И вот, как бы с уроком, выученным только наполовину, я пошел в лавку.
      На дверях подобных лавок всегда висели так называемые "подвывески" в форме овалов, в отличие от вывески, которая была наверху, над дверью. На одном овале с неизбежным постоянством значилось: "Мыло, свечи, керосин". На другом: "Чай, сахар, кофе". Это было написано, торговала же лавка положительно всем - от шоколадных окаменевших конфет (тогда называвшихся "конфектами") до конской сбруи.
      Но случилось ни то ни другое. Продавец, взвесил, не спрашивая и не разворачивая, однако когда я брал обратно капитана - от волнения, что ли, - я уронил его в ящик с черносливом, стоявший сбоку прилавка. Все бы ничего, если бы продавец это видел, но он в это время отвернулся к полкам и чего-то там переставлял. Как быть? Лезть в ящик с черносливом - еще что подумают. И продавец подумает, и сам толстый "А. А. Волков", что стоял за конторкой.
      - Дяденька! - жалобно сказал я. - Тут это упало... Уронил. Можно взять?
      Продавец отошел от полки и заглянул в ящик, где поверх вкусных, сладких черно-блестящих крупных ягод лежал сверточек в бумаге.
      - Ну, бери, - сказал он, не понимая, почему я спрашиваю.
      Я взял капитана и вышел из лавки. И уж не знаю как, но под боком Стаканчика оказались прижатыми две черносливинки. Это, наверно, братья-разбойники за время плена капитана научили его таким некрасивым манерам. Как бы там ни было, но один чернослив я оставил Костьке и передал ему вместе с записанными на бумажке золотниками - весом Стаканчика.
      * * *
      Мы высчитали, сколько нужно квадратных дюймов змея, чтобы поднять в воздух один золотник груза. Это было замечательно. Мы даже привскочили. Будь это задачка по арифметике, которую нам задавали зимой в реальном училище, мы бы, конечно, не обрадовались, но здесь все было другое, живое: сейчас вот узнали, сколько надо квадратных дюймов для полета одного золотника, а вот сейчас, вот сию минуту узнаем - сколько для полета одного человека. Да, да, настоящего человека! Меня или Константина.
      Но тут получилась осечка: мы не знали нашего веса. Да не только нашего - вообще веса человека. Можно было бы спросить Ивана Никаноровича или моего отца, но они ушли на работу. Узнавать же у наших мам... Нет, тут все же нужен был серьезный расчет: человек ведь полетит, а не кукла, не Стаканчик.
      Константин вдруг вскочил:
      - Пошли!
      - Куда?
      - Пошли!
      После прохладной комнаты - жара на Николо-Завальской улице. Каменные плиты тротуара так нагреты, что и через подметку сандалий чувствуются. В конце улицы старая, но недавно побеленная церковь ярко сияет на солнце. За ней, на высоте золотого креста, вьется белый узкий змей, а чуть выше большой темно-красный. Пока мы бежим, я вижу, как от восходящих воздушных токов нагретого купола темный змей дрожит, меняет очертания, словно это не он сам, а только его отражение в воде.
      Мы огибаем трактир Лукьянова, церковь уходит вправо, сворачиваем на Воронежскую и бежим до пересечения с Посольской. Костька хватает меня за руку и останавливает около высокой, кругло-толстой (такой толстой, что за ней человека не видно) афишной тумбы.
      Мы обегаем ее, и вот крупные черные буквы:
      ЦИРК. ЧЕМПИОНАТ ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.
      Афиша эта не новая, оставшаяся от весны, но так как летом в Т-е зрелища закрывались, то афиша осталась незаклеенной.
      В середине пожелтевшего листа - две жирно-черные картинки-силуэта. На одной коренастый борец, выставив перед другим борцом ногу, старается его повалить. Нам известно, что это такое: до появления в Т-е "чемпионата французской борьбы" это называлось по-простому подножкой, но у борцов это "тур де-анш", что значит "через бедро". На нижней картинке еще интереснее, тут даже страшно: человеку как бы отрывают голову. В самом деле, один борец, плотно стоя на ковре, обернулся к другому спиной и так ловко и сильно захватил и рванул его голову, что тот взвился в воздух и сейчас, перелетев через нижнего борца, плюхнется лопатками на ковер. Это знаменитый "тур де-тет" ("через голову"), любимый болельщиками.
      Но Костя показывает не на картинки, а на полуаршинные буквы:
      ...чемпион мира ВАХТУРОВ (8 пудов)
      С чемпионом Европы ЛУРИХОМ (7 пудов).
      Вторая пара - решительная схватка до
      результата: ЧЕРНАЯ МАСКА (6 пудов)
      чемпион мира ПЕТР КРЫЛОВ (6 пудов)...
      Нет, это не то - слишком много! Слишком большие люди. Мы же помним их.
      ...Когда Вахтуров по утрам прогуливался по главной, Киевской, улице, мы шли за ним следом. Нет, не "на почтительном удалении", как говорят в этих случаях, а в двух-трех шагах позади него. Да это и понятно: идолопоклонники всегда стремятся быть как можно ближе к своему божеству, будь то борец, тенор или (как много позже появившийся) футболист.
      И вот, идя позади в двух-трех шагах, мы видели его. Он загораживал нам улицу, будто впереди нас стоймя несли платяной шкаф. Мы восхищались отдельными статями нашего идола: какие ноги, какие руки, какие плечи, какая шея!..
      Шея... Шея Вахтурова однажды погубила великана Святогора. Этот прославленный борец приехал среди сезона, и тотчас по Т-е пополз слух о похождениях великана: проходя по Заречью, Святогор шаловливо захлопнул у какого-то дома форточку на втором этаже; с домишками же одноэтажными он еще более насмешничал - закрывал ладонью дымоход на крыше, и бедные хозяева и постояльцы, чертыхаясь, чихая от дыма, вылетали в окна и в двери...
      Появившегося на арене Святогора встретили аплодисментами: он и тут, среди рослых борцов, выглядел очень высоким. Он был худ, костляв, казалось, что у него много конечностей и мало туловища, как у кузнечика.
      Оставшись наедине с Вахтуровым, он повел себя странно: набрасывал кольцо своих рук на шею Вахтурова и дергал на себя. Конечно, такой прием мог позволить себе только великан. И он добился своего: Вахтуров упал, или, как говорят, "перешел в партер". Став около него на колени и все еще продолжая быть высоким, простодушный Святогор стал неторопливо закладывать чемпиону мира страшный, полузапрещенный прием - "двойной нельсон". Его длинные руки-плети прошли под мышками Вахтурова и соединились на его затылке.
      Но только на миг. Вахтуров вскинул могучую, как бревно, шею, кольцо святогорских рук лопнуло, разошлось, и тотчас намертво, как клещами, зажав под мышками расцепленные руки противника, чемпион мира тяжело перевернулся на спину. Еще бы не тяжело - он переворачивал и себя и под собой Святогора, плотно прижатого грудью к его спине!
      Лопатки великана коснулись ковра. Цирк ахнул. Дородный арбитр в лаковых, с низкими голенищами сапожках и в белой длинной атласной рубахе с желтым шнуром-пояском громким, неестественно четким, чревовещательным голосом, несколько кокетничая своей осведомленностью, радостно выкрикнул:
      - Парадом против "двойного нельсона", приемом "двойного бра руле с партера" поб-бе-дил Вах-х-хту-ров! Пррравильно!..
      Весь цирк как эхо отозвался:
      - Правильно! Правильно! Правильно!
      Больше всего надсаживалась галерка - там, наверно, были те зареченские чихатели и чертыхатели, которых Святогор потревожил дымом...
      * * *
      - Нет, это очень здоровые! - говорит Костя. - Надо поменьше.
      И вот уже внизу афиши, в анонсе на следующий день, мы находим:
      Чемпион Риги АВГУСТ МИКУЛ (5 пудов)
      чемпион Швеции ЖОРЖ ИВАРИ (4 1/2 пуда).
      Мы останавливаемся на чемпионе Швеции, как на самом легком по весу. Мы его, конечно, помним: его "свечки" всегда приводили в восторг публику... Одна лопатка уже прижата к ковру, дожимают другую, вот-вот сейчас... И вдруг тонкий, стройный Ивари взвивается - взвивается, стоя на голове, вращаясь, как веретено. И уже нет его, уже выскользнул из зажима!
      21. ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПЫТОВ
      Мы возвращаемся домой, держа в уме шведские четыре с половиной пуда. Ну хорошо, это (судя по субтильному среди борцов Ивари), наверно, вес среднего, обычного человека, но теперь второй вопрос: сколько же весим мы, я или Костя? Это уж не так трудно. Возьми мы шкафоподобного Вахтурова, было бы мудрено подсчитать - неизвестно, сколько мальчиков могут спрятаться в платяном шкафу, - но, имея перед глазами Ивари или (что, пожалуй, то же самое) своих отцов, дядей, высчитать все же легче. Ну все равно как высоконький кубик и кубик пониже.
      И вот, прикинув по дверной притолоке рост наших отцов, учтя объем их и жорж-иварийский вес, мы устанавливаем, что в одном взрослом человеке содержится примерно полтора-два мальчика нашего с Костей возраста, то есть, исходя из четырех с половиной пудов на взрослого, каждый из нас весит два с половиной - три пуда. Тотчас это обращается в фунты, фунты - в золотники и помножается на квадратные дюймы. Потом делится на квадратные аршины.
      - Это чепуха! - Константин мрачно отворачивается от громадной площади, полученной после этих вычислений, и в раздумье оттягивает пальцами нижнюю губу. - Ведь это что же! Ведь это вроде "Пейте чай Высоцкого".
      На Киевской улице, на глухой боковой стене одного трехэтажного дома, висит черно-оранжево-зеленая реклама чая, занимая стену от крыши до земли. Трехэтажное полотнище раскрашенного железа видно на всю улицу... Нет, такого змея, если его кто и построит (не мы, конечно!), то все равно не удержать. Даже солдатам не удержать.
      Значит, нам не летать... Константин подавлен: столько хлопот, чтоб вернуть "опытного", а все зря...
      - Погоди! - Глаза его вдруг светлеют, округляются. - А откуда мы знаем, что наш желтый был как раз для Стаканчика? Может, он ему велик был? Может, этот змей и двух таких Стаканчиков поднял бы! И трех... Это что значит? Это значит, "Пейте чай..." наполовину можно уменьшить. Или в три раза. И все равно он нас поднимет! Понимаешь?
      И Константин уже не может остановиться - посидеть, помечтать, как полетим. Нет, скорее к проверке, к делу, к полету!
      Он вытаскивает из-под кровати синего, старенького, с белой заплатой на боку змея. Синий в два раза меньше желтого "опытного", и это хорошо. Поднимет ли такой Стаканчика? Костя не делает для капитана кабины или рубки, нет, просто ниткой привязывает его за талию к перекрестию дранок.
      Мы выходим на улицу. И что же, синий с заплатой летит!
      - Ты видишь? Ты видишь? - Костька смеется от радости. - В два раза меньше, а поднимает! А если еще второго Стаканчика? Тогда это будет в четыре раза...
      Второго капитана у нас нет, но есть кусочек кирпича, по весу примерно такой же, как деревянный Стаканчик. Мы засовываем его между подбородком капитана и дранкой, и Стаканчик с расставленными руками, будто балансируя врученной ему тяжестью, отправляется в полет.
      Нет, не летит, да как не летит - совсем, словно мы дали держать капитану не осколочек величиной с половину мизинца, а целый кирпич! Змея нельзя оторвать от земли. Привяжи мы к нитке утюг - и то, пожалуй, лучше было бы. Это загадочно...
      - Неправильное распределение тяжести! - говорит Константин откуда-то вычитанную фразу. - Часть груза надо на хвост.
      - Как на хвост?
      Вместо ответа он отрывает половину мочального хвоста и, отобрав у Стаканчика кирпичинку, привязывает ее к хвосту.
      Змей поднимается, раскачивая кирпичинку, как маятник. Летит плохо, тяжело, но все же это не утюг. А на хорошем ветре он, может, и возьмет лучше... Но почему это именно Костька сообразил? Подумаешь!
      - Сжульничал - вот и полетел! - говорю я. - Хвост-то наполовину оборвал. А не оборвал бы, и не полетел...
      - А зачем нам пустой хвост, что в нем толку? А тут, по крайней мере, у хвоста дело будет, груз будет нести.
      - Какой груз?
      Костя перестает подергивать нитку, и старый, усталый змей, обрадовавшись, что не надо больше тащить на себе ни капитана, ни кусок кирпича, ложится животом на теплую пыль мостовой.
      Константин не знает, что ответить, в то время как мне все более становится ясным, что никакого груза на хвосте того змея, на котором мы полетим, не будет.
      - Ну, сделаем две кабины, - наконец говорит Костя. - Одна - наверху, на дранках, а вторая - на хвосте.
      Я сразу представляю себя в этой нижней кабине: крутится, вертится кругом один воздух. Страшно! То ли дело в верхней! Тут и дранки, и путы, и защита от ветра, и не болтает. А ведь хвосты, бывает, и отрываются...
      - Только, чур, я в верхней! - быстро говорю я.
      - Там посмотрим.
      - Нет, не посмотрим! Я в верхней. Я первый сказал!
      - Мне ведь управлять надо будет, - подумав, говорит Константин. - А как с хвоста управлять?
      Я отламываю от засохшей колеи, которая протянулась по нашей Николо-Завальской улице, тяжелый ломоть влажно-вязкой, с металлическим блеском земли и маленькими кусочками начинаю бомбардировать первый попавшийся забор. Это делается и в минуту радости, и горя, и раздумья.
      - А как ты будешь управлять? - весело-ехидно спрашиваю я. - Чем? Какой штукой управлять?
      Константин, не отвечая, начинает сматывать старого летуна. Стаканчик, лежа на змее, как в лодке-плоскодонке, плывет по пыльной мостовой; сзади, последним, попрыгивая по пыли, тащится осколок кирпича. Да Косте и нечего ответить. И, чтобы доконать "управителя", я добавляю:
      - Ведь тот змей-то тоже на привязи будет. Как же управлять? Отцепился от веревки и полетел? Вроде куроедовского, что на террасу упал, да?
      Но Константин, пока сматывал змея, приготовил ответ.
      - Куроедовский да и всякий змей потому и обрывается, что не может управляться, - говорит он. - Если бы змей мог стать поменьше, то и ветер бы на него меньше давил и нитка бы выдержала, не оборвалась...
      - Ты что?! - Я даже отступаю. - Как это поменьше?
      - А как паруса на корабле. Если ветер сильный, то часть парусов матросы убирают. Что, не помнишь, что ль, в "Натуралистическом путешествии"?
      Против этой много раз читанной и любимой книги, конечно, не возразишь, но все же парус можно сложить или уменьшить, а как же тут? Константин видит на моем лице недоверие и говорит примирительно:
      - Это надо еще подумать. Надо к Графину Стаканычу сходить.
      Графин Стаканыч, Графин Стаканыч!.. Я и забыл! С этим оборвавшимся куроедовским змеем столько событий за вчерашний и сегодняшний день, что я и забыл...
      Быстро, задыхаясь, рассказываю Косте о вчерашнем утреннем разговоре со столяром: о проданном столе, об обнаруженном тайнике, о золоте, о письмах... Нет, не в этом столе, а раньше. А в этом - ничего не известно...
      Не сговариваясь, мы молча влетаем в дом, бросаем под кровать змея и бегом, опрометью к Графину Стаканычу... Что же! Что же они нашли там?..
      22. "НАШИХ БЬЮТ!"
      Дома мы его не застали. Он мог быть в трактире, у генеральши, у новых заказчиков. Но мог быть и там, где мы хотели бы, чтобы он был у Бурыгиных, у стола.
      Однако как же идти в чужой дом, да еще к этому Цветочку?
      - А мы скажем... - Константин оправлял поясок на синей сатиновой рубашке, будто готовясь идти к Бурыгиным. - Да, скажем, что мы не к ним, а к Ефиму Степановичу, к столяру. У нас к нему дело, вот потому и пришли...
      Через две-три минуты, тяжело дыша от бега, мы уже входили в распахнутые ворота лесного склада Бурыгина. (Мы нарочно, чтобы не стучаться в калитку, побежали дальним путем - через складские ворота.) Плотный, коренастый хозяин в выгоревшем черном картузе вместе с рабочими, обутыми в лапти мужиками, "кантовал" только что привезенные бревна. Здоровым сосновым колом с содранной нежно-желтой корой он вместе с другими поддевал снизу бревно и, действуя колом, как рычагом, перекатывал бревна в общую кучу.
      Мы знаем его: к нему первому мы и все близживущие змеевики идем весной за дранками. Долго копаемся в длинной, саженной, связке и, вытянув три штуки, протягиваем Андриану Кузьмичу две копейки. Он по-простецки опускает медяк в карман и машет нам рукой, что значит: "Идите!", потому что всегда хочется вернуться и еще покопаться в связке, - может, там дранки получше отобранных есть.
      - Вы чего? - спросил он сейчас, заметя наш спешащий, срочный вид.
      - Столяр Ефим Степанович не у вас? - солидно, с озабоченным видом осведомился Костя.
      - Там он. - Хозяин махнул рукой на дом и, вытерев картузом пот со лба, опять взялся за сосновый кол.
      Вот это замечательно! И Графин Стаканыч тут, и мы идем как бы с разрешения самого хозяина.
      Теперь скорее, скорее туда: может, уже выгребают из тайника стола золото, жемчуга, алмазы - все, что полагается в кладе.
      Мы подбежали к черному крыльцу бурыгинского дома в тот момент, когда с него сходила толстая, дородная Куроедиха. Мы ее узнали по белесо-картофельному лицу, по льняным волосам, которые были и у ее Вань-петь-гриш. На губах женщины держалась улыбка и было выражение какого-то успокоения, умиротворения: она даже, несмотря на грузность, сошла с крыльца, легко, будто девочка, ступая.
      Но демон-искуситель подстерегал ее. Как только она сошла с крыльца, из-за угла дома вынырнула старуха в черном, в рыжую клетку платке. Как потом нам сказал Графин Стаканыч, это была свекровь - мать мужа Куроедихи.
      - Ну, что? Что нашли? - нетерпеливо спросила она.
      Я и Костька, загороженные кустами палисадника, были в пяти шагах, и мы замерли, ожидая ответа.
      - Ах, мама, пустяки! - с улыбкой облегчения отвечала младшая Куроедова. - Я так рада. А то пришлось бы судиться-рядиться с этой Анфисой...
      - Ну, что, что?
      - Да так, какой-то рецепт блинчиков с заварным кремом... Желтенькая такая бумажка, в четыре раза сложенная. Какая-то чудачка спрятала.
      Под черным в клетку платком блеснули злые глаза.
      - А ты и поверила? - криво усмехаясь, проговорила старуха. - Тебе и невдомек, что столяр или эта Анфиса без тебя ночью все обчистили, а бумажку дурацкую подсунули, чтоб глаза отвести? А ты и поверила!
      - Ну что вы, мама, говорите! При мне нашли, при мне открывали.
      - Это, милая, по второму разу открывали! - с присвистом зашептала старуха. - А по первому обчистили! - Она с пренебрежением чуть оттолкнула невестку от себя. - Ну и дуреха же ты! Позволила какими-то блинчиками глаза себе занавесить.
      И невестка вдруг отшатнулась, открыла рот, округлила глаза, замерла поверила старухе!
      Ей-богу, мы с Костькой никогда не думали, что от слов так может меняться человек. Ведь никто Куроедиху не ударил, ничего у нее не отнял, а она, белесо-картофельная, вдруг вся налилась густо-красным, как свекольный сок, цветом. Тут же повернулась и, уже не легко ступая, а стуча козловыми башмаками, взобралась на крыльцо, рванула дверь и скрылась в доме.
      Старуха, прислушавшись, снова зашла за угол дома. Мы не знали, что делать. Конечно, лучше бы следом за младшей Куроедихой - к столу, к Графину Стаканычу, к открытой тайне. И мы уже сделали шаг к крыльцу, но тут внутри дома послышались шум, стук, вскрики, словно туда ворвалась медведица, и справа от нас с треском открылось дальнее окно и выглянула красная, всклокоченная голова Графина Стаканыча.
      - Где тут эта старая ведьма? - кричал он, смотря на нас и не видя нас. - Где тут чертовка? Тащите ее сюда!
      "Ведьма и чертовка" в это время, затаившись, стояла за углом дома и, слушая выкрики столяра, спокойно, не глядя, обирала в чужом саду куст черной смородины.
      Накричавшись, Графин Стаканыч отпрянул от окна, и в глубине комнаты снова раздался его голос. Он отпрянул, а мы - к окну: Графина Стаканыча обижают - нужна наша помощь.
      Окно было низкое, и мы, все же встав на цыпочки, увидали все. Среди тесно заставленной комнаты стоял злополучный секретер, который только потому нельзя было спутать с другой мебелью, что трое находящихся в комнате смотрели на него, стучали по нему.
      - Да как вы смеете-с такое говорить-с! - кричал Графин Стаканыч и наступал на мамашу наших братьев-разбойников. - Значит, вы мне не верите? Да-с? Значит, я тут без вас вытащил? Да-с? - Маленьким кулачком в рыжих волосиках он стучал по секретеру. - Значит, я обманщик и мошенник?! Да-с? Вы так хотите сказать? Благодарю! Картина-с!
      Анфиса Алексеевна, вспоминая свою театральную Светлозарову-Лучезарову, трагически заламывала руки и протягивала их к пунцовой, растерянной Куроедихе.
      - Ну как вы могли подумать?! - восклицала она, сверкая черными глазами. - Ну как вы могли подумать такое?! Как могли?!
      Куроедиха, как опоенная, мотала головой, отступала перед столяром и перед Бурыгиной, но так ловко отступала, что от секретера не удалялась.
      - Не знаю, не знаю... - бормотала она, поводя вокруг ошалелыми глазами. - А только где же ценности? Где же? Блинчики кушайте сами, а мне мое подавайте. Нечего глаза отводить!..
      Графин Стаканыч, нагнув голову, словно бодая, ринулся на Куроедиху.
      - Значит, я вор, мошенник?! - Голос был визглив, срывался. - Значит, я... Да? Отвечайте!
      В его словах мы вдруг услышали слезы, и тотчас, переглянувшись с Костькой и как бы мысленно выкрикнув друг другу: "Наших бьют!", - мы по этому безотказному, воинственному кличу подпрыгнули, схватились за подоконник, быстро подтянувшись, вскочили на окно и, спрыгнув в комнату, тотчас, не сговариваясь, набросились на Куроедиху.
      В четыре кулака мы застучали, как стучат в дверь, по ее мягкому, словно подушка, телу, приговаривая:
      - Пошла вон! Пошла вон!..
      Со взрослыми, тем более с женщинами, мы никогда, конечно, не дрались, но каким-то чутьем поняли, что так, несильно пристукивая, - самый вежливый способ выгнать обидчицу нашего Графина Стаканыча. (Позже Костька говорил, что неплохо бы было сделать ей "тур де-анш", а еще лучше - "тур де-тет". Но это, конечно, фантазия, это работа для Вахтурова. Попробуй-ка перебросить такую тушу через голову!)
      И что же, мы ее действительно выгнали из дому: из комнаты в прихожую, из прихожей на крыльцо. Причем нам мешали. Анфиса Алексеевна с возгласом: "Что это за мальчики? Что это за мальчики? Да как вы смеете!" - на секунду, на две своими гибкими надушенными руками оттаскивала нас от Куроедихи. Но оттаскивала кого-нибудь одного - другая же пара рук продолжала в это время, пристукивая, теснить обидчицу.
      23. ТРЕХДОЛЬНАЯ ДОЩЕЧКА
      Когда мы, разгоряченные, вбежали обратно в комнату, где стоял секретер, около него, сидя на корточках, как ни в чем не бывало возился Графин Стаканыч. Может быть, только его покрасневшая шея говорила о происшедшем.
      Мы тут же бросились к нему, к секретеру.
      - Где? Где?
      В это время на пороге комнаты появилась Анфиса Алексеевна. Она прислонилась к косяку двери и в позе надломленной лилии поднесла руку ко лбу.
      - От этой пошлой женщины, - губы у нее страдальчески скривились, - у меня адская мигрень... Скажите, где Аленька? - спросила она, будто чужая в доме.
      В это время появился и Аленька, напомаженный, в пиджачке, держа в руке надкусанное зеленое яблоко.
      - Господи! - Лилия совсем уж сломалась. - Незрелое яблоко! Что теперь будет?
      Она резко вырвала из рук Цветочка яблоко, прищемив ему палец, и он жалобно захныкал, но мать, быстро склонясь, обняла его, стала ласкать и приговаривать:
      - Не плачь, миленький! Не плачь, солнышко!
      Цветочку бы и замолчать, но он, видимо, решил, что его мало ублажают, и заревел в голос.
      Но этот секретер, ужасная мигрень, эта крикливая женщина все как-то сдвинули... И сейчас вместо того, чтобы пуститься еще более утешать Аленьку, Анфиса Алексеевна молча разогнулась, сжала тонкие губы и дала Цветочку подзатыльник - довольно увесистый, хлесткий, совсем не лилейный.
      И они вышли из комнаты: он с ревом - впереди, она - сзади.
      Это было замечательно! Мы остались одни с Графином Стаканычем, с тайником. Ну где? Где он?
      Вначале, конечно, ничего не было заметно: красивое, в резьбе темно-красное дерево - и только. Но вот Графин Стаканыч нажал на угол боковой стороны секретера - на какую-то точку там. Нет, ничего еще не открылось, не щелкнуло, но все же что-то произошло. Столяр показал - иначе бы мы, конечно, и не заметили - внизу угла на толщину спички выдвинулся тонкий медный штифтик. Графин Стаканыч не просто потянул его (это-то, видимо, и было главной частью секрета тайника), а вначале осторожно повращал его...
      И вот отскочил кусок темно-красного, с резьбой дерева. Мы с Костей ахнули - так было неожиданно. За этим куском открылся маленький, объемом с небольшую книгу, тайник... Запахло сургучом, пылью. Я быстро мазнул пальцем - и в самом деле пыль. Так вот тут-то и лежали не изумруды и не алмазы, а рецепт для блинчиков.
      - Я же говорил, - сказал Графин Стаканыч, - что все смотря по человеку! У каждого свой идол, даже вот и клады. Другому золото интересно уберечь, а вот этой божьей душе - наставление о блинчиках. Покушать, наверно, старушка любила.
      Костя меж тем притих. Не слушая рассуждений Графина Стаканыча, не пробуя пальцем пыль веков, он занялся той дощечкой, которая отскочила. Дощечка была не простая - она состояла из трех долей, соединенных с изнанки крошечными навесками, и раздвигалась и складывалась, как ширма. С лицевой стороны ни швов соединения, ни тем более навесок не было заметно. Этому помогала не только идеальная подгонка долей дощечки, но и рисунок резьбы, из-за которого швы вообще исчезали.
      Но Костю заинтересовала не эта хитрая ловкость мастера, а вот то, что дощечка из трех долей, то есть то, что спокон веков было в обыкновенной домашней ширме, но чего Константин за малыми своими годами еще не видел, не знал (ширм ни у него, ни у нас дома не было).
      - Ты смотри! Смотри! - приговаривал он. - То большая дощечка, то маленькая! А то средняя. Ведь так и змея можно! Слабый ветер - всего змея расправил; посильнее - одну створку загнул, убрал; а если буря - две створки убрал, и змей на одной летит... Ну прямо как паруса...
      - Так у парусов-то матросы стоят! А тут кто будет? - спросил я.
      - А тут я буду! Я ж тебе говорил, что из верхней кабины буду управлять. Теперь ясно, как управлять. Ты не верил, а теперь вот понятно: то одну створку закрыл, то две...
      Из всего я только услышал: "из верхней кабины". Значит, Костя опять за свое: он наверху, а я буду болтаться на хвосте!
      - Нет, в верхней кабине буду я! Я первый сказал!
      - Нет, я! - Костя даже пристукнул по секретеру. - Я буду управлять.
      - Управляй откуда хочешь, только наверху я!
      - Нет, я буду наверху!
      Мы и не заметили, как начали орать, кричать друг на друга.
      - Вы чего? Вы что? - Графин Стаканыч, выпучив глаза, щелкнул по лбу меня, потом Костю. - Вы где? Вы в чужом доме!
      Он остановил нас вовремя. На пороге комнаты появился хозяин Бурыгин. Сняв свой промасленный картуз, Андриан Кузьмич почему-то на цыпочках прошел к буфету и взял там ломоть черного хлеба. Посматривая на нас, стал жевать. Под его взглядом мы затихли, а Графин Стаканыч, как человек нанятый, наоборот, стал проявлять рвение, усердие: появилась тряпка, бутылочка с какой-то темной жидкостью, руки пришли в движение.
      Нет, это было не грозное явление. Хозяин сам робел в доме. Заслышав шаги жены, Андриан Кузьмич, виновато мигая глазами, вышел поскорее из комнаты... Его все же заметили - со двора донесся голос Светлозаровой-Лучезаровой:
      - Андре! Когда я тебя отучу от этой мужицкой привычки есть пустой хлеб! Если не можешь дождаться обеда, то взял бы сыру, ветчины...
      * * *
      На обратной дороге Константин, то размахивая руками, то хмуро, исподлобья посматривая на меня и на Графина Стаканыча, продолжал говорить об управляемом змее. После того как мы с ним решили, что в верхней кабине будем находиться по очереди, я уже более мирно, спокойно слушал эти рассуждения.
      А Константин, начиная косить глазами, распалялся все более и более. Эта трехдольная складывающаяся дощечка от куроедовско-бурыгинского секретера не отпускала его от себя. Он в ней видел не только будущего трехдольного змея, которого, как парус, можно будет увеличить или уменьшить, но и другие нововведения - например, особые путы.
      - Понимаете, вдруг такой сильный ветер, - Костя делал испуганные глаза, - что змей даже из одной доли вот-вот заколдует... Что делать? - Он останавливался, держал нас, глаза его блестели. - Очень просто! Из кабины надо выпустить, удлинить, среднюю путу. Что получится? А то и получится, что было у нас с такими путами: змей ложится на воздух. Наголовником вперед ложится, и никакой ветер ему не страшен.
      Удивительным было, конечно, не то, что Константин, воодушевившись, махая руками, рассказывал о будущем полете на змее, и не то, что я всему верил, а то, что Графин Стаканыч - человек взрослый, серьезный - довольно внимательно слушал Костю.
      - Все может быть, все может быть, - приговаривал столяр. - Почему же человеку и не полететь? Все соответственно надо увеличить - вот и все... Покажи мухе орла - она тоже небось сказала бы: "Нет, такой не полетит! Слишком здоров, черт, тяжел!" А он ничего, летает... Все может быть... повторял он.
      Мы проводили Графина Стаканыча до дому. Навстречу нам из подворотни вылез крошечный желтый щенок с черными ушами. Щенок замахал хвостом, настолько коротким и пушистым, что он выглядел шаром.
      - Пока суд да дело, вы бы вот для Кутьки, - столяр кивнул на щенка, полет устроили. Вот и была бы для вас практика-проверка! И восьмерик у вас есть, зря лежит.
      Мы даже отпрянули... Это замечательно! Ведь первые знаменитые воздухоплаватели на монгольфьерах тоже сначала поднимали для пробы животных, а потом уж поднимались сами. И беспризорный, ничейный Кутька будет рад! А то шляется от помойки к помойке и ничего не знает, ничего не видит.
      24. "ВОТ ЭТО ДА!"
      Константин и этого змея решил делать научно, то есть исходя из расчетов, полученных после полета Стаканчика. Но при полете не на "опытном" змее, а на меньшем, на синем, - там данные были вернее.
      Кутьку взвесили на безмене - взвесили в платке, в узелочке, как бабы вешают творог. И Костя тотчас приступил к вычислениям. Получилось, что змей должен был быть не менее как в полтора листа. Полтора листа! Почти "солдатский"! Впрочем, никто "солдатского" вблизи не видел, - может быть, в нем не два, а три листа. Но дело было не в этом, а в том, что мы-то с Костей до сих пор больше как полулистовых змеев не пускали.