Татьяна МОСПАН
      ПАРТИЯ В ПРЕФЕРАНС
      Авантюрный роман
      (Журнальный вариант)
      Часть I
      Наследство старого Пимена
      Глава 1
      Монет было семь. Они уютно лежали в дальнем углу шкафа в небольшой плоской коробочке, бережно завернутые в темный фланевый лоскут. Желтые, блестящие кругляши размером, примерно, с современный - какого-нибудь 1998 года выпуска металлический двухрублевик. Только эти, схороненные в шкафу, были другого достоинства. И ровно на сто лет старше.
      Николай Першин, сорокатрехлетний худой высокий мужчина с изможденным серым лицом и усталыми глазами, все ещё не веря самому себе, смотрел на золотую монету царской чеканки. "Б. М. Николай II император и самодержец все Росс", прочитал он, вглядываясь в надпись вокруг портрета последнего русского императора, исполненную мелкими выпуклыми буквами. Николай перевернул монету. На другой стороне - двуглавый орел, а ниже, под царским гербом, отчеканено: 10 рублей. И год - 1898.
      Николай, зажав в руке золотые червонцы, словно боялся, что те исчезнут, как мираж, стоит только разжать пальцы, в изнеможении рухнул на диван.
      Нет, это не наваждение. Вот они, николаевские десятки, которые много лет назад Николай Федорович Першин, а тогда просто Колька, восьмилетний смышленый мальчишка, с озорным светло-русым чубчиком и такими небесно-голубыми глазами и длинными ресницами, что на него засматривались все девчонки в округе, пытался отыскать на заброшенной усадьбе в Выселках. Это были те самые монеты, из кубышки старого Пимена, Николай готов был поклясться чем угодно, что те самые, он их видел и держал в руках. Только тогда их было много, очень много... Удивительно теплый желтый цвет завораживал, притягивал взгляд помимо воли.
      Он разжал пальцы. Монеты покатились по полу.
      Проклятые царские червонцы! Сколько же лет прошло с тех пор... Вся жизнь пошла наперекосяк.
      Николай мрачно уставился на рассыпанные монеты. Вот они, золотые червонцы, из захоронки старообрядца, их можно потрогать, подержать в руках. Но только теперь, спустя много лет, когда перестал верить в их существование, они сами дались в руки и напомнили о том, что казалось навсегда забытым, стертым из памяти, - о кладе Пимена.
      Николай поднял голову. Из неплотно зашторенного окна на него смотрела глухая ночь. Трехрожковая, старенькая, давно немытая люстра, в которой уцелела одна лампочка, плохо освещала комнату. Но даже и при таком освещении было видно, что помещение запущено. Только сейчас Николай заметил плотный слой пыли на мамином ореховом серванте. Все здесь было пропитано пылью, которая намертво въелась в старую мебель. И этот неприятный запах... Такой запах появляется там, где никто не живет.
      Лицо Николая исказила болезненная гримаса. Пока мать была жива, все выглядело по-другому: начищенным, вымытым, свежим. Старая рухлядь не смотрелась убого. Чуть больше полгода прошло, как она умерла, с тех пор Николай не заглядывал в эту комнату. Но сегодня ночью...
      Сердце тупо заныло. Он обхватил голову руками и застонал. Боль, чудовищная головная боль, которая появлялась внезапно и от которой временами хотелось выть и лезть на стенку, снова накатила на него. Она терзала и изматывала, долбила и жгла. Привыкнуть к ней было невозможно. Он сжился с ней, как хронический больной сживается с недугом.
      Эти боли появились давно, в восьмилетнем возрасте, в результате сотрясения мозга, - тогда он получил сильный удар по голове, - и с тех пор постоянно мучили его. Иногда он забывал о них на месяц, на два, но недуг, словно мстя за длительную передышку, в самый неподходящий момент накидывался на него. И тогда пощады не было.
      Единственным спасением от невыносимой головной боли являлось проверенное средство - водка.
      Вчера, промучившись и безрезультатно пытаясь заснуть, он тоже слегка употребил и - провалился наконец в бездонную яму.
      ...Сон прилип к нему, как мокрая от пота простыня. Николай, катаясь в забытьи по просторному дивану, опять кричал, плакал, звал на помощь и пытался сорвать с себя липкую потную одежду. Что-то душило, мучило его, корежило изнутри. Он задыхался, пытаясь убежать от настигающего его преследователя... Вдруг все пропало.
      Он, мальчишка, стоял один перед темным заброшенным домом с поваленным полисадником. Собиралась гроза. Уже предупреждающе громыхнуло совсем рядом, почти над ним. Зашумели деревья, завыл ветер и, взметнув с земли опавшие листья, швырнул в лицо целую охапку. Николай чувствовал запах прели и гнили. Он хотел сорваться с места, но силы покинули его. Внезапно сверкнула молния и озарила все вокруг. Р-р-р-ха-а... - загрохотало сверху.
      Темный дом надвигался на него живой неведомой силой. "Заговоренный клад, с зароком, просто так в руки не дается", - нашептывал в ухо сиплый глухой голос. "Не тобой, милок, положено, не тебе и брать", - мерзко хихикал другой. Вдруг появился однокурсник Першина Вадим Ладынин, партнер по преферансу. Красавец и умница Вадим, которому всегда и во всем сопутствовала удача. Но видно, сейчас ему не повезло. Он презрительно щурился, скрывая досаду. "Знал бы прикуп, жил бы в Сочи! - Ладынин небрежно бросил карты на стол. - Ушла масть..." Вадим пропал, вместе с ним исчезла карточная колода. "Захотел триста, а взял свиста", - раздался прежний мерзкий хихикающий то ли над Першиным, то ли над Вадимом голос.
      Все смолкло, наступила жуткая, зловещая тишина, не сулящая ничего хорошего.
      Вдруг рядом что-то прошелестело, Николай почувствовал на своей шеке чужое легкое дыхание. У него волосы зашевелились на голове. Хотел крикнуть, но от страха пропал голос.
      И тут опять ударило...
      Николай Федорович метнулся на край постели, пытаясь спастись от удара. Сонный, он вжимался в подушку и не мог проснуться. Кто-то управлял его подсознанием: он видел себя одновременно и восьмилетним мальчишкой, сорванцом Колькой, веселым, жизнерадостным пацаном, и измотанным жизнью и обстоятельствами Николаем Федоровичем Першиным, давно махнувшим на себя рукой унылым немолодым неудачником. "Оглянись!" - хрипел кто-то. "Нельзя оглядываться, нельзя!" - заголосили рядом.
      Молнии плясали и плясали вокруг в сумасшедшем танце и в их ослепительном свете он видел желтые монеты, которые сыпались ему прямо на голову и больно-пребольно лупили по стриженому затылку. Он хотел прикрыть голову руками, но не было сил, тело не слушалось его. А-а-а, - закричал он, и не услышал своего голоса. В ту же секунду на него обрушился страшный удар, и все пропало.
      ...Николай Федорович очнулся от тяжелого сна, когда за окном стояла глухая ночь, и застонал. Опять! Опять его мучили кошмары.
      Он с трудом приподнял голову и стал ощупывать её дрожащими пальцами. Видения не исчезли вместе со сном, они были тут, рядом. И монеты. Проклятые монеты с двуглавым царским орлом. Их было много. Опять этот чертов клад манил его! Николай бежал от грозы, а вслед кто-то ухал и хохотал. Клад Пимена... Как наваждение, как болезнь. Нельзя было ни сбежать, ни отделаться от этих мыслей. И бородатое лицо, застывшее как маска, снова преследовало его. Или наказывало сделать что-то.
      Он сел на постели и вытер пот со лба. Сердце бешено колотилось. За окном было темно. Зажег ночник и взглянул на часы: три часа ночи. Николай удивился, меньше трех часов прошло с тех пор, как заснул, а казалось - целая вечность.
      "Не надо было на ночь водку пить, - с запоздалым раскаяньем подумал он, мать бы этого не одобрила".
      Он робко оглядывал комнату, словно очутился здесь впервые, и с трудом приходил в себя. Повернул колпак настольной лампы так, чтобы осветилось все помещение. Темнота отступила, но страх остался. Николай почти физически ощутил постороннее присутствие.
      Он боялся оглянуться назад, казалось, что в спину смотрят чужие глаза. Это угнетало, мучило, доводило до умоисступления. Такое случалось и раньше, когда внезапно просыпался ночью весь в испарине и не находил себе места. Появилось странное предчувствие, что сегодня случится что-то необыкновенное.
      Проклятая напасть! Николай сжал кулаки. Когда это началось? Почти сразу после смерти матери. А до этого?.. Нет, он покачал головой, при матери кошмары мучили его редко. При жизни она оберегала его от всего неприятного. И во сне и наяву.
      Николай Федорович грустно улыбнулся.
      Кто поверит, что он, сорокатрехлетний мужик под метр девяносто ростом, относительно крепкий, и умеренно пьющий, не защитивший десять лет назад кандидатскую диссертацию по собственному раздолбайству, а сейчас не желавший этого делать принципиально (кому нужна теперь его диссертация?), - будет с криком просыпаться по ночам и чувствовать себя беспомощным мальчишкой? Пропади все пропадом! Голоса, предостережения... Какая чушь! Он, современный человек, думает о всякой ерунде. Видения, которые насылают на него... Кто сейчас верит в этот несусветный бред? Глупость, бабкины сказки! Расскажи кому-нибудь такое, не просто на смех подымут, но и чего похуже может случиться. После таких откровений одна дорога - в сумасшедший дом. Видно, действительно, пора заканчивать с употреблением спиртного, так недолго и до белой горячки допиться.
      Он вздрогнул и замотал головой: не столько вчера и выпил, чтобы такая чертовщина донимала.
      Николай с унылым видом наблюдал, как случайно залетевшая в комнату ночная бабочка билась об абажур настольной лампы. Нелепо как-то жизнь прошла. Быстро и нелепо. Казалось, только в детстве было что-то настоящее, а сейчас не жил, а существовал: вернее, прозябал. Сегодня он особенно остро почувствовал свое одиночество и беспомощность.
      Николай поднялся и сделал несколько нетвердых шагов. Надо кончать с этой дурью, а то и впрямь в сумасшедший дом загремишь, только там могут по достоинству оценить его закидоны.
      Першин нагнул голову и до боли прикусил губу. Упрямая мысль, как заноза, засела в мозгах и не давала покоя: он сегодня перевернет все в их небольшой квухкомнатной квартирке, - Николай все ещё продолжал думать о матери как о живой и до сих пор говорил "их квартира" , - но найдет ответ на мучившие его вопросы.
      Едва принял такое решение, стало легче. Конечно, должно остаться что-то, подтверждающее или опровергающее его предположения. Сейчас он думал о предстоящем деле, как о некой математической задаче, которую предстояло решить. Ему, без пяти минут кандидату физико-математических наук, так было легче и привычнее.
      Вот почему Николай очутился в материнской комнате поздно ночью.
      С тех пор, как мать умерла, он не притрагивался к её вещам, оставив все, как есть. Еще вчера никакие силы не могли заставить его выдвигать ящики пузатого комода и рыться в шкафу. Сегодня он был просто обязан разобраться со всей этой чертовщиной, не дававшей жить спокойно. Если не найдет ответа на мучившие его вопросы сегодня, значит... Значит, этого не произойдет никогда, жестко закончил он и, полный решимости, приступил к поискам.
      Небольшую плоскую коробочку Николай увидел сразу, едва приподнял аккуратно сложенное белье на полке, она была задвинута в самый угол. Сердце неожиданно екнуло.
      Он приподнял свою находку.
      - Ого, маленькая, а тяжелая, - вырвалось у него.
      Открыл крышку. Николаевские золотые десятки, тускло поблескивая, ссыпались ему на руку.
      ...Сейчас Николай продолжал сидеть на стареньком мамином диване в её комнате и беззвучно шевелить губами.
      - Вот оно как все повернулось, - едва слышно произнес он. - Значит, я оказался прав, клад все-таки был. Я нашел тогда эти монеты. Мать все знала и... - Из его груди вырвался вздох. - Знала и молчала.
      Он не мог осуждать её.
      В углу комнаты стоял набожник с несколькими иконами. Так назывался домашний иконостас, который достался матери после смерти бабушки Мани. Одна икона в златотканной ризе особенно привлекала внимание Николая, когда бы он ни заходил в эту комнату. Икона Николая Угодника старого письма. Мать особенно дорожила ею. "Чего ты боишься, глупенький, - она подталкивала притихшего Кольку к набожнику. - Это твой святой, твой заступник, Николай Угодник".
      Но икона наводила на мальшишку тоску, он действительно боялся её. Глаза святого были как живые, казалось, они угадывали самые сокровенные мысли пацана. Повзрослев, он тоже не особенно любил разглядывать иконостас. Сколько же слез мать пролила перед Николаем Угодником, молясь за сына!..
      После смерти матери приятель по преферансу Славик Доронькин, который знал Першина с детских лет, просил продать икону, хорошие деньги сулил.
      - Ценная "доска", у меня на неё покупатель есть, готов в доллорях всю сумму выложить, - уговаривал он Николая за очередной "пулькой", но Першин, бывший тогда на мели, наотрез отказался.
      Славик и так и эдак к нему подъезжал:
      - Тебе что, деньги не нужны? Смотри, упустишь время, локти кусать будешь. На западе спрос на наши "доски" на убыль пошел. Угодником твоим один немец заинтересовался, даже цену поднять обещал, - настырно, как шмель, гудел Славик, отводя в сторону нехорошо блестевшие глаза. Икона была по-настоящему ценной, Доронькин, приторговывающий антиквариатом много лет, прекрасно знал об этом.
      - Проторгуешься, - пугал он.
      Все было бесполезно. Николай уперся как пень. Он не думал торговаться, просто не мог продать эту икону. Славик покривился немного и отошел, он парень необидчивый.
      - Ну и хрен с тобой да и с этим немцем тоже! Я ему сдуру про твоего Николая Угодника рассказал, он и загорелся, прилип, как банный лист к заднице. Мороки с вами, ребята! Хотел всем добро сделать: немцу - икону, тебе - деньги. Не пошла игра, стало быть, не пошла. А свою взятку я всегда возьму.
      Доронькин, привыкший к карточным терминам, и здесь оказался верен себе.
      Эта история не испортило их отношения, они по-прежнему каждую неделю встречались за карточным столом.
      Сейчас, повернувшись к набожнику, Николай вглядывался в темные краски. Лик святого безмолвствовал.
      - Намоленная она, береги, - наказывала мать. - Пусть всегда с тобой будет.
      Николай завет матери чтил, хотя сам по-прежнему был далек от всех этих святых.
      Николая Угодника он помнил ещё с детства. Икона висела в избе у бабушки в красном углу. В престольные праздники перед ней всегда горела лампадка. Тогда лик святого, и без того суровый, казался особенно грозным, Колька даже смотреть на него боялся. В те годы никому в голову не приходило называть старую икону "доской".
      Много лет прошло с тех пор...
      Николай закрыл глаза. У него было настоящее, хорошее детство. С рыбалкой на утренней зорьке, когда до посинения торчал на берегу обмелевшего мирского пруда, который уже давно никто не чистил, пытаясь выудить оттуда мелкую рыбешку, - другой там просто не водилось, - а потом, счастливый шагал по деревне, хвастаясь своей добычей.
      Он не обижался, когда жена дяди Феди, насмешливая тетка Настя, скармливая добычу коту Барсику, приговаривала:
      - Мы поймали два тайменя, один с ...уй, другой помене. Вот который помене, того и поймали.
      Вечно голодный Барсик урчал от удовольствия и заглытывал рыбешку целиком. Он по достоинству оценивал царское угощение. Колька только червяков копать начнет, а кот уже тут как тут, рядом вертится, глаз с рыбака не спускает.
      - Ур-рыба, рыба...
      Он подхалимски терся лбом о штаны и громко урчал, дескать, про меня не забудь с хорошего улова. "Разве эти лодыри (имелись в виду вечно занятые делами хозяева) будут мне рыбу ловить? Как же, дождешься от них", - можно было прочитать в зеленых прищуренных глазах Барсика.
      Николай помнит летние ночевки на сеновале, где, трясясь от страха и, конечно, не показывая виду, слушал страшные рассказы ребят постарше. А ещё были походы за ягодами и грибами. Он никогда не ныл, не жаловался, и поэтому взрослые брали его с собой.
      Николай где-то вычитал, что счастливое детство бывает лишь у тех, кого по-настоящему любят. Его любили: и мать, и бабушка. Он был самым счастливым человеком на свете, пока не случилась та самая история, которая исковеркала ему жизнь.
      Воспоминания захлестнули его. Они были здесь, рядом, как и золотые монеты, на поиски которых однажды в глухую предгрозовую ночь отправились два пацана: Колька Першин и Славик Доронькин.
      Это случилось в деревне Ежовка Смоленской области, Гжатского, а ныне Гагаринского района.
      Глава 2
      Со стороны Степаников донесся первый приглушенный удар грома, когда две маленькие тени остановились возле старого дома, чернеющего в ночи страшной громадиной.
      - Пришли вроде, - негромко сказал Колька своему приятелю Славику, останавливаясь напротив бывшего палисадника с завалившимся забором. - А ты все: гроза собирается, гроза... Вон её куда гонит, - он махнул рукой в сторону дальней деревни Степаники, что находилась от их родной Ежовки километрах в трех. - Пронесет.
      И точно, словно в подтверждение слов парнишки, опять громыхнуло где-то там, ещё дальше, будто кто-то невидимый ворочал громадными механизмами: хр-рр-ха-а-а...
      Славик, вцепившись, как клещами, в Колькину руку, неохотно разжал пальцы. Он трусил, но ни за что не хотел в этом признаваться.
      - Фонарик где?
      - В-возьми, - Славик, заикаясь от волнения, протянул фонарик.
      Он уже жалел о том, что послушался Кольку и потащился сюда ночью. Вот узнают старшие, всыпят им по первое число. Сидеть больно будет. Выдерут, пить дать, выдерут, как сидоровых коз. Да и дом этот...
      Славик повернул голову в сторону Пименова дома и поежился от страха.
      У-у, словно филин старый торчит, добычу стережет или подкарауливает кого. К нему и днем-то подойти страшно: стоит на отшибе, черный весь, как обугленная головешка. Не зря Пимена колдуном называли, ох, не зря. Сам помер, а дух его где-нибудь поблизости шатается, это у них, у колдунов, обычное дело. А то ещё силу нечистую на них нашлет, чтобы напугать до смерти.
      От таких мыслей у Славика мурашки побежали по коже.
      Не пойдет он туда, ни за что не пойдет, пусть Колька один, если хочет... И зачем он, дурак, согласился?!
      Колька не замечал настроения приятеля. Но, видно, что-то он все же почувствовал, потому что вдруг предложил:
      - Хочешь, здесь меня подожди, покараулишь в случае чего, только фонарик вот один...
      Славик чуть не подпрыгнул от радости.
      - Конечно, - заглатывая от торопливости гласные, зашептал он - вдруг приятель передумает и потащит его с собой в этот чертов дом. - Ты, Колька, правильно решил.
      Но Колька не передумал.
      Несколько минут он стоял молча, прислушиваясь, не донесется ли какой звук. Старый дом был безмолвен. Вокруг тоже стояла мертвая тишина.
      "Хоть бы собака какая залаяла," - с тоской подумал мальчик, и его сердце сжалось от тревожного предчувствия.
      Дом Пимена - Выселками это место называлось - находился на отшибе, примерно в полукилометре от деревни, но сейчас, ночью, это расстояние, такое короткое днем, безразмерно увеличивалось. Казалось, на всем белом свете нет ни одной живой души, только они со Славиком и этот старый громадный дом, который, как живой, смотрит на них и думает себе: а-а, вот вы где! Попались, голубчики...
      В детской душе шевельнулся страх.
      Вдруг со стороны Ежовки залаяла собака, и тут же, будто только этого и ждал, ей хрипло откликнулся петух. Кольке показалось, что он даже голос его узнал, бабки Мани петух, красавец-задира. Сколько он ему крови попортил, стервец горластый!
      В это лето, как только Колька приехал к бабушке на каникулы, началось светопреставление.
      Петух появление пацана воспринял как личное оскорбление. Он гонялся за мальчишкой по двору, норовя клюнуть до крови. Когда это удавалось, он дурел от радости и хлопал крыльями: вот, мол, какой я герой. Случалось, подкарауливая, взлетал на плечи и долбил по голове.
      Это продолжалось до тех пор, пока однажды Колька, не озлобившись, туранул его так, что драчливый красавец и про кур своих забыл.
      - Похорохорься у меня еще, поори, - пригрозил петуху Колька, - я тебе и не так всыплю!
      После выяснения отношений установилось шаткое перемирие. Петух оставил парня в покое, правда, в любой момент мог обостриться и начать новые боевые действия. Только теперь Колька не дожидался, когда он долбанет его пару раз до крови, а сразу, уловив перемену в настроении недруга, ставил зарвавшегося драчуна на место.
      - Вздую! - грозно сулил он.
      Петух воинственно бил крылом о землю, поднимая пыль. Выглядело это устрашающе. Детское сердце екало, но Колька не сдавался. Он, крутя в руках хорошую хворостину, обращал петуха в бегство. С самого начала надо показать, кто хозяин положения.
      Федя, Колькин дядька, скорый на расправу, прознав про петуха, хотел было его в суп отправить.
      - Шею срублю, - воинственно настроенный по пьяному делу, - пригрозил он. Боец хренов!
      - Не надо рубить, - просил Колька, вступаясь за своего противника. - Он только сначала клевался, а сейчас ничего, привык ко мне.
      - И то дело, - тут же соглашался дядька. - Жалко, хорошая птица, боевая, сколько живу, такой не видел, вместо собаки держать можно. Все понимает! Я тут с Мишкой Шатуном спор держал, чей петух злее. Так куда!.. Наш ихнего за пять минут одолел, так наскочил, что Шатун своего задохлика еле отбил, иначе - хана производителю, хоть в суп ощипывай. Пришлось бы самому кур топтать.
      Колька злорадствовал: Мишка Шатун, гроза всех деревенских пацанов, был справедливо наказан. Его петух с расклеванным до крови гребнем после схватки неподвижно лежал в траве, закатив глаза.
      - Бутылку вот у Шатуна выспорил, как с куста снял, - продолжал хвастаться дядька Федя. - Не петух - орел! Может, претензия у него какая к тебе, это надо разобраться. Моих девок, - он имел в виду своих дочерей, Валю и маленькую Аннушку, - вроде не тиранит, не жаловались. А не уймется, так мы мигом...
      Бабушка Маня, узнав про петушиные бои, рассердилась на сына.
      - Ишь, выдумал что, петухов стравливать. Хуже малого ты, Федька, беда мне с тобой. С котом вон что недавно учудил...
      Дядька Федя, чувствуя за собой вину, помалкивал. Он недавно, опять же по пьяной лавочке, трезвый разве такое придумает, - научил кота Барсика огурцы есть. Сидят оба на крылечке, Федя стопку за стопкой дергает и приговаривает только: дергунчик раз, дергунчик два, - да огурчиком закусывает. Барсик рядом сидит за компанию, не уходит, стопку, понятное дело, принять на грудь, как Федя, не может, кот он все-таки, а не загулявший колхозный тракторист, но огурцы из рук хозяина принимает, ест, и ест охотно. По всему видно, что они ему по нраву пришлись. Смотрит жадными глазами и только мурлычет от удовольствия.
      - Проверено: соленые, малосольные и маринованные, только хрумкает, радостно сообщил бабушке Мане Федя, расхваливая кота.
      Та, как всегда, руками всплеснула:
      - Обормот ты, Федька, как есть обормот, сил моих уже с вами не хватает. Да виданное ли это дело - кота огурцами кормить! Вот начнет он их прямо с грядки хрумкать, тогда сам поглядишь... Как ухаживать, так вас никого нету, а как хулиганничать, так живо поспеете. Ладно, Барсик только у нас будет огурцы жрать, а ну, как к соседям в огород заберется?! Пришибут кота. Это ж надо такое удумать!
      - Ну-у, завела, и всегда-то я у вас кругом виноватый...
      Подошедшая к этому времени Настя, Федина жена, шустрая, крикливая бабенка, тоже поддала ему жару.
      Оказывается, Федя, обкашивая траву возле пруда, что находился у них на усадьбе, перестарался и скосил куст ревеня.
      - Черт его знает, - разозлился дядька. - Растет - здоровый, как леший, лопух и лопух.
      - Ладно, - зловещим шепотом пригрозила Настя, - напеку я вам всем пирога с ревенем, напеку... У Людки-бригадирши весной еле выпросила корень, чтобы посадить. Разведу, думала, растение витаминное не хуже людей, а ты... Леший, передразнила она мужа. - Сам хуже лешего, когда нажрешься. Жди теперь, когда он отрастет, - опять запричитала Настя.
      Федя схватил начатую бутылку и умелся с глаз долой от греха подальше.
      - Ну, заели бабы, - жаловался он Кольке и Барсику, смачно хрустя зеленым лучком, припасенным на зукуску. - Эка невидаль - ревень, сто лет бы его не видеть. Подумаешь, какой помидор!
      Дядька своего племянника любил, кругом одни бабы, а тут мужик растет!
      - Я Федя, а ты по батьке тоже - Федорович. Тезки мы с тобой.
      - Это когда он ещё Федоровичем-то будет, - вздыхала бабушка. - Сколько воды утечет.
      Незадачливая судьба дочери Тамары, Колькиной матери, не давала ей покоя, одна ведь сына-то ростит, одна, поди, как тяжело. На людях бабушка Маня никогда виду не подавала, что переживает за любимую дочь, но болело сердце, болело. Тамара - красавица, умница, а с мужем вот развелась, и о новой семье слышать не хочет.
      - Есть у меня семья: сын и я, никого нам больше не надо.
      Бабушка Маня больше других внучат отличала Тамариного сына, который каждый год приезжал на лето в Ежовку. Хороший мальчик растет, не балованный, смышленый, уважительный, озорует вот только иногда, но ведь мал еще, кто в его возрасте не озоровал.
      А с петухом Колька в конце концов поладил.
      - Ну что, куриные мозги, будешь драться, отправят тебя под топор, говорил Колька петуху, когда тот по привычке припускался за ним.
      Петух останавливался, словно понимал, о чем речь, и, кося злобным маленьким глазом, боком отскакивал в сторону.
      - Претензия, не претензия, а придется тебе, мил-человек, - повторял Колька часто слышанные от бабушки Мани слова, - посмирнее быть, ишь, разбегался.
      Сейчас, стоя в безмолвной темноте, Колька даже голос своего противника был рад услышать. Родной все-таки петух, не чужой! Вот и не страшно совсем стало, улыбнулся он.
      В этот момент со стороны деревни донесся девичий визг и басистый хохот. Парни с девками гуляют, далеко слышно. У Баскаковых на скамейке собрались. Значит, ещё кто-то не спит, совсем обрадовался Колька. И решился.
      - Жди меня здесь, только, гляди, не уходи никуда, - сказал он Славику и свернул с дороги к Пименову дому.
      - Ага, - не попадая зуб на зуб и стараясь унять непонятно почему начавшуюся дрожь, выдохнул Славик.
      Оказывается, одному оставаться было ещё страшнее, чем идти вместе с другом в проклятое место. Он был уже готов кинуться за Колькой, пока тот был рядом, всего в нескольких шагах, но беззвездная ночь, как злая волшебница, словно приковала его к тому месту, где стоял. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. А ещё говорят, что нет колдунов на свете... На свете, может, и нет, а здесь, у Пимена, наверняка водятся.
      А Колька тем временем шел по заросшей тропинке к дому.
      Всего год, как дом стоял нежилым, а, казалось, что сроду здесь никто не селился. Узкая тропинка проросла травой, и башмаки мальчика мгновенно промокли.
      "Надо было сапоги надеть", - запоздало подумал он.
      Они со Славиком уже несколько дней вертелись возле дома. Внутрь не лазили, но вокруг все рассмотрели, как следует.
      Да и как днем залезешь? Мишка Шатун пас недалеко деревенское стадо. Он, приметив ребят, глаз с них не спускал. Кто его знает, что у этого чумового, на уме? Все ребятишки в деревне его опасались, Шатун, он и есть Шатун, ничего доброго от него ожидать не приходилось.
      Он, издали грозя Кольке и Славику пастушьим кнутом: пугал:
      - Вот скажу вашим, что здесь шастаете, живо с поротыми задницами бегать будете!..
      Плетка Мишки Шатуна, извиваясь, как толстая черная змея, громко шелкала. От этого мерзкого звука мальчишек мороз продирал по коже.
      - Брр, - передергивал плечами Колька, а у Славика и вовсе поджилки тряслись.
      Пастух был прав, старшие их бы точно не похвалили, если бы прознали, что ребята повадились шляться на Выселки. Мест, что ли, для игр других нет?
      А с Шатуном и вовсе связываться было опасно, поэтому мальчишки решили идти сюда ночью, когда все заснут и никто не станет за ними подглядывать. Трусоватому Славику ночью идти совсем не хотелось, но отстать от приятеля он не мог.
      С тех пор, как умер Пимен, дом был необитаем. Он так и стоял, как при жизни хозяина, большой, черный, пугая людей и птиц. Даже забор, поставленный Пименом, сохранился почти нетронутым, только в одном месте завалился, со стороны палисадника. Это тракторист, забурившись на Выселки по пьяному делу, свалил, а так бы ещё сто лет стоять забору. Во дворе тоже все осталось, как при хозяине, никто ничего не стащил, ни на что не позарился. Боялись люди этого дома. У кого другого и при живом владельце, не успеешь моргнуть, все попятят.
      - Ну е-мое! - орал дядька Федя, когда со двора ночью свезли громадную железную бочку, припасенную рачительной бабушкой Маней.
      Эту самую бочку Федя с матюгом самолично закатил под угол терраски, чтобы там скапливалась дождевая вода, стекая с крыши.
      - Народ какой: что гвоздями не приколочено, все уе..ут! - долго ещё разорялся он.
      Страшно ругался тогда дядька и пригрозил завести кобеля, чтобы яйца поотрывал на хрен любителям до чужого добра.
      - На что нам кобель цепной, - останавливала разошедшегося сына бабушка Маня. - Его ведь как поросенка кормить надо. Жрать-то сколько будет! Дружков бы своих непутевых поменьше приваживал.
      Словом, народ здесь жил бойкий. Свои, конечно, ничего не возьмут, деревенька Ежовка небольшая, все на виду, но рядом, километрах в двух, находилась центральная усадьба Родоманово, а уж там-то... Колька сам слышал, как бабушка, крестясь, рассказывала соседке, бабке Варе, что на центральной у кого-то лук повыдергали.
      - Посадили две болшу-ущих грядки, хороший лук, крупный. Сами днями на работе, ребятишки ихние тоже где-то гоняют, а вечером, глядь: нет лука. Прошел кто-то, и как не бывало, а он уже за землю взялся.
      Бабка Варя - бабушка Колькиного приятеля Славика - маленькая сухонькая старушонка, которую все взрослые в деревне за глаза называли не иначе, как Варькой, за скандальный и вредный нрав, плевалась:
      - Дерьмо на лопате положи, и то украдут, нехристи!
      С усадьбой Пимена все обстояло иначе. Сторонился народ этого дома, опасался. Другой бы давно на дрова растащили, а здесь даже ни одного стекла не вынули. И это в деревне, где любой материал в ход идет! Даже поленница дров как стояла при хозяине, так и стоит, покосилась только маленько. Дом словно сам был сторожем своего добра. И стерег хорошо!