- Потому, говорят, и не было. Струсил твой Костылин.
      - Ну вот, завтра поглядим... Сколько заездов будет?
      - Четыре по четыре. Всего шестнадцать рысаков. Да заключительная четверка из победителей.
      - Колокол, вышка поставлены? - спросил Андрей Иванович.
      - Все на месте, - сказал Успенский.
      - Да, веселые дела... - Андрей Иванович поднял стопку.
      - Вот и мы пришли в самый раз повеселиться, - раздалось за спиной Бородина.
      К столику незаметно подошли Жадов с Лысым. Все обернулись к ним, даже Бабосов поднял голову:
      - Это чьи такие веселые?
      - Сейчас узнаете, - сказал Жадов и схватил обеими руками за шею Андрея Ивановича.
      Бородин выплеснул с силой водку в лицо Жадову. Тот захлебнулся от неожиданности и ослеп, машинально схватившись рукой за глаза. Андрей Иванович ударил снизу головой в подбородок Жадова, тот, взмахнув руками, отлетел к соседнему столику. Но, воспрянув, заревев, как бык, свирепо прыгнул на Бородина. Тот увернулся, и Жадов всем корпусом грохнулся об столик. Загремели, разлетелись со звоном бутылки и тарелки. Хрястнула отломанная ножка. Ухватив ее обеими руками, Жадов поднялся опять и, как дубиной, со свистом закрутил над головой.
      - Убью! - завопил он, отыскивая глазами Бородина.
      Но перед ним вырос, заслоняя свет от висячей лампы, Саша Скобликов:
      - Брось ножку, или башку оторву!
      - А-а! - захрипел Жадов. - И ты туда же. У-ух!
      Скобликов нырнул к Жадову, ножка со свистом прочертила дугу над его головой, а на втором замахе Саша, как граблями, поймал левой пятерней руку Жадова, поднял ее кверху, заломил, а правой наотмашь, вкладывая всю силу своего могучего корпуса, ударил Жадова в открытое лицо. Тот отлетел к стенке, сбив висячую лампу. Где-то раздался тревожный свисток, и звонкий голос Кулька покрыл весь этот гвалт и грохот:
      - Прекра-атить! Или всех пересажаю...
      В полумраке Успенский поймал за руку Андрея Ивановича и потянул к выходу, приговаривая на лестнице:
      - Пошли, пошли... Не то и в самом деле заберут... Бабосову на пользу протрезвеет в кладовой. Сашке тоже не беда. Он молодой. Ему самое время по холодным сидеть. Славы больше. А нам позорно...
      На улице было темно и тихо, накрапывал дождь. У Андрея Ивановича от возбуждения постукивали зубы. Успенский запрокинул лицо в небо и вдруг рассмеялся:
      - Ну и потеха... Где ты научился так драться?
      - Где же? На нашей улице. Помнишь, как стенка со стенкой сходились: "Мы на вашей половине много рыбы наловили"? Да, ведь ты поповский сын. Ты в наших потасовках не бывал.
      - Пошли! А то их сейчас выводить начнут. И нас зацепят.
      - Постой, а ты расплатился? Кто у тебя был официантом?
      - Мишка Полкан. Расплачусь... Ну, до завтра... Встретимся на бегах.
      От десятидворной Ухватовки, тихановского хутора, созданного в первые годы нэпа, тянулся версты на две непаханый широкий прогон, по которому гоняли стадо на прилесные пастбища Славные. Здесь же, на этом прогоне, устраивались по праздникам бега и скачки. Лучшего места для таких состязаний и не подберешь: ни выбоин, ни ухабов, ни колесников - все ровно затянуто плотной травой-муравой, лишь узенькие тропинки пробиты в ней, как по линейке; посмотришь от Ухватовки - тянутся они до синего лесного горизонта, как веревки на прядильном станке у самого лешего.
      Во всю длину с обеих сторон прогон обвалован, да еще канавы прорыты за валами; ни талые воды, ни дожди не страшны ему. А ширина - десять рысаков пускай в ряд, все поместятся.
      На другой день с самого утра валом валит сюда разряженная публика - все больше мужики да молодежь, одни на лошадей поглядеть, другие себя показать. Ребятня верхом - красные да синие рубашонки пузырем дуются на спине, в конских гривах ленты вплетены, на лошадях ватолы разостланы, а то и одеяла, что твои чепраки! Гарцуют друг перед дружкой, то цугом пойдут, то в ряд разойдутся. Словно всякому показать хотят: "Берегись, кому жизнь дорога!"
      Но вот все съехались в конец села, сгрудились бестолково у церковной ограды и долго, шумно, с матерком разбирались - каждый норовил попасть в головную часть, чтобы поскорее окропиться и ускакать снова на прогон.
      Наконец разобрались в длинную, на полсела, вереницу и замерли.
      От церкви на Красный бугор за ограду выносят стол, покрытый сверкающей, как риза, скатертью. На него кропильню ставят - серебряный сосуд с распятьем, воды святой наливают из хрустального графина. Потом выходят попы с хоругвями, за ними хор певчих, как грянут: "...Видохом свет истинный прияхом духа небесного", - листья на деревьях замирают. А там уж заерзали в нетерпении целые эскадроны вихрастой конницы - глазенки горят, поводья натянуты... Кажется, только и ждут команды: "Поэскадронно, дистанция через одного линейного, рысью а-а-аррш!"
      Наконец священник подходит к столу, окунает крест в святую воду и, обернувшись с молитвой к народу, широким вольным отмахом осеняет крестом свою паству и торжественно распевно произносит:
      - Пресвятая Троица, помилуй нас, господи-и-и!
      А хор в высоком и звучном полете далеко разливается окрест:
      - Очисти грехи наши, владыка, прости беззакония наши...
      И мало понимающие этот смысл, но присмиревшие от торжественного пения ребятишки и успокоенные кони бесконечной вереницей потянутся мимо кропильного стола. А как только попадут на них брызги святой воды, воспрянут, словно пробужденные от сна, натянут поводья и с гиканьем понесутся по пыльной столбовой дороге мимо кладбища на широкий прогон.
      Федька Маклак еще с утра договорился с Чувалом и Васькой Махимом после кропления лошадей мотануть на Ухватовский пруд, где их должны поджидать ребята с Сергачевского конца. Накануне вечером на посиделках у Козявки Маклак бился об заклад, что обгонит Митьку Соколика. Постановили всем сходом: кто проиграет, пойдет к сельповскому магазину и сопрет из-под навеса рогожный куль вяленой воблы.
      Махим с Чувалом попали на кропление почти в хвост колонны, и пока их Маклак ждал возле кладбища, с досадой заметил, как прокатили в качалках на резиновых колесах полдюжины рысаков по направлению к прогону.
      - Эх вы, хлебалы! - обругал он опоздавших приятелей. - С вами не на скачки ехать, а лягушек только пугать.
      - Чего такое? - вытаращил глаза Чувал.
      - Чего? Рысаки на прогон подались.
      - Ну и что?
      - Тебе-то все равно, а мне помешать могут.
      - Кто?
      - Нехто... Отец. Кто ж еще?
      Маклак дернул поводьями, свистнул, и Белобокая почти с места взяла галопом.
      На берегу Ухватовского пруда, возле одинокой задичавшей и обломанной яблони, оставшейся от большого барского сада, стояли их соперники. Их тоже было трое; Митька Соколик сидел на крупном мышастом мерине, почти на голову возвышаясь над Маклаком, хотя ростом они были ровные.
      - Мотри, Маклак, держись дальше, а то мерин Соколиков копытом до твоей сопатки достанет, - смеялись сергачевские.
      - Волк телка не боится, - отбрехивались нахаловские.
      Ехали рысцой к прогону, держались кучно, переговаривались.
      - Как будем обгоняться? На всю длину прогона? - спросил Соколик.
      - Поглядим по месту, - солидно ответил Маклак. - Кабы рысаки не помешали.
      - А мы вдоль вала... Кучнее пойдем. Много места не займем, - сказал Чувал.
      - Тогда надо хвосты перевязать, - предложил Махим. - Не то обгонять станешь, соседняя лошадь мотнет хвостом, - глаза высечет.
      - Это дельно, - согласился Соколик и первым спрыгнул с мерина.
      Он был сухой, жилистый, какой-то прокопченный и скуластый, как татарин. За ним поспрыгивали и остальные.
      - Мой папаня говорит: если чертей не боишься, завяжи хвост у лошади, сказал Махим.
      - Что ж, твоя лошадь хвостом крестится? - спросил Чувал.
      - А как же, - ответил Махим. - Ты погляди, как она бьет хвостом: сперва направо, потом налево, а то вверх ударит по спине и вниз опустит, промеж ног махнет. Вот и получается крест.
      - Ну, а если завяжешь? - спросил Маклак.
      - Завязанный хвост крутится, как чертова мельница...
      - Зачем же ты завязываешь? - спросил Соколик.
      - Папаня говорит - завязанный хвост скорость прибавляет.
      - Ну и мудер твой папаня, - улыбаясь, сказал Соколик.
      Решили так: четыре лошади получают по одному очку, а две лошади спорщиков Маклака и Соколика по два каждая.
      Значит, чья команда наберет больше очков, та и выигрывает. Проигравшие вечером идут за воблой.
      На прогоне их остановили с красными повязками на рукавах кузнец Лепило и сапожник Бандей.
      - Вы куда? - спросил Бандей.
      - За кудыкины горы... - недовольно ответил Маклак.
      - Ты, конопатый тырчок, говори толком. Не то стащу с лошади да уши нарву, - погрозил ему своим кулачищем Лепило.
      - Что ж нам - обгоняться нельзя? - обиженно спросил Маклак.
      - Раньше надо было думать. Видишь - рысаков пустили на разминку.
      По прогону и в самом деле рыскало с полдюжины жеребцов, запряженных в легкие коляски; возле Ухватовки стояло еще несколько рысаков, окруженных большой толпой. Со всех концов к прогону подходил народ; тянулись и от Тиханова, и от невидимого Назарова, и даже от залесной Климуши.
      Вдоль прогона на высоких травяных валах, тесня и толкая друг друга, стояли сплошные стенки людей, а там, вокруг далекой бревенчатой вышки с колоколом, народу было еще больше.
      - Дядь Лень, мы вдоль вала проскочим... Можно? - спросил Чувал.
      - Вы отсюда попрете, а какой-нибудь жеребец навстречу вам выпрет от вышки... Что будет? Ну? И себе башки посшибаете и другим оторвете, сердито отчитывал им Лепило.
      - Выходит - вам праздник, а нам - катись колбасой? Вы, значит, люди, а мы гаврики? - спрашивал Маклак.
      - На скачки объявлен перерыв... Понял? - отрезал Лепило.
      - А кто его устанавливал?
      - Не ваше дело... У вас есть две ноздри, вот и посапывайте...
      Ребята сникли и с затаенной тоской глядели на прогон.
      - Вот что, огольцы, - пожалел их Бандей. - Дуйте вдоль вала гуськом... Но потихоньку... А там, за вышкой, еще много места. Становись от вышки и гоняй до самых ухватовских кустьев.
      - Спасибо, дядь Миш!..
      Ребята вытянулись гуськом и легкой рысцой покатили вдоль стенки народа. Возле самой вышки Маклак заметил в толпе отца; тот стоял рядом с Успенским и Марией и разговаривал с ними. Вдруг он обернулся и махнул Федьке рукой.
      Делать нечего, надо останавливаться. Маклак подъехал к толпе, из которой вышел Андрей Иванович. Он был сердит:
      - Ты чего это хвост перевязал кобыле? Ты что задумал, обормот?
      - Ничего... Так я... Ехал по лужам... чтоб хвостом не пачкала.
      - Ты у меня не вздумай обгоняться! Увижу - ремнем отстегаю при всех. Куда едете?
      - Девок встречать... С березкой пойдут из леса.
      - Слезай! Развяжи хвост...
      Маклак, хмурясь, слез и торопливо стал развязывать хвост...
      Когда он догнал приятелей, они уж взяли изготовку для скачек, поравнявшись в ряд.
      - Стоп! - сказал Маклак, подъезжая. - Отец засек. Здесь все видно. Не пойдет...
      - А где же? - спросил Соколик.
      - Поехали на Славные, - предложил Чувал.
      - Там кочки, - сказал Маклак.
      - А вдоль березняка? К питомнику Черного Барина, - не сдавался Чувал.
      - Это сойдет, - охотно согласился Маклак. - Поехали!
      Они обогнули ухватовские кусты и по выбитому, как ток, закочкаренному пастбищу свернули к хутору Черного Барина, стоявшему на опушке березовой Линдеровой рощи.
      Хутор состоял из двух домов да большого подворья на берегу пруда. Черный Барин жил здесь бирюком уже лет тридцать, а то и больше. Говорят, что раньше он был барским лесником и охранял эту самую Линдерову рощу. Почему лес назывался Линдеровым, когда он с незапамятных времен принадлежал помещику Свитко, а по-тихановски Святку, никто толком не знал. Старики сказывали, будто у этого Святка была горничная немка Линдерша в любовницах и будто он ее убил по ревности и приказал схоронить тайно в березовой роще. Где ее могила - никто не видел и не знает, но любители ходить за папоротником в Иванову ночь видели ее в лесу: "Вся в белом... Увяжется за кем - так и идет, за березками прячется и все плачет и плачет..." А другие говорят - будто в этом лесу давным-давно проезжего купца убили, по фамилии Линдер.
      Как бы там ни было, но Линдерова роща считалась местом глухим и нечистым. "И как только здесь Черный Барин живет. Да меня ты золотом обсыпь, я и ночи одной не останусь здесь", - скажет иной суеверный человек, проходя мимо отдаленного хутора.
      В сказках насчет горничной немки был намек на Анастасью Марковну, бывшую горничную того самого Святка, который выдал ее замуж при загадочных обстоятельствах за своего лесника Мокея Ивановича Тюрина, то есть за Черного Барина, и подарил ей свой лесной хутор и пятнадцать десятин прилегающей к нему земли. Сразу после революции часть земли у Черного Барина отрезали, а так - из построек и скота - ничего не тронули. Он и на семи гектарах неплохо управлялся: скота много держал, клевер сеял, питомник фруктовый развел. Так и жил на отшибе Черный Барин. Правда, он давно уж не черный, а седой, и жену похоронил давно... А все еще Барин, хотя всей прислуги у него было - муругий хриплый Полкан да такой же престарелый брат Горбун.
      Подъезжая к хутору, ребята заметили, что все двери и ворота были заперты и хриплый голос Полкана доносился откуда-то с подворья.
      - Эй, ребя! А ведь Черный Барин-то на бегах... - сказал Маклак. - Я видел его рысака.
      - Ну и что? У него Горбун здесь сторожит, - отозвался Соколик.
      - Если б Горбун здесь был, зачем ему собаку запирать? - спросил Чувал.
      - А чего вы хотите? - недовольно морщась, спросил Соколик.
      - Как чего? Обгонимся - и айда в питомник, - ответил Маклак.
      - Чего там делать? Яблоки, как горох... И вишня еще зеленая...
      - А мед?
      - Пчелы заедят.
      - А мы леток заткнем, утащим улей в лес - там дымом выкурим, - сказал Чувал.
      - Это можно, - согласился Соколик.
      Они нетерпеливо выстраивались в рядок у пруда, чтобы скакать вдоль рощи до самого питомника. Соколик раза два срывался, уходя один, и, сконфуженный, возвращался.
      - Если ты сфальшивишь, уйдешь первым, я тебя за рубаху стащу, пригрозил Маклак.
      Наконец сорвались с гиканьем и понеслись, настегивая прутьями лошадей. И все-таки Соколик успел почти на корпус оторваться - схимичил, сатана! Мерин его гулко бухал копытами, как будто кто-то стучал кулаком в бочку.
      "Редко бьет и ноги больно задирает, - радостно подумал Федька, - счас я тебя укатаю". Он опустил поводья, давая ход кобыле, и почувствовал, как напрягается, натягиваясь до мелкой дрожи, конская спина. Эй, залетная! Он лег на гриву, упоительно слушая частый дробный бег, видя, как его кобыла, вытянув морду, словно птица в полете, все ближе скрадывала мышастого мерина и вырвалась наконец вперед возле самой ограды питомника.
      - Ну что, Чижик-Соколик?.. Кто кому доказал? - Маклак радостно похлопывал по шее разгоряченную кобылу. - Эх ты моя касаточка... Не подвела меня, красавица...
      - В жисть тебе не обогнать бы... Мой Тренчик вчера только с извозу вернулся. Тятька в Меленки пшено возил, - оправдывался Соколик. - Но смотри, наша взяла!
      Вдоль рощи последним поспевал Махим, а Чувал проиграл обоим сергачевским.
      - Ты чего, ягоду собирал? - крикнул Маклак Махиму.
      - Фуражку сорвало, вот и подзадержался, - сказал тот, подъезжая.
      - А после не мог ее подобрать?
      - Он боялся, кабы Линдерша ее не сперла, - сказал Соколик, и все засмеялись.
      - Дак чего, вам за воблой-то итить? - спросил Соколик.
      - Почему это нам? Очки поровну. Мой выигрыш стоит два очка.
      - Ну, давай канаться! - Соколик выломал палку из забора и кинул ее в воздух.
      Маклак поймал ее за середину, и пошли мерить кулаками... Верх оказался за Соколиком.
      - Ладно, хрен с вами. Накормим вас воблой. А теперь в сад, - сказал Маклак.
      Они спешились, привязали лошадей к частоколу и только двинулись вдоль забора, как их окликнул слабый грудной голос:
      - Что, робятки, ай яблочка захотелось?
      Горбун вышел из вишневых зарослей и ласково глядел на них, опираясь на падожок.
      - Да мы это... испить захотели, - смущенно пробормотал Маклак. Жарко... Обгонялись... Ну и притомились...
      - Колодец-то во-он игде... Возле пруда. И ведерко там есть, - сказал Горбун. - Ступайте с богом. А за яблочками приезжайте на большой Спас. Тады и разговеемся. А до Спаса грех яблоки есть, робятки... В них еще сок не устоялся, раньше времени сорвешь - только сгубишь. А яблоко-то богом дадено. Это райский плод.
      Сконфуженные ребята поотвязали лошадей и подались восвояси, на прогон. Они поспели к заезду самой главной четверки. Еще издали, подъезжая к вышке с колоколом, вокруг которой застыла в мертвом ожидании огромная толпа, они услышали резкий нервный выкрик Успенского:
      - Пошли!
      Он стоял на вышке возле колокола и напряженно глядел в сторону Ухватовки, где приняли бег невидимые еще рысаки. И вот уже колыхнулась далекая стенка на валу, замахала руками, сорванными шапками, и многоголосый гул толпы, сперва отдаленный, невнятный, все более и более набирая силу, ураганом летел вдоль валов. Вот и рысаки показались: они шли по середине прогона грудь в грудь, высоко задрав головы, выпучив огненные глаза.
      Крайним к вышке шел гнедой жеребец Костылина; сам хозяин, раскорячив ноги, сидел на качалке без кепки, со свирепым лицом, блестя на солнце лысиной. Дальше в ряд бежали похожие друг на друга, как белые двугривенные, два орловских в серых яблоках красавца: на одном сидел Федор Акимович, в черном картузе, с калининской бородкой, пароходчик из Малых Бочагов, а на втором, на квашнинском жеребце, - Васька Сноп в красной рубахе с рыжими, вразлет, волосами. Крайним с той стороны шел вороной в белых носочках рысак из Гордеева с чернобородым ездоком.
      Под рев, свист, вопли, улюлюканье они неслись с такой неотвратимостью, как если б там, впереди, их ждало блаженство вечное или небесное царство... Перед самой вышкой Костылин все-таки вырвался, ушел на полкорпуса вперед...
      Успенский ударил в колокол и, подняв руки, бросился вниз по лестнице. А внизу уже ликовала возбужденная толпа.
      - Ну что, ну что я говорил, крой вас дугой?! - тормошил Андрей Иванович Успенского и Бабосова. - Чья правда, ну?
      - Васька Сноп виноват. Я видел с вышки, как он теребил жеребца. Задергал его, стервец...
      - Смерть найдет причину! Найдет... - возбужденно произносил Андрей Иванович.
      Он радостно глядел вокруг себя и никого не видел. Даже на Федьку не обратил внимания. Видно было, рад, что выиграл.
      - Андрей Иванович, на скачки останешься? - спросил его Успенский.
      Теперь к ним подошли Сашка Скобликов с Марией, у Сашки под глазом был здоровенный синяк.
      - Ну что ты? Какие теперь скачки? После таких бегов ваши скачки мышиная возня...
      - Тогда, может, с нами пойдешь? - сказал Успенский. - Мы вот к Скобликовым собрались... - кивнул на Сашу. - Пропустим по маленькой в честь Духова дня.
      - Нет, ребята... Я и так пьяный... Вы уж гуляйте... Вы молодежь... А мне домой надо. Гости приедут. Я ведь не безродный.
      У Скобликовых был накрыт праздничный стол: скатерть белая, голландского полотна, узором тканная, с красной каймой и длинными вишневыми кистями; салфетки к ней положены тоже белые в красную клетку с темно-бордовой бахромой; бокалы и рюмки чистого хрусталя с королевской короной, потрешь ободок, чокнешься - звенят, как малиновые колокольчики. Серебро столовое положили с вензелями, фамильное... Слава богу, хоть столовое убранство да сохранилось.
      Сам хозяин надел кофейный костюм в светлую полоску и красный тюльпан в петлицу продел.
      Все у него было крупным: и нос, и уши, и вислый, как у мирского быка, подбородок, в плечах не обхватишь, раздался, как старый осокорь. Свои седые косматые брови он чуть тронул тушью, да еще кочетом прошелся перед зеркалом.
      - Папка жених! - прыснула Анюта, дочь его, двадцатилетняя красавица с темными волосами, зачесанными назад и затянутыми до полированного блеска в огромный пучок. На ней было зеленое шумное платье, с белым кружевным передником, в котором она прислуживала за столом.
      Даже Ефимовна, тоже крупная, как хозяин, старуха с темным усталым лицом, принарядилась в черное платье из плотного крепа с шитьем и мережкой на груди.
      И только один Сашка оделся по-простецки - он был без пиджака, в батистовой белой рубашке с откладным воротником и закатанными рукавами.
      Он привел с собой Бабосова да Успенского с Марией, явились прямо с бегов.
      - А-а, рысаки прикатили! - приветствовал их на пороге Михаил Николаевич. - Ну, кто кого объегорил?
      - Вон кто виноват, - кивнул Саша на Успенского. - Знаток конских нравов.
      - Проигрались?
      - Васька Сноп подвел... Задергал, стервец, жеребца, - оправдывался Успенский. - У меня чутье верное: я еще на разминке видел - Квашнин маховитее.
      - Эге... А мы, дураки, верили тебе, - с грустью сказал Саша.
      - А вы что, играли скопом? - спросил Михаил Николаевич.
      - Меня прошу исключить, - сказал Бабосов. - Я за компанию люблю только пить водку.
      Он увидел выбегающую из кухни Анюту и бросился к ней:
      - Она мила, скажу меж нами!.. - продекламировал, ловя ее за локоть.
      - Коля, не дури! У меня поднос.
      Тот выхватил поднос с закусками и поспешно скаламбурил:
      - Я хотел под ручку, а мне дали поднос.
      Анюта с Машей расцеловались.
      - Уж эти лошади... Мы вас ждали, чуть с голоду не померли, - надувая губы, говорила Анюта.
      - И все это надо съесть? - спросила Мария, оглядывая полный стол закусок.
      Тут и балык осетровый, и окорок, и темная корейка, и селедка-залом толщиною в руку, истекающая жиром красная рыба, и сыры...
      - Еще индейка есть и сладкое, - сияла, как утреннее солнышко, улыбкою Анюта.
      - И пить будем, и гулять будем, - кривлялся, притопывая вокруг стола, Бабосов.
      - Дети, за стол! - басил старик. - Мать, занимай командную высоту!
      - Мою команду теперь слушают только чугуны да горшки...
      Пили шумно, с тостами да шутками... Засиделись до позднего вечера...
      Собрались не столько в честь праздника, сколько по случаю Сашиного поступления на работу. Почти два года проболтался он безработным после окончания педагогического института. В ту начальную пору нэпа, когда он поступал еще в Петроградский педагогический институт, мандатная комиссия, не набравшись силы и опыта, вяло и невпопад опускала железный заслон перед носом таких вот, как он, "протчих элементов"; зато уж в двадцать восьмом году ему, сыну бывшего дворянина, с новым советским дипломом в кармане пришлось не один месяц обивать пороги биржи труда. "Ваша справка на местожительство?" - "Пожалуйста!" И справка и диплом - все честь честью. Раскроют, глянут - пожуют губами, а взгляд ускользающий: "Придется подождать... Ничего не поделаешь - безработица".
      "Ах, отец, отец! И зачем тебе надо было усыновлять меня? - досадовал Саша в минуту душевной слабости. - Долго дремала твоя совесть... И не просыпалась бы. Стояло бы теперь у меня в нужной графе - сын крестьянки... Сирота. Совсем другое дело".
      Надо сказать, что Ефимовна работала экономкой у Михаила Николаевича... И только в двадцать втором году женился он на ней официально и детей своих усыновил; ввел в наследство, так сказать, хотя никакого наследства уже не было.
      Поболтавшись весну да лето по столицам нашим, Саша приехал домой и стал осваивать новое ремесло - точить колесные втулки да гнуть дубовые ободья. Благо силенка была, в батю уродился.
      Старший Скобликов в свои семьдесят годов легко и просто таскал мешки с зерном, пахал, косил и метал стога. Рано ушедший в отставку в чине подполковника, он свыкся с крестьянской работой и не очень переживал потерю старого поместья. "Идешь мимо барского дома, а сердце, поди, кровью обливается?" - спрашивали его мужики. Только отмахивался: "Э-э, милый! Чем меньше углов, тем забота легче... Главное - руки, ноги есть, значит, жить можно".
      Но за детей переживал... Анюта после окончания школы сидела дома, и Саша домой приехал... Редкие налеты его на уроки в какую-нибудь школу (ШКМ) или в ликбез отрады не давали. И вдруг вот оно! Стронулось, покатилась и наша поклажа...
      И мы поехали. Взяли Сашу на пятые - седьмые классы, историю преподавать. В новую школу второй ступени. Как же тут не радоваться старикам? Как же тут было не загулять?
      - Ну, омочим усы в браге! За народное просвещение... - поминутно говаривал старик, поднимая рюмку и чокаясь ею...
      Хотя пили они водку и, кроме графина с домашней вишневой наливкой, никакой браги на столе не было, но этот шутливо-торжественный тост вызывал шумное одобрение молодежи:
      - Подымем стаканы!
      - Содвинем их разом!
      - Да здравствует Степановская десятилетка!
      И только Ефимовна укоризненно качала головой:
      - Пустомеля ты, Миша... Ни браги у тебя, ни усов... Когда ты успел нализаться?
      - Ну, хорошо - браги нет... Ладно. А просвещение есть у нас или нет? вытаращив глаза, спрашивал Бабосов. - Просвещение-то вы не будете отрицать, Мария Ефимовна?
      - Перестань дурачиться, - толкал его в бок Успенский.
      - Вот видите... Я подымаю вопрос о наших достижениях, а он меня под девятое ребро. Прошу зафиксировать...
      - Коля, достижения наши налицо, - сказала Мария. - Те, кто о них спрашивает, значит, сомневается. А всех, которые сомневаются, бьют. Стало быть, ты получил по заслугам.
      - Ладно, я колеблюсь. А он за что получил синяк? - указал Бабосов на Сашку. - Он же незыблем, аки гранит.
      - Я пострадал за веру, царя и отечество, - обнажая крупные, ровные, как кукурузный початок, зубы, улыбался Саша.
      Михаил Николаевич погрозил многозначительно ему пальцем.
      - За богохульство дерут уши.
      - Так нет же бога... Стало быть, и богохульства нет, - сказал Бабосов.
      - А ты почем знаешь? - удивленно спросила Ефимовна.
      - Доказываю от противного: говорят, бог есть высший закон... Гармония! Согласие?! Разум вселенной! Нет ни закона, ни гармонии... И разума не вижу. И какой, к чертовой матери, разум в этой подлунной, когда все, точно очумелые, только и норовят друг друга за горло схватить. Если человек сотворен по образу и подобию божьему, то кто же сам творец, когда он равнодушно зрит на это земное душегубство?
      - Это сатана людей мутит, - ответила Ефимовна. - При чем же тут бог?
      - Святая простота! - Бабосов растопырил пальцы и потряс руками над головой. - Как у нас все разложено по полочкам для спокойствия и удобства. Вот человек в поте лица добывает хлеб свой. Красивая картина, это лежит на чистой полочке, под богом. Вот человек берет из кармана ближнего своего, да мало того - на шею сядет ему, да еще погоняет. Это нечисто, от сатаны... А если он сегодня добывает хлеб свой, а завтра берет дубину, ближнего своего из жилища гонит - это как, по-божески, по-сатанински?
      - И все-таки верить нужно, - сказал твердо Михаил Николаевич. - Без веры нельзя.
      - Да во что верить прикажете?
      - Ну как во что? В торжество добра. В отечество, наконец.
      - Ах, в отечество! - подхватил с каким-то радостным озлоблением Бабосов. - А точнее? В настоящее отечество? В будущее? Или в прошлое? Искать залог будущего расцвета в глубинах веков, так сказать? В историю верить, да?
      - А что история? Чем она тебе не по нутру? - багровея, спросил Михаил Николаевич.
      - Вся наша история - длинная цепь сказок, разыгранных обывателями города Глупова, - ответил Бабосов.
      - Молодой человек, не извольте забываться! - Михаил Николаевич повысил голос и тяжко засопел.
      - А то что будет? - Бабосов сощурился.
      - Я укажу вам на дверь.
      - Отец, это не аргумент в споре, - вступился Саша за Бабосов а.
      - Так мне продолжать или как? - спросил Бабосов.
      - Как хотите, - хмуро ответил Михаил Николаевич и налил себе водки.
      - Если про историю города Глупова, то лучше не надо, - ответил Успенский.
      Бабосов с удивлением поглядел на него:
      - А где же взять нам другую историю? Другой нет-с.
      - Есть! Есть история... Да, изуродованная, да, искалеченная, но это великая история великого народа.
      - Великая?! Пригласить на царство чужеземцев - володейте нами! Акция великой мудрости, да? Великого народа?! Двести лет гнуть спину под ярмом татар, посылая доносы друг на друга, - признак мудрости и величия? Ладно, бросим преданье старины глубокой и темную неразбериху междоусобиц. Возьмем деяния великих государей... Первый из них - Иван Грозный, душегубец, эпилептик, расточительный маньяк, безумно веривший в свою земную исключительность... Ради утверждения собственного величия жил в неслыханной роскоши, ободрал пол-России, вешал, казнил, голодом морил... Проиграл все войны, потерял приморские земли, вновь обретенную Сибирь. Второй последовал за ним - слабоумный, юродивый, годившийся разве что в церковные звонари. Третий великий государь... Он же первый свободно избранный царь на Руси. Кто ж он? Детоубийца, клятвопреступник, манипулянт. "Какая честь для нас, для всей Руси - вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач". Может, хватит для начала? Или дальше пойдем!..
      - Коля, да ты прямо как наш лектор Ашихмин из окружкома, - воскликнула Мария. - У тебя талант... Тебе не математику преподавать... умы потрясать надо.
      - Не умы, а воздух сотрясать. Старые песни новых ашихминых. Хорошо их распевать перед теми, кто плохо знает свое отечество, - сказал Успенский.
      - Ну, допустим, Пушкина-то не отнесешь к плохим знатокам отечества, усмехнулся Саша.
      Эта реплика точно подхлестнула Успенского. Он встал, легко отодвинул стул и, чуть побледнев, как-то вкось метнул взгляд на Сашу и обернулся к Бабосову.
      - Пушкин тут ни при чем. У Пушкина была своя задача - наказать гонителя своего, Александра Первого, с нечистой совестью заступившего на трон. "Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!