" Вот кредо Пушкина. Однако истинный Борис совсем другое дело. Во-первых, он такой же татарин, как я киргиз. Его дальний предок Чет пришел из татар служить на Русь. За двести с лишним лет до рождения Бориса. От Чета произошли, кроме Годуновых, и Сабуровы. Но никто их татарами не называл. И вряд ли Василий Шуйский мог бы попрекнуть Бориса, что он женат на дочери Малюты Скуратова. Ведь на другой дочери Малюты был женат не кто-нибудь, а брат того же Василия Шуйского. Да и стыдного тут ничего не было: Скуратовы-Бельские были старинной боярской фамилии. Конечно, Малюта был опричником... Но ведь и все Шуйские служили в опричниках. Все. А вот Борис Годунов отказывался идти в погромы. Отказывался, хотя рисковал головой. А это что-то значило в те поры. Вот вам исторические факты о нравственном облике царя Бориса. Что же касается его царствования, оно не нуждается в особых доказательствах разумности царя: он восстановил разоренное хозяйство страны, вновь присоединил Сибирь, замирился с Литвой, отстроил Москву и прочая... Вот так, друг мой Коля Бабосов, нашу историю козлиным наскоком не возьмешь. Дело, в конце концов, не в Борисе Годунове и даже не в истории. Дело в той привычке, традиции - пинать русскую государственность, в той скверной замашке, которая сидит у нас в печенках почти сотню лет. Дело в интеллигентской моде охаивать свой народ, его веру, нравы только потому, что он живет не той жизнью, как нам того бы хотелось. И мы упрямо отрицаем его своеобычность, разрушаем веру в свою самостоятельность с такой исступленностью, что готовы скорее сами сорваться в пропасть, чем остановиться. И срываемся... - Успенский поймал за спинку отставленный стул, с грохотом придвинул его к столу, сел, скрестив руки на груди, и посмотрел на всех сердито, как будто бы все были настроены против него, Успенского.
      - Откуда сие, Дмитрий Иванович? - восторгался Саша.
      - Я готовился когда-то в историки... Мечтал стать приват-доцентом. А что касается истории первой русской смуты, тут у меня к ней особое пристрастие...
      - Дайте я пожму вам руку! Честную руку русского патриота, - Михаил Николаевич протянул через стол свою массивную ладонь с узловатыми пальцами.
      - Вы уж лучше троекратно облобызайтесь, - усмехнулся Бабосов. - Да на иконы перекреститесь. А то спойте "Боже царя храни".
      - Коля, это нечестно! При чем тут царь, когда говорят об отечестве? сказала молчавшая весь вечер Анюта, строго сведя брови. - Нехорошо плевать на своих предков. Совестно! Ты какой-то и не русский, татарин ты белобрысый.
      Все засмеялись...
      - Ну, конечно! Вы правы, мадемуазель. Я осмелился говорить о безумии национализма, толкающего народы на поклонение собственному образу. Кажется, это слова Владимира Соловьева? - с горькой усмешкой глянул Бабосов на Успенского. - Вроде бы вашего кумира.
      - Правильно, Соловьева. Но Соловьев никогда не отрицал национализма, он только осуждал попытки противопоставить узкое понятие национализма служению высшей вселенской правде, - подхватил Успенский.
      - То бишь не правде, а божеству, - поправил Бабосов.
      - В данном случае это одно и то же. У Соловьева есть и такие слова: наш народ не пойдет за теми, кто называет его святым, с единственной целью помешать ему стать справедливым. И я не вел речи о патриотизме, превращенном в самохвальство. Я только хочу доказать, что наш народ много страдал, для того чтобы иметь право на уважение.
      - Ну, конечно. Те, которые критикуют свою историю, народ не любят, те же, кто поют дифирамбы нашей благоглупости, патриоты. Салтыков-Щедрин смеялся над русской историей, следственно, он был циником, очернителем. Суворин защищал нашу историю от Щедрина, значит, он патриот.
      - Ничего подобного! Салтыков никогда не высмеивал русскую историю; он бичевал глупость, лень, склонность к легкомыслию и лжи. Это совсем другое.
      - В таком случае говорить нам не о чем, - Бабосов нахохлился, обиженно, по-детски надув губы.
      - Я тоже так полагаю, - Успенский взял рюмку с водкой и, ни с кем не чокаясь, выпил, пристукнул ею об стол и сказал: - Пора и честь знать. Спасибо за угощение...
      Он глянул на Марию и встал. Она поднялась за ним.
      - Куда же вы? - захлопотала Ефимовна. - А самовар?.. У меня пудинг стоит...
      - А гитара, а песни? - Саша снял со стены гитару и с лихим перебором прошелся по струнам:
      Эх, раз, что ли, цыгане жили в поле!..
      Цыганочка Оля несет обедать в поле...
      - Нет, Саша... В другой раз, - заупрямился Успенский. - Я пойду.
      - И я пойду, - хмуро сказал Бабосов.
      - Я вам пойду! - Саша стал спиной к дверям и еще звонче запел, поводя гитарой и подергивая плечами:
      Я с Егором под Угором
      Простояла семь ночей
      Не для ласки и Любови
      Для развития речей...
      - Анюта, ходи на круг! - крикнул он. - А там поглядим, у кого рыбья кровь! Их-хо-хо ды их-ха-ха! Чем я девица плоха...
      Анюта словно выплыла из-за стола - руки в боки, подбородок на плечо, глаза под ресницами как зашторены, и пошла, будто стесняясь, по кругу, выбивая каблучками мелкую затяжную дробь, развернулась плавно перед Дмитрием Ивановичем, поклонилась в пояс и даже руку кинула почти до полу.
      - Дмитрий Иванович!
      - Митя! Ну что же ты? - тотчас раздалось из-за стола.
      Он глядел исподлобья на удаляющуюся от него Анюту и снисходительно-отечески улыбался, но вот подмигнул Саше, важно размахнул бороду и сказал:
      - Кхэ!
      Потом скрестил руки на груди, поглядел налево да направо и пошел шутливым старческим поскоком на негнущихся ногах:
      Деревенский мужичок
      Вырос на морозе,
      Летом ходит за сохой,
      А зимой в извозе...
      - Вот так-то... Ай да мы! - весело крикнул Саша, сам бросаясь на круг, и закидал коленки под самую гитару:
      Ах, тульки, ритатульки,
      Ритатулечки-таты...
      Ходят кошки по дорожке,
      Под забором ждут коты...
      - Ах вы мои забубенные! Ах вы неистребимые!.. Молодцы!.. - шумел Михаил Николаевич, пристукивая кулаком по столу. - Вот это по-нашему... Вот это по-русски. Наконец-то и у нас праздник... А то развели какую-то словесную плесень. Выпьем мировую!
      Он налил рюмки и поглядел на Бабосова:
      - А ты чего присмирел?
      - А вот соображаю - с кого начинать надо...
      - Чего начинать?
      - Обниматься... Без объятий что за праздник. Не по-русски.
      - Но, но! Не выезжай на панель, разбойник, - шутливо погрозил ему старик и сам засмеялся.
      Все были довольны, что так легко и просто ушли от давешней размолвки, что стол полон всякого добра, а хозяйская рука не устала разливать да подносить вино:
      - Пейте, ребята, пока живы. На том свете небось не поднесут.
      Под вечер Успенский с Бабосовым уже сидели в обнимку и пели, мрачно свесив головы:
      Скатерть белая залита вином,
      Все гусары спят непробудным сном...
      Когда Успенский с Марией встали уходить, поднялся Бабосов; с трудом удерживаясь на неверных ногах, он решительно произнес:
      - И я с вами. Без Мити не могу.
      - А ты куда это на ночь глядя? До Степанова почти десять верст... В овраге ночевать? - набросился на него Саша, взял и осадил его за плечи. Тебе постлано на сеновале. Сиди.
      Михаил Николаевич проводил Марию с Дмитрием Ивановичем через двор до самой калитки. В наружном дворе, сплошь заваленном новенькими колесами, расточенными белыми ступицами, штабелями темного гнутого обода и березовыми свилистыми чурбаками, Успенский спросил хозяина, кивая на эти древесные горы:
      - Справляетесь?
      - Освоился...
      - Нужда заставит сопатого любить?
      - Ну, это еще не нужда. Вон у Александра Илларионовича Каманина нужда так нужда...
      - Какого Каманина? - спросил Успенский.
      - Да сына купца... Бывшего уездного следователя.
      - Ах вон кого! Он вроде где-то в Германии, говорят.
      - Да... В пивной стоит... вышибалой. А мы-то еще живем, - невесело подтвердил Скобликов, прощаясь с Успенским.
      Они пошли в Тиханово полем через зеленые оржи. Стояла вечерняя сухая жара с той вязкой глухой тишиной, которая расслабляет тело и навевает странное беспокойство и нетерпение.
      - У меня сейчас такое чувство, - сказал Успенский, - будто, того и гляди, мешком нас накроют; так и хочется скинуть рубаху, штаны да сигануть с разбегу в холодную воду...
      Мария засмеялась:
      - В Сосновку захотелось... К русалкам?
      - А что? Пойдем в Сосновку?! - он поймал ее за руку и притянул к себе.
      Она уперлась ему локтями в грудь и долго пружинисто отталкивалась, запрокидывая лицо:
      - Да ну тебя, ну! Видно же... Ты с ума сошел? - твердила она. - Вон из деревни заметят.
      - Пойдем в Сосновку! Слышишь? Иначе я понесу тебя... Возьму вот и понесу, пусть все видят.
      - Ладно, пойдем... Да пусти же.
      Она вырвалась наконец и заботливо оправила кофту и юбку, заговорила с притворной обидой:
      - Какой ты еще глупый... какой дурной.
      Шли долго по мягким податливым оржам, оглаживая руками белесые колоски. В поле не видно ни пеших, ни конных, ни птиц в небе.
      Они были одни во всем мире. Только солнце сквозь дымную завесу долго и слепо смотрело на них огромным тускловато-красным оком.
      - Кто такой Бабосов? - спросила она.
      - Вот те на! Ты же с ним раньше познакомилась, чем со мной.
      - Я знала, что он, да не знаю кто.
      - Да как тебе сказать... В народе про таких говорят - теткин сын. Мужик способный, знающий... Но с завихрением: все, мол, вы пресмыкающиеся, а я орел, потому и парю в одиночестве. Петербургское воспитание. Отец его был каким-то чиновником. Почтовым, что ли... Умер в двадцать первом году, в петроградский голод. Матери тоже нет... Так он и мотался в одиночестве... Состоял в каком-то кружке. Их накрыли... Вот он и бежал с глаз долой. В деревню подался, к тетке. Она дальняя родственница помещику Свитке. Здесь вот и осел в учителях. Говорит, в самый раз. Спокойно, и мухи не кусают. А чего он тебя заинтересовал?
      - Так. Шалый он какой-то. Варю, подругу мою, обманул. Она так плакала...
      В Сосновку пришли в сумерки. Чистая родниковая заводь, обросшая густым ракитником по берегам, лежала в глухом отроге на дне Волчьего оврага. По кустарнику возле заводи заструился сизым оперением вечерний сквозной туман.
      - Ну, смелее вниз! Прыгай!.. - Успенский первым спрыгнул в овраг, побежал размашисто по откосу, с трудом остановился у самой воды.
      - Ну, прыгай! Чего же ты? - спрашивал он снизу, растворяя руки. - Не упадешь - я поймаю.
      - Нет, Митя, нет! - крикнула она с отчаянием и силой. - Нет! - и побежала прочь.
      Когда он вылез из оврага, она была уже далеко. Ее белая кофточка еще долго маячила на меркнущем горизонте.
      9
      После Духова дня установилась затяжная зыбкая жара; чистое с утра, просторное небо мало-помалу блекло, серело, словно выцветало к полудню, а потом и вовсе покрывалось на горизонте малиново-сизой хмарью, сквозь которую закатное солнце выглядело непомерно большим и красным. Устойчивый юго-восточный ветерок приносил с полей вместе с волнами тягучего марева сухой горьковатый запах каменеющей земли.
      "Теперь бы в самый раз пары парить, - думал Андрей Иванович, - но навоз еще не вывезен. Земля уходит, иссушается с каждым днем. А ничего не поделаешь, не выделишь свое поле из общего парового клина, не вспашешь один. По парам сейчас скотину гоняют. Тут такой шум подымут... заклюют. Кабы на отшибе был, на выделе, вроде Черного Барина..."
      Андрей Иванович не то чтобы завидовал Черному Барину - жить на отшибе бирюком он не хотел, натура не выдержит одиночества. А вот хозяйство вести, землю обрабатывать так, чтобы не зависеть от мирского гужа да трехполки, это - другой оборот. Будь у него выдел, то есть все пять десятин вместе, он бы давно на манер Черного Барина от трехполки отказался бы. Тот и под зябь навоз вывозит, и ранней весной, и даже зиму прихватывает. "Чистых" паров, под сорняками, у него и в помине нет: клевер чередует с озимыми, а то и люпин сеет под запах. По сто пятьдесят, а то и по двести пудов зерна снимает с десятины, а тут и до ста пятидесяти не дотянешь. Создали было у Святого болота опытный луговой участок, еще при волостном земотделе. Осушили болото, распахали... На одном участке тимофеевку посеяли, на другом люпин. И тимофеевка и люпин стеной вымахали. Участковый агроном собрал мужиков и спрашивает:
      - Видали, что делает болото?
      - Видали. Кто бы сказал - в жисть не поверили, - отвечают мужики.
      Тимофеевка на семена пошла, крюками косили, как рожь.
      А люпин, свежий, зеленый, ему бы еще расти да расти, агроном приказал запахать.
      - Как запахать? Такой корм в землю? Да ему цены нет!
      - Он сторицей обернется, - сказал агроном. - Здесь теперь место устойчивое, сухое... Посеем по запаханному озимые - уродится такая пшеница, что лошадь грудью не пробьет ее.
      Ладно, посеяли озимые по люпину. Подошло лето, такая пшеница выстоялась, что перепел взлететь из нее не мог.
      - Вот вам и выход, мужики, - говорил агроном. - Навоз вносите под зябь, а то ранней весной под яровые. А на парах люпин сейте и запахивайте... Верное дело!
      На сходе отказались.
      - Наши деды под зябь не пахали и нам не велели. Осень - для лошадей отгул. На лугах отава выросла дармовая, так пусть лошадки в зиму жирку запасут. На дворе-то не больно зажируешь.
      - А люпин? - спрашивает агроном.
      - И люпин не будем сеять. Ну-ка не уродится - лишние расходы понесем. А уродится - запахивать жалко. Да и скотину пасти негде.
      "Оно, конечно, пары тоже подспорье, - думал Андрей Иванович, - особенно в сухое лето, когда подлесное пастбище Славное выбивает до молотильного тока. Но вот забота - как побыстрее навоз вывезти и пары спарить. Раньше, при двух лошадях, он управлялся дней за десять, а теперь и полмесяца не хватит. Навозу на дворе накопилось горы - под самые сцепы. Больше сотни возов будет. Вот и считай по семь-восемь возов в день, а на дальние поля больше и не вывезешь, провозишься ден шестнадцать.
      А там дня четыре парить, значит, до Петрова дня, то есть до лугов, только-только управиться".
      Он проснулся ранехонько, еще стадо не прогоняли. Откинул тыльный стороной ладонь на соседнюю подушку - пусто, и подушка простыла... "Как кошка... Слезет с кровати, улизнет, и не услышишь, - подумал про жену. В летней избе, мягко обволакивая углы, плавал душный с ночи сумрак, лениво ползали по оконным стеклам мухи. Андрей Иванович натянул шерстяные носки, брюки, висевшие на спинке деревянной кровати, и, сунув ноги в растоптанные галоши, отворил заднюю дверь.
      Солнце еще не встало, но на дворе все проснулось, ожило; по широкому подворью бродили куры и лениво, распевно лопотали: "Кра-ра-ра-ра..." У плетня суетился, разгребая землю, петух; приспуская крыло на ногу, сучил перьями, пританцовывал и тоже что-то лопотал сердито курам.
      В ошмернике под горницей разноголосо, как бабы на "толкучке", гагакали гуси - наружу просились. А из дощатого, крытого соломой сарая доносился звонкий Надеждин голосок:
      - Той, дьявол! Той, сатана рогатая!..
      Потом гремел подойник, что-то ухало, сопело, чавкало в навозной жиже, и снова откровенное и звонкое выражение Надеждиных чувств:
      - На, заткнись, окаянная твоя душа!
      Андрей Иванович сообразил - опять Белеска не дается. Что случилось с коровой? Три дня уже ни с того ни с сего не дается доить, и шабаш. Ее и уговором пытались взять, и корочкой кормили - нет. Бьет и хвостом и ногами... Того и гляди, рогом зацепит. Пришлось ноги связывать и доить.
      - Головушка горькая, не знаешь, что и подумать.
      Царица приехала из Бочагов, поглядела и говорит:
      - Здесь и думать нечего. Дело ясное - наговор.
      - Куда ее теперь вести?
      - Надо молебен отслужить Власию и Людесию.
      Приглашали отца Афанасия, отслужил и двор окропил святой водой. Трешницу отдали. Не помогло.
      Пришлось идти к деду Агафону, тихановскому пастуху, четок водки отнесла Надежда да еще угостить посулилась:
      - Загляни, ради бога. Чо с ней стряслось?
      - Ладно, ладно... зайду, перед выгоном стада.
      Что за дед? Вроде бы и на ногах еле держится, и плети у него нет - все время с палкой ходит за стадом, а, поди, вот слушают его коровы и держатся кучно. Раз хотел Савка Клин перебить у него коровье стадо. Двух подпасков нанимал да сам бодрый. И цену запросил более сносную, чем дед Агафон. Отдали ему на сходе стадо и что ж? Замучился Савелий и сам и подпасков загонял. С ног сбились, а стадо разбегалось по домам. Так и пришлось звать опять деда Агафона. А Савелий телят своих отправился пасти.
      Андрей Иванович спрыгнул с крыльца, хлопая галошами, протопал по булыжной дорожке и растворил ворота. Надежда загнала корову в угол и охаживала ее по бокам подойником.
      - Ну, чего ты ее понужаешь без толку, атаман? - сказал с досадой Андрей Иванович. - Не видишь, что ли? Заболела корова.
      - Дурью она мучается! Черт с ней, пусть топает недоенной в стадо. Небось почует к вечеру, как от хозяйки бегать. Разопрет ее Самарская плеса-то. - Надежда бросила на гвоздь подойник и пошла прочь, покачивая подолом подоткнутой юбки и сверкая белыми икрами.
      Андрей Иванович взял за оглобли стоявшую на подворье телегу, вкатил ее в сарай и начал набрасывать вилами навоз. Он рассчитывал к приезду Федьки из ночного наложить первый воз и с ходу запрячь лошадь. Но ему помешали.
      Сперва пришел дед Агафон; в посконной рубахе, в синих молескиновых штанах, заправленных под онучи, худой и малорослый, как подросток, он стукнул палкой в высокое окно Бородиных. Надежда впустила его во двор.
      - Ну, что стряслось? - спросил он Андрея Ивановича, подавая сухую скрюченную ладонь.
      - От рук отбилась корова, - кивнул на Белеску тот.
      - За вымя не тронешь... Вся треской трясется, - сказала Надежда от ворот.
      Корова лежала в углу и покорно смотрела на людей, жуя свою жвачку. Овцы метнулись от пришлого человека в отгороженный хлев и, столпившись у калитки, смотрели горящими от любопытства и страха фиолетовыми глазами.
      Старичок мягко прошел к корове, присел перед ней на корточки:
      - Что ты? Что?! Господь с тобой...
      Та перестала жевать жвачку, повела ушами и шумно вздохнула.
      - Ну вот... А я тебе гостинца принес, - разговаривая с ней, как с ребенком, Агафон достал из полотняной сумки ломоть ржаного хлеба, присыпанный крупной солью, протянул его Белеске:
      - На-ка вот, съешь...
      Корова взяла губами ломоть и стала есть, глядя на старика своими печальными глазами.
      - Вот и тоже... Вот и Вася...
      Старичок положил ребром ладони трижды крест на ее крестце и сказал:
      - Ну, будя... Таперика вставай!
      Корова покорно встала.
      - Дои! - коротко сказал Агафон и отошел к воротам.
      Надежда сняла со стены подойник, опасливо озираясь, подошла, села под корову. Стоит! Ухватилась за сосцы, брызнуло со звоном молоко в подойник. Стоит!! Затеребила, замассировала вымя обеими руками. Стоит!!
      Андрей Иванович, обалдело глядевший на волшебное укрощение коровы, кинул на воз вилы да только и сказал Агафону:
      - Бывает.
      Через минуту в летней избе, налив по стопочке водки, он спрашивал старика:
      - Чем же ты ее сумел взять? Хлебом, что ли? И что это за хлеб у тебя, наговоренный?
      - Абнакнавенный, - отвечал старик, пряча ухмылку в жидкие, опавшие книзу монгольские усы. - Во, видишь? - он достал из той же сумки крошки и кинул в рот. - Кабы наговоренный был, я бы крошки не тронул, потому как наговор кого хочешь припечатает. Старый ты ай малый, наговор на всех силу притяжения имеет. Видишь наговоренную вещь или предмет какой - не замай, обходи.
      - Ну отчего ж она послушала тебя? - допытывался Андрей Иванович. - Ай слово знаешь?
      - Всякое слово от бога. Потому как еще в Писании сказано - допрежь всего было слово, - велеречиво отговаривался дед Агафон. - Стало быть, человеку не дадено повелевать словом. Человеку досталось одно обхождение, и больше ничего.
      Дед Агафон ушел от Бородиных только вместе со стадом, - ушел удоволенный, блаженно жмурясь от выпитой водки, как кот на солнце. Только запряг Андрей Иванович пригнанную Федькой из ночного кобылу, как его окликнул другой гость:
      - Отпрягай, приехали!
      Андрей Иванович оглянулся и увидел входящего на подворье Кречева.
      - Чего это тебя ни свет ни заря подняло?
      - Нужда заставит петухом кукарекать, - ответил Кречев.
      - Что у тебя за нужда?
      - Поговорить надо.
      - Х-хеть! - засмеялся Андрей Иванович. - А то днем некогда будет поговорить...
      - Где тебя теперь словишь днем-то, жук навозный, - гудел с притворной сердитостью Кречев. - Небось улетишь в поля до самой темноты?
      - Это уж точно, улечу, - согласился Андрей Иванович.
      - Ну вот, пройдем в летнюю избу! У тебя там не осталось, случаем, на донышке? Вчера с участковым агрономом фондовую рожь отмеряли. Ну и намерялись...
      - Ясно, что у тебя за сердечный разговор, - усмехнулся Андрей Иванович, проводя Кречева в избу.
      - Да поговорить-то надо, - Кречев в летней избе кивнул на горничную дверь и спросил приглушенно: - Девчата спят?
      - Мария и Зинка в кладовой. А в горнице ребятишки.
      - Ясное дело, - облегченно вздохнул Кречев. - Я зачем к тебе пожаловал? Вчера с меня стружку снимал Возвышаев. Поскольку стопроцентной подпиской не охвачены. Не то, говорит, горе, что не охвачены, а то, что богатые увиливают. Ну и воткнул мне за Прокопа Алдонина и за Бандея.
      Андрей Иванович налил Кречеву стопку, пододвинул оставшуюся от деда Агафона селедку и сказал:
      - А я тут при чем?
      - При том... Ты депутат и член сельсовета. Вот я тебе и даю боевое задание - сходи к Прокопу Алдонину, убеди его на заем подписаться. Кречев лукаво хмыкнул и выпил.
      Андрей Иванович забарабанил пальцами по столу, как бы молчаливо отклоняя эту несерьезную просьбу.
      - Прокоп вроде бы в артели подписался? - сказал наконец Андрей Иванович.
      - Увильнул! Когда артель распускали, удерживали на заем при расчете. А Прокоп бригадиром был, сам рассчитывал. Ну и увильнул. Успенский спохватился, да рукой махнул. Ему теперь этот Алдонин что японский бог. А мне он на шею сел.
      - Дак что ж ты от меня хочешь?
      - Ну что я хочу? Всю эту шантрапу, вроде Максима Селькина да Козявки, я и сам прижму. А Прокоп и Бандей меня не послушаются. Пойдем к ним вместе с тобой. Ты их посовестишь, убедить можешь.
      - Их убедишь...
      - Ну, я для них молод. И чужого поля ягода. На горло их не возьмешь. Силой не заставишь - подписка добровольная. Законы они знают. А ты человек авторитетный. Сам подписался один из первых. На тебя только и надежда.
      Андрей Иванович потер лоб и сказал:
      - Ладно... Сходим в обед.
      - Вот спасибо! Плесни-ка мне еще со дна погуще! - Кречев протянул стопку.
      Андрей Иванович налил. Кречев помедлил, выпячивая губы, косясь на стопку, сказал:
      - Сход надо собрать... На предмет рубки кустарника. Гати гатить.
      - Черт бы вас побрал с этими гатями! - взорвался Андрей Иванович. Видишь, какая погода? Земля уходит.
      - Приказ райисполкома, - пожал плечами Кречев.
      - Что ж вы раньше штанами трясли?
      - Не наша на то воля. Ну что ты волнуешься? Пошлешь на рубку хвороста малого, а сам будешь навоз возить.
      - Не ко времени это. Не по-людски.
      - Ну, мало ли что... Значит, до обеда. - Кречев выпил стопку и, не закусывая, тотчас вышел.
      Прокоп Алдонин был скупым мужиком. Бывало, Матрена в печь дрова кладет, а он за спиной ее стоит и поленья считает, а то из печи вытаскивать начнет:
      - Ты больно много кладешь. И так упреет.
      У них хлеб сроду не упекался. Вынут ковриги, разрежут - ан в середке сырой.
      - Ну и что... Я люблю хлеб с сыринкой, его много не съешь, - говорил Прокоп.
      Мать его, баба Настя-Лиса, грубку зимой не топила. Дом большой, пятистенный, красного лесу, окна и на улицу и в проулок - не перечтешь, и все под занавесками тюлевыми... Крыльцо резное, под зеленой жестью. Куда с добром. А зима подойдет - горница не топлена и в избе хоть волков морозь. Баба Настя одна жила, хозяин механиком работал в Баку, и Прокоп там же, при отце.
      - Одной-то мне зачем тепло? Яйца, что ли, насиживать?
      Горницу она закрывала наглухо на всю зиму. Спала в печке. Положит подушку на шесток и свернется по-волчьи, головой на выход. А греться днем ходила в кузницу к Лепиле. Придет, вся рожа в саже, усядется на чурбан:
      - Левой, расскажи, что там в газетах пишут.
      У Прокопа горница, правда, отапливалась - детей целая орава, семь штук. Но так отапливалась, что и сам Прокоп не прочь был заглянуть в морозные дни в кузницу к Лепиле - погреться. Впрочем, их связывала с Левоном общая любовь к слесарному да кузнечному ремеслу.
      Когда распалась неожиданно артель, Прокоп переживал более всего за свой паровой двигатель, который он собирал по частям больше года - мечтал механическую глиномялку пустить. Ездил в Рязань, купил по дешевке старый мукомольный двигатель, из Гуся Железного привез поломанный мотор парового насоса, собирал воедино, прилаживал... А теперь куда девать все это добро? Артель оприходовать не успела, стало быть, оплатить не могли через банк. Продать ежели? Да кто купит такую непотребную машину? И надумал Прокоп сходить к Лепиле, предложить ему на паях сделать паровую мельницу.
      Лепилина кузница - высокий сруб с тесовым верхом, стояла на самом юру при выезде из села, за церковью. Три дороги сходились здесь, как у былинного камня: одна вела на Гордеево, вторая - в лес мимо кладбища, а третья, накатанная столбовая, вела по черным землям в Пугасово, на юг, в хлебные места. Редкий тихановский мужик не сиживал возле этого ковального станка, не приводил сюда свое тягло. Да что мужик? Черти и те заезжали ковать лошадей к Лепиле. В самое смурное время - в двенадцать часов по ночам. Это каждый сопляк в Тиханове скажет. Правда, в Выселках вам скажут то же самое, но только про кузницу Лаврентия Лудило: приезжают на тройке коренник в мыле, пристяжные постромки рвут. "Лавруша, подкуй лошадей!" А он выглянул в окно: "В такую пору? Что вы, Христос с вами!" Да знамение на себя наложил. Эх, у коней-то инда огонь изо рта паханул. "Ну, маленько ты вовремя спохватился, - говорят ездоки, - не то бы мы тебя самого подковали". Да только их и видели. Поверху пошли, по столбам - стаканчики считать...
      Прокоп застал обоих кузнецов, Лепилу да Ивана Заику, за осмотром привезенной молотилки. Они сидели на чугунном кругу и стучали молотками. Молотобоец Серган и вновь принятый подручный Иван Бородин лежали в холодке под бревенчатой стеной и покусывали былинки.
      Увидев Прокопа, Ванятка приподнялся на локте:
      - Ну что, христосоваться пришел? Праздник тебе? Развалил артель и слоняешься. Доволен теперь?
      - Это вам праздник, бездельникам, - огрызнулся Прокоп. - Вон валяетесь, как боровы в холодке у стенки.
      - Смотри, Прокоп, встанем - хуже будет, - сказал Серган.
      - А то ни што! Напугали.
      - Э-э, Прокоп! Ты легок на помине. Давай-ка сюда, помоги... - позвал его Лепило.
      - В чем дело? - спросил Прокоп.
      - Да вот баклашки ломаются. Дурит машина, но где? Не поймем.
      Прокоп оглядел круг, вставил в чугунное гнездо одно водило и сказал:
      - А ну-ка, слезайте!
      Те слезли с круга. Прокоп взялся за деревянное водило и тихонько повел его, раздался тяжелый размеренный скрежет.
      - Как телега немазаная, - сказал Прокоп. Вел, вел, и вдруг резкий щелчок - грох!
      - Стой! - скомандовал Прокоп сам себе, потом Лепиле: - Леонтий, давай зубило! Вот гляди... зуб стронутый на большом колесе. Выбивай его! Потом наклепаем...
      - Гляди-ка, ты, Прокоп вроде бы и в логун не смотрел, а нашел, - сказал Лепило.
      - Это он по з-з-звуку ап-ап-ап... - судорожно забился Иван Заика в тяжкой попытке выговорить нужное слово.
      - Ладно, завтра доскажешь, - остановил его Лепило.
      - Тьфу ты, Лепило, мать твою, - облегченно выругался Заика.
      Работая, они вечно поругивались и подтрунивали друг над дружкой. Лепило был приземистый мужик медвежьего склада, лохматый, рукастый, с тяжелой загорбиной и мощной, в темных рытвинах шеей. Носил посконную рубаху до колен и с широким раструбом сапоги, как конные ведра. А Иван был высок и погибнет, с длинной, как тыква, лысой головой. Ходил босым с закатанными выше колен портками.
      - Иван, зачем портки засучил?
      - Г-г-гвозди везде... З-з-зацепишь - п-ыарвешь еще.
      - А кожу обдерешь?
      - Зы-а-растет.
      Выбивая зубилом "стронутый" зуб, Лепило донимал Ивана:
      - Иван, а Иван? Ты бы хоть поблагодарил гостя, - он нам услугу оказал, зуб нашел больной, а мы сидим как немые.
      - З-з-з...
      - Хватит, он тебя понял.
      - Тьфу, Лепило! Мать твою...
      - Счас я ему розочку подарю, - отозвался от стенки Серган.
      Он встал, выбрал из ящика длинный шестидюймовый гвоздь, сжал его за шляпку, как тисками, железной черной ладонью, а другой рукой, ухватив за конец, стал легко свивать в колечки: на бицепсах, на открытой груди его заиграли, затрепетали крупные мускулы.
      - На, - подал он Прокопу скрученный розочкой гвоздь.
      - Что ж ты добро портишь? - сказал Прокоп, кидая это Серганово изделие. - Был гвоздь, а теперь финтифлюшка.
      - Виноват, ваше-вашество! - гаркнул Серган, выпучив глаза и вытягиваясь по швам. - Счас исправлюсь.
      Он поднял розочку, стиснул опять гвоздевую шляпку в своей каленой ладони и, ухватив за конец, пыхтя и синея от натуги, вытянул гвоздь во всю длину.
      - Ваша не пляшет, - осклабился Серган, поигрывая гвоздем.
      На дальней церковной паперти проскрежетала отворенная железная дверь, в притвор выплыл в рясе с крестом отец Афанасий.
      - Ой, погоди-ка! - Лепило кинул зубило и бросился в кузницу.
      Через минуту он вышел, держа в длинных щипцах разогретую докрасна подкову:
      - Серган, на-ка отнеси попу подарок.
      - Чаво? - Серган обалдело глядел на того, не понимая.
      - Сейчас поп двинется на кладбище, в часовню служить. А ты вон на тропинке, через дорогу, положь подкову. Он ее подымет, а мы поглядим.