А тот пьяный тракторист, что забор порушил, врезался вскоре в сосну. Говорили, покалечился сильно. Да не один. Приятель, что у него в кабине сидел, тоже пострадал.
      Это последнее событие прибавило дому дурной славы, которой и без того было достаточно.
      - Окаянное, тьфу, тьфу, тьфу, место, - плакалась бабка Варька, когда её прожорливая коза Марта в начале лета забралась по недосмотру в Пименов огород и свалилась в оставленный открытым колодец, - окаянное. Я всегда говорила.
      Эта самая Марта, знал Колька, у кого только не набедокурила. У них в палисаднике весь куст сирени объела, паскудная скотина, громадный красавец дуб, что рос через дорогу тоже обглодала. Характером вся в свою зловредную хозяйку.
      Козу из Пименова колодца помогли тогда вытащить соседи, воды в нем не было - ушла, как Пимен помер, так и вода ушла, дивились люди, - но ногу прожорливое животное себе переломало, и её пришлось прирезать.
      - Все равно порченая теперь, - твердила Варька.
      Коза и впрямь выглядела уныло, не пошел ей впрок корм с Пименова огорода.
      Колькина бабушка, Мария Федоровна, жалея козу, она всегда всех жалела: и людей, и животных, - уговаривала соседку:
      - Да ты погоди, не режь, выправится скотина-то, эка, ногу сломала, поправится.
      - Поправится, - ехидно прищуривалась Варька, - из куля в рогожку. Вон глазищи-то у неё какие бесовские стали, так и таращится ими, так и таращится. Ведьма, прости, Господи, а не коза. Даже мороз пробирает на неё глядеть.
      Настя, узнав про Варькину козу, съязвила:
      - Ну и хозяева! Из всей живности - одна коза, и за той недоглядели. Свинью недавно уморили, раньше времени резать пришлось. - Домовитая Настя возмущалась справедливо. - Я Варваре говорю: сганивается свинья, кабанчика просит, живое дело. Я своей, как только замечу такое, пи...душку хозяйственным мылом намажу, или самогоном можно, - и порядок, тут же выправляется, есть начинает. Ну, понятно, морковки на терке натру, того, сего. Всякая скотина ухода требует, а эти... - Настя презрительно махнула рукой. - Из Доронькиного семейства все на работу легонькие, что старая Варька, что дочь её Лидка. Та вообще тяжелее ...ера ничего в руках не держала.
      Мария Федоровна только ахала, слушая языкастую невестку.
      - А коли решили заколоть сганенную свинью, так хоть выжди две недели, не режь, мясо нехорошее будет. Так куда... Не успеют. Хозяйство у них, продолжала разоряться Настя. - Последний ...ер без соли доедают!
      Зловредная бабка Варька в долгу не оставалась:
      - На том свете у тебя язык-то вытянут, да заставят раскаленные сковородки лизать.
      - Ну, это когда ещё будет! - беспечно махала рукой Настя.
      - Ну и невестушку тебе Господь дал, - закатывала глаза старая Доронькина, - ну и невестушку.
      - Какая есть, побираться ни к кому не хожу. Ты вот до седых волос дожила, а ничего своего не имеешь, шляешься по деревне туда-сюда целый день: то за инструментом, то за медикаментом.
      Заслышав такое, деревенские говорили:
      - Ну, пошла Настя по напастям.
      Она лепила правду-матку и за словом в карман не лезла, а уж частушек и поговорок знала столько, что никто в округе с ней сравниться не мог. Бывалые люди давились от смеха, стоило им услышать, как Настена приговаривала, заготавливая корм рыжему теленку:
      - Капустного листу, да морковного дристу, да кружку воды, да ...уй туды...
      В Ежовке на неё не обижались, баба она была хоть и крикливая, но незлобивая и работящая. Одна бабка Варька её на дух не переносила, особенно после одной истории.
      Дело было так. Лидка Доронькина из Москвы привезла в Ежовку своего мужика вроде как напоказ. Они были ещё не расписаны, но сибирались. Бабка Варька сама лично деревню вдоль и поперек избегала, каждому сообщила радостную новость.
      - Наконец-то Лидка счастье свое нашла!
      Односельчане, на памяти которых незадачливая дочь Варьки привозила не то второго, не то третьего ухажера, недоверчиво качали головами:
      - Ну, ну, дело хорошее.
      Неизвестно, что бы из всего этого получилось дальше, не всунься в "хорошее дело" старая Доронькина.
      Московский ухажер оказался мужиком хлипким. Вскоре выяснилось, что у него радикулит.
      - Жуткие приступы у мужика, жуткие, второй день лежит, не поднимается. Лидка не знает, как его на ноги поднять. Скрутило его, ох, скрутило!
      Односельчане переглядывались.
      - Хлипкий народ в Москве, хлипкий. Того бы парня на покос, да на уборку урожая, живо про болячки свои забыл.
      - Лидка ему компресс из самогона сделала.
      Деревенские мужики возмутились:
      - Эка, чего выдумала, добро переводить!
      В дело вмешалась Федина Настя:
      - Печку растопи, пусть лежит на кирпичах и греется.
      - Настенька, ему и подняться-то больно, - плаксивым голосом выговаривала Варька. - Забрался на печку, а слезть не может. Душно ему там, плохо.
      "Еще бы не плохо, - чесался у Насти язык, но она сдержалась, - если на печку всякую рвань и дрянь пихаете. Там небось вонища такая, хоть топор вешай. Прежде чем человека сунуть, выгребать грязь полгода надо".
      - Тогда песку речного нагрей да прикладывай на больное место. А ещё лучше вот что, - вспомнила Настя старый рецепт. - Нарви крапивы молодой...
      - Так ведь август сейчас, не май с июнем, - перебила Варька, - где её молоденькую взять-то?
      - За скотным двором, на старой навозной куче, там её до самого снега и старой и молодой навалом. И этой, значит, крапивой стегаешь поясницу. Потом на нее, на свеженькую, уложи мужика спать на всю ночь.
      Доронькина передернулась.
      - А не загубим так парня-то? - осторожно спросила она.
      - Не загубим. Пусть потерпит! У нас так одна в бригаде своего вылечила, теперь к больнице даже не подходит. Попробуй, верное средство.
      Бабка Варька согласно кивала головой, дескать, сделаю, как велишь.
      И сделала. Будущий зять после такого народного лечения быстро встал на ноги.
      - А уж как меня благодарил, как благодарил, - похвалялась Варька. - К жизни, говорит, вернулся, прямо в строй встал.
      Излечившегося больного Лидка торжественно повела в Родоманово на танцы. Там парень не растерялся и присмотрел себе красотку, которой Лидка в подметки не годилась.
      Скандал был на всю деревню.
      - Зять - нечего взять.
      Над Доронькиными потешалась вся Ежовка.
      - Бесстыжие глаза, - плакалась Варька. - Вещички свои забрал и был таков. Мы его лечили, лечили... Встал на ноги и ушел к другой.
      Лидка с горя, не догуляв отпуск, уехала в Москву.
      Во всем, естественно, оказалась виновата Настя. Если бы не её замечательный рецепт, мужик до сих пор возле печки грелся. Где уж ему, болезному, на других баб зариться?
      Бабке Варьке все, кому не лень, кололи в глаза, и она огрызалась, как могла.
      - У твоей раскрасавицы Тамары, - пыталась подковырнуть бабушку Маню, тоже мужика нет.
      - Развелись они, - спокойно отвечала Колькина бабушка. - Давно уже. Да и зачем им, городским, мужик, дров на зиму заготавливать не надо.
      - Гони ты её в шею, ханжу старую, - говорила Настя свекрови. - Она тебе напоет... Я, что ли, виновата, что Лидкин хахаль к другой переметнулся?.. От зависти и злости собственный язык готова проглотить. Пимен померший ей теперь помешал.
      Действительно, старая Доронькина, пережив дочкин позор и оставив на время Настю в покое, вернулась к своей излюбленной теме.
      - Ты, Маня, не обижайся, - говорила Варька, - но только одно твое семейство в деревне Пимен не трогал.
      - Выдумаешь тоже, - отмахивалась баба Маня.
      - И выдумывать ничего не надо, у всех от него один разор. На кого ни глянет - беда приключается. Помню, в позапрошлом, что ли, годе прошел Пимен мимо Люськиного Ивановой дома, глянул на огород, и сразу огурцы горькие стали.
      - Поливать хорошо надо, тогда и огурцы хорошие будут, - тихо замечала баба Маня.
      Варька её не слушала.
      - И ведь вот какой, - настырно гнула она свое, валя все в одну кучу. Дочку свою, и ту не пожалел, когда она поперек него пошла.
      С Пименом в деревне, помнил Колька цепкой детской памятью, никто не ругался, но и дружить не дружил. Одна бабушка Маня его привечала. И его, и дочек его тоже.
      Доронькина и тогда, когда Пимен был жив, воду мутила.
      - И как ты, Маня, не боишься? - качала головой Варька. - Порчу наведет. Ему ведь это мигом.
      Колдуном Пимена в глаза никто не называл, но за глаза и так и эдак костерили. И вера-то у него, дескать, другая.
      - Какая другая? - заступалась за Пимена Колькина бабушка. Такая, как у всех, только он старовер.
      - Ты, Маня, набожный человек, а того не понимаешь... - С укоризной глядела на бабушку Маню въедливая Варька.
      И начинался бесконечный спор: и воду-то он из одного колодца ни с кем брать не станет, и то, и это...
      Колька слышал все это много раз.
      Бабку Варьку он не любил и знал, что его бабушка - самый мудрый и добрый человек на свете. Знал он и то, о чем шептались в деревне: только к одной бабушке Мане заглядывал старый Пимен. Тут болтливая соседка говорила чистую правду.
      Он помнил, как Пимен приходил к ним, высокий, с огромной седой, как лунь, бородой по пояс, в темной косоворотке - в другой одежде его Колька никогда не видел, - и пил чай, как степенно оглаживал свою бородищу и, не торопясь, рассказывал что-то.
      - Мамк, жених-то твой, никак, опять в гости приходил? - балагурил дядька Федя. - Смотри, а то ещё жениться на тебе надумает.
      Бабушка отмахивалась: придумает тоже на старости лет, людей смешить.
      - Ну, ты зря, зря, не отставал неугомонный Федя. - Человек он степенный, богатый, говорят. У него денег, - причмокивал он, - куры не клюют. Еще небось мешок керенок где-нибудь зарыт.
      - Керенок, не керенок, - встревала Настя, - но золотишко точно прикопил. Еще с прежних времен осталось. Да и сейчас куда ему тратить, на своих дураков, что ли? Коз развел, во всей деревне столько не наберется, сколько у него одного, куры, корова, овцы. Мясо в город продавать ездит каждую субботу. Наша бригадирша сама лично его на колхозном рынке за прилавком видела. Куркуль! У него денег, как у дурака махорки.
      - Это точно, давай, мамк, - поддерживал жену Федя, - вступай в законный брак, а мы твоими наследниками будем. А то пенсия у тебя - кот наплакал, всю жизнь двенадцать целковых, даром что в колхозе до кровавых мозолей работала.
      Бабушка на сына не обижалась: мелет, сам не знает чего. Пил бы поменьше да на чужое не зарился, а то опять на прошлой неделе целый день на сеновале провалялся, а потом похмелиться у неё выпрашивал. К жене Насте он соваться боялся, да и не даст она, а мать все стерпит, пожалеет сына.
      - Мамк, ну мозги поправить надо, - трясся, икая, Федя, - ты ж понимаешь...
      Бабушка понимала, хотя сама больше рюмки - лафитничка, как называла небольшую граненую стопку, в жизни не выпивала. Разговоров про наследство не любила, даже лицом суровела. Чужого куска ей не надо. Наследники выискались! Свое надо копить.
      Иногда к бабушке забегала и Маня-дурочка, младшая дочь Пимена.
      - Батька не заходил? - Боязливо зыркая по углам круглыми глазами - боялась отца, тот не любил, когда она шаталась по деревне и при случае мог сурово наказать её, - она усаживалась пить чай, но все время была настороже.
      - Посиди, Маня, посиди, - успокаивала её бабушка.
      - Батька сердит, драться будет. - Она, как малый ребенок, прихлебывала чай из блюдечка и чмокала от удовольствия, грызя крепкими зубами кусок сахара.
      - Он бьет тебя, Маняша? - с притворной жалостью спрашивала случавшаяся здесь бабка Варька, чтобы было о чем потом посудачить.
      - Не-а, - помолчав, словно подумав, тянула Маня. - Ругается. Гришку бил, он деньги у бати украл.
      - А какие деньги, Маня? - Варькины круглые, как у совы, глаза загорались от жадности. - Ты видала, деньги-то?
      - Не, - мотала головой Маня. - Гришка в город к девкам поехал. И за мной скоро женихи приедут, - вдруг начинала быстро говорить она. - На тройках, да?
      - Да, Маня, да, - успокаивала её Мария Федоровна. - Отца не бойся, скажи: у меня была, он не тронет.
      После чая дурочка сидела на лавке и, раскачиваясь, как маятник, пела, вернее, гудела монотонным голосом:
      - И папанькина нога, и маманькина нога...
      Она никогда ни на что не жаловалась, не плакала, у неё никогда ничего не болело.
      - Дураки живут долго, - поджимала губы Варька.
      Балагур Федька оказался прав: Пимен и впрямь пришел свататься к Марии Федоровне. И серую суму принес, сшитую из грубого домотканого холста. Такие были у богомольных странников, которые иногда заходили в Ежовку.
      Отказала бабушка Маня жениху.
      - Не будем людей смешить, Пимен Иванович. У тебя своя семья, у меня своя. Так тому и быть.
      Пимен сильно огорчился и не скрывал этого.
      - Замуж не хочешь, тогда хоть деньги у меня на хранение возьми. - Он потряс тяжелой сумой.
      - И деньги не возьму, - сказала бабушка.
      - Нет, Маня, - заупрямился Пимен, - Христом Богом прошу, возьми. - Я тебе верю, случись что, ты моих дураков не обидишь. Помру я, Гришка-дурак найдет и все растащит. Если ты не примешь, пойду к Аграфене в Троицкое село, ей доверю.
      Бабушка думала недолго.
      - Послушай, Пимен Иванович, что я тебе скажу. Не ходи ты к Аграфене, она ведь не одна живет.
      Мария Федоровна многозначительно замолчала. Чем дольше она молчала, тем сильнее хмурился Пимен.
      - А зятек у нее, сказывают, - продолжала она, - чужого взять не побрезгует.
      - Слышал про это, - вздохнул Пимен. - Но что же тогда делать-то, Маня?
      - А вот я тебе и говорю. До сих пор Гришка до денег не добрался?
      - Не добрался. Мелочь таскает.
      - Бог даст, и потом не доберется. Иди, Пимен Иванович, спрячь туда, где лежали, да присматривай получше. Все и обойдется.
      Пимен долго теребил свою седую бороду, а потом сказал:
      - Ох, Маня, расстроила ты меня своим отказом, а ещё и озадачила. По-твоему сделаю, положу деньги, где лежали. Теперь я знаю, как ими распорядиться.
      - Вот так-то лучше будет, Пимен Иванович, - с облегчением вздохнула Мария Федоровна.
      После неудачного сватовства Пимен некоторое время к Першиным не заглядывал, а потом опять стал заходить чайку попить.
      Любопытная соседка бабка Варька дрожала от возбуждения, до того ей было интересно узнать, что там произошло. Но бабушка Маня разговоров на эту тему не поддерживала, лицом строжела и замыкалась в себе.
      Разные разговоры по Ежовке тогда ходили, но никто толком не знал, что произошло между Пименом и бабушкой Маней. Она потом сама об этом проговорилась, когда Пимена уже в живых не было.
      Из разговоров взрослых Колька знал, что Пимен с семьей появился в Ежовке сразу после революции. В деревне строиться не стал, на Выселках поселился, там раньше хутор был. Никто толком не знал, откуда он приехал. - Вроде, сказывают, из Сибири, а там - кто его знает, - пожимали плечами люди. - От него слова лишнего не услышишь, молчит, как пень. Старообрядец, старой веры.
      Те, кому удалось побывать у него в избе, сказывали, что там все углы иконами завешаны.
      Пимена считали человеком небедным. А вот с семьей ему не повезло. Жену Бог прибрал - убило молнией во время грозы. "Умерла от воли Божьей", - качали головами старухи, помнившие страшную грозу, во время которой сгорел телятник со скотом. Старший сын Гришка был дураком и время от времени жил где-то "в заведении", шептались в Ежовке. Маня, как дурочкой родилась, так и жила, тихая, безобидная и работящая, как крестьянская лошадь. На ней одной держалось все хозяйство.
      Больше всех, судачили в деревне, не повезло Полине, старшей дочери Пимена. Была она красивая, статная, с громадной тяжелой темной косой, ни на Гришу, ни на Маню не похожая, умная, породой в отца пошла. А Колькина бабушка, помня жену Пимена Таисию, говорила, что Полина - вылитая покойница Таиса.
      Из всех детей Пимена ей одной Бог дал все. Да только случилась и с ней беда. Полина не захотела жить в деревне, а может, с отцом чего не поделила, и уехала в город. (Давно это было, Колька тогда ещё и на свет не появился.) Устроилась домработницей. Прожила там с год, а потом привезли её к отцу. Полной дурочкой стала, как и Гриша с Маней. Говорили, сильно приглянулась она хозяину, тот из руководящих работников был, вот хозяйка из ревности и шарахнула её утюгом по голове. Ничего не повредила, только дурочкой сделала свою домработницу.
      Ни суда, сказывали, ей никакого не было, ни наказания - откупилась. Вроде все семейство у Пимена - дураки, вот и у Полины, пришло время, крыша поехала, никто не виноват.
      Конечно, если бы Пимен захотел, он бы ту женку засадил, куда следует, сплетничали люди, да только не стал он затеваться. И красавица Полина вернулась в Ежовку. От судьбы не уйдешь. Иногда темные силы от неё отступали, и она разговаривала как самый нормальный человек. Она тогда и одевалась по-другому. Но чаще... Чаще Полина молчала, и только по её взгляду можно было определить, что она не в себе. Страшно становилось от её темных бездонных глаз.
      Полину на деревне боялись, потому что она могла выкинуть что угодно. Ее и сам Пимен опасался. У неё бывали страшные приступы, тогда она неделями не показывалась на люди, говорили, что отец держит её связанной в доме.
      - Толку-то от его богатства, - кривилась бабка Варька. - Одна беда. Все в роду сумасшедшие. Такое наказание ему вышло.
      Когда при Хрущеве ходили переписывать по деревням скот и разную живность, Пимена не тронули. Выяснилось, что во время войны, когда Смоленщину оккупировали немцы, Пимен помог партизанскому отряду выйти из окружения. У него и бумага была про это.
      - Многие партизанам помогали, не один Пимен! - громче всех орал Егорка Сыч, которому чужой достаток был как кость в горле.
      - Ну ты-то не больно помогал, - осаживали его. - Забыл, как сапоги начищал немецкому начальнику, который у твоего папаши в доме стоял? Скажи спасибо, что не посадили по малолетству вместе с родителем, а то бы до сей поры лес валил на Колыме.
      Сыч, грозя односельчанам немыслимыми карами, убегал. Он просто кипел от негодования. У него, как ни ловчил, все до паршивого ягненка переписали, налогом так обложили, что волком завоешь, а Пимена, по всему видать, никто не трогает. Живет на своих Выселках и в ус не дует. Повезло! Командир того партизанского отряда, которому помог Пимен, большим начальником стал.
      Сычу в деревне никто не сочувствовал, ну его к лешему, скопидома зловредного, самим бы от нагрянувших ревизоров уберечься.
      В семье бабушки часто вспоминали про прежнее житье, восстанавливая в памяти события. Колька жадно слушал и запоминал, о чем судачили взрослые, собравшись все вместе на ужин при свете керосиновой лампы (электричество в деревню так и не провели - неперспективно) за большим обеденным столом. Разговоры затягивались, если кто-нибудь из родственников приезжал в гости.
      Колька не пропускал ни единого слова, как только речь заходила о Пимене, и засиживался за столом до тех пор, пока его не гнали спать. Он на лету жадно схватывал малейшие предположения старших. Намеки и недомолвки будоражили воображение восьмилетнего мальчишки.
      Несколько раз пытался расспросить свою мать, но Тамара Александровна, ни разу в жизни не повысившая голос на сына, прикрикнула: - Не детского ума дело!
      Он обиделся и отстал. Ну их, этих взрослых, с их тайнами! Сам разберется.
      Колька не зря клевал носом, засиживаясь возле керосиновой лампы. Кое-что из разговоров он все же уловил.
      Оказывается, не пустое болтали в Ежовке, Пимен и впрямь приходил свататься к его бабушке. И суму приносил, сшитую из грубого домотканого холста. Колька сам эту серую суму видел, тяжело поднимал её Пимен, длинный ремешок на могучее плечо накидывал и нутужно кряхтел.
      Помер Пимен, и богатство его как сквозь землю провалилось, ушло, как вода из колодца. Ясное дело, в усадьбе на Выселках оно спрятано. Где же ещё ему быть, как не там? Почему никто не пойдет и не отроет его? Ведь стоит только как следует поискать...
      У Кольки даже дух захватило, когда он думал об этом. Нет, эти взрослые просто странные люди. Лично ему на все эти сокровища наплевать сто раз. Хотелось помочь матери, которая, по словам вредной Доронихи, бьется одна, как рыба об лед. И потом, - сердце мальчика радостно стучало, - поиски зарытых сокровищ - да это же самое интересное и захватывающее на свете дело!
      Вот почему он отправился ночью к бывшей усадьбе старого Пимена. И Славика подбил.
      ...Осторожно продвигаясь в темноте к заброшенному дому, Колька подбадривал сам себя: ничего особенного случиться не должно, Славик рядом, не надо трусить, а напугаться до смерти и среди бела дня можно.
      Он направил слабый луч фонарика с севшими батарейками под ноги. Выхваченная из ночного мрака узенькая, заросшая травой полоска едва проглядывалась, свет, не достигая земли, растворялся в темноте.
      Колька шмыгнул носом и зябко повел плечами.
      Вдруг рядом послышался какой-то непонятный звук. Что-то живое шевельнулось в траве и задышало на него из темноты.
      Колька притих, застыв на месте. До боли в глазах всматривался он туда, откуда послышались испугавшие его звуки.
      Что-то небольшое прыгнуло к нему из темноты и тут же шарахнулось в сторону, сверкнув горящими глазами.
      "Да это же кошка, - тихо засмеялся Колька, - кошка прошмыгнула, кто же еще!"
      Из того места, куда прыгнула кошка, снова раздался легкий шорох.
      - Шатаешься, людей пугаешь, - с укоризной сказал он вслух, чтобы подбодрить себя.
      Снова прислушался, но звук, встревоживший его, не повторился.
      Мальчик был настолько поглощен этим занятием, что не заметил, как изменилась погода. Ни с того, ни с сего задул встречный ветер, и гроза, застрявшая за Степаниками, медленно стала разворачиваться назад: на Ежовку, на Выселки - к дому Пимена, где потерялись в темноте два приятеля.
      Но Кольке сейчас было не до грозы. Он сделал ещё несколько шагов и оказался рядом с домом.
      Справа от него находилось глухое крыльцо с запертой дверью, а слева, стоило протянуть руку, было окно. Внезапный порыв ветра заставил мальчика поежиться от холода.
      "А гроза-то, пожалуй что и будет", - запоздало подумал он, но уже никакая сила на свете не могла заставить его уйти отсюда.
      Он посветил в окно фонариком, и блеклый лучик запрыгал в темных, давно не мытых стеклах.
      В этот момент он увидел, как чья-то большая тень отразилась в окне. И тут же, следом, раздался протяжный звук, который пригвоздил его к месту. Колька похолодел. В горле пересохло, он даже не мог позвать Славика, торчавшего совсем рядом и даже не подозревающего, какие страхи приходится здесь терпеть. Его стало трясти.
      Снова задул ветер, и опять раздался пронзительный звук: Ы-и-и... Вот, и опять, слушал и слушал он, - опять застонало, завыло рядом. В этом звуке было что-то знакомое, что-то подобное он недавно слышал. Тьфу ты! Колька с облегчением выдохнул. Да это же дерево старое от ветра скрипит, сегодня днем оно точно так же скрипело. Ну, конечно!
      Вот опять ветер подул, и опять застонало, словно заплакал кто, да тоненько так, жалостливо. Днем, когда они со Славиком здесь крутились, дерево тоже скрипело, но тогда это было не страшно. А тень в окне? По телу опять побежали мурашки. Колька тряхнул головой и вспомнил слова своей бабушки Мани, что в старом доме, когда оттуда уходят люди, продолжается своя жизнь. Может, и чудная у него бабка, но...
      Опять раздался непонятный шорох то ли из дома, то ли совсем рядом. И опять что-то живое, притаившись, задышало на него из темноты.
      - Кис, киса, - дрожащим голосом позвал мальчик. - Иди сюда, иди, не бойся.
      Но это была не кошка.
      Он почувствовал, что чьи-то глаза следят за ним: внимательно, настороженно, карауля каждое движение, словно поджидая, что он вот-вот допустит промашку.
      Дом, полный секретов своего странного хозяина, хорошо хранил его тайны. Темный, большой, он был полон страхов и опасностей.
      - Колдуны-ы здесь жи-или, - от нового порыва ветра вслед за плачущим деревом завыло что-то рядом противным голосом бабки Варьки: - Колдуны-ы-ы...
      Колька в испуге шарахнулся к дому, словно прося у него защиты, и задел рукой оконную раму.
      Старое дерево, из которого был сделан наличник, громко треснуло. Колька метнул туда лучик фонарика и увидел, как вместе с трухой, ветхой паклей и ещё какой-то изъеденной временем дрянью на землю посыпались круглые желтые монеты.
      Он подставил ладошку, часть монет шлепнулось прямо в руку.
      Он, забыв про недавний страх, раскрыл рот и, затаив дыханье, застыл на месте.
      И ради этого он пришел сюда темной ночью?.. Желтые кругляши, размером, примерно, с обычную трехкопеечную монету, показались ему неказистыми. А он-то думал...
      Детская душа Кольки наполнилась обидой.
      Значит, вот оно какое, схороненное наследство Пимена, о котором шептались взрослые, подсмеиваясь над собой... Они не верили, а Колька поверил. Только странно как-то все получилось.
      Сейчас он был разочарован. В их небогатой семье редко появлялись денежные купюры крупнее десяти рублей, но при слове клад детскому воображению рисовались великолепные сокровища, а тут какие-то тусклые кругляши, тяжелые, правда.
      Он вертел в руках одну из этих монет. На одной стороне был чей-то портрет и мелкие буквы, рассмотреть которые при неярком свете фонарика было трудно. На другой стороне - двуглавая птица, а под ней отчеканено: 10 рублей и год 1898.
      Колька ахнул. До него, наконец, дошло. Да это же, это же царские червонцы! Он радостно шмыгнул носом и засмеялся. Ну и дурак же он!
      - Тусклые кругляши, тусклые кругляши, - поддразнил он сам себя. - Золото это! Тусклые, потому что фонарик чуть светит.
      Он наклонился, чтобы собрать упавшие на траву монеты. Обрушившийся из темноты удар, оттуда, где совсем недавно слышались странные звуки, свалил его с ног.
      Ослепительно сверкнула молния. И тут же, вслед за ней, грянул первый удар разразившейся грозы.
      Колька лежал на земле, молнии били совсем рядом, непрерывно, одна за другой, а на него все сыпались и сыпались желтые, ярко вспыхивающие в ослепительном свете яростных молний тяжелые монеты с двухглавым царским орлом. Падая, они исчезали в темноте. В гаснущем сознании мальчика монеты казались то громадными, как тарелка, и ослепительно блестящими - до рези в глазах, то мелкими, как начавшийся дождь. А ещё они больно-пребольно стучали по его стриженой беззащитной голове: тук, тук, тук...
      Большая тень внезапно вынырнула из темноты и заслонила золотой дождь, словно хотела стереть его навсегда из памяти мальчика.
      На детскую голову обрушился новый удар. Колька, уткнувшись лицом в сырую траву, потерял сознание.
      Глава 3
      Николай Федорович очнулся от воспоминаний.
      За окном рассвело. Он потер рукой затылок, осторожно массируя его. Острая боль утихла, но тяжесть в голове осталась.
      Много раз Николай задавал себе один и тот же вопрос: что же произошло с ним тогда? И не мог на него ответить. Не получалось. Терзал память, не находя себе места, но все было бесполезно. Хорошо помнил грозу, Славика, который дрожал и заикался от страха, заброшенный дом Пимена, помнил, как стоял один перед темными окнами, а дальше... Дальше - провал. Иногда во сне он видел монеты. Много монет. С портретом императора Николая II на одной стороне и с царским гербом на другой. Ведь не придумал же он все это!
      Он наклонился, поднял с полу упавший золотой и подкинул его на ладони. Тяжелый...
      Он сидел, обхватив голову руками. и пытался отследить события во всей их последовательности.
      ...В ту ночь Славик, почувствовав что-то неладное, стал громко звать его в темноте. Колька не откликался, а тут ещё и гроза началась страшенная. Доронькин, перепугавшись до смерти, рванул в деревню, поднял на ноги взрослых. Обо всем этом Першин узнал потом.
      Очнулся он уже в Ежовке, рядом была мать, Тамара Александровна.
      - А монеты где? Где клад? - первым делом спросил он, придя в сознание.
      - Что ты, сынок, не было никаких монет, приснилось тебе, - успокаивала его мать и, смахивая слезы, гладила по искалеченной стриженой голове, когда он метался в жару на постели. - Нет никакого клада.
      Она плакала и суеверно крестилась. В ту страшную ночь у неё появилась седая прядь волос.
      - Петух... клюется. Вот я тебя, заразу! - Колька отмахивался руками от несуществующего противника и, прикривая голову руками, кричал: - Больно, ну больно же!
      В бреду он все время вспоминал про петуха.
      Тамара Александровна, как только стало возможно, увезла сына домой, в Москву, а потом долго обивала пороги у известных врачей.
      Чего она только тогда не наслушалась, а вместе с ней и Колька!
      - Грубые структурные изменения в тканях мозга отсутствуют, - говорил толстый профессор, обращаясь к Тамаре Александровне. - Сотрясение мозга вызывает остро наступающее нарушение функций мозга. Нарушение памяти, в данном случае - утрата короткого периода, - продолжал бубнить профессор, размахивая короткими руками с толстыми пальцами. - Ничего нет удивительного. Начисто стираются события, предшествующие травме.
      Мать жадно ловила каждое слово.
      - Повезло вам, дорогая моя, повезло, - ученый, сокрушенно качая головой, внимательно разглядывал рентгеновский снимок. - Случай уникальный, изумительный случай! В моей практике, доложу я вам, такое впервые. Мальчишка получил два удара по голове, один из которых мог свалить быка, и в результате - частичная потеря памяти, заметьте, частичная! - Толстяк нравоучительно поднял палец вверх: - Без малейшего заикания. Если бы удар пришелся чуть-чуть повыше, - в голосе профессора послышалось сожаление ученого, упустившего возможность понаблюдать интересный с точки зрения науки случай, - результат мог быть совсем другим. Считайте, что ваш сын родился в сорочке.
      Тамара Александровна, обалдевшая от всего услышанного, сквозь слезы кивала головой:
      - Да, да, конечно.