловна.
      - Вот именно... каждый день отчитываюсь - кто чем занимался, а кто где набезобразил...
      - И с доски стираешь, - смеялась Варя, обнажая ровные белые зубки.
      - За всеми не успеешь... Район большой, - в тон ей сказала Мария.
      - А сюда с каким заданием? - спросила Настасья Павловна.
      - Излишки хлебные не сдают... Поэтому вот и прислали.
      - Господи, какие у нас излишки? Гордеево не Тиханово, не Желудевка. Там места хлебные.
      - Там-то сдали. План давно выполнили.
      - Не понимаю, какой может быть план, когда речь идет об излишках? Настасья Павловна от недоумения даже пенсне сняла.
      - На излишки тоже спускают план, - сказала Мария.
      - Ну, деточка моя, что ты говоришь? Излишки - значит лишнее. Был у человека хлеб. Он рассчитывал съесть столько-то. Не съел. Осталось лишнее. Как же на это лишнее можно сверху дать план?
      - Ой, Настасья Павловна, тут мы с вами не сговоримся. Поймите, государству понадобился хлеб, оно дает задание областям, округам, районам - изыскать этот хлеб. То есть определить излишки, ну и попросить, чтобы их сдали.
      - А их не сдают! - Варя опять засмеялась.
      - Вот вы и узнайте - почему не сдают, - сказала Настасья Павловна. Потом сообщите туда, наверх, не сдают, мол, по такой-то причине. Измените закупочные цены - и все сами повезут эти излишки без понужения. Ведь как все просто.
      Варя опять залилась смехом, запрокидывая голову, а Мария, вся красная, заерзала на стуле.
      - Поймите, Настасья Павловна, страна вступила на путь индустриализации. Нужны средства, колоссальные усилия всего народа. Каждая копейка должна быть на счету.
      - Ну да, конечно... Золото с церквей сняли, драгоценности отвезли... А теперь усилия. Да кто ж против усилий? Речь идет о том, чтобы эти усилия распределять равномерно в обществе. Почему какой-нибудь там Орехов или Потапов должны отдать за бесценок сэкономленный хлеб? Вы же от своего жалования не отказываетесь во имя индустриализации, - Настасья Павловна тоже раскраснелась.
      - Но я подписалась на заем!
      - И они подписались...
      - Ну хватит вам! - хлопнула Варя ручкой по столу. - Вон как обе распалились. Еще не хватает поругаться из-за пустяков.
      - Это не пустяки, - сказала Мария.
      - Согласна, согласна, - закивала Варя. - Но за чаем все-таки принято не политикой заниматься. Мы с тобой не виделись целую вечность... Подружка, называется... Приехала, подняла человека с постели ни свет ни заря - и развела канитель про усилия. Ты свои усилия напрягай знаешь где?..
      - Я не пойму... Ты что, моим приездом недовольна? - перебила ее Мария.
      - Ну, Манечка, милая, не будь букой, не сердись! - Варя прильнула к ней и сказала на ухо: - А мы с Колей помирились.
      - С Бабосовым? Он был у тебя?
      - Был, Маня, был... У-ух! - Варя зажмурилась и головой потрясла.
      - Почти неделю здесь куролесили, - сказала Настасья Павловна. Минутное возбуждение сошло с нее, как с гуся вода, она сидела опять покойной и удоволенной.
      - Мы с ним пожениться хотим, - доверительно шепнула Варя.
      - В который раз? - усмехнулась Мария.
      - Злюка, злюка! А я вот, пожалуй, возьму и не скажу тебе...
      - Что еще за секрет?
      - Этот секрет пол-Гордеева знает, - усмехнулась Настасья Павловна. - В Степанове собирается, к Бабосову.
      - Ты к Бабосову? Насовсем?
      - Ну не так чтоб насовсем... Пожить, приглядеться. Его в Степановскую десятилетку перевели. Да! - она хлопнула Марию по коленке. - И Успенский там же. Поселились они временно в бывших ремесленных мастерских. Школу приводят в порядок, получают имущество.
      - Я слыхала, - сдержанно сказала Мария.
      - Говорят, ты с Успенским того? - Варя пошевелила пальчиками.
      - Перестань, глупости! - Мария снова пунцово зарделась.
      - Ой, батюшки мои! - всплеснула руками Настасья Павловна. - Я ж совсем позабыла - у меня курица посажена на гнездо и корзинкой накрыта. - Она поспешно встала и ушла на двор.
      - Ты надолго сюда? - спросила Варя.
      - До понедельника.
      - А ты бы смогла вернуться в Тиханово по Степановской дороге?
      - Можно...
      - Знаешь, что я надумала? Давай поедем завтра вечером. В Степанове заночуем. А утром двинешься в Тиханово. Там пустяки.
      - Надо подумать...
      - Манечка, милая, это ж такой момент. Представляешь, соберемся вместе! Я, ты, Коля, Дмитрий Иванович... Что будет! Что будет!
      - У меня ж еще дела.
      - Ах, их до смерти не переделаешь. Поедем! Маня, учти, второй молодости не бывает. Это врут про нее.
      - Я ж не одна... Со мной этот балбес... Кстати, сколько времени? глянула на часы. - Ого! Уже десятый час. Где он там запропастился? Пора бы уже и делом заняться.
      Но вместо Сенечки появился председатель сельсовета Акимов Евдоким квадратный широколицый мужик в черном пиджаке и флотской тельняшке.
      - Вот, оказывается, кто к нам припожаловал, - гудел он, подминая скрипучие ступени. - Здравствуйте, Мария Васильевна! Рады вас видеть, протягивал он свои короткие толстые ладони с затейливой татуировкой.
      Появилась Настасья Павловна.
      - К столу, пожалуйста, Евдоким Федосеич.
      - Премного благодарны, Настасья Павловна. Я уже отчаевничал. - Акимов галантно обошел всех дам и притронулся своей корявой ладонью к мягким ручкам.
      Сел, обращаясь к Обуховой:
      - Вы по делу к нам или в гости?
      - По делу, и лично к вам. Только было собралась идти.
      - Вон как! А вы, случаем, не на пару приехали?
      - Да. Со мной тут Зенин, секретарь Тихановской ячейки. Вы его видели?
      Акимов усмехнулся и смущенно крутнул белесой головой:
      - Не знаю, как и сказать, - поглядел на пол, потом спросил: - Вы знаете, где он?
      - Где? - Мария почуяла что-то недоброе.
      - В избе-читальне лотерею устроил.
      - Какую лотерею?
      - Гармонь продает... Разыгрывает то есть.
      Вся застолица грохнула затяжным смехом, а Мария покрылась красными пятнами:
      - Вы это серьезно?
      - Да какие там шутки. Заходит ко мне участковый агроном и говорит: "Эй, ты, власть! Ты чего это цирковой балаган устроил в избе-читальне?" Какой балаган, спрашиваю. Форменный, говорит. Приехал из Тиханова какой-то тип, сперва по домам шастал, как поп, потом собрал ребят в избу-читальню и гармонь там разыгрывает. Я туда бежать. Разгоню, думаю, паршивцев. Влетаю - мне избач навстречу. Евдоким Федосеевич, говорит, не гневайся. Это уполномоченный из райкома. Кто его знает? Может, у него, говорит, форма агитации такая. Он, мол, приехал с Марией Васильевной Обуховой. Она сидит у Кашириной. Сходи, узнай - в чем дело.
      - Боже мой, какой позор! - Мария встала. - Надо немедленно идти туда, остановить его.
      - Хуже будет, Мария Васильевна, - сказал Акимов. - Поначалу я сам думал - разогнать, и все. А потом смикитил - это ж скандал на всю округу. Он ведь уполномоченный...
      - А что же делать?
      - Пойдем и переждем эту лотерею. Сделаем вид, что все нормально. А потом всыплем ему, когда народ разойдется.
      - Пошли!
      Еще поднимаясь от Петравки на высокий уличный бугор, где стояла изба-читальня, они услышали визгливый голос Сенькиной ливенки, доносившийся сквозь раскрытые окна.
      Играли вальс "На сопках Маньчжурии".
      - Качество проверяет, - сказал Акимов.
      В читальне было битком набито парней. Сенечка сидел на столе, опершись ногами на скамью, и самозабвенно наяривал старинный вальс - нос кверху, глаза под лоб упустил и даже головой покачивал от удовольствия. На протиснувшуюся Марию и Акимова только глянул туманным взором и отвернулся. Играл при гробовом молчании, зная цену своему искусству. Рядом с ним лежала кепка, полная белыми лотерейными ярлыками.
      Кончил играть, откашлялся, как модный тенор, и спросил публику:
      - Ну как?
      - Мехи сильные.
      - Голосисто... В Веретье, поди, слыхать.
      - А строй?
      - Что строй! - сказал Сенечка. - Ты глухой, да? Я ж "На сопках Маньчжурии" не то что сыграл - выговорил. Не всякая хромка тебе так вот распишет.
      - Чего там говорить, забористая гармонь.
      - Да. Голоса выдержанные, - послышались одобрительные возгласы.
      - А как насчет басов?
      - Что басы?
      - Вразнобой пусти!
      - Пусть страданье сыграет!
      - Какое - саратовское или сормовское?
      - Давай сормовского.
      Сенечка рванул мехи, и тотчас с первого колена влился в его разухабистую бурную мелодию легкий лукавый голосок:
      Сормовской большой дорогой
      Пробирался на Кавказ...
      Второй куплет подхватил из другого угла невидимый яростный бас:
      На базарном перекрестке
      Продавала девка квас...
      Первый голос игриво, насмешливо уводил за собой дальше:
      Я спросил у ней напиться,
      Она, дура, не дала.
      Бас, очнувшись, ухнул зычно, как из бочки:
      Я спросил у ней...
      Но тут гармонь рявкнула и испустила дух.
      - Все, - сказал Сенечка. - Дальше пойдет нецензурный мат. При женщинах запрещается.
      Он оставил гармонь, поднял кепку, пошевелил сложенными ярлыками:
      - Ну, все согласны тянуть? Никто не хочет взять назад деньги?
      Молчание.
      - Тогда приступим. Значит, двадцать девять номеров пустых, один выигрышный. Подходи по очереди.
      Ребята стали подходить и вынимать билеты. Кто разворачивал тут же и бросал, плюясь себе под ноги, кто отходил к порогу и там тихонько матерился. Наконец объявился счастливчик. Он поднял кулак и заржал:
      - Га-га-га! Вот она, ласточка... попалась!
      - А ну-ка, прошу! - сказал Сенечка, беря билетик. - Сейчас проверим, сейчас... Правильно, роспись моя. Так, ваша фамилия, имя и отчество.
      Парень назвался. Сенечка записал его в блокнот и сказал:
      - Вас вызовем через неделю по почте, открыткой на заключительный тур. Гармонь разыграете вчетвером, то есть победители четырех кустов. Все, товарищи! - И, обернувшись к избачу: - Попросите публику оставить помещение.
      Когда ребята вышли, Мария, еле сдерживаясь, процедила:
      - Ты что же делаешь, артист?
      - Как это что? То самое, что обязан, и вам рекомендую так же выполнять свою задачу.
      - Какую задачу? Балаганить, да? - сорвалась на крик Мария.
      - Но, но... Давай потише. Пока ты чай распивала, я зажимщиков хлеба выявлял.
      - Каких зажимщиков?
      - Тех самых, что излишки не сдают. - Сенечка достал из кармана свернутый вчетверо тетрадный лист, развернул его и подал Акимову: - Это ваши люди? Читайте! Те, которые излишки не сдали.
      Акимов пробежал список глазами:
      - Они. Кто вам дал этот список?
      - Секретарь сельсовета. Да, да, ваш секретарь. С этим списком я и ходил по дворам, вроде бы агитировал в лотерею сыграть на гармонь, а сам глядел, где рожь спрятана.
      - Ее, что ж, под порогом прячут, рожь-то? - усмехнулся Акимов.
      - А где ее прячут? Ну-ка скажи! В сусеках, что ли?
      - Ну, не в сусеках... В бане, на сушилках...
      - Ага, еще в чулане, - подсказал ехидно Сенечка.
      - Можно и в чулане.
      - А вы пойдете с комиссией и враз все отберете... Ждите, так вам и положат. Эх вы, горе-сыщики! - Сенечка покачал головой. - Ноне дураков нет. Уж если прячут, так надежно. Вот я и спрашиваю вас - где?
      - В землю зарывают, - сказал избач.
      - Чепуха! Это вам не осень и не зима. Сейчас в земле рожь прорастет. Теперь прячут в сухом месте, в подпечнике.
      - Чего? - сказала Мария.
      - Села баба на чело... Вот, в списке подчеркнуты три фамилии. У них под печкой хранится хлеб.
      - Ты что, лазил туда? - спросил Акимов.
      - Вот еще! Я гармонист. Пришел - гармонь показал, страданье сыграл. Ну а сам глазом чик! Если есть новые доски на подпечнике или свежие затесы значит, хлеб спрятан там. Будьте уверочки. Сходим!
      - Ты не ошибаешься? - спросила Мария.
      - А если и ошибаюсь, ну и что? Мы ж приехали дело делать. Вскроем, составим акт...
      - Ну что ж, сходим хоть к Орехову Павлу Афанасьевичу, - сказал Акимов. - Он ближе всех живет.
      - Как? Идти ломать подпечник? У меня таких полномочий нет, - решительно возразила Мария. - Я не пойду. Свяжитесь с прокурором.
      - Может, понятых позвать? - заколебался Акимов.
      Мария пожала плечами:
      - Мы можем только пригласить кого-то, вызвать на беседу или сходить поагитировать. Но обыск делать? Извините! У меня еще голова на плечах.
      - Вот это и есть либеральные мерехлюндии, - сказал Сенечка. - Мое дело выяснить и доложить. А вы как хотите. Если отказываетесь акт составлять, тогда нам вместе делать нечего. Ну пойдем акт составлять?
      - Нет, - сказала Мария.
      - И я не стану, - сказал Акимов.
      - Как хотите! - Сенечка закинул гармонь на спину и двинулся к дверям, у порога остановился: - Я пошел в Веретье. Буду работать один, как подсказывает мне совесть. Но учтите, на вашу бездеятельность и покрывательство напишу докладную.
      - Н-да... Вот тебе и точка с запятой, - Акимов сел за стол и нахмурился. - Вот что, Тима, сходи-ка к Орехову, позови его сюда, наказал он избачу. - Если хозяина нет, давай хозяйку. Надо разобраться.
      - Я в момент, - худенький белобрысый избач, в лапоточках, синие штаны навыпуск, вихрем слетел с высокого крыльца и помотал вдоль уличного порядка, только голова замелькала.
      - Садись, Мария Васильевна, в ногах правды нет. Какие у вас еще задания? Говорите.
      Акимов вынул кисет, свернул цигарку, закурил, смахивая табачные крошки в ладонь.
      - Задание наше известное, Аким Федосеевич, - Мария усмехнулась. Говорят, у вас кулаки внезапно исчезли.
      - А-а, - протянул Акимов. - Индивидуальных обложений нет. Известно.
      - Ну и как же насчет кулаков?
      - У нас был один Осичкин, да уехал в прошлом году. В его доме сейчас ветпункт. А чего ты спрашиваешь? Ты же сама знаешь. Не один год, чай, работала у нас в Гордееве?
      - А Звонцов?
      - Подрядчик, что ли?
      - Ну?
      - Он бросил штукатурные подряды. И бригада его распалась. Теперь он от селькова работает в лесу на заготовках. Жалованье получает. Какое же ему давать индивидуальное обложение? Что обкладывать? Хозяйство вы его знаете.
      - А лошади?
      - Дак у него теперь одна рабочая лошадь. Второй рысак. Разве что рысака обложить? Но вроде бы такого постановления нет.
      - А Потаповы?
      - Мельники? Братья Потаповы, конечно, народ крепкий. Но ведь работников они никогда не держали. Сами вдвоем справляются... Мельница у них на два постава, тебе известная. Доход комиссия определила еще в прошлом году... в три тысячи. Подоходный налог они платят исправно. А в хозяйстве у них всего по лошади да по корове. Как же их обкладывать? С какой стороны?
      Акимов свел свои толстые обветренные губы трубочкой и начал пускать в потолок дым кольцами.
      - Что же, выходит, претензии к вам напрасные? - спросила Мария.
      Акимов подался грудью на стол и, глядя на нее исподлобья грустными серыми глазами, сказал с оттенком горечи:
      - Разве в нас дело? Я же не надувало мирской, не фальшивомонетчик. Я коммунист, четыре года на флоте отслужил и здесь тружусь примерно, хозяйство свое содержу в порядке, чужого ничего не беру. Почему ж мне не верите? И актив у нас мужики честные, что надо. Мы ж не дети - видим, кто и как живет. А вы нас подозреваете в укрывательстве, а?
      Мария отвернулась от его пристального взора:
      - Вы говорите так, будто я питаю к вам это самое недоверие. Не беспокойтесь, я по домам не пойду.
      - Да пожалуйста. Мы ничего не скрываем.
      - Евдоким Федосеевич, а почему колхоз "Муравей" излишки не сдал?
      Акимов как-то по-детски хмыкнул:
      - А он их на портки выменял.
      - Как это?
      - Да так. Вы сегодня вечером свободны?
      - Разумеется.
      - Пойдемте на агроучасток. Как раз сегодня разбирают председателя колхоза. Вот и познакомитесь с ним, от него все узнаете.
      Вошел избач с худым и погибистым мужиком в лаптях и посконной рубахе, подпоясанной оборкой.
      - Здравствуйте вам! - сказал вошедший, степенно сгибаясь и подавая заскорузлую большую руку.
      - Садитесь, Павел Афанасьевич, - пригласил его Акимов на скамью.
      Орехов сел, осторожно поглядывая то на Акимова, то на Марию. Выражение его постного в жидкой рыжей бороденке лица было таким, как будто бы его только что разбудили и он не поймет, где очутился.
      - Павел Афанасьевич, вот представитель района интересуется, почему ты хлебные излишки не сдаешь?
      - Дак ведь нету излишков-то.
      - А говорят - под печкой у вас хранится хлеб? - сказал Акимов.
      Орехов дернулся и захлопал глазами.
      - Ну, чего молчишь?
      - Я, эта, из амбара перенес в подпечник хлеб-от... Крысы там донимают.
      - За тобой числится десять пудов излишков. Почему не сдаешь?
      - У меня всего-то пудов десять будет. Вот с места не сойти, если вру. Еле до нового дотянуть. Ты ж знаешь, сколь у меня едоков-то. - У него дернулась верхняя губа и покраснели, заводянились глаза. - Евдоким Федосеевич, - выдавил хрипло, - не губи детей! Перенеси на осень. Сдам до зернышка. Вот тебе истинный бог - не вру, - и перекрестился.
      - Чего ж ты молчал, когда излишки тебе начисляли? - спросил Акимов.
      - Меня никто не спрашивал. Зачитали на сходе, и валяй по домам.
      - Ну, что будем делать? - обернулся Акимов к Марии. - Акт составлять? Сам признался, что хлеб есть.
      - Пусть идет домой, - ответила Мария.
      - Премного вам благодарны, - Орехов поспешно вскочил, низко поклонился, и только его и видели.
      - Теперь до дому будет бежать без роздыха, - усмехнулся Акимов, глядя в окно. - Других будем вызывать?
      - Нет. - Мария встала. - Для меня картина ясная. Извините за хлопоты, Евдоким Федосеевич. Я похожу здесь по селу. В школу загляну. Старое вспомяну.
      - Отдыхайте. Вечером приходите на чистку.
      - Приду.
      Часов в пять на агрономическом участке, в бывшей барской усадьбе возле Веретья открылось очередное заседание. На скамейках расселись человек пятьдесят местных крестьян. Окружная комиссия из трех человек - все в белых рубашках с расстегнутыми воротами - двое лысых, один с бритой головой - сидела за столом, лицом к публике. Намеченных для чистки выкликали строгим зычным голосом:
      - Коммунист Сидоркин!
      - Здесь! - отзывалось тотчас из зала, человек вскакивал, как на военной поверке - подбородок кверху, руки по швам, и шел к столу, становился с торца, так чтобы есть глазами начальство, а ухо держать к публике вопросы сыпались не только из-за стола.
      Когда Мария пришла на чистку, донимали этого бедолагу больше всего из зала. Он стоял красный и часто утирался рукавом синей рубахи.
      - Вы, извиняюсь, коммунист. В бога не верите. А зачем крестины устроили? - спрашивал крупноголовый старик, стриженый под горшок, и учтиво оборачивался к председателю комиссии: - Я правильно говорю?
      - Правильно, - подтверждал тот басом. - Сидоркин, отвечайте!
      - Товарищи, это ж не настоящие крестины. Ребенка в купель не кунали.
      - А чем ты нам докажешь? - выкрикивал с передней скамейки Сенечка Зенин. Он был уже здесь.
      - Ну спросите хоть крестную с крестным. Они подтвердят мое показание.
      - Ах, значит, кум с кумой были? А что это, как не предмет религиозного культа? - торжествовал Сенечка.
      - Но ведь крест не надевали, - отбивался Сидоркин. - При чем же тут религиозный культ? Чего вы на меня напраслину валите?
      - Погоди, погоди, - остановил его бритый председатель. - А застолица была? Выпивка то есть...
      Сидоркин задышал как притомленная лошадь, утерся рукавом и согласно мотнул головой.
      - Вот вам и доказательство, - сказал председатель.
      - Разрешите мне! - потянул руку Сенечка.
      Председатель дал знак рукой, Сенечка встал:
      - Товарищи, вот вам двойное нутро одного и того же лица: на словах он член партии, работник советской кооперации, а на деле - темный приспешник старинных церковных обрядов. Комиссия разберется, место ли такому человеку в кооперации и тем более в рядах партии. Между прочим, завтра праздник международной кооперации - смотр боевых сил ее членов. А что это за боевая единица, которая занимается пьянкой в честь крестин? Факты говорят сами за себя. - Сенечка сел.
      - Хорошо выступил товарищ, - сказал председатель и поглядел в зал: Еще желающие есть? Может, предложения будут?..
      - Вы свободны. - Председатель кивнул Сидоркину.
      Тот вышел.
      - Кто там очередной? - спросил председатель соседа справа.
      Такой же строгий, насупленный сосед указал темным толстым пальцем на список.
      - Ага, - кивнул председатель и прочел: - Миронов Фома Константинович!
      - Здесь!
      Это был молодой рослый мужик лет тридцати, чисто выбритый, в отглаженном коричневом костюме и в галстуке. По всему было видно, что готовился он к этой чистке серьезно и тщательно.
      - Расскажите нам вашу трудовую автобиографию, - попросил председатель.
      Миронов вяло и долго рассказывал, где родился, кто отец с матерью, на ком женился и прочее. Его почти и не слушали, в зале шушукались, члены комиссии задумчиво и строго смотрели прямо перед собой, погруженные в свои мысли. Но только дела дошли до колхоза, все оживились.
      - Кто вас надоумил создать колхоз?
      - Ну, кто меня надоумил? Собрались как-то ко мне мужики с нашего поселка. Я им прочел решение Пятнадцатого партсъезда о коллективизации. А потом и говорю: давайте, мужики, попробуем и мы создать колхоз. Конечно, кто хочет. Было нас человек пятнадцать. Одни сразу отказались, другие говорят - надо с бабами посоветоваться, а шесть человек тут же записались у меня за столом. Еще двое к нам примкнули, с бабами посоветовались. Значит, на восемь хозяйств у нас оказалось семь лошадей. Двое вступило безлошадных, а у меня было две лошади. Договорились - лошадей всех свести ко мне на скотный двор, а коров своих я переставил в конюшню. Вот и создали колхоз... Попросили председателя Гордеевского сельсовета Акимова, чтобы нарезал нам пахотные поля в одном массиве. Ну, от Гордеевской дороги к болоту он выделил нам, колхозу... И сенокосы нарезал близкие, за полверсты от деревни, к лесу. Стали семена собирать. Оказалось - я, да братья Синюхины, да Санек Мелехин семена сохранили. А у других колхозников семян не было - за зиму все съели. Делать нечего, пришлось мне за других вносить. Рожь и овес у меня были... А вот проса на две десятины не хватило. Пришлось и семянное просо мне покупать. Жена ездила за просом в Козлов.
      - А что в результате вышло? - спросил председатель комиссии.
      - Обождите, - нелюбезно оборвал его Миронов и продолжал: - Весной, значит, провели сев. Совместно. У меня была сеялка. И все яровые мы посеяли только сеялкой. А пары еще и прокультивировали. Кто культивировал да бороновал пары, а кто сенокосы расчищал, дрова рубил. Бабы пололи проса. То есть артельно дела пошли. А наступил сенокос - пришли к выводу: детей одних оставлять нельзя. Назначили домоседкой одну колхозницу Варвару Мелехину, снесли к ней детишек. А ей платили, как бы она ходила вместе с другими на сенокос или на жатву. Вот и результат появился. Первый год, то есть прошлый, был для нашего хозяйства успешный, мы получили с каждой десятины по сто пятнадцать пудов. И сеном себя обеспечили с избытком. В этом году в наш колхоз вступило еще два хозяйства.
      - Вопросы имеются? - спросил председатель.
      - Прошу! - Сенечка Зенин поднял руку и, получив разрешение, встал: Вам были определены хлебные излишки. Почему вы их не сдали?
      Миронов, переступив с ноги на ногу, оглянулся в зал, словно ища поддержки, и стал путано объяснять: