Животами на полу мы лежали у нас в гостиной. Перед нами в виде выкройки были разложены листы газеты, которые показывали, что такое полтора листа - не этой, а цветной, из магазина Юдина - бумаги. Полтора листа! Ну и здоровый! Это больше, чем тот, куроедовский, полосатый.
      Костя, измерив выкройку бечевкой, вскочил, примерил бечевку на себе.
      - Смотри, до бровей будет. Вот это да! - воскликнул он.
      Никто не знал, что это восклицание, как в сказке, трижды повторится за один день...
      - Выдержит ли восьмерик? - спросил я.
      Мы достали наши трофейные нитки, и нельзя было не залюбоваться ими: крупно крученные, блестящие, предусмотрительно, чтоб не лохматились, навощенные догадливыми братьями-разбойниками. Нет, такие выдержат! (Как выяснилось, в тот раз не было обрыва, а просто куроедовские ребята упустили нитку от своего полосатого.) Восьмерик-то выдержит, а вот руки можно им порезать. Придется мне и Константину просить у наших мам перчатки, которые, как известно, вместе с зимними вещами спрятаны на лето в сундуки.
      Кутька был взвешен, накормлен и выставлен за порог, но, как ничейный, он никуда не убежал (дома-то не было) и вскоре через какую-то открытую дверь появился в гостиной. На полу лежали газеты, ножницы, дранки, моток восьмерика. Щенок пошел, конечно, прямо на моток: это шершавое, круглое было ему все же близко, понятно, во всяком случае более понятно, чем, например, ножницы. Мы тотчас отогнали его от мотка: избави бог, перетрет зубами нитку, и тогда змей... Да нет, сам же Кутька вместе со змеем оборвется в воздухе. Кроме того, каждую минуту могла войти мама, и поднялся бы шум по поводу уличных собак, которых пускают в дом.
      Я взял Кутьку за мягкий, в нежных складках шиворот и понес к угловому, открытому на улицу окну: там была приступочка на фундаменте дома, с которой Кутька легко бы спрыгнул на тротуар. Еще подходя к окну, я заметил, как по Николо-Завальской, тяжело дыша, пронеслись двое ребят. Когда я спустил Кутьку на приступочку, то увидал нашего одноклассника с Пироговской улицы Женьку Лопухина, бегущего вместе с толстеньким братишкой. Тот отставал, хныкал:
      - Жень... Же... Же...
      Следом, уже по мостовой, целая ватага - куроедовские ребята с дружками. И все бегом, опрометью. Младший из братьев, Ванька, бежал ближе к нашему тротуару, и я крикнул ему:
      - Вань! Куда? Чего?
      Он широко раскрыл руки, сделал испуганные глаза и пробормотал на ходу:
      - Змей...
      Костя был уже рядом у окна и все видел.
      - Наверно, "солдатский" оборвался...
      Нас вынесло как ветром. Брошены были выкройки, дранки, моток, и мы через то же окно, через которое высаживали Кутьку, выпрыгнули на улицу и понеслись туда, куда все бежали...
      * * *
      Мы мчались окрыленные - сейчас вот увидим, увидим, какой он! Такой змей - и упадет не на улице, а в поле, за городом. И понятно, что все городские змеевики переполошились. На бегу мы оглянулись - вон сколько следом!
      Был уже конец Никитской улицы - дома становились все ниже и ниже, и стояли они реже: не только с палисадниками, но уже и с огородами. Вот и конец домам - показалось поле.
      Здесь мы догнали Гришку - главного из Вань-петь-гриш. Тут уж, конечно, было не до прошлых раздоров и угроз ("Ну, попадись теперь!") такое дело.
      - Куда оборвался? Куда бежим? - запросто, как своему, выкрикнул на бегу Костя.
      И Гришка тоже, как своему:
      - Чего оборвался?
      - Ну, "солдатский"...
      - Ничего не "солдатский"! - Гришка скорчил гримасу, но не злую. Тетеря! - тоже беззлобно выкрикнул он. - "Солдатский" на месте, а это студенты на телеге змея повезли! Понимаешь? На телеге!
      И, прибавив ходу, умчался вперед.
      Какие студенты? И почему на телеге? Что же, очень большой змей или очень тяжелый?
      Через несколько минут все стало ясно. Ноги вынесли на загородный простор. По сторонам от дороги показались трава, белые ромашки, лиловые колокольчики, а слева, впереди, какая-то широкая квадратная кучка людей, стоящая среди поля. Они смотрели вниз, на траву, и стояли как бы ограждением вокруг чего-то. Тут же невдалеке действительно находилась и телега с уже распряженной лошадью.
      Когда мы с Костей протискались сквозь сборище людей, увидали то, вокруг чего все стояли.
      Он лежал лицом вниз, показывая могучие дранки. Нет, это, конечно, были не дранки, а тесовые брусья в два-три пальца толщиной. И вместо бумаги был серый, сшитый полотнищами холст. Из-под мощного, как корабельная снасть, наголовника выглядывали по углам веревки.
      Да, это была уже не нитка, не шпагат, не сахарная бечева и не легендарный десятерик, а веревка - ну, та веревка, на которую вешают белье, в палец толщиной. Толще этого ничего уж больше не было - дальше шли морские канаты. Удивительно было и то, что такую бельевую веревку мы ранее видели только в коротких отрезках: от забора до дерева на дворе, от дерева до сарая. А тут этой веревки был целый тяжелый бунт.
      Но Костю занимала не веревка, а змей.
      - Вот и мы бы такой! - Костя, кивая на змея, мечтательно вздохнул. Вот и нам бы...
      Меж тем происходило приготовление к запуску змея-гиганта.
      Два студента в коротких белых кителях с золотыми пуговицами обухом топора косо вбивали деревянный кол в землю. Один вбивал, другой же покачивал кол: не мелко ли входит? Третий, коренастый студент с черно-лохматыми волосами, держа на руке бунт веревки и мелко семеня ногами, бежал к колу, ловко, без заминки снимая с руки веревку - ровно, кольцо за кольцом.
      Затем они втроем примотали конец веревки к колу, подергали, крепко ли, не выдернет ли кол, и с озабоченным видом, стараясь не смотреть на восторженно-благоговейные лица ребят-змеевиков, но, конечно, чувствуя их и втайне радуясь производимому эффекту, пошли к змею.
      Здесь были еще два студента: один в кителе, другой в белой рубашке, но похожие друг на друга: оба длиннолицые, с одинаковыми рыжеватыми усиками. Присев на корточки по верхним углам змея, по концам наголовника, они держали лежащего змея, так сказать, под уздцы. Так буйного жеребца выводят из конюшни на растянутых поводьях сразу два конюха.
      И это было правильно: пока все приготовления не сделаны, змей, чтобы не взмыл, не стал под ветер, должен быть прижат к земле. И хотя нам с Костей, как и всем наверно, хотелось поскорее увидеть лицевую сторону что там? - мы понимали, что змея надо держать у земли.
      25. "ВОТ ЭТО ДА!"
      (Продолжение)
      Но вот все, кажется, готово. Три студента (двое продолжали держать парусинового гиганта) со строгими или, пожалуй, с отчаянными лицами стали надевать перчатки...
      Толпа ребят расступилась, отошла от змея, от веревки, протянутой к далекому колу...
      Студенты в перчатках взялись за веревку недалеко от змея. Черно-лохматый оглянулся назад, как бы проверяя, тут ли ветер, и в полной тишине негромко выкрикнул:
      - Давайте! Не сразу...
      Тотчас студенты-близнецы начали медленно приподыматься с земли, крепко и настороженно - каждую секунду ожидая удара ветра, - держа змея за верхние углы. Выпрямившись, они стали поднимать углы змея уже вытянутыми над головой руками.
      И тут ветер сам доделал: парусиновый гигант вдруг откинулся, стал стоймя, во всей красе.
      - Вот это да! - воскликнул Костя второй раз за день. - Это не то что для Кутьки!
      Было от чего ахнуть. Сейчас когда он стоял во весь рост, его конюхи студенты с усиками - приходились ему по пояс, до половины высоты. Если сравнить, то змей в вышину был со стену одноэтажного дома, в ширину же, как и полагалось, - в полтора раза уже. Дотошный Костька, видимо, решил уточнить. Он вырвался вперед и, прежде чем кто-либо успел ему помешать, прошел перед змеем, отмеривая шаги.
      - Эй, гоните этого! - послышалось от студентов в перчатках.
      И тотчас от одного из тех, что с усиками, Костька получил легкий подзатыльник.
      - Четыре с половиной шага! - озабоченно-почтительно проговорил он, подбегая и опять становясь рядом со мной.
      Однако отчего же он не летит?.. Теперь, оказывается, командовали длиннолицые близнецы. Когда змей встал во весь рост и когда веревка от него до троих студентов натянулась, один из рыжеусых не без тревоги в голосе быстро скомандовал:
      - Приготовиться!.. Вынимаем!
      Да, студенты действовали с толком. Мы увидели, что змей предусмотрительно был внизу привязан к двум колышкам. Близнецы опять сидели на корточках, но теперь уже у подножия змея.
      Колышки разом выдернуты.
      И он взмыл...
      С шумом, с каким развернутый парус принимает ветер, змей-гигант поднялся. Поднялся невысоко - на высоту телеграфного столба, - веревки пока ему больше не давали. И, может быть, оттого, что невысоко, казалось, что он закрыл полнеба, будто даже потемнело.
      - Смотри, хвост! - выкрикнул кто-то из ребят.
      Мы и забыли про него. То есть даже не видели, занятые громадностью змея. Сейчас же глядели только на него: толстый, как удав, он поднимался с земли круг за кругом, и, когда змей был выше телеграфного столба, конец хвоста еще елозил по земле.
      - Давай!
      У студентов все было разучено. Двое с усиками, освободившись от змея, тотчас побежали вдоль веревки и встали шагах в сорока позади первой тройки, державшей змея. Они надели перчатки, взялись за веревку и, заранее уже упираясь ногами в землю, крикнули это "давай".
      Тройка веревку выпустила, она дернулась, косо поднялась вверх, и с нею вместе, но еще на большую высоту, поднялся и змей. Хвост оторвался от земли. Студенты, выпустившие веревку, не стали медлить, тоже побежали назад и, став позади близнецов шагах в сорока - пятидесяти, перехватили веревку.
      Потом это повторили близнецы, затем опять тройка, пока так, пятясь задом, они не дошли до кола, до конца веревки.
      Теперь можно отдохнуть...
      Студенты с серьезными, но счастливыми лицами сели около кола, сняли жаркие для лета перчатки и носовыми платками вытирали пот с лица, с рук. Вытирали, посматривая на него...
      А он стоял в небе, не высоко, но и не низко, примерно на пять телеграфных столбов (наших измерительных единиц), тяжело покачиваясь из стороны в сторону и чуть виляя своим могучим хвостом, на конце которого, чувствовалось, было привязано что-то грузное.
      И тут в минуту затишья обнаружилось новое и на небе и на земле.
      Занятые размером, взлетом такого змея, мы только сейчас обратили внимание, что на нем что-то написано (возможно, это была привычка: и мы и ребята иной раз клеили змея из афиш, но не замечали ни букв, ни слов).
      - Смотри! - воскликнул Костя. - А тут нарочно написано.
      Да, конечно, нарочно! Ни одно слово, как бывало на афишах, не обрывалось где попало. Темно-красные буквы шли по низу полотнища, свободному от веревочных пут:
      Товарищ, верь: взойдет она,
      Звезда пленительного счастья,
      Россия вспрянет ото сна...
      - Это из Пушкина! - сказал Костя.
      - А зачем? Лучше бы, как обыкновенно, - сердце и уголки... Представляешь, какое бы тут было сердце! С бочонок! Во!
      Я развел руками и здесь увидал, что и на земле было новое, не замеченное ранее. Во-первых, народу на поле было гораздо больше, чем показалось вначале: может быть, подбежали потом. Во-вторых, были не только ребята, но и взрослые. Даже стояли в стороне три извозчичьи пролетки с седоками, которые, не сходя с экипажа, наблюдали за змеем. К одной из пролеток подбежал студент в белом кителе, который недавно вбивал кол, и что-то, показывая на змея, объяснял старику в чесучовом костюме и даме в лиловой накидке.
      К нашему удивлению, около четвертой, стоявшей особняком, не извозчичьей пролетки с мордатым кучером мы заметили Графина Стаканыча. Он что-то почтительно говорил полной старой женщине в кремовой кружевной пелеринке и в шляпе с черными кружевами на седых волосах. Мы тотчас помчались к нему, чтобы поделиться впечатлениями о змее.
      - Может быть, он студентов попросит!.. - выкрикивал Костя на бегу. Попросит, чтоб полетать... Попробовать... Как мы хотели...
      Графин Стаканыч, оставив важную старуху в кружевах, направился к колу, к привязи змея, где сидели студенты. На полдороге мы перехватили его.
      - Вы видели, как его привезли? Видели, как его к земле прижимали? затараторили мы. - Вы видели, как он поднимался? Как тянул?
      Графин Стаканыч ответил, что все это он видел, но издалека, так как только что пришел. Оказывается, его перехватила на улице сидевшая уже в экипаже генеральша Таисия Тихоновна (он кивнул на женщину в кружевах) и попросила поспешить на поле: может быть, будет нужна его помощь студентам, среди которых находился и ее племянник.
      - Это та, которая ножки у кресла, да? - почему-то шепотом спросил Костя. И я тотчас вспомнил весеннюю историю о превращении кресла ампир в жабу - благословенную историю, которая нас познакомила, сблизила с нашим Графином Стаканычем...
      Столяр сделал строгие глаза, будто генеральша могла нас услышать, но тут же по-обычному заулыбался, заподмигивал.
      - А сейчас они гневаться изволят-с на племянника! - сказал он доверительно. - Зачем-с написали на змее какие-то зажигательные слова! К себе племянника требуют.
      Он говорил с нами, как со взрослыми, но мы были полны своим.
      - Ефим Степаныч! Ефим Степаныч! - Костя, отбросив свою обычную угрюмость, сдержанность, пританцовывал на траве. - Раз вы к студентам идете, попросите их... ну, попросите, чтобы полетать! Хоть немножко! Хоть невысоко!..
      - Да что вы, ребята! Да что вы! - Графин Стаканыч на ходу отмахивался. - Что вы, разве котята? К хвосту вас, что ли, привязать?
      - Вы только скажите, вы только начните, а я дальше сам...
      Графин Стаканыч сделал неопределенный жест: не то да, не то нет. Во всяком случае, Костя обрадовался.
      Но мне было уже не до этого: справа от нас послышались крики, смех, и я увидал кружок ребят, в середине которого хлопотал тот вихлявый гимназист, Сережка Сарычев, который во дворе у Цветочка хвастался одним своим учителем. Видимо, и тут играли в этого учителя. Сережка, схватив за шиворот какого-то мальчишку, тащил его от края круга до другого края, приговаривая:
      - Сосенко... Березенко... Осиненко... Дубенко... Дубиненко... Стоеросенко... - И, толкнув за круг: - Пшел вон из класса!
      Выхватив из круга младшего Куроедова, Ваньку, и спросив у него фамилию, потащил:
      - Куроедов... Курослепов... Курам-на-смех...
      Костя торопил Графина Стаканыча, который тоже было остановился посмотреть на игру.
      Мы подошли к студентам, и столяр, обратясь к одному из рыжеусых близнецов (как оказалось потом, они не были братьями), передал, что "тетечка просят вас к себе". Затем посмотрел на черно-лохматого студента, в котором он признал старшего всей этой компании.
      - Тут вот, господин студент, - сказал он не без почтения, - один молодой человек желает-с к вам обратиться, - и подтолкнул вперед Костю.
      Костя, конечно, оробел. Нахмурившись и начав от волнения косить глазами, он, запинаясь, пролепетал о своем желании.
      - Нет, брат, свалишься оттуда, - просто сказал студент, нисколько не удивляясь предложению мальчика. - Ведь там держаться-то не за что. Все гладко.
      Это было так очевидно и убедительно, что не только другие студенты снисходительно улыбнулись, но и Графин Стаканыч поддакнул: "Совершенно верно-с!" Но они не знали Костьки - у того это было обдумано.
      - Сейчас там гладко, - торопливо и уже менее робея, проговорил он, а можно в одну секунду веревочные петли. Да, на дранках веревочные петли сделать, на которые я встану. Вот и все. Ногами - в петли, а руками за веревку от серединных пут, что наизнанку выходят.
      - Да ты, я вижу, авиатор, - сказал черный студент. - Прямо Габер-Влынский или Уточкин! Все обмозговал... Кроме одного: если расшибешься, то всех нас пятерых - в тюрьму. Ну как, идет? Согласен?
      - Ну, немножко... Ну, на минутку... Ну, невысоко! - угрюмо зачастил Константин. - Ну, чуть-чуть, только попробовать...
      ...А он стоял в небе не колеблясь, - мы никогда еще не видали такого неподвижного змея. Был, наверно, какой-то физический закон - тот же, что и для кораблей, - волна катает лодку с гребня на гребень и безмолвствует перед дредноутом. В самом деле, чем меньше змей, тем он вертлявей. Помню, склеили величиной с ладонь - он вилял, извивался, как дождевой червь.
      Нет, этот воздушный дредноут стоял не двигаясь, натянув бельевую веревку так, что на ощупь она казалась чем-то несгибаемым - палкой, железным прутом. Солнце освещало змея прямым светом, и были видны проступающие сквозь серое полотно могучие тесовые дранки. За змеем лежало уходящее дождевое, так и не пролившееся облако серо-песчаного, как выгоревшая фуражка, цвета. Порой оно сливалось по тону с полотняным змеем, и тогда темно-красные буквы надписи: "Товарищ, верь: взойдет..." казались написанными на самом облаке.
      ...Нет, конечно, студенты не пустили Костьку "попробовать". Да им сейчас было и не до этого. Несмотря на то что змей продолжал стоять неподвижно, дождевое облако, хотя и уходящее, видимо, потянуло за собой ветер, и в недвигающемся змее-гиганте возникли какие-то новые силы, которые почувствовались не на нем и не на веревке, и так уже натянутой до твердости, а на колу, вбитом в землю.
      Пока Константин канючил о своем "немножко", я шагнул поближе к колу и заметил то, чем были обеспокоены студенты.
      Кол поскрипывал, чуть пошатывался, налегая на землю впереди себя и тем самым расширяя позади темное влажное отверстие, в которое он был вбит и которое из круглого, как сечение кола, обращалось на глазах в овально-продолговатое. Порошок сухой земли от шевеления кола струйкой сыпался в этот овал, и, может, это незначительное, пустячное более всего говорило об угрожающем положении.
      Один из студентов взялся за топор и начал вбивать кол глубже; двое других, надев снова перчатки, схватились за веревку и по команде четвертого, лохматого студента, присевшего около завязи веревки на колу, стали натягивать веревку, чтобы дать возможность лохматому опустить узел на колу к самой земле - так будет прочнее. Но веревка в руках двух студентов не давалась, не хотела из палкообразного состояния переходить в веревкообразное. Тут пожалели об одном из рыжеусых, которого отозвала тетка.
      Впрочем, все уладилось: забивавший кол подбежал к веревке, и втроем, напыжившись, студенты "сломали" ее: теперь, начиная от их рук и до кола веревка опять стала мягкой, податливой - ну, обычной веревкой, - и черноволосый студент, обстукивая топорищем, опустил узел к самому подножию кола.
      26. "ВОТ ЭТО ДА!"
      (Окончание)
      В это время послышался всхрап лошади и притворно-грозный выкрик лихача:
      - Бере-е-гись!
      Но это был не лихач с Киевской, а приехал на паре белых лошадей пристав Овчинников.
      Толпа раздалась, и щегольская пролетка, так сияя черным лаком, что он местами казался белым, медленно подъехала к колу с привязанным змеем. Овчинников - статный, красивый мужчина с каштановой бородкой, которого портили какие-то остановившиеся, немигающие глаза, - держась за голубую бархатную петлю внизу козел, откинувшись, картинно стоял в пролетке.
      Видимо, верные люди уже прочли и доложили о том, что было написано на змее, поэтому Овчинников не очень вглядывался в парящие над землей слова.
      - Эт-то что? - крикнул он.
      Студенты, невольно одернув кители и даже успев их застегнуть на одну-две пуговицы, стояли, однако, довольно свободно, небрежно: они теперь - как бы петербургские, московские люди, а это заявилось какое-то местное светило. Вперед выдвинулся черноволосый студент, тоже несколько пригладивший свои лохмы.
      - Это большой змей, - спокойно сказал он и, поведя по своим дружкам серьезным взглядом (может быть, чересчур серьезным), вдруг перешел на лекторский тон: - Родина змея - Китай! Еще примерно две тысячи лет назад, во время Циньской династии, при императоре Цинь Ши-хуанди, мы уже находим...
      - Молчать! - гаркнул пристав, и его немигающие глаза порозовели. - Я спрашиваю не о змее, а о надписи. - И вдруг, не слушая никаких ответов, стал орать, как в припадке: - Какой такой "товарищ"?! Никакой не "товарищ"! Никому не "верь"! И никакая не "звезда" никуда не "взойдет"! И никакого "счастья"! И "Россия" никуда и ни от чего не "воспрянет"!.. Выбросил руку в белой перчатке с выпущенным большим пальцем: - Снять! Убрать! Исчезнуть!
      Бывают такие незаметные герои, которыми становятся не по своей воле. Таким оказался молодой кучер с павлиньим пером на плоской плисовой шапке, который привез Овчинникова. Заметив непорядок в упряжке, он, пока суд да дело, слез с козел и подошел к левой белой лошади, чтобы поправить завернувшуюся шлею. И он поправлял ее, слушая, как орет "сам". Но так как Овчинников при нем часто кого-нибудь распекал, разносил, и всегда громко, зычно, то он уже привык к этому и плохо слушал.
      Он слушал еще и потому плохо, что уловил в воздухе какой-то звук, похожий на работающую швейную машину, и заинтересовался им. Звук был не сильный, но мерный, его заглушал рев "самого". Кучер повел вокруг глазами - но нет, конечно, никто не шил на машине.
      Но как только пристав перестал кричать: "Снять! Убрать! Исчезнуть!", стрекочущий звук швейной машины в наступившей тишине вдруг раздался громко, отчетливо и над самой головой. И тут все увидели: из белого курчавого облака вынырнул темный крестообразный предмет.
      Белые лошади, не чувствуя вожжей, руки кучера, испуганно всхрапнули. Страшно, как при прыжке, присев на толстые свои крупы, они вдруг рванулись и понесли пролетку по полю. Овчинников, качнувшись, задрав каштановую бородку, упал на сиденье, но рука, зажатая в голубой бархатной петле, тянула его обратно. Он сполз с сиденья...
      Впрочем, последнее можно было только угадывать: пыль, поднятая от колес и от копыт, заволокла пролетку, и она исчезла. Некоторое время на солнечно-мутном фоне пыли бежала следом и махала руками черная фигурка кучера, но потом и она пропала.
      Подвернувшийся Сережка Сарычев выкрикнул, передразнивая:
      - Снять! Убрать! Исчезнуть! Выбросить! Провалиться! Сгинуть! Пшел вон из класса!
      Было действительно смешно: змей стоял в небе, как и стоял, а приказавший ему исчезнуть исчез сам...
      * * *
      Все это восстановилось в памяти потом как второстепенное, сопутствующее.
      Вместе со всхрапом испуганных лошадей по полю разнесся удивленный возглас-вздох:
      - Аэроплан!..
      Не то его видели на той же картинке из журнала, что недавно - в дни войны с братьями-разбойниками - приносил мне Костька, не то на другой какой картинке, но он тут же был опознан.
      - Аэроплан!.. Аэроплан!..
      И все глаза - к нему. Еще бы! Насколько он выше змея! Больше змея... Да даже не это - человек на нем! Да, кто-то опередил нас с Костькой. Вон, крошечный, черный, виднеется, сидит между крыльями, ухватившись за что-то, поставив ноги на тонкую, какую-то игрушечную дощечку. Впереди, как мерцающий вентилятор, этот самый... пропеллер! Или, как у Цветочка, его вертушка... И кругом ничего, одно небо...
      ...Мы мчались за ним по полю, напрямик, не разбирая дороги - через кочки, канавы, по жнивью, по кустам... Мы молчали, чтобы не терять силы. Молчали, чтобы не отвлекаться, чтобы лучше рассмотреть его, пока он не скроется.
      А он уже скрывался из глаз - из широкотемного переходил в две тоненькие параллельные черточки с темным шариком - живым шариком! посередине...
      Тяжело дыша, мы остановились. Улетел...
      Мы оглянулись. Далеко позади было видно сборище около студенческого змея, и от него длинным треугольником, языком вытянулись по полю люди, побежавшие за аэропланом. Одни остановились раньше, другие позже. Мы с Костькой отмахали больше всех. Тут, на кончике "языка", были мы вдвоем да еще какой-то босоногий мальчишка в розовой без пояса рубашке, который остановился вместе с нами, шмыгнул носом и, повернувшись, так же ходко побежал обратно к змею.
      - Вот это да! - еще не отдышавшись, сказал Костя, сказал третий раз за день. - Это "заводной змей". Помнишь, я приносил? Страничка "Сделай сам"... Вот кто-то и сделал. Но не игрушку, а прямо для человека! Как мы хотели... - Он вздохнул и повторил: - Как мы хотели...
      Он стоял, смотрел исподлобья на горизонт, где лежало длинное, как ладья, синее облако, - не покажется ли это чудо опять?
      И вдруг беспричинно рассмеялся.
      - Погоди! Чего хныкать-то! - воскликнул он. - Раз один такой есть, значит, и еще может быть! Может, уже и есть. И потом, там, на дощечке, ведь взрослый дядька сидел! Значит, это не игрушка, а по-настоящему сообразили. Значит, и ты можешь полететь, и я могу полететь, и все, кто хочет! Понимаешь?
      От этих восхитительно неоспоримых "значит" глаза его засияли, и я понял, что Костька сделал важнейшее умозаключение-открытие и что этот аэроплан для Константина - а возможно, и для человечества - не будет последним...
      ЭПИЛОГ
      Так оно и было.
      На следующий год вперемежку со змеями Константин делал и модели аэропланов - делал по тем схемам, чертежам, которые он стал находить в детском журнале "Маяк". Еще через год он занялся только моделями и к чужим чертежам прибавлял что-то свое...
      По окончании реального училища он - уже в советское время - поступил в авиационную школу. Все шло, как должно было идти, ибо путь был начат давно: от "опытного", от Стаканчика, от трехдольного змея-паруса - от приверженности к этому.
      Я встретил Константина через тридцать лет и нашел то, что думал, что должен был найти. Он прошел много по своему пути, но все еще находился в дороге, так как поискам нет конца, так как страсть неизбывна.
      Да, мы встретились через тридцать лет.
      Бывает как во сне. Снится классная комната, учитель распускает на каникулы; сложены в ранцы книги, открыта дверь; сейчас бегом в раздевалку... И не то удивительно, что взрослый, давно взрослый человек видит это во сне, а то, что все он во сне и ч у в с т в у е т: чувствует необыкновенный, ни с чем не сравнимый запах ранца, покрытого короткой блестящей шерстью; чувствует в ногах какой-то озноб-ожидание, какую-то подскакивающую пружину, отчего ноги побегут в раздевалку с раскатом по полу, с подскоками...
      Так и мы встретились после Отечественной войны.
      Передо мной стоял летчик, конструктор, испытатель; все это пришло к нему, и, судя по тому, что я знал о Константине, и не могло не прийти. Стоял плотный, статный, с важными орденами на груди дядя, а я не только увидел в нем мальчика с Николо-Завальской улицы, но и вдруг почувствовал кислый запах клейстера, которым мы клеили наших бумажных летунов; почувствовал в руке нитку от запускаемого нами змея; почувствовал свист ветра в ушах, когда мы бежали по полю за исчезающим чудом - две черточки с шариком посередине...
      После нашего совместного полета на открытой машине - о чем речь была в самом начале повести, - когда Константин Иванович вокруг какого-то бумажного летуна сделал "круг почета", прошло несколько дней. Мы шли с ним по Малой Ордынке.
      Московская весна была в разгаре. В других, затененных переулках еще долеживал снег, стояла вода, а на южной, просвечиваемой из конца в конец полуденным солнцем Малой Ордынке было уже сухо. Недалеко от Дома Островского мы заметили на мостовой двух пяти-шестилетних мальчиков. Один из них держал в руке нитку, и оба они, щурясь на солнце, загораживая его ладошками, смотрели ввысь.
      Знакомая картина!
      Не сговариваясь, мы с Константином Ивановичем приостановились и тоже подняли головы, однако, сколько ни вглядывались, змея не нашли... Неужели так высоко?
      Но чуть отойдя в сторону, в тень дома, мы увидели, что змея и нет - в воздухе летает о д н а нитка. Шелковая или вискозная, она, легкая, поднялась на весеннем ветерке до высоты второго этажа. Для этих, шестилетних, и то было хорошо. Но странное дело, остановились и мы и тоже глядели, как кончик нежной, легкой нити вился, держался в воздухе.
      Это рассмешило нас, и мы признались друг другу, что до сих пор не можем пропустить ни одного змея - стоим, смотрим. Наверно, есть какое-то шестое чувство - чувство воздуха, для которого одинаково, что реактивный самолет, что летающая нитка.
      Подлипки - Фирсановка - Москва.
      1954 - 1956 годы
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
      Дорогие ребята!
      Вот вы и прочли повесть "Лето летающих". Конечно, вам, свидетелям полета космических кораблей, не в диковинку аэроплан, за которым гнались, увидев его впервые в небе, герои повести Костя и Миша. Даже когда над вами проносится реактивный самолет, вы не всегда обращаете на него внимание. Но от этого повесть "Лето летающих" не становится менее интересной. Ведь она переносит вас в мир детства, но только не современников, а тех, кому было двенадцать почти семьдесят лет назад. А разве неинтересно узнать, какими были тогда ребята, чем интересовались, как жили?..
      Повесть "Лето летающих" - это повесть о пытливости ума, о детской любознательности, которая перерастает в настойчивое призвание, в дело всей жизни. Вспомните Костю. Ведь он не просто запускал змея, как другие мальчишки, не просто гонял с ним по пыльным улицам городка, он ставил "опыты", все время думал, что нужно изменить в змее, чтобы он летал выше, как его усовершенствовать. Так был запущен оранжевый "опытный" с деревянной фигуркой капитана Стаканчика; мальчики готовили к полету Кутьку. Костя мечтал подняться над землей на змее собственной конструкции. И не удивительно, что он осуществил свою мечту: стал летчиком, конструктором самолетов.
      Автор этой повести Николай Яковлевич Москвин родился в Туле в семье химика-фармацевта в 1900 году, провел там свое детство, и несомненно, что впечатления этих лет легли в основу повести. Как живые предстают перед вами Миша и Костя, "братья-разбойники", Аленька-Цветочек... Присмотритесь к Ефиму Степановичу, гордому, независимому рабочему человеку, мастеру на все руки. А как описаны змеи, каждый со своим характером! Вы видите провинциальный городок, его жителей. Всего несколькими деталями, но выразительными, точными описывает автор городок и время детства Миши и Кости. Это были предреволюционные, тревожные годы. И жизнь может показаться тихой и сонной только поначалу.