Борис Можаев
      АНОНИМ
      Я вынул из кармана тетрадный листок, развернул его и подал председателю месткома:
      - Можете определить, кто писал?
      Листок был плотно исписан крупным неровным почерком - буквы валились кучно то вправо, то влево, как будто в нетрезвом виде хороводную танцевали.
      Председатель сначала посмотрел на листок, потом на меня, - выражение его сухого, желчного лица было хмурым и подозрительным.
      - А кто вы сами? - спросил он.
      Я подал ему свой писательский билет. Он, не торопясь, надел очки, раскрыл билет, сверил фотографию - похож ли? Потом стал перелистывать, смотреть уплату членских взносов.
      - Билет ваш недействителен, - сказал он наконец.
      - Почему?
      - А печати за нынешний год нету.
      - Членские взносы еще не заплатил.
      - Вот, вот...
      - Ну и что? Билет выдается на всю жизнь.
      - Интересно! - его морщинистое лицо оживилось, теперь он глядел на меня исподлобья, через очки, с веселым удивлением. - А ежели я, к примеру, в прошлом годе в милиции работал? Так что ж, и теперь мне положено носить милицейское удостоверение?
      - Носите себе на здоровье.
      - У нас место работы по наследству не выдается на всю жизнь. - Он встал и в упор поглядел на меня: - Есть у вас еще какие-нибудь документы?
      Я вынул командировочное удостоверение от газеты, потом паспорт. Он рассматривал все тщательно и долго, наконец вернул мне документы и пригласил к столу.
      - Значит, в редакцию написали? Аноним! Сейчас мы его раскусим. - Он взял тетрадный листок и стал читать: - "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине на ткацкой фабрике директор Васютин женщин при себе держит. А которые ему не поддаются, на мотание шпулей перегоняет..." - он и дочитывать не стал. - Ясно, как божий день, - Демушкин написал.
      - Кто он такой?
      - Ткач. На дому работал. А в прошлом годе мы все домашние станы на фабрику перевезли... В цех. Вот он и обиделся.
      - Как вы догадались, что Демушкин писал?
      - Очень просто. Демушкин жалобы во все концы пишет - и в райком, и в милицию, что его незаконно в цех перевели. И все жалобы начинает одинаково: "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине..." и так далее. Сказать вам по секрету, он еще в колхозе жалобы на всех писал. У меня все на учете.
      - Но вы же сказали, что в прошлом году в милиции работали?
      - То в прошлом. А в позапрошлом году я здесь, в колхозе, парторгом был. Когда от колхоза фабрику ткацкую отделили, должность парторга закрыли. Меня - в милицию направили. А когда район закрыли, меня из милиции обратно сюда, на фабрику, председателем месткома перевели. Понятно?
      - Значит, эта фабрика раньше при местном колхозе была?
      - Ага! Ткацкой артелью считалась. Ну, чтобы рабочий класс с колхозным крестьянством не путать, ее и отделили. Директором прислали Васютина. Он раньше в райисполкоме работал. Ну, а район, естественно, закрыли. Вот какая перестановочка получилась.
      - Откуда же ваши ткачи? Бывшие колхозники?
      - Конечно. Но вы не подумайте, что колхозу не помогаем. Помогаем, еще как... У меня самого восемьдесят трудодней.
      - Ничего не понимаю... Тогда зачем же ткацкую артель отделили от колхоза, если все там работаете?
      - Дак не работаем, а помогаем. Что значит зачем? Политика такая. Колхоз, он и есть колхоз... Должен в землю глядеть то есть, а не на производство. Чтоб внимание от земли не отвлекать. Ответственность выше. Понятно?
      - Уяснил... Пойду разыщу этого Демушкина.
      - А я вас сопровожу.
      - Нет уж, пожалуйста, без сопровождения. Я пойду один.
      - Ну, как знаете.
      Он опять посмотрел на меня исподлобья через очки, и лицо его стало хмурым и обиженно-постным.
      Фабрика "Возрождение труда" размещалась в длинном двухэтажном доме да в какой-то невысокой бревенчатой пристройке, похожей не то на амбар, не то на ригу. На первом этаже стояло десятка полтора древних платтовских станков, выпущенных еще в начале века. Все они так тряслись и так грохотали, словно каждый участвовал в странном состязании - кто скорее развалится. Я поднялся на второй этаж; здесь длинными рядами, вплотную друг к дружке, застя частыми решетинами свет, стояли деревянные станы. Ткачихи сидели на узких донцах, склонив головы, так что сзади были видны одни спины; заведенно сновали босые ноги, точно глину месили, ритмично дергала левая рука "погонялку", и затравленной зверюшкой метался из стороны в сторону челнок. Скорее, скорее! Хлопали подрешетники, стучало бердо, слегка содрогались рамы... Скорее, скорее! А в воздухе плавали розовые и белые хлопья, липли к одежде, набивались в нос, першили в горле...
      Ко мне подошел мастер в длинном белом фартуке, мельком взглянул на мой билет, любезно улыбнулся, обнажая тусклые стальные зубы:
      - Вы по какой части? Чем интересуетесь то есть?
      - Да вот на ручные станы хочу поглядеть. Признаться, давненько не видывал. С детства!
      - У нас один такой стан в Ленинград взяли, в музей, - не без гордости сказал мастер и с охотой начал объяснять немудрое устройство стана: Батан, бердо, ремиз... Тут всякая вещь под названием.
      В конце зала сидело четверо ткачей.
      - Который из них Демушкин? - спросил я мастера.
      - А вон тот, лысый, что у окна сидит.
      Я подошел к Демушкину, склоненному за работой, и спросил на ухо:
      - Это вы писали в редакцию?
      Он перестал ткать и с минуту сидел недвижно, словно я его оглушил дубиной по голове.
      - Вы или нет?
      - Не знаю, про что вы говорите, - он наконец обернулся. - Я у вас лучше вот что спрошу: к примеру, человек на фронте ноги обморозил... Имеет право он на дому работать или нет?
      - Конечно.
      - Правильно! Вот про это я писал и председателю колхоза, и директору фабрики.
      - Почему тому и другому? Вы кто, рабочий или колхозник?
      - Да ведь оно с какой стороны поглядеть...
      - Работаете в поле?
      - А как же. Помогаем.
      - Сколько зарабатываете?
      - В колхозе ничего не платят. Болота выделяют за работу. Ну, выкашиваем.
      - А на фабрике сколько зарабатываете?
      - Да когда как...
      - В прошлом месяце сколько вы получили?
      - В прошлом месяце я на лугах работал.
      - Фу-ты, господи! Ну в позапрошлом?
      - Не помню уж... Дело давнее, - он смотрел на меня с детски простодушным любопытством. - Какой там заработок! У меня, парень, пальцев у обоих ног нету. - Он зачем-то отстегнул свой полосатый тиковый фартук, снял резиновые сапоги, размотал такие же тиковые полосатые портянки и стал осторожно стягивать красный носок.
      Я смотрел на его щуплую угловатую фигурку в просторной суровой рубахе, на его желтую лысину, на скуластое, бледное, испитое лицо, на котором застыла лукавая улыбка, и никак не мог определить - в насмешку он это делает или всерьез.
      - Зачем снимать? Я верю. Не надо... - остановил я его.
      - Как знаете, - он все-таки отогнул носок и ткнул в мою сторону кулапой ступней. - Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь.
      - А что вы хотите?
      - На дому работать.
      - Как то есть на дому?
      - А вот так... Стан поставил - и валяй.
      - От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.
      - Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и ночью; не спится - встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не заработаешь, - наконец выдал он "секретную" цифру своего заработка. Теперь мужикам один выход - бросать тканье да в отход итить.
      - А в отходе больше зарабатывают?
      - Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону... Заработаешь чего - так половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда мне на сторону с моими ногами?
      - Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?
      Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.
      - Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро - в поле старайся, а облак налетел, дождем прибьет землю - шагай в цех, кто домой - тки. Зимой делать нечего - опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя оправдает. И тканье хорошее подспорье, - ноне матрасы, завтра мешки, послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит. А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас до кучи... Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу. Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе стало. А в колхоз все равно гонют.
      Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на землю:
      - Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, - он провел ладонью выше колен. - Трава - одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. - Он затянулся дымом и задумался.
      - Семья-то большая?
      - У нас семья и в работе подспорье.
      - Дети помогают?
      - А как же! У нас работа не только в цеху. Тут я за станом тку семь часов. А дома надоть шпули намотать, подготовиться... Значит, часа четыре ребятишки мотают. Видишь, оно у нас, дело-то, по-артельному поставлено. Одна видимость фабрики то есть.
      - А если домашних нет?
      - Тогда все самому надоть.
      Я подозвал мастера, который вертелся возле нас:
      - Скажите, сколько часов работают ваши ткачи?
      - Семь часов...
      - А где шпули они мотают?
      Он замялся, поглядел на Демушкина, тот отвернулся и дымил, как паровозная труба.
      - У нас есть тут пристройка... - сказал мастер. - Там наматывают шпули для платтовских станков.
      - А для ручных станов где мотают?
      Мастер опять посмотрел на Демушкина.
      - А ручные станы в подспорье стоят. Они вроде как сверхплановые. Матрасы ткут - и больше ничего. Кули еще.
      - Это неважно.
      - Как неважно? Такую продукцию на поток не поставишь... индустриальную основу чтобы... А здесь на добровольных началах.
      - Да боже мой! Где они шпули мотают?
      - Ну где?.. На дому.
      - Понятно. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем.
      Мастер отошел.
      - Вы мне больше ничего не хотите сказать? - спросил я Демушкина.
      Тот покосился на спину мастера и понизил голос:
      - Ежели вы насчет женщин интересуетесь, которых притесняют, тогда пройдите в пристрой. Там есть Полька Мокеева. Только я ничего не писал и знать не знаю...
      Пока мы разговаривали с Демушкиным, ткачихи переглядывались, делали какие-то таинственные знаки руками и наконец все перестали работать. Наступила непривычная тишина. Я шел к выходу и спиной чувствовал, как сверлили меня любопытные взгляды. И летел за спиной приглушенный говорок:
      - Из райкома, что ли?
      - Говорят, из газеты, Демушкин стукнул.
      - Ну? Теперь его Васютин проглотит.
      - А может, подавится?
      Перед деревянной пристройкой меня догнал мастер.
      - Вы Мокееву ищете? - торопливо спросил он.
      - Я?!
      - Мне Демушкин сказал, будто вы у него выспрашивали. Я сейчас позову.
      И не успел я остановить его, как он растворил дверь и крикнул:
      - Поля, выйди на минуту!
      На пороге появилась женщина лет тридцати, в синей кофте и в цветной косынке. Она была недурна на лицо, и фигура еще сохранилась, особенно бросались в глаза ноги - сильные, хорошо развитые в икрах, и тонкие, сухие в лодыжке, обхваченные белыми носочками, словно забинтованные перед пробежкой. Вся она так и располагала, манила к себе; и только черные, узкого разреза глаза ее смотрели недоверчиво и диковато.
      - Товарищ из газеты к тебе, - сказал ей мастер, улыбаясь. - Ты писала?
      - Я никому не писала и никого не звала, - ответила она резко и неприязненно посмотрела на меня.
      - Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не утверждал, что вы писали.
      - Тогда чего же вам надобно от меня? - спросила она строго.
      - Просто поговорить хотелось...
      Она едко усмехнулась и сложила руки на груди:
      - Ну, поговорите.
      - Вы давно работаете на фабрике?
      - Пять лет.
      - В каком цехе?
      - На механических станках.
      - А теперь?
      - Шпули мотаю.
      - Почему вас перевели на шпули?
      - У директора спросите. Ему видней, - она повернулась и ушла в цех, хлопнув дверью.
      Я посмотрел на мастера. Он пожал плечами и скривил губы:
      - Видите ли, она страдает от одиночества. И потому ей мерещится всюду, будто ее мужики преследуют.
      - С чего бы это?
      - Муж ее бросил. Тут у нас был киномеханик, артист. Ребенка оставил ей, а сам сбежал. С той поры она и сделалась вроде бы ненормальной. Все ей кажется, что мужики к ней пристают. Она и вас за такого приняла.
      - Ладно, разберемся.
      - А что, неужто письмецо вам прислали?
      - Вы по заданию следите за мной или так? - не выдержал я.
      - Одно мое любопытство, и больше ничего, - смиренно ответил он.
      Я вышел на фабричный двор. На высоком конторском крыльце стоял, как гусак на дозоре, председатель месткома. Увидев меня, он юркнул в контору. Взойдя на крыльцо, я обернулся - на фабричном дворе стоял мастер и наблюдал за мной, а из дверного притвора густо выглядывали ткачихи.
      Директор на этот раз оказался в кабинете. У него сидел председатель месткома да еще двое, про которых директор коротко сказал:
      - Наш актив. Знакомьтесь.
      Один из актива, высокий прыщеватый парень в фуфайке и в резиновых сапогах, оказался красильщиком, второй - громадный, краснолицый, словно ошпаренный кипятком, в суконном мятом пиджачке и в парусиновых туфлях, был завскладом.
      А директор был нарядный, как снегирь: оранжевый джемпер, желтый галстук, пиджак пестрый в клетку и венец этого великолепия - серая зимняя шляпа немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными краями. Он встретил меня на пороге и достойно приподнял шляпу.
      Говорил больше сам директор: худой, рыжий, с крупным носом и белесыми ресницами, он постоянно распахивал свой пиджак, картинно обнажая оранжевый джемпер.
      - Между прочим, в наших местах писатель Куприн побывал. Описывал... Значит, со времен писателя Куприна наши селы полностью изменили свой облик, то есть электрифицированы, радиофицированы и тому подобное. Между прочим, видите напротив дом с мезонином? Фельдшер построил, сам, - он указал в окно.
      Дом и в самом деле стоял с мезонином и весьма приличный.
      - Интересно! Помните, как в рассказе Куприна фельдшер культурно развлекается? Водку с ландышем пьет, волкам подвывает... Черт-те что!
      Актив засмеялся.
      - Все изменилось, все! - патетически произнес директор.
      - Да, это верно, - сказал завскладом, глядя на свои туфли. - Молодежь у нас хорошая. Все больше в образование идет. Здесь мало кто остается.
      - Ну, мы не жалуемся. Рабочих у нас хватает, - сказал директор.
      - А с колхозом у вас какие отношения? - спросил я.
      - Помогаем. Каждый ткач должен отработать сто трудодней.
      - Они что, колхозники?
      - Бывшие. А есть которые и с паспортами, - ответил председатель месткома.
      - Как им платят за работу в колхозе? Среднемесячный заработок?
      - Нет, они на трудодни получают в колхозе, - ответил директор.
      - А что платят на трудодни?
      - Посчитать можно, - Васютин прикрыл на минуту глаза. - Если считать все со всем, то, пожалуй, по рублю выйдет. Приблизительно...
      - А вы поточнее скажите, сколько дали ткачам на трудодень в этом году?
      Директор вытянул трубочкой губы:
      - Ну, в этом году еще не платили.
      - А в прошлом?
      - И в прошлом денег не давали...
      - А зерно?
      - Зерно? Зерно не положено, потому как не колхозники, - оживился директор.
      - Так чем же им платят?
      - А вот картошку копают - одна десятая часть идет им. Сено дают, торопливо подсказывал председатель месткома. - Усадьбы у них большие. И это в счет.
      - Да, да! В этом году залило лесные луга... Так им, знаете, вместо сена болота отдали. Вот они и буркают в них, - засмеялся Васютин. - Частная жилка еще сидит в них, сидит...
      - Ого! На себе выносят траву-то... По пояс в воде, - заулыбался председатель месткома. - Пупок готовы надорвать, если для себя. Вот народ!
      - Жадность! А ведь у нас зарабатывают помногу - и по семьдесят и по восемьдесят, - сказал Васютин. - Да что ж мы сидим? Пошли к народу! Сами убедитесь. У нас такие передовики, что в счет будущего года работают.
      Мы всей гурьбой вышли на крыльцо. И тут нас неожиданно встретила целая толпа ткачей. Они сгрудились перед конторой - больше все бабы. Пелагея Мокеева стояла поодаль, возле забора, рядом с ней покуривал Демушкин. Я сошел вниз, но Васютин и его актив остались на крыльце. Обе группы выжидающе притихли.
      - Вы что-то пришли сказать? - обратился я к толпе.
      Глядели наверх, на Васютина, меня вроде бы не замечали.
      - По скольку часов вы работаете? - спросил я переднюю широколицую женщину в толстой клетчатой шали.
      - Она у нас не работает! - крикнул председатель месткома.
      Толпа разом зашевелилась, полетели возгласы:
      - А сколько она отработала!
      - Сколько тику наткала!
      - И пенсию не дают!
      - Это как рассудить?!
      - Не заслужила, - ответил с крыльца директор.
      - Это я-то не заслужила! - азартно стукнула себя в грудь женщина в шали. - Бесстыжие глаза твои, Васютин.
      - Обманывать государство не надо! - крикнули сверху.
      - Вы обманываете государство, вы! - неслось снизу.
      - Пустые слова, - сказал Васютин.
      - Ах, пустые! А кто нас каждый месяц на работу в колхоз гоняет? Кто?!
      - Ну и что? При чем тут государство?
      - Вы ему очки втираете, будто сам колхоз справляется.
      - Все мы обязаны помогать колхозу.
      - А кто платить будет?
      - У меня что, частная лавочка?
      - А это как, по одиннадцать часов вкалывать?!
      - Где это вы по одиннадцать часов вкалываете? - повысил голос директор.
      - То ты не знаешь? Здесь, у стана навалтузишься и дома шпули до полуночи мотаешь!
      - А я вас не заставляю надомничать. Вы что хотите, чтоб я приказ отдал - в цехе шпули мотать?
      - Ну да... Убей нас, убей!
      - Что ж мы тогда заработаем?
      - И так в колхозе работаем за кукиш...
      - Не я же, а вы колхозники! - кричал теперь директор. - Вот и спрашивайте там за работу.
      - Не туда гнешь, Васютин. Ты нас тасуешь, как в картежной игре. Вот на что ответь! - грозила пальцем баба в толстой шали.
      - Ты уж помалкивай! - набросился на нее директор. - Тебя уволили за воровство? Вот и ступай кричать к своему дому.
      - Это я воровка? Пес ты, Васютин, пес! Ты свою подстилку за станки поставил, а Польку Мокееву на шпули перегнал!
      - Ты ответишь за такое оскорбление!
      - Нет, ты ответь! За что ты бабу обидел? У нее же дите малое!
      - Она ему по носу хряпнула.
      - Глаза ему выцарапать мало!
      - Марфа, хватай его за штанину!
      - Бабы! Айда на крыльцо!!!
      Ткачихи, крича и размахивая руками, кучно подступили к крыльцу. Васютин побледнел и попятился к дверям.
      - Ну что ж, входите... только по одному. Прошу! - он указал на дверь и скрылся в сенях.
      В дверях встали тучный завскладом и красильщик в фуфайке.
      - Пожалуйста! - любезно приглашал ткачих председатель месткома. Проходите по одной! Значит, показание сделаете. Акт составим, распишетесь. Вот и представитель печати здесь, - кивнул он на меня. - Все честь честью.
      - Ну, кто первый?
      От толпы отделилась баба в толстой шали и как-то робко протиснулась между дюжей дверной стражей.
      - Кто еще? Ну, пожалуйста!
      Желающих больше не находилось. Толпа молчала.
      - Может, вы сами попросите? - обратился ко мне председатель месткома. Вот товарищ корреспондент. Приглашайте. Только по порядку.
      Я отыскал глазами Пелагею Мокееву. Она все так же стояла возле забора и с усмешкой поглядывала на меня.
      - Может быть, ты пройдешь, Поля? - спросил председатель месткома.
      - После дождичка в четверг... когда соскучусь по вас.
      Она отвернулась и, покачивая плечами, пошла к цеху. За ней, по-утиному переваливаясь, заковылял Демушкин, попыхивая своей самокруткой.
      В кабинет директора мы вошли все вместе с активом, но председатель месткома уже изловчился где-то прихватить картонную папку.
      - Значит, перед вами Матрена Бабкова, тысяча десятьсот четвертого года рождения, беспартийная, бывшая колхозница, - объявлял мне председатель месткома, указывая на Бабкову. - В прошлом году была уволена с фабрики за дебоши и за воровство.
      - Это неправда! - крикнула она.
      - А вот, пожалуйста, акт... Составлен участковым милиционером и свидетелями - мной и товарищем Свистуновым, - кивнул он на красильщика. Полюбопытствуйте.
      Увидев этот акт, Бабкова тяжело, шумно вздохнула и уставилась в пол.
      - Очень тонко работала... Катушки из-под ниток после перемотки на шпули вываривала в соленой воде.
      - Зачем? - спросил я.
      - Хе-хе-хе! Может, ты сама скажешь, Матрена?
      Бабкова только затравленно поводила глазами и стояла как парализованная.
      - Ладно уж, помогу ей... Ежели выварить катушку в соленой воде, она прибавляет в весе. На сколько? - спросил он опять Бабкову. - Она забыла. На сто двадцать граммов. Значит, сто двадцать граммов ниток украдено. Это с одной катушки... А с десяти катушек уже кило двести. Это у них называется - процент отхода на угар.
      - А вот другой акт, - он положил вторую бумагу на стол. Полюбопытствуйте! Этот акт составлен месяц назад. Значит, мной председателем ревкомиссии и двумя членами. На кого? - он посмотрел опять на Бабкову. - Хе-хе-хе! На Пелагею Мокееву. Влажность шпулей, которые приносила из дому, какая? Повышенная. Вот за что ее понизили. Как видите, у нас все на учете.
      Матрена Бабкова вдруг стала всхлипывать и закрылась углом шали:
      - Я тридцать пять лет отработала... А? И выгнать в шею! За что? За что?!
      - За воровство, товарищ Бабкова.
      - Собаки вы, собаки и есть...
      - А вот за это вас надо еще и к ответственности привлечь.
      - Валяйте. Мне все одно, - она тяжело пошла на выход, придерживаясь за стенку.
      - Но пенсии нельзя же ее лишать, - сказал я директору.
      - А мы ее и не лишали, - ответил он. - У нее стажа профсоюзного недостает. Она же в колхозе работала. Фабрика-то раньше артелью называлась.
      - А колхозную пенсию почему ей не платят?
      - Опять же не положено. Когда колхозные пенсии начислялись по закону, она уже в колхозе не состояла. Сама ушла.
      - Куда?
      - На фабрику.
      - Эх вы, прохвосты! - сказала от порога Бабкова и вышла.
      - Вот видите, ни за что оскорбляют! Сколько мы этих оскорблений терпим! А за что, спрашивается? - Васютин горестно вздохнул и участливо спросил меня: - Вам теперь все понятно, товарищ корреспондент?
      - Понятно...
      Я вынул из кармана анонимное письмо, порвал его, бросил в урну и вышел. Перед конторой было пусто, на улице ни души. Я спрыгнул с крыльца и услышал за спиной:
      - А членские взносы все ж таки вовремя платить надо. А то мало ли какие недоразумения могут случиться. Это я вам по-дружески. Не обижайтесь.
      1964