Глава 1

Подметать я всегда начинал с верхнего этажа. Дом на Магнолия-стрит, между Девяносто первой улицей и сквером, примерно в миле от Уаттса, трехэтажный, оштукатуренный, покрашенный в розовый цвет, – на двенадцать квартир. И на этот месяц все сданы. Я только-только смел пыль в аккуратную кучку, как услышал, что подъехал Мофасс в своем новом "понтиаке". Я был уверен, это он: у его машины барахлила коробка передач, и визг ее слышался за квартал. Хлопнула дверца, и Мофасс громко поприветствовал миссис Трухильо, постоянно торчавшую у окна на первом этаже. Лучшей охранной системы против воров и вообразить невозможно.

Мофасс обычно собирает квартплату с должников во второй четверг каждого месяца, поэтому я и затеял уборку сегодня. Меня беспокоили две затянувшиеся в тугой узел проблемы: деньги и закон. Мофасс был единственным из моих знакомых, способный просветить меня на сей счет.

Не я один услышал, как подъехал "понтиак".

Щелкнула дверная ручка, и в приоткрывшейся двери одной из квартир показалось бледное, печальное, с желтоватыми глазами и блеклыми губами лицо Поинсеттиа Джексон, высокой молодой женщины.

– Привет, Изи, – грустно произнесла она. Голос ее был высок от природы, но чтобы разжалобить меня, она почти пищала.

Меня замутило. Сквозь открытую дверь в коридор, который я только вымел, просачивалось зловоние курений из ее молельни.

Я поздоровался и тут же отвернулся, будто собранный мусор нуждался в особом наблюдении.

– Я слышала, приехал Мофасс. А ты?..

– У меня свои дела.

Она распахнула дверь и оперлась о косяк изможденным телом.

– Мне нужно с ним поговорить, Изи. Знаешь, я так слаба, сил нет спуститься по лестнице. Может быть, ты попросишь его зайти ко мне?

– Он собирает плату с должников, Поинсеттиа. Если ты не заплатила ему, сиди себе и жди. Он скоро сам явится, чтобы поговорить с тобой.

– Но у меня нет денег.

– Вот и скажи ему это. – Мне хотелось поставить на этом точку и приняться за уборку на втором этаже.

– А ты не мог бы поговорить с ним, Изи? Объяснить, что я больна.

– Да знает он, что ты больна, Поинсеттиа. Достаточно взглянуть на тебя.

– Может быть, ты все-таки замолвишь за меня словечко, Изи?

Она улыбнулась мне. Еще совсем недавно эта улыбка сводила мужчин с ума. Но прекрасная кожа Поинсеттии увяла, и от нее несло тленом, как от старухи, несмотря на благовония и духи. Хотелось сбежать подальше, и как можно скорее.

– Конечно, я попрошу его. Но ты же знаешь, что он не состоит у меня в подчинении. Как раз наоборот.

– Спустись к нему сейчас, Изи, – взмолилась она. – Попроси отсрочки на месяц или два.

Она не платила ни цента вот уже четыре месяца, но мне как-то неловко было напоминать ей об этом.

– Лучше я поговорю с ним потом. Да он взбесится, если я вдруг остановлю его на лестнице.

– Нет, ступай к нему сейчас, пожалуйста. Я слышу, он уже направляется сюда. – Она судорожно вцепилась в ворот своего халата.

Я тоже слышал. Три мощных удара в дверь, затем громкое: "Рента!"

– Хорошо, я спущусь к нему, – согласился я, взглянув на мертвенно-бледные пальцы ее ног.

Я смел пыль в совок с длинной ручкой и стал спускаться на второй этаж, подметая по пути ступеньку за ступенькой, и только начал сгребать мусор в кучу, как появился Мофасс.

Наклонившись вперед, он хватался правой рукой за перила и подтягивался вверх по ступенькам, сопя и хрипя, как старый бульдог.

Мофасс и впрямь был похож на старого бульдога в своей коричневой тройке. Он был толст, но крепко сложен, с покатыми плечами и мощными руками. Кожа – темно-коричневая, но словно подсвеченная изнутри. Зажатая в зубах или промеж сильных пальцев, у него вечно торчала сигара.

– Мистер Роулинз, – обратился ко мне Мофасс. Он не упускал случая подчеркнуть свое уважительное отношение к любому человеку, с которым ему случалось разговаривать. Несмотря на то что я числился у него всего лишь уборщиком, он неизменно величал меня "мистер".

– Мофасс... – обратился в свою очередь к нему я. Он требовал, чтобы все обращались к нему только так – по имени. – Хотелось бы кое-что обсудить с вами после того, как я закончу уборку. Может, мы где-нибудь пообедаем вместе?

– Ничего не имею против, – сказал Мофасс, прикусил свою сигару и, ухватившись за перила, ведущие на третий этаж, принялся втаскивать себя наверх.

А я вернулся к уборке и своим тревожным мыслям.

На каждом этаже дома на Магнолия-стрит в конце холла было большое окно, глядевшее навстречу восходящему солнцу. Я обожал это место. Утреннее солнце согревало холодные бетонные стены здания и заполняло светом начало моего дня. Я приходил сюда независимо от того, была работа или нет. Обычно миссис Трухильо останавливала меня у дверей и осведомлялась: "Что-нибудь не в порядке с водопроводом, мистер Роулинз?" И я сочинял, будто Мофасс велел осмотреть крышу или что Лили Браун видела мышку несколько недель назад и нужно проверить мышеловки. Безотказнее всего действовало упоминание о грызунах или насекомых. Миссис Трухильо была женщина чувствительная и не могла даже допустить саму мысль о том, что эти твари будут копошиться у нее под ногами.

По утрам жильцы со второго этажа отправлялись на службу и меня никто не беспокоил. Я поднимался наверх и стоял себе у окна, глядя на улицу, когда час, а когда и дольше, следя за движением автомобилей и облаков. В те дни на улицах Лос-Анджелеса царила какая-то умиротворяющая атмосфера.

Но, похоже, этой идиллии пришел конец. Письмо из влиятельного правительственного учреждения оборвало мою безмятежную жизнь.

Все думали, что я обычный подсобный рабочий, а Мофасс собирает ренту для какой-то белой леди, живущей в центре города. На самом же деле мне принадлежали три дома. Дом на Магнолия-стрит – самый большой из них. Кроме того, у меня был маленький домик на Сто шестнадцатой улице, где я жил. Я сам присматривал за состоянием моих владений. И это мне нравилось, потому что наемные работники всегда отлынивают от работы и заламывают большую плату.

Я не только был домовладельцем, но и выполнял определенного рода поручения и, в свою очередь, мог надеяться, что мне отплатят добром за добро. Это был чисто деревенский способ делать бизнес. В то время почти каждый мой сосед был выходцем из сельской местности Южного Техаса или Луизианы.

Люди приходили ко мне, если у них случались крупные неприятности, а обращаться в полицию было не с руки.

Я находил сбежавших мужей, узнавал, кто вломился в магазин, помогал отыскать украденные деньги или незаконно зарегистрированную машину, отваживал от слишком бесшабашной компании чью-то дочь или наставлял сына, сбившегося с пути истинного, разрешал споры, грозящие привести к кровопролитию. Среди бедняков я слыл справедливым и твердым в своих убеждениях человеком. А если вспомнить, что в те времена девяносто девять процентов чернокожих были бедняками, то не придется сомневаться: слава моя росла не по дням, а по часам.

Я не состоял ни у кого на службе, и, хотя рента никогда не была стабильной, на еду и выпивку мне хватало.

– Что значит не сегодня? – прервал мои мысли зычный голос Мофасса, перемежаемый истерическими всхлипываниями Поинсеттии. – Слезами не заплатишь за квартиру, мисс Джексон!

– У меня нет денег! Нет денег, и вы знаете почему!

– Да, знаю, что нет денег, именно потому-то я и здесь. Пришел сказать неплательщикам: благотворительная компания прогорела.

– Я не могу заплатить вам, Мофасс. У меня ничего нет, я больна.

– Поймите меня. – Он чуть понизил голос. – Это моя работа. И заработок зависит от ренты, которую я собираю для миссис Дейвенпорт. Я приношу ей пачку денег, она их пересчитывает, а потом выделяет мою скромную долю. Если я приношу ей больше, я и получаю больше, а если меньше, то...

Мофасс не закончил фразу, потому что Поинсеттиа разрыдалась.

– Прекратите! – закричал Мофасс. – Дайте мне уйти!

– Но вы же обещали!

– Ничего я не обещал! Пропустите меня! – Он начал спускаться по ступенькам. – Я зайду в субботу, и если не получу денег, вам лучше исчезнуть! – прокричал он снизу.

– Иди к дьяволу! – в ответ завизжала Поинсеттиа. – Ты вонючий подонок! Я натравлю Вилли на твою черную задницу. Он все знает!

Мофасс, держась за перила, спустился вниз. Он невозмутимо шествовал среди проклятий и воплей. Интересно, слышал ли он их вообще?

– Негодяй! – прокричала Поинсеттиа.

– Вы готовы, мистер Роулинз? – спросил он меня.

– У меня остался первый этаж.

– Поганый сукин сын! – снова донеслось сверху.

– Я подожду вас в машине. Не спешите. – Мофасс взмахнул в воздухе своей сигарой, оставив мирный след голубого дыма.

Едва парадная дверь на первом этаже закрылась, Поинсеттиа перестала вопить и захлопнула свою дверь. Вновь воцарилась тишина. Солнце согревало бетонные этажи, жизнь была прекрасна, как всегда.

Но не для нас. Похоже, Поинсеттиа вот-вот окажется на улице, а мне придется любоваться утренним солнышком из-за тюремной решетки.

Глава 2

– Ваша машина здесь? – спросил Мофасс, когда я уселся рядом.

– Нет, я приехал на автобусе. – Убираться я всегда приезжал на автобусе, потому что мой "форд" был слишком шикарен для подсобного рабочего. – Ну, и куда бы нам заглянуть?

– Ведь это вы хотели поговорить со мной, мистер Роулинз.

– Что правда, то правда. Поехали-ка в мексиканский ресторан.

Он лихо развернул машину посредине улицы, и мы отправились в заведение Ребозо.

Мофасс хмурился и сосредоточенно сосал длинную черную сигару, а я смотрел в окно на Центральную авеню. Мелькали винные лавки, магазинчики одежды и даже ателье по ремонту телевизоров. На углу Центральной авеню и Девяносто девятой улицы группой сидели южане. Они оживленно болтали, ожидая, не подвернется ли какая-нибудь работенка. Такой уж у них был обычай: усаживаться где попало, пить вино из коричневых бумажных стаканчиков и играть в кости в ожидании, не понадобятся ли кому-нибудь их услуги. Иногда им везло, и они получали работу за два доллара. Тогда их дети могли рассчитывать на кусок мяса к ужину.

Наконец Мофасс привез меня в свой излюбленный мексиканский ресторан. Здесь подавали ломтики авокадо в соусе чили и наперченные кусочки мяса, завернутые в маисовые лепешки.

За все время пути мы не обмолвились ни словом. Остановившись у входа в ресторан, Мофасс вышел из машины и запер дверцу на ключ, а потом сделал то же самое с моей стороны. Он всегда сам запирал обе дверцы. Мофасс не доверял даже собственной матери. Пожалуй, именно поэтому из него получился отличный агент по недвижимости.

Мофасс устраивал меня тем, что приехал из Нового Орлеана, и, хотя мы говорили на одном языке, он не был близок с моими друзьями из Хьюстона, Галвестона и Лейк-Чарлза в Луизиане. А значит, я со своей тайной финансовой деятельностью был застрахован от каких-либо разоблачений.

Ресторан Ребозо представлял собой темную комнату с маленькой стойкой в глубине и с тремя отдельными кабинками по обеим сторонам. Возле стойки притулился автоматический проигрыватель, подсвеченный красным неоном, беспрерывно исторгавший рокот труб, вздохи аккордеонов и треньканье гитар. Если случалось, автомат молчал, Мофасс, входя, обязательно засовывал в него несколько монет и нажимал кнопки.

В первый раз я спросил его:

– Вам нравится такая музыка?

– Я ее не слышу. Просто приятно, когда вокруг легкий шум. Можно поговорить, не опасаясь посторонних ушей. – И он подмигнул, напомнив мне при этом сонную ящерицу-ядозуба.

Мофасс и я пристально смотрели друг на друга через стол. Между пальцами его левой руки, покоящейся на столе, торчала, как черная Пизанская башня, длинная сигара. Правую руку украшало золотое кольцо с ониксом, в центре которого сверкал крошечный бриллиантик.

Ох, как мне не хотелось обсуждать с Мофассом личные дела. Он собирал для меня квартирную плату, получал девять процентов и пятнадцать долларов за каждое выселение. На этом наши взаимоотношения заканчивались. И все же Мофасс был единственным человеком, с которым я мог посоветоваться.

– Сегодня получил письмо, – сказал я наконец.

Он взглянул на меня, терпеливо ожидая, что будет дальше, но я не мог продолжать. Я все еще был не готов. Мне казалось, что стоит упомянуть вслух о дурных новостях, как они сразу же станут реальностью.

– Что вы собираетесь делать с Поинсеттией? – спросил я для начала.

– Это вы о чем?

– Я говорю о квартирной плате.

– Дам ей под задницу, если не заплатит.

– Вы же знаете, она серьезно больна. После автомобильной катастрофы совсем зачахла.

– Я, что ли, должен платить за нее?

– Я готов платить за нее, Мофасс.

– Вот что, мистер Роулинз. Я собираю квартирную плату, и до тех пор, пока не вручу ее вам, она принадлежит мне. Если эта девушка проболтается другим жильцам, что я не беру с нее денег, те сразу же этим воспользуются.

– Она нездорова.

– У нее есть мать, сестра и этот парень Вилли, о котором она постоянно твердит. Пусть они за нее и заплатят. Мы занимаемся бизнесом, мистер Роулинз. Бизнес – жесткая вещь. Тверже алмаза.

– А если никто не станет за нее платить?

– Да вы через полгода забудете ее имя, мистер Роулинз. Будто и не было ее вовсе на свете.

Я не успел что-либо ответить, как к нам подошла юная мексиканка с густыми черными волосами и такими темными глазами, что, казалось, у них нет белков.

Она недоуменно взглянула на Мофасса, и я понял: девушка не говорит по-английски.

Он выставил два жирных пальца и сказал: "Пиво, чили, буррито", тщательно артикулируя каждый звук, чтобы она могла читать по движению его губ.

Девушка улыбнулась и исчезла.

Я вынул из нагрудного кармана письмо и протянул его Мофассу.

– Хотелось бы знать ваше мнение, – сказал я, пытаясь изобразить доверие, которого не ощущал.

Следя за непроницаемым лицом Мофасса, я припоминал, что было в этом письме.

"Реджинальд Арнольд Лоуренс,

инспектор налоговой инспекции.

14 июля 1953 года.

Мистеру Изекиелю Роулинзу.

Сэр, нам стало известно, что за период с августа 1945 года по сентябрь 1952 года вы стали владельцем по меньшей мере трех жилых помещений.

Нами проверены ваши налоговые платежи начиная с 1945 года, и, судя по ним, у вас не было сколько-нибудь значительных доходов. А значит, у вас не было и легальных возможностей для приобретения домов.

В связи с начатым нами расследованием по вышеизложенному факту вам надлежит явиться в налоговую инспекцию в течение семи дней после получения настоящего письма. Прошу иметь при себе налоговые квитанции за означенный период и подробный отчет о доходах".

При одной мысли о письме, у меня снова возникло чувство, будто кишечник мой наполняется ледяной водой. Солнечное тепло, которое я вобрал в себя в холле, бесследно исчезло.

– Они попали в самую точку, мистер Роулинз, – сказал Мофасс, кладя письмо на стол.

Опустив глаза, я увидел стоящую передо мной кружку пива. Ничего себе, подумал я, даже не заметил, когда официантка принесла ее.

– Ну что ж, если они смогут доказать, что вы утаили доходы, – неприятностей не оберетесь, – сказал Мофасс.

– Чепуха! Я просто внесу недоимки, и делу конец.

Мофасс решительно покачал головой, и у меня душа ушла в пятки.

– Видите ли, мистер Роулинз, власти требуют, чтобы вы представили им достоверную информацию. В противном случае они отправят вас прямехонько в федеральную тюрьму. И знаете, судья, недолго думая, назовет какую-нибудь круглую цифру – пятерку или десятку.

– Но ведь мое имя не значится даже в документах. Я создал так называемую фиктивную компанию. Джон Маккензи помог мне в этом. Официально эти здания принадлежат некоему Джейсону Вейлу.

Мофасс скривил рот и сказал:

– Налоговая инспекция в одну минуту установит, что эта компания фиктивна.

– Тогда я просто скажу им, что знать ничего не знаю.

– Да бросьте вы. – Мофасс откинулся на спинку стула и погрозил мне сигарой. – Незнание закона не может служить оправданием. Их это не заботит. Представьте себе: вы застали какого-то малого с вашей девушкой и сгоряча ухлопали его. Станете говорить, будто не знали, что убийство – преступление? Так или иначе, если вы пуститесь во все тяжкие, стараясь скрыть свои доходы, они смогут обвинить вас еще и в попытке обвести их вокруг пальца.

– Ведь речь идет не об убийстве. В моем деле все вполне поправимо, так почему же не дать мне возможность возместить недоплату.

– Не думайте, что вам удастся таким путем выйти сухим из воды, мистер Роулинз. Если они обнаружат какие-то ваши доходы и решат, что вы о них не заявили, то... – Мофасс многозначительно покачал головой.

Девушка вернулась с двумя огромными белыми блюдами. На каждом из них лежала свернутая в трубочку маисовая лепешка, груда желтого риса и добрая порция чили. С обоих концов из лепешки выглядывало волокнистое темно-красное мясо, напоминающее дохлых личинок. А в жирном соусе чили виднелись желтовато-зеленые ломтики авокадо и кусочки свинины.

Из автомата доносился трезвон сотни гитар. Я прижал ладонь к губам, боясь, как бы меня не стошнило.

– Что же мне делать? – спросил я. – Как вы думаете, может, мне нанять адвоката?

– Чем меньше людей знают об этом, тем лучше, – зашептал Мофасс, наклоняясь ко мне. – Мне лично все равно, откуда вы взяли деньги на покупку этих домов, мистер Роулинз, и я не считаю, что кто-то еще должен об этом знать. Найдите каких-нибудь близких родственников, кого-то из своих друзей, кому доверяете.

– Для чего? – Я тоже наклонился к нему через стол. От запаха еды меня мутило.

– Не будьте слишком уверены, – сказал Мофасс, постукивая ногтями по конверту с письмом, – что у него нет доказательств. Сейчас он расследует, приглядывается. Отпишите свою собственность родственникам, причем оформите документы задним числом. Потом пойдете к нему и докажете: собственность не ваша.

– Как это оформить задним числом?

– Нотариусы делают такие вещи. Разумеется, не бесплатно.

– Но, допустим, у меня есть сестра или кто-нибудь еще. Разве власти не наведут о них справки? Вы же знаете, мои родственники и знакомые – бедняки.

Мофасс затянулся, а потом отправил в рот солидную порцию чили.

– Да, – промычал он с набитым ртом. – Вам следует найти человека, имеющего приличный доход, тогда чиновники из налоговой инспекции, возможно, поверят, что он мог приобрести эту собственность.

Я промолчал. Боже, все, чего я добился, летит коту под хвост из-за одного письма!

Я так надеялся, что Мофасс успокоит меня, мол, все в порядке, стоит лишь заплатить небольшой штраф, и они оставят меня в покое. Теперь-то я знал: все совсем не так.

Пять лет тому назад богатый белый человек нанял меня отыскать женщину. Я нашел ее. Но это было совсем не так просто, как казалось, и погибло много людей. Мой друг Крыса помог мне, и мы выпутались из этой истории, заработав по десять тысяч долларов. Деньги – краденые, но их никто не искал, и я убедил себя, что мне ничто не угрожает.

Я забыл одну непреложную истину: бедняк никогда не может чувствовать себя в безопасности.

Большие деньги я получил впервые, когда Крыса у меня на глазах убил человека. Он стрелял в него дважды. Для бедняги соблазн завладеть этими деньгами был слишком велик. Это стоило ему жизни, а сейчас я, пожалуй, окажусь из-за них в тюрьме.

– Так что вы собираетесь делать, мистер Роулинз? – спросил наконец Мофасс.

– Умереть.

– Как вы сказали?

– Только это мне и остается.

– А как насчет письма?

– Как вы думаете, Мофасс, что я должен делать?

Он затянулся и подобрал лепешкой остатки чили.

– Не знаю, мистер Роулинз. Насколько я понимаю, у них пока нет никаких доказательств. Я согласился бы солгать ради вас. Но вы же знаете, если они затребуют мой гроссбух, я вынужден буду его представить.

– Ну и как же быть?

– Ступайте к ним и лгите, мистер Роулинз. Не признавайтесь, что будто чем-то владеете. Вы рабочий человек, и кто-то, мол, оклеветал вас. И послушайте, что они вам скажут. Они наверняка ничего не знают о вашем банке или кредиторе.

– Ну хорошо. Мне нужно все это как-то переварить.

Глядя на меня, Мофасс о чем-то думал. Может быть, о том, останется ли он при новом домовладельце.

Глава 3

Мофасс предложил подвезти меня. Но ресторан неподалеку от моего дома, и я предпочел пройтись пешком. Мне было о чем подумать.

Я медленно шел по Центральной авеню. В полдень здесь мало пешеходов – все на работе. Вообще-то на улицах Лос-Анджелеса и всегда не слишком людно. Большинство его обитателей даже в магазин за углом отправляются на машине.

Бродя в одиночестве, я вскоре понял: думать мне, в сущности, не о чем. Когда Дядюшке Сэму было угодно послать меня на войну с немцами, я безропотно повиновался. И если он теперь отправит меня в тюрьму, значит, так тому и быть. В сороковых и пятидесятых годах мы повиновались закону, насколько это возможно для бедняков, потому что закон оберегал нас от врагов. Тогда нам казалось, мы знаем своих врагов. Врагом был белый человек, говорящий на другом языке и желающий лишить нас свободы. Во время войны это были Гитлер и нацисты, потом товарищ Сталин и коммунисты, а еще позже на смену им пришли Мао Цзэдун и китайцы. Все это были люди со зловещими замыслами против свободного мира.

Мое мрачное настроение улетучилось, когда я дошел до Сто шестнадцатой улицы. Здесь у меня был домик, маленький, зато с большим газоном перед ним. В последние годы я пристрастился к садовничеству. У изгороди посадил красноднев и шиповник, а на больших квадратных грядках в центре дворика выращивал клубнику и картофель. Веранду огораживала деревянная решетка, увитая цветущей пассифлорой.

Но больше всего я любил свое дерево авокадо сорока футов высотой. Под его густой темной короной всегда было прохладно. Вокруг его ствола я соорудил чугунную скамейку. Когда мне бывало по-настоящему плохо, я садился на нее и наблюдал, как в траве птицы охотятся на насекомых.

Подходя к изгороди, я уже почти забыл про письмо из налоговой инспекции. Да ничего они не знают обо мне. Неоткуда им знать! Они ничего не обнаружат.

И тут я увидел мальчишку.

Он исполнял дикий танец на моих картофельных грядках. Размахивая руками, закинув голову назад, исторгая какие-то странные звуки. Время от времени он топтал землю ногами, потом наклонялся и выдергивал ботву с завязями будущих картофелин.

Когда ворота скрипнули и мальчишка наконец заметил меня, глаза у него расширились от испуга, и он стал судорожно оглядываться по сторонам, ища пути к бегству. Убедившись, что улизнуть ему не удастся, он изобразил невинную улыбку и протянул мне картофельную ботву. А потом засмеялся.

К подобной уловке я и сам частенько прибегал в детстве.

Я вознамерился строго его отчитать, но, глядя на него, не мог сдержать улыбки.

– Что ты здесь делаешь, малыш?

– Играю, – отвечал он с ярко выраженным техасским акцентом.

Это был маленький, темнокожий мальчик лет пяти, с большой головой и крошечными ушами.

– Как ты думаешь, чью картошку ты держишь в руках?

– Мамину.

– Мамину?

– Угу. Это дом моей мамы.

– С каких это пор? – спросил я.

Вопрос был слишком сложен для него. Он прищурил глаза и набычился.

– Это так, вот и все.

– И давненько ты вытаптываешь мой огород? – Я огляделся. Лепестки красноднева и шиповника развеяны по земле. На грядке – ни одной красной клубнички.

– Мы только что приехали. – Он широко улыбнулся и потянулся ко мне, а я поднял его на руки, не успев подумать, зачем это делаю. – Мама потеряла ключ, и мне пришлось влезть в окно, чтобы открыть дверь.

– Что?!

Прежде чем я опустил его на землю, мой слух уловил голос что-то напевающей женщины. Я еще не узнал этот голос, но его тембр наполнил душу невыразимым блаженством. А потом и сама она появилась из-за угла дома. Женщина с кожей цвета сепии, рослая, но хорошо сложенная. В простом синем хлопчатобумажном платье и белом фартуке. На правой руке у нее висела корзинка с плоским дном, явно моя, взятая из чулана. А в корзинке лежали кумкваты[1], гранаты и клубника из моего сада. Красивая женщина с полным лицом, серьезными глазами и губами, которые, как я знал, всегда готовы одарить тебя улыбкой. На руке, державшей корзину, четко обозначились сильно развитые мускулы. В юности Этта-Мэй стирала белье по девять часов, шесть дней в неделю. Она легко могла скрутить мужчину в бараний рог или же прижать его к себе так крепко, что он ощущал себя ребенком в объятиях любящей матери.

– Этта, – произнес я чуть слышно.

Мальчуган все еще трясся от смеха. Он так извивался в моих руках, что постепенно сполз на землю.

– Изи Роулинз. – Ее улыбка заворожила меня, я улыбнулся в ответ.

– Почему вы здесь? – пробормотал я. Мальчишка бешено носился вокруг матери.

– Мы приехали повидаться с тобой, Изи. Ведь это так, Ламарк?

– Угу, – сказал малыш. Он даже не взглянул на нас, все продолжая бегать.

– Прекрати немедленно. – Этта поймала его за руку и повернула к себе лицом.

Он взглянул на меня и улыбнулся.

– Привет.

– Мы уже познакомились. – Я кивнул в сторону разоренного газона.

У Этты глаза полезли на лоб, и я уже пожалел об опрометчивом жесте.

– Ламарк! Что ты натворил!

Мальчик опустил голову и пожал плечами.

– Ничего.

– Ничего? По-твоему, это – ничего?

Она протянула руку, чтобы схватить его, но Ламарк упал на спину, крепко прижав колени к животу.

– Я немного посадовничал во дворике, – пробормотал он. – И все.

– Посадовничал? – Лицо Этты еще больше потемнело, и морщинки, собравшиеся вокруг глаз, придали ему зловещее выражение. Не знаю, как Ламарк отреагировал на этот взгляд, но у меня перехватило дыхание.

Она сжала кулаки, мышцы на руках напряглись, дрожь прошла по плечам и шее.

Но внезапно ее взгляд смягчился, и она рассмеялась. Этта смеялась так заразительно, что все, слышавшие этот смех, чувствовали себя счастливыми.

Я засмеялся вместе с ней.

– Посадовничал? – переспросила она. – Похоже, здесь промчался ураган.

Ламарк не совсем понимал, почему нам так весело, но на всякий случай ухмыльнулся и стал кататься по земле.

– Вставай и пойди умойся.

– Да, мамочка. – Ламарк прекрасно знал, как нужно себя вести после того, как набедокуришь. Он бросился к дому, но Этта схватила его за руку на бегу, высоко подняла и смачно поцеловала в щеку. Он улыбнулся во весь рот, вытер щеку и, соскользнув на землю, побежал к дому.

Этта простерла ко мне руки, и я буквально вплыл в ее объятия, как будто никогда не слышал о ее муже и моем лучшем друге, Крысе.

Я приник к ее шее, вдыхая аромат ее кожи, напоминающий запах свежесмолотой муки. Я обнял Этту-Мэй Харрис и забылся. В последний раз я обнимал ее пятнадцать лет тому назад.

– Изи, – прошептала она.

Я не понял, следует ли мне немного ослабить свои объятия или ей просто захотелось услышать, как звучит мое имя.

Я знал, это объятие равносильно дулу заряженного револьвера у моего виска. Реймонд Александр, известный друзьям как Крыса, был убийцей. Если бы он увидел, что его жену обнимает другой мужчина, пристрелил бы его, не моргнув глазом. Да, я это знал и все-таки не мог отпустить ее.

– Изи, – снова сказала Этта, и я осознал, насколько плотно прижимаюсь к ней бедрами. Она почувствовала, как я возбужден. Нужно бы отпустить ее, но у меня было такое ощущение, словно я пробудился от сна ранним солнечным утром и все еще пребываю в блаженной истоме, не желая расставаться со сладкими сновидениями.

– Пойдем в дом, милый, – сказала она, прикоснувшись своей щекой к моей. – Ребенок хочет есть.

В доме витал аромат восточных блюд. Этта приготовила белый рис, бобы с салом и лимонад из фруктов. На столе в банке из-под майонеза стоял букет красных роз. Впервые мой дом украшали цветы.

Жилище мое было невелико. Комната, в которой мы находились, служила одновременно гостиной и столовой. В той части комнаты, что считалась гостиной, умещались только кушетка, мягкое кресло и тумбочка каштанового дерева, на которой стоял телевизор. Отделенная перегородкой в виде арки столовая была и того меньше. Кухня находилась в глубине дома. И еще была маленькая спальня. Для одного человека в доме вполне хватало места, я прекрасно в нем себя чувствовал.

– Пересядь, Ламарк, – сказала Этта. – Во главе стола должен сидеть хозяин.

– Но... – начал было пререкаться Ламарк, но тут же смолк.

Он съел три тарелки бобов и дважды сосчитал до ста шестидесяти восьми ради меня. После обеда Этта отослала сынишку погулять.

– Только больше не садовничай, – предупредила она его.

– О'кей.

Мы сидели за столом друг против друга. Я смотрел в ее глаза, думал о поэзии и вспоминал о своем отце.

...Я раскачивался на негодной шине от старого "форда", подвешенной на дереве. Мой отец подошел ко мне и сказал:

– Изекиель, ты научился читать, и нет такой вещи, которой бы ты не смог сделать.

Я засмеялся, потому что любил, когда со мной разговаривал отец. Он ушел в ту ночь, и я так и не узнал, бросил он меня или его убили по дороге домой.

А теперь я преодолел почти половину сонетов Шекспира на третьем английском курсе в городском колледже Лос-Анджелеса. Любовь, которая переполняла стихи, и моя любовь к Этте-Мэй и к отцу так переплелись в сердце, что я с трудом переводил дыхание. Мои чувства к Этте-Мэй не были чем-то лирическим, вроде сонета, в ее глазах была эпика, вся история моей жизни.