- Щукин, - сказал я, вспомнив вывеску на Посольской улице.
      - Пожалуйста! Щукин... Селедкин... Судаков... Лягушкин... Крокодилов...
      Костя перебил гимназиста:
      - Нет, у тебя не получается, как у Епифанова, - спокойно, нравоучительно, но, видимо задетый всякими "Нететями", заметил он. Крокодил не рыба, и лягушка - тоже... "Несестрин" и "Немамин" - тоже плохо.
      Сарычев, наверно, не ожидал такого ответа: лицо его вытянулось, губы обидчиво сжались. Чтобы поддержать Костьку и добить этого хвастуна, я спросил, вспомнив про Епифанова:
      - Это какой Епифанов? Толстый, с длинными волосами?
      - Да, толстый, с длинными волосами, - надувшись, ответил Сергей. - А что?
      - А то, что у нас в реальном он тоже преподает. Вот что! С третьего класса... Значит, он и нас на будущий год тоже будет выгонять из класса со всякими похожими словами... Во как!
      Гимназист был уничтожен. Во всяком случае, нам казалось так. Однако, стараясь все же одержать верх, Сарычев пробормотал:
      - Ну и что же? Вас когда-то еще будет выгонять. После дождика в четверг. А нас он уже выгоняет!..
      Он поднял с земли какой-то прутик и, пощелкивая им по сапогам, в которые щегольски были заправлены его штаны, насвистывая, видимо чувствуя, что вывернулся, ушел на улицу...
      16. РАЗРЫВ
      После его ухода Цветочек ожил и опять принялся за свою вертушку. Это был какой-то двор хвастунов: один отхвалился - другой начинает... Цветочка тянуло к этому, наверно, и то, что Костя до прихода гимназиста попросил показать ему вертушку. Еще бы! Все его презирали, а тут вдруг его просят можно поломаться...
      Оживился и Константин. Пока Сережка Сарычев представлял, как им, гимназистам, весело и интересно живется с учителем Епифановым, Костя нет-нет да поглядывал на вертушку в руках Аленьки. Сейчас же он устремил все взоры на нее. Цветочек это почувствовал и запустил вертушку сильно, высоко.
      На высоте пропеллер отнесло ветром в нашу сторону, и он, по-стрекозиному мерцая, стал опускаться над забором. Костька быстро сорвал с головы белую кепку и, как бабочку сачком, поймал пропеллер... Снизу, с земли, раздался вопль Цветочка ("Ма-аме ска-жу-у!.."), но тут же он и затих: Костя не удержал пойманное, и пропеллер, кувыркаясь, как безобидная жестянка, упал к ногам перепугавшегося Цветочка.
      Теперь он пускал его подальше от забора, и Костя, помрачнев, сбычившись, следил за ним, все стараясь постигнуть тайну вращения.
      - Ну покажи, отчего он вертится! - просяще и, как мне показалось, противно-унизительно пролепетал он.
      - А вот потому и вертится! - опять проблеял Цветочек свою дурацкую приговорку. - А вот у тебя нет и не вертится!..
      С кружочками румянца на толстых щеках, в кургузом пиджачке, он был отвратителен... А может быть, потому отвратителен, что Костька, дурак, его просил, унижался, хотя я его и толкал...
      - Ну ладно, так и быть, - вдруг милостиво проговорил Цветочек. Слезай сюда, я тебе покажу. Только один, без Мишки...
      Этого еще недоставало! Лезть к Цветочку... Водиться с ним...
      - А ну его! - решительно сказал я и, держа Константина за сатиновую рубашку, стал спускаться с забора.
      - Отстань!.. - Удар пришелся мне по плечу. Это было не больно, но я оторвался от забора и, перевернувшись, упал к нам в сад.
      Когда я вскочил, глянул вверх, Костьки уже не было на заборе. Он был там, у Цветочка.
      - Ну ладно же!.. - В бессильном негодовании я застучал в доски забора. - Ладно же!..
      Все теперь кончено, дружбе конец! И бежать бы прочь, забыть перебежчика, но щель в заборе манила к себе.
      И я увидел: Константин, стоя рядом с Цветочком, держал палочку с нанизанным на нее шариком и пропеллером. Взявшись за шарик, Костя то поднимал пропеллер вверх, то, сбросив вниз шарик, давал ему возможность опуститься. И, поднимаясь и опускаясь, пропеллер вращался на палочке.
      ...Спустя много лет в прохладной, с высокими потолками лаборатории Н-ской авиационной школы курсант Небратов стоял около сложной ребристо-блестящей конструкции, покоящейся на тяжелой, с пятнами машинного масла деревянной стойке. Впереди конструкции, плотно соединясь с нею, косо стоял в воздухе большой, красивый, покрытый светло-коричневым лаком пропеллер, легкий и могучий одновременно. Все это вместе называлось в и н т о-м о т о р н о й г р у п п о й, и преподаватель с седыми бачками - один из первых русских авиаторов - короткой палочкой-указкой показывал детали ее. Кто знает, может, оттого, что в свое время Костя Небратов держал в руках "винто-моторную группу" Цветочка, сейчас, много лет спустя, курсант Небратов пришел к этой настоящей г р у п п е - к большой, мощной, с тысячью деталей... Нет, не потому, что они похожи - они совсем не были похожи, - но то и другое было из необыкновенно прекрасного в о з д у ш н о г о царства...
      Костя, бросив Цветочка, подбежал к щели забора (почему-то он догадался, что я должен быть тут).
      - Понимаешь, пропеллер оттого вертится, - кричал он в щель, - что палочка, по которой он поднимается, вроде штопора!.. Понимаешь? Как длинный штопор!.. Мишк, ты слышишь?! Ты тут?!
      Нет, я ничего не слышал и не видел.
      Я сорвал здоровенный серо-зеленый лопух и законопатил им щель в заборе: пускай об этом штопоре Костя рассказывает с в о е м у Цветочку...
      17. ЛОКОН, ЗОЛОТО, КНИГИ И НЕИЗВЕСТНО...
      Нет ничего хуже ссоры. Ходишь один, как собака! И хоть домашние все дома, все равно один.
      Что ни делаешь, что ни думаешь, куда ни идешь, а в голове одно: "Поссорились, нет теперь Костьки!" Чего только не вспомнишь из того, когда мы были вместе! Даже вот то, как недавно куроедовские братья гнали нас через площадь. Даже это кажется хорошим, милым - ведь вместе с Костькой...
      А ему, наверно, еще тяжелей. Как он теперь один добудет и столовый нож и своего "опытного"? Аленька - маменькин цветочек, конечно, не в счет, этот не поможет: он от дома на три шага боится отойти.
      Ходил на Хлебную площадь - может, он там, может, один, без меня, добывает свое... Но нет, его там не было. Видел братьев-разбойников пускают своего полосатого, как матрац, нового змея. Здоров! С двумя наголовниками и с двумя трещотками. Широкий хвост. Красив!.. И высоко пускали. Интересно, что за нитки? Но Костькиного желтого не было. Наверно, отлетался: поломали, дураки...
      Я понимаю, что Костя полез т у д а и остался из-за вертушки. Ну ладно, мало ему "опытного" - пусть еще и вертушка. Но клянчить чего-то у этого индюка!..
      На обратной дороге я зашел к Графину Стаканычу. В белом фартуке, в опорках на босу ногу, он отделывал резную настенную полку. Тряпка, сложенная комочком и смоченная чем-то пахучим, бегала туда-сюда, и больше всего по желобкам резьбы, которая изображала распростертое крыло птицы. От белых отсветов фартука доброе голубоглазое лицо Графина Стаканыча казалось молодым.
      - Почему один? - спросил столяр.
      Я не сразу ответил: говорить или нет?
      - Он дома сидит, - сказал я.
      В словах моих было что-то не то, и столяр, остановив тряпку на нижнем пере птицы, посмотрел на меня. Под его взглядом я опустил глаза и поднял с пола стружку, завившуюся трубочкой.
      - Поссорились, - сказал я.
      - Это еще зачем? - И тряпка пустилась полировать нижнее перо.
      - Костька к Цветочку перекинулся.
      - Это еще зачем?
      Я подумал, что Графину Стаканычу не до меня и что свои "это еще зачем?" он повторяет, не слушая, но вот, отложив полку и подойдя к печурке, где у него что-то грелось, он сказал:
      - Рассказывай!
      Я рассказал обо всем: о Костькиных опытах, о братьях-разбойниках, о дымовой завесе, о потерянном ноже, о проклятой вертушке.
      - Хорош! - Столяр опять принялся за полку. - С кем же он теперь будет добывать змея и нож? Он на тебя надеялся, а ты сбежал-с.
      - Как сбежал?
      - Ну, вроде как сбежал... Не вовремя поссорился.
      - Он сам к Цветочку полез...
      Некоторое время столяр работал молча, то склоняясь над полкой, то рассматривая свою полировку издали.
      - Я сегодня мамашу куроедовских ребят увижу, - обернувшись ко мне, сказал он, и его только что деловито-сосредоточенное лицо вдруг заулыбалось, заподмигивало, морщинки побежали туда-сюда.
      Я привскочил:
      - Вот бы ей сказать, чтоб ее ребята отдали Костькиного змея и Костькин нож!
      - Ей сейчас не до этого-с. - Графин Стаканыч заподмигивал еще больше, еще насмешливее. - Она клада ждет-с. Ночи не спит.
      - Как это ждет? Клад искать надо.
      - А так и ждет. Ждет, когда я найду.
      У меня перехватило дыхание.
      - А вы и... ищете?
      - Ищу-с.
      Ну, конечно, перед э т и м отступили и змей, и нож, да и сам Костька... Но столяру важнее полка. Слава богу, он ее, кажется, кончает. Вешает на два заранее вбитых гвоздика и отходит, наклоняя голову то направо, то налево. Моего нетерпения он будто не видит, не чувствует.
      Налюбовавшись, он вытирает ветошью свои небольшие, с тонкими пальцами руки, легко присаживается на стопку досок и вынимает квадратную из-под зубного порошка жестяную коробку. Мы с Костей знаем, что Графин Стаканыч курит не махорку, а по-благородному - табак "Дюбек". Это очень красивый, лимонно-желтого цвета табак, тонко, изящно нарезанный (нам с Костей даже хочется попробовать его на язык), и столяр, когда навеселе, гордится им, некоторым образом отделяет себя от тех, кто курит простецкую махорку; но в трезвом виде, закашлявшись после затяжки, он ворчливо сипит известную приговорку: "Это тот "Дюбек", от которого сам черт убег!"
      - Где же ищете?
      Я повторяю это уже в третий раз, но пока не задымилась цигарка, Графин Стаканыч только хмыкал про себя, подмигивал.
      - В чужом доме ищу...
      И столяр рассказал о том, как мадам Куроедова незадачливо продала секретер, или, попросту говоря, небольшой письменный стол, Анфисе Алексеевне Бурыгиной, то есть матери Цветочка.
      Стол был уже куплен, уже доставлен на место, и Анфиса Алексеевна бывшая Светлозарова-Лучезарова - уже пригласила Ефима Степановича подремонтировать, подновить его, как вдруг обнаружилось, что в столе, как во многих старинных секретерах, есть потайной ящичек. Есть-то есть, но как его открыть? Чтоб не ломать голову, столяр по дороге зашел спросить к бывшей владелице - к Куроедовой.
      И что же получилось? Вместо ответа полная, белая, картофельная Куроедиха тотчас примчалась к своему столу. Оказывается, она не знала о существовании этого ящичка! Секретер был много лет назад куплен на аукционе и так стоял в доме. Теперь она, конечно, хочет знать, что там есть, в потайном ящике.
      Так-то оно так, но, простите, стол уже продан, деньги за него уже уплачены. Что бы ни оказалось в тайнике, то принадлежит уже Анфисе Алексеевне. Ни в коем случае! Мадам Куроедова продавала стол, не зная об этом ящичке. А может, там золото? Брильянты!.. Пожалуйста, возьмите обратно свои семнадцать рублей и отдайте стол и в с е , что в нем...
      Ах, так! А разве это в с е, если оно там есть, принадлежит Куроедовой? Разве она туда э т о клала? Нет, нет и нет!
      - Я уж не рад, что этот самый... кхх... ящщ... - Графин Стаканыч кашляет от своего "Дюбека", - не рад, что ящичек нашел... Они от жадности обе меня торопят: открывай да открывай! А я не бог. Вчера копался, сегодня еще после обеда пойду.
      - Как же: вы его нашли, а как открыть, не нашли?
      - Это разные вещи. Я промерил в одном месте сверху и изнутри стола смотрю, лишек получается. Значит, о н о тут. А вот как к нему добраться? Что нажать? Что отодвинуть? Конечно, можно взять долото и все сразу решить. Но этим пускай барыни мои без меня занимаются. Я не мясник-с.
      ...Как все сразу! И братья-разбойники, и Костька, и это! Вот бы попросить Графина Стаканыча взять с собой. Посмотреть, как открывать будут. Может, никто не увидит, не заметит, а я увижу кнопку, зазубринку, волосок какой... Но куда идти? К Цветочку в дом идти? Нет, это пускай Костька туда ходит.
      - Ефим Степанович, а вы взяли бы... Ефим Степанович! - говорю, нет, выкрикиваю я, сам пораженный блестящей идеей. - Взяли бы стол сюда, в мастерскую! Тут вам удобнее искать, открывать. И я бы... того... вам помог.
      - Да разве... кха-а... - Столяр, морщась, отгоняет от себя ядовитый дым табака. - Разве они мне доверят? Разве они стол от себя отпустят теперь? Ведь купчихи! Невежество!
      - А что там лежит?
      По спине пробегают мурашки, как при сказке, когда клад уже открыт, когда самоцветы и жемчуга... И жалко, вот как жалко, что нет тут сейчас Константина! Вместе бы сидели, вместе бы спрашивали, вместе - мурашки...
      - А кто его знает? - Столяр тушит цигарку. - Разное бывает...
      Бросив окурок, он, посерьезнев, опять начинает посматривать на полку с распростертыми крыльями. Вот сейчас поднимется, уйдет...
      - Ну что, Ефим Степанович? Что бывает? - Я загораживаю дорогу к полке. - Самоцветы? Алмазы? Да?
      Слава богу, не уходит! И по спине опять холод: вот сейчас, сейчас... Вот Костьки нет! Столько знакомы с Графином Стаканычем и не знали, что он клады искал. Да что там искал! Находил, видел...
      - Это смотря по семейству. - Столяр берет рубанок и, перевернув его нежно-желтой гладкой стороной, проводит по ней рукой. - У Миклашевских, помню, в большом бюре нашли пачку писем, розовой лентой перевязанные, да белокурый локон с детской головки. А у подрядчика Панфунтьева, само собой понятно, - деньги. Золотые пятерки... И не как-нибудь, а по самому по-темному - в шерстяной носок набитые... Все это смотря по человеку... Или вот у Елистратовых сестра попросила открыть... Тяжелый дубовый стол, много ящиков и отделений. Среди них и тайничок спрятался. Открываю - тут уж не локон, но и не деньги, а, оказывается, книги, которых не велено читать. От брата остались.
      - Почему же не велено?
      - Ну, не велено - и все! - Графин Стаканыч откладывает рубанок, стряхивает пепел с белого фартука и идет к своей полке.
      Как мало про клады... И главное, про теперешний, в доме Цветочка. Я поднимаюсь, чтоб уйти, но столяр - добрая душа - вспоминает, с чем я пришел.
      - С Константином ты уж сам мирись, - говорит он, примеривая к спинке полки металлические петли, - а Куроедихе, если я ее сегодня увижу, скажу, чтоб ее пацаны нож отдали.
      - И змея!
      - Ну, змея - это сами добывайте, а столовый нож - это вещь. Из дома вещь.
      - Так змей-то какой! Опытный! Для Костьки очень нужный...
      - Ну ладно, скажу и про змея.
      18. ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
      Это было в полдень, а вечером того же дня произошло другое событие.
      Забор, разделявший наш и Небратова дворы, был нам с Константином хорошо известен. Не столько забор, сколько дыры в нем. В одну дыру можно было пролезть, в другую - просунуть кулак, яблоко, в третью при осаде забора - пропихнуть камыш или спринцовку и облить осаждающего водой, и так далее. Но была особая щель для наблюдения, неоценимая для "казаков и разбойников", для пряток - тонкая, незаметная, на уровне глаз.
      В дни ссоры я старался держаться подальше от забора: и самому не подсматривать, и на случай, если к т о-н и б у д ь наблюдает за мной.
      Но тут вдруг потянуло к забору. Конечно, я не просто пошел к нему: так меня могли бы увидеть, - нет, я направился будто в сарай, а потом уж, круто свернув в сторону сада, на цыпочках пошел вдоль забора. Дойдя до узкой щели, я осторожно заглянул в нее и... ничего не увидел. Ну, будто щели и нет! Я чуть отстранился, вгляделся: нет, щель есть. И тут, не знаю, как и почему, вдруг почувствовал: о н здесь! Это о н смотрит с той стороны и загораживает собой щель... Даже что-то блестит. Глаз?..
      Но вот все пропало. Открылась белая узкая, как лезвие ножа, щель. Я прильнул к ней - никого нет, только небратовский дом под зеленой крышей, только худенькая, легкая Мария Харитоновна чего-то возится в садике...
      Все понятно! Я бросился вдоль забора к большой дыре и, нагнувшись, заглянул в нее. Ну, так и есть: Костька в синей рубашке, пригибаясь, таясь, бежит от той щели...
      Я его понял. Но какой кремень: стоял около щели - и ни слова!..
      В это время меня позвали к вечернему чаю. Сейчас и это - занятие. Раньше глоток, два - и к Костьке: самая игра в сумерках. А теперь сидишь пьешь, будто интересно!
      Но это был чай так чай! Вот какой интересный оказался!
      Летом мы пьем чай на открытой террасе, выходящей в сад. Папа говорит, что тут чай вкуснее, мама, конечно, с ним соглашается, а нас, детей, понятно, не спрашивают. Вкуснее чай, по-моему, тогда, когда мама, ошибившись, кладет в чашку не только варенье, но и сахар, а где это, в столовой или на веранде, не так уж и важно.
      И сегодня пили чай на террасе. Мне и младшему брату налили чай в наши белые, с синими зайцами чашки. Витька недавно чего-то ревел и сейчас, затихая, время от времени шмыгал носом. Чтобы утешить его, я вытащил из кармана и положил около него на скатерть щепотку дроби, которую я сегодня нашел на чердаке в белой банке. Пока флегматичный, неторопливый Витька обратил на нее внимание, папа с другого конца стола спросил:
      - Михаил, это что такое?
      - Дробь.
      Отец у меня доктор и к огнестрельному оружию никогда никакого отношения не имел. Но знал, что дробь оттуда, где стрельба, где выстрелы.
      - Сейчас же убери! Выбрось подальше!
      И я вижу: взрослый человек, с усами и даже с бородкой (у отца острая, как у художников, бородка под нижней губой), встревожен. Отодвинув чай, встал, смотрит на дробь.
      - Пап, так ведь это только дробь. Без пороха. Безопасная.
      - Михаил, я тебе что сказал? - Отец не садится, стоит, и указательный палец на правой руке - по скатерти молоточком, молоточком...
      - Пап, она взорваться не может.
      - Ты слышишь?!
      Я небрежно (чтоб показать: "А я вот не боюсь!") смахиваю дробь в подставленную ладонь.
      Но тут она взрывается.
      Во всяком случае, так кажется. Раздается грохот, и первое, что я вижу, - опрокидываются наши чашки и синие зайцы.
      Вскрик мамы, стук отброшенных стульев и ощущение: что-то новое, чужое тут, рядом...
      Я вскакиваю, отбегаю. И сразу все ясно: это упал чей-то оборвавшийся змей. Прошлым летом у нас это тоже было, но змей тогда упал в сад на яблоню. И маленький, до колена.
      А этот...
      А этот!.. Я взвизгиваю, хватаю змея двумя руками - иначе не унести и, опрокидывая еще не опрокинутые на столе чашки и стаканы (перепуганная мама пытается удержать их), тащу его к забору. Но не утерпеть, кричу еще с полпути:
      - Костька! Смотри! Костька! Костька-а!..
      - Чего?
      Волшебным образом он уже на заборе.
      - Ты видишь?
      - Вижу.
      Как не видеть! Это же полосатый! Это новый куроедовский змей, который мы видели тогда на площади. Гигант, мне по плечо... Но даже не это, не это, а то, что он братьев-разбойниковский! Теперь они у нас попляшут!!
      Константин спрыгивает с забора к нам в сад - ссора забыта, - хватает нитку от полосатого, вмиг привычно раскручивает ее, и на лице его не то испуг, не то восторг.
      - Восьмерик! - кричит он.
      Восьмерик! Легендарный! Только во сне! Десятерик, на котором, по слухам, летает "солдатский" змей, конечно, еще более непостижим, но и этот тоже. В прошлом году мы его издали видели в шорной лавке. Но даже и не приценивались и не просили показать - это такая вещь!..
      А тут вот живой, даровой, трофейный!..
      Не сговариваясь, по инстинкту змеевиков, мы проворно в четыре руки начинаем "саженками" собирать нитку. Я тяну, а Костька кладет ее на землю - круг за кругом, круг за кругом...
      Мы молча, только тяжело сопя, работаем. Нитке просто нет конца, она легла через двор Цветочка и, наверно, дальше и дальше - через другие дворы до Хлебной площади... Протянулась чуть не через полгорода. Неужели у куроедовских ребят нитка оборвалась близко от рук? Какой ужас! Ужас, если бы у нас с Костей так оборвалась, а вот у братьев-разбойников - это замечательно. Лучше не надо...
      Костя вдруг спохватывается:
      - Сейчас прибегут.
      Как это я забыл! Я бросаю нитку - Костька тут и один справится - и хватаю змея, чтобы поскорее его спрятать. Но он же привязан. Нечего и думать разорвать восьмерик - и на четверике-то руки порежешь. Ножик, ножницы - за ними надо бежать. Но мир устроен разумно: во дворе, в саду всегда где-то поблизости есть осколки стекла. Я нагибаюсь, хватаю осколок и долго пилю восьмерик. Ну и ниточка - железная! Как же должен был тянуть змей, чтобы эта проволока оборвалась!
      Полосатый красавец спрятан под террасу, вся нитка собрана, лежит в кругах (сматывать на моток будем потом), я даже успеваю представить, как конец восьмерика долго переползал с крыши на крышу, со двора на двор...
      Тут раздается стук в калитку. Нет, глухо. Не к нам, во дворе Цветочка. Они думают, что змей упал туда. Это верно, при обрыве не в одну калитку постучать приходится...
      Пригнувшись, мы бежим к забору, граничащему с Бурыгиными. Я выхватываю тот уже увядший, потемневший лопух, скрученный в жгут, которым в день ссоры с Костькой я законопатил щель в заборе.
      И мы видим в щель: по двору Бурыгина на стук в калитку бежит, сверкая босыми пятками, толстая кухарка Анисья, а затем на черное крыльцо выходит и сама Светлозарова-Лучезарова...
      Куроедовские вваливаются целой ватагой - и Вань-петь-гриш, и Афонька, и Борька. Мы слышим, как Анисья сердито отвечает, что "тут ничего не обрывалось и ничего не падало!" Ребята, не слушая или не веря, хотят обойти кухарку, чтобы самим осмотреть двор, но Анисья, разведя толстые руки, загораживает им дорогу, а мадам Бурыгина, сверкая запавшими глазами, театрально показывает им на калитку:
      - Пошли вон, скверные мальчишки! Разве можно входить в чужой двор без позволения?
      Сзади нее и прячась за ее юбку, вдруг показывается толстоморденький, розовый Цветочек. Он повторяет вслед за матерью:
      - Пошли вон, скверные мальчишки!
      Ватага уходит, грозя не Анисье, не Бурыгиной, а, как ни удивительно, ни в чем не повинному Аленьке:
      - Попадись теперь!
      Цветочек вздрагивает, пугливо оглядывается, и я понимаю, о чем он думает: выйдешь без мамы за ворота - и "попадешься". Я смотрю с упреком на Костьку, будто говоря: "И ты мог с таким теленком водиться!" Но он этого не видит, не до этого. Сейчас ватага ворвется к нам, и мы должны тоже, как Анисья, отвечать: "Ничего тут не обрывалось и ничего тут не падало!"
      19. НАКОНЕЦ-ТО!
      Стук в калитку раздается громовой, нетерпеливый: если не у Бурыгиных, так, значит, здесь змей...
      Мы бежим к калитке, и Костька вдруг выпаливает:
      - Скажем, что у нас.
      Я даже останавливаюсь, хватаю его за руку:
      - Как у нас?! Зачем же я змея под веранду? Зачем мы нитки?.. Они же... у нас же... слямзили, а мы...
      Константин не отвечает, мы снова бежим, и я вдруг все понимаю.
      - Чтоб посмеяться?! Да?! - кричу я ему на ходу. - Скажем: "Не плачьте, орлы", - а полосатого им не отдадим. Да? Пусть теперь попляшут! Да?..
      - Нет, отдадим.
      Я ускоряю бег - и первый у калитки. Бросаюсь на щеколду, повисаю на ней и выкрикиваю:
      - Нет, не отдадим!
      - А наш желтый? А Стаканчик? - Костька, тяжело дыша, набычившись, старается оторвать мои руки от щеколды. - А нож?..
      Да, нож, это верно. Как ни вертись, Константину за него попадет. Но неужели так все и отдать? И восьмерик?..
      Наверно, до куроедовских доходят наши голоса. Они грохают в калитку всеми десятью кулаками и на все голоса вопят:
      - Давай открывай!
      - Открывай!
      - Давай!
      Я и забыл, что у нас на калитке цепочка. (В тот год в Т-е это было новостью, и отец завел две цепочки: на калитке и на парадной двери.) А Константин помнил это. Он накидывает цепочку и поднимает щеколду. Калитка открывается на ширину ладони, но и через эту щель врывается гул голосов, а впереди мы видим разгоряченное и какое-то перекошенное - наверное, от нетерпения - белобрысое лицо Гришки, старшего из Куроедовых.
      - Скорей открывай! - командует он и калиткой потрясает цепочку.
      Крики, раздающиеся за ним, поддерживают его. Вперед проскальзывает длиннорукий Афонька Дедюлин, который проворно, молча, как-то по-воровски, сует локоть в щель калитки и, тут же ловко вывернув руку, пытается открыть цепочку. Костька резко ударяет его по пальцам:
      - Назад!
      И когда рука скрывается и на месте Афоньки опять появляется Гришка, Константин исподлобья, спокойно, однако не скрывая торжества, говорит ему:
      - Не плачьте, орлы! Змей у нас. Принесите наше - и тогда отдадим.
      - Чего "наше"?
      - Какое "наше"?
      И Костька невозмутимо объясняет и Гришке и всем, кто виднеется в калитной щели:
      - Желтого змея, деревянную фигурку при нем и столовый нож.
      Гришка вдруг так косоротится, что и узнать нельзя, тут же показывает что-то на руках, приговаривая:
      - А это видел?
      Вся закалиточная ватага поднимает рев, дубасит кулаками в калитку, но праздник на нашей улице - пусть стараются! Константин, чтоб поддать жару, кричит в щель:
      - Приносите скорее, а то раздумаем! - и закрывает калитку на щеколду.
      Кулаки немного еще барабанят, потом стихают. Мы слышим, как голоса отдаляются от калитки, но не пропадают, где-то гудят. В скважину ворот видно: ребята отошли на середину улицы и совещаются. Пока тихо, я говорю Косте:
      - Ты слышал, младший Ванька выкрикнул, что наш желтый сломан. Надо бы какой другой, целый потребовать.
      - Ничего ты не понимаешь. Это же опытный. Подклеим - полетит.
      Сколько этот "опытный" требует жертв!
      И все Константин... У него в голове какой-то винтик: повернул его - и вот все по одной дорожке и едет...
      Я вижу в щель, как от кучки ребят отделяется Гришка, уже присмиревший, насупленный. Он вразвалку подходит к калитке, несильно ударяет в нее кулаком, будто чувствуя, что мы тут, не ушли, и, сердито глядя в калиточные зеленые доски, спрашивает:
      - И нитки отдадите?
      Теперь время нам совещаться.
      - Сейчас, - говорим мы и тоже отходим в глубь двора.
      Неужели отдавать восьмерик?
      Только что радовались - и вот...
      Но мы с Костей понимаем, что за одного змея, пусть даже и такого большого, красивого, как полосатый, три вещи (змей, Стаканчик, нож) нам обратно не получить...
      Мы подходим к калитке и, не открывая ее, говорим:
      - Половину отдадим.
      Гришка, конечно, тут, и он тотчас откликается:
      - Почему половину?
      Константин объясняет, что мы даем полосатого змея в целом виде, а получаем желтого змея сломанным.
      Гришка за калиткой разражается бранью, но не уходит, начинает торговаться, расхваливать восьмерик, предлагать вместо него моток тройника, наконец доходит до жалких слов о том, что ему попадет от отца (в лавке отца продаются нитки), если он узнает, сколько товара пропало.
      Костька садится перед запертой калиткой на чурбачок, лежащий тут же у ворот, и, смотря на Гришкины ступни ног, виднеющиеся в подворотне за калиткой, начинает почему-то отчитывать старшего разбойника материнским, марьхаритоньевским голосом:
      - А как змея чужого лямзить - это ты можешь? А как впятером налетать на двоих - это тоже ты можешь? Отец тут не ругается? Да?..
      * * *
      Вскоре произошел размен: мы отдали полосатого, а получили нашего многострадального "опытного" (с рваным боком и надломленной дранкой), капитана Стаканчика (родного, милого, но захватанного грязными руками) и столовый нож (почему-то чистенький, будто сейчас из буфета). А за несостоявшуюся дымовую завесу, за неравный бой на Хлебной площади, за "Не плачьте, орлы!", а также за то, что "опытный" вернулся из плена пораненным, мы получили половину восьмерика. Нет, эта плата была не маленькой; во всяком случае, братья-разбойники горевали о ней, и Костьке при размене пришлось не раз сказать об орлах, которым не следует плакать.
      Так-то так, но все же мы жалели, что вернули полосатого. Такой большой! Такой красивый! Однако хорошо, что в жизни так заведено: если есть обида, то к ней тут же прилагается и утешение. Я сказал Косте:
      - А чего вообще в нем хорошего? Такой большой все равно резал бы руки. Да и сам-то он тоже... Полосатый, вроде матраца.
      Но во всей этой истории с оборвавшимся змеем было одно, что дороже всякого восьмерика и всякого полосатого, - это то, что мы с Костей, не заметив того, помирились.
      20. ЧЕМПИОН ШВЕЦИИ
      Наверно, на ночь глядя Костька долго вертел своего возвращенного из плена змея, потому что потом, как рассказывал, видел сон. Будто летит на своем "опытном", только большом-большом, и кабинка не с изнанки змея, как у Стаканчика, а впереди - на груди змея. А наверху, у наголовника, приделана "вертушка" Цветочка или, может, тот самый пропеллер от "заводного" змея, что мы видели на уцелевшей странице журнала, - только, конечно, большой-большой...
      В общем, все у него смешалось - все, что может летать. Смешалось это и наяву. Когда мы наутро положили желтого "опытного" на пол и сели около него, Костя погрузился в раздумье.
      - Может, и тут попробовать пропеллер сделать? - сказал он.
      - Ты что? - удивился я. - Разве ты забыл, для чего мы желтого от куроедовских ребят вытягивали? Чтоб смерить змея. Чтоб взвесить Стаканчика.
      - Я о потом говорю, когда мы по этому змею, - он постучал по желтому, - настоящего, человеческого змея строить будем...
      Ну, потом - это потом, а сейчас мы приступили к ближайшему делу.
      Площадь "опытного" смерить было легко, но вот как взвесить Стаканчика? Конечно, не на грубом же пружинном безмене, который в те времена был в каждом доме и на котором перевешивали базарную телятину, масло, творог. Для легкого, деликатного тела капитана, уже отмытого теплой водой, нужны были настоящие весы с разновесом.
      После долгих колебаний я отправился в бакалейную лавку А. А. Волкова, у которого мама все покупала для дома. Колебания заключались в том, что не все было доделано. Я должен был подать продавцу завернутую в бумагу деревянную фигурку и сказать: "Мама просила взвесить". Но если бы продавец вдруг спросил: "Зачем взвесить?" - или, еще хуже, развернул бы бумагу, то ни сказать, ни объяснить я ничего не мог: мы с Костей это не придумали.